Булгаков

Что же в нем особенного? Во-первых атмосферность. Рассказ будто написан в технике гризайль - миллион оттенков серого, от светлых полутонов в начале, до постепенно сгущающегося сумрака в конце, прерываемое вспышками эйфории от действия наркотика, рассыпающееся в пыль при возвращении к реальности. Нагнетание мрачности, безысходности, ломки физической и моральной, постоянный коктейль из страха и стыда, вначале - убежденности что "в любой момент можно соскочить с этого поезда" до понимания что уже поздно...

И все это в виде блестящей литературной подачи в виде личного дневника, позволяющей, в какой-то мере пережить с несчастным доктором Поляковым весь спектр переживаемых им чувств, внутренней борьбы животного начала и человеческого, при постепенном замещении первого вторым.

И печальный, но ожидаемый финал.

По сути - в какой-то мере трагедия русской интеллигенции того времени, крушение силы духа под влиянием общего давления времени и общества, собственного малодушия...

Ну и, конечно, блестящий язык и литературный гений писателя.

Рассказ небольшой, достойных иллюстраций к нему немного.

Мне кажется, что к нему бы блестяще подошли сложные, немного сюрреалистические рисунки Павла Оринянского, так вписавшегося в атмосферу "Мастера и Маргариты", но увы.

Самое удачное, что видела - графичные работы Анны Гордеевой.

Буду рада любому обсуждению и мыслям в комментах😊

1 февраля 1929 г.

Т. Билль-Белоцерковский!

Пишу с большим опозданием. Но лучше поздно, чем никогда.

1). Я считаю неправильной саму постановку вопроса о «правых» и «левых» в художественной литературе (а значит, и в театре). Понятие «правое» или «левое» в настоящее время в нашей стране есть понятие партийное, собственно – внутрипартийное. «Правые» или «левые» – это люди, отклоняющиеся в ту или иную сторону от чисто партийной линии. Странно было бы поэтому применять эти понятия к такой непартийной и несравненно более широкой области, как художественная литература, театр и пр.

Эти понятия могут быть еще применимы к тому или иному партийному (коммунистическому) кружку в художественной литературе. Внутри такого кружка могут быть «правые» и «левые». Но применять их в художественной литературе вообще, где имеются все и всякие течения, вплоть до антисоветских и прямо контрреволюционных, – значит поставить вверх дном все понятия. Вернее всего было бы оперировать в художественной литературе понятиями классового порядка, или даже понятиями «советское», «антисоветское», «революционное», «антиреволюционное» и т. д.

2). Из сказанного следует, что я не могу считать «головановщину» ни «правой», ни «левой» опасностью, – она лежит за пределами партийности. «Головановщина» есть явление антисоветского порядка. Из этого, конечно, не следует, что сам Голованов не может исправиться, что он не может освободиться от своих ошибок, что его нужно преследовать и травить даже тогда, когда он готов распроститься со своими ошибками, что его надо заставить таким образом уйти за границу.

Или, например, «Бег» Булгакова, который тоже нельзя считать проявлением ни «левой», ни «правой» опасности. «Бег» есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям эмигрантщины, – стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белое дело. «Бег», в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление.

Впрочем, я бы не имел ничего против постановки «Бега», если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы он изобразил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти, по-своему «честные» Серафимы и всякие приват-доценты, оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою «честность»), что большевики, изгоняя вон этих «честных» эксплуататоров, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно.

3). Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбье даже «Дни Турбиных» – рыба. Легко «критиковать» и требовать запрета в отношении непролетарской литературы. Но самое легкое не есть самое хорошее.

Дело не в запрете, а в том, чтобы шаг за шагом выживать со сцены старую и новую непролетарскую макулатуру в порядке соревнования, путем создания могущих ее заменить настоящих, интересных, художественных пьес пролетарского характера. А соревнование – дело большое и серьезное, ибо только в обстановке соревнования можно будет добиться формирования и кристаллизации нашей пролетарской художественной литературы. Что касается собственно пьесы «Дни Турбиных», то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда.

Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: «Если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, – значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь». «Дни Турбиных» есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма. Конечно, автор ни в какой мере «не повинен» в этой демонстрации. Но какое нам до этого дело?

4). Верно, что т. Свидерский сплошь и рядом допускает самые невероятные ошибки и искривления. Но верно также и то, что Репертком в своей работе допускает не меньше ошибок, хотя и в другую сторону.

Вспомните «Багровый остров», «Заговор равных» и тому подобную макулатуру, почему-то охотно пропускаемую для действительно буржуазного Камерного театра.

5). Что касается «слухов» о «либерализме», то давайте лучше не говорить об этом, – предоставьте заниматься «слухами» московским купчихам.

И. СТАЛИН

Офис наш располагается на ул. Новокузнецкая, вдоль которой идут трамвайные пути.

Сидим мы на последнем этаже с мансардными окнами.

Присутствует определенная слышимость улицы.

Недавно я стала ощущать некую тревожность.

Сейчас поняла источник.

Это звонок трамвая, который доносится с улицы.

Вроде я не Бездомный, да и Бездомного не играла в театре, но определенно замаячил профессор из клиники на моем тревожном горизонте.

После смерти Ленина в 1924 году Алексей Николаевич Рыков возглавил советское правительство. Поначалу Советская власть не стала отменять «сухой закон» введенный царем после начала I мировой войны.

3 февраля 1922 года с стране разрешили повсеместную продажу пива, а в 1923 году на прилавки магазинов вернулись наливки крепостью до 20°. Через полгода стало понятно как серьезно продажа алкогольной продукции влияет на наполнение государственного бюджета.

К 1 января 1924 года «Московский казенный винный склад № 1» (сегодня завод «Кристалл») выпустил 845 000 литров наливок крепостью до 20°.

В 1923 году в стране приступили к расконсервации и восстановлению водочных заводов.

В 1924 году председатель Совнаркома Рыков разрешил выпуск водки крепостью до 30° . В народе «новый-старый» алкогольный напиток получил название «Рыковка».

В 1924 году Михаил Булгаков отметил в дневнике появление первой советской водки:

«Отличается она от царской водки тем, что на десять градусов она слабее, хуже на вкус и в четыре раза дороже. Водку называют «Рыковка» и «Полурыковка». «Полурыковка» потому, что она 30°, а сам Рыков (горький пьяница) пьёт 60°. Если бы «Рыковку» смешать с «Семашковкой» (тогдашний нарком здравоохранения – Семашко), так получилась бы отменная «Совнаркомовка».

В августе 25-го советская власть осознав, что народу «Рыковка» в горло не лезет, приказала выпускать старую сорокаградусную водку.

Первую партию традиционной водки в Ленинграде раскупили за 3 часа. Мужики плакали, обнимались, и кряхтели, закусывая «беленькую» соленым огурцом.