Адреналин
Геннадий Панасюк по кличке «Панасоник» очень любил выпить. Он допивался до зелёных соплей, валялся под заборами и на дороге, в канавах и кустах, а иногда даже на крыльце магазина. Состояние его организма уже было настолько истощено неравной борьбой с зелёным змием, что чуть только он делал несколько глотков горячительного, так сразу же пьянел. А ведь когда-то он, как говорится, был «косая сажень в плечах и на медведя ходил». Когда он прикладывался к бутылочке, в его сознании уже не возникало никакого куража, никакой радости, чувства прояснения и облегчения, как раньше. Сейчас было только горькое забытьё. Забытьё от собственной никчёмности, бессмысленности и бессилия. Сделав глоток спиртного и зажмурившись от ощущения «движущегося огня» в пересохшее нутро, он стискивал челюсти, подавляя непременный рвотный позыв. Лицо его в эти моменты разрезали глубокие морщины, кадык судорожно дёргался, проталкивая спиртное по глотке, а руки его в это же время уже подносили ко рту сигарету.
— Кх-ря-а-а-а… — выдыхал он, прежде чем затянуться сигаретой. Через несколько затяжек дешёвой «Примы», голова его безвольно падала на грудь, слюни и сопли текли по подбородку, попадая на одежду. Односельчане встречая Генку тормошили, уводили или даже уносили его домой. Трезвым его я видел один-единственный раз. Хотя точнее будет сказать не «трезвым», а «непьяным», потому как перегаром от него несло, как из пивной бочки, но он, без непременных соплей на лице, самостоятельно и ровно вбежал ко мне в кабинет.
— Мать помирает! — крикнул он. — Доктор! Помогите!
«Допился. Белая горячка, похоже, пришла», — сначала подумал я и внимательно посмотрел на него.
Но нет, на делириозного он не походил. Взгляд его был вполне здравым, руки не тряслись, а кожные покровы не покрылись профузным по́том.
— Где? — как-то по-глупому спросил я.
— Как где!? Дома! На полу лежит и помирает!
— Геннадий, — обратился я к нему, — вдохни сейчас, потом выдохни и расскажи все по порядку. Ладно?
Геннадий вдохнул, выдохнул.
— Я дома не был неделю. Сегодня пришел, а мать лежит на полу, стонет. Встать не может… Изба не топлена уже дня два как…
«Вот что мне делать? — думал я. — А вдруг и правда баба Настя там помирает? Старенькая ведь уже». Ничего не оставалось делать, как идти и смотреть, что там с матерью Геннадия.
Мать Геннадия звали Анастасия Андреевна и было ей семьдесят шесть лет. Жили они с сыном вдвоём в стареньком домике на предпоследней улице села, ближе к речке. Хотя, как жили? Генка пьянствовал беспробудно, а баба Настя терпела как могла. Вот и вся жизнь.
В холодном, и оттого неуютном, домике пахло мочой и чем-то горелым. Возле печи на полу лежала сама больная. Она была в сознании и слабо стонала.
«Инсульт?» — мелькнула у меня первая мысль.
— Что случилось? — спросил я больше не для того, чтоб узнать, что произошло, а больше для того, чтоб выявить: есть афазия или нет.
Простыми словами афази́я — это отсутствие речи из-за нарушения мозгового кровообращения
— Упала я… — слабо ответила она.
«Уже хорошо!» подумал я и спросил:
— Что-то болит?
— Нога… Пошевелиться не могу… — ответила она, и положила руку на левое бедро.
Только сейчас я и увидел, что левая нога её неестественно вывернута. Сомнений не оставалось — у больной был перелом шейки бедра.
Хрупкость костей, обусловленная возрастными изменениями, часто приводит к переломам даже от незначительного травмирующего воздействия, а иногда, перелом той или иной кости происходит даже и без травмы: неудачно повернулся, присел или резко встал, дернул рукой. Так уж сложилось, что на шейку бедра приходится очень большая нагрузка, а толщина её меньше чем остальная бедренная кость. А «где тонко, там и рвётся». Но самое плохое в этом переломе даже не то, что нарушилась целостность кости, а то, что у пожилых людей он почти никогда не срастается. Почти никогда. А если так, то значит есть надежда, мизерная, но все-таки есть. Только вот лежать с гипсом больной придется около полугода, прежде чем можно будет ходить. А потому, за такими больными требуется уход.
— Что стоишь, как вкопанный? Печь растопи! — сказал я Геннадию. — И прекращай пить, за матерью теперь ухаживать надо будет.
— Я всё.., я не пью больше… — неуверенно начал оправдываться «Панасоник».
Больную надо было забирать в больницу. По-хорошему, ей надо было сделать рентген, наложить гипс, а если уж совсем-совсем по-хорошему, то и протезирование сустава.
— Давайте укол сейчас сделаем, и в больницу поедем, — сказал я больной. - Давно упали?
— Позавчера... А может быть я дома отлежусь? — спросила она.
— Вы уже отлежались дома. Два дня. Не помогло, — цинично ответил я тоном, не терпящим возражений. — Если я сказал, что надо в больницу, значит надо в больницу!
Возможно, что при более благоприятных условиях чем те, которыми была окружена больная, я бы сделал обезболивание и оставил её дома, объяснив родственникам правила ухода за таким больным и сделав соответствующие назначения. Но из родственников у бабы Насти был только сопливый Гена-панасоник, а на него надежды не было никакой. Я прекрасно понимал необходимость госпитализации. Кость, даже если и срастётся, то это минимум полгода стараний и страданий, как моих, так и больной. Но при таком положении дел, она хотя бы не погибнет. Ведь ещё бы день-два пролежала бы она со сломанной ногой в своем нетопленом домике, и всё. Генка нелепо суетился, пытаясь растопить печь, но дом остыл, и поэтому тяги в дымоход не было, весь дым шел в дом.
— Бросай это дело! Надо мать в больницу везти, — сказал я. — Иди за Колей, пусть берет носилки и едет сюда. А я пока печь растоплю.
Генка-панасоник ушёл вызывать нашего водителя скорой. Примерно через полчаса приехал наш больничный УАЗ-буханка. Больную отвезли в больницу, и положили в ту же самую палату, где когда-то лежал Вихров, и где умер дед Костя. На тот момент, всё ее лечение сводилось к иммобилизации (фиксации в неподвижном состоянии) сломанной конечности и обезболиванию. Основной же упор делался на уход, профилактику пролежней и застойной пневмонии. А самое главное, это нужно было дать больной надежду. Надежду не только на исцеление, но и на дальнейшую активную жизнь.
…
Ночь. Ночь, во время моей работы на селе, стала для меня каким-то дополнением, общим фоном моей деятельности. И ведь не денешься никуда! Ночь-полночь, а работать надо. Люди болеют, а фельдшер я тут один.
Полная луна нагло светила в окна, озаряя бледным светом пол и стены. Мне не спалось.
"Вот надо же так? - думал я. - Неужели есть на свете Бог? Не ходил Панасоник домой неделю, а тут вдруг решил прийти. Что его повело в дом? До материнской пенсии ещё рано... Жрать захотел? Выгнали с очередной попойки?".
В соседнем дворе залаяла собака, тут же лай подхватили другие собаки, и многоголосый лай зазвучал по деревне. Сердце у меня в груди взволнованно заколотилось, и через несколько секунд кто-то постучался в ворота. Я накинул халат и вышел во двор. Пронизывающий холод поздней уральской осени мигом придал мне бодрости.
— Кто там?
— Доктор! — услышал я за воротами. — Генка-панасоник умирает! Он ещё дышит!
Первое, что я подумал тогда, было: «Что я его матери скажу?»
За воротами был сосед Геннадия Николай по кличке "Синий Коля" или просто Синий. Пока мы шли до дома Геннадия, Николай рассказал, что Геннадий после того, как мать увезли в больницу, пришел к нему, вместе они нашли что выпить и выпили. Только вот Геннадию «почему-то» плохо стало.
...
Генка лежал на полу, на том же самом месте, где вчера днём лежала его мать. Бледный цвет лица и цианоз носогубного треугольника. Пульс у него не прощупывался, дыхание отсутствовало, но кожные покровы его были теплые и мягкие. Похоже, что сердце Геннадия остановилось несколько минут назад. — Только что дышал! — взволнованно сказал Синий. — Генка! не умирай!
Сам до конца не понимая, что делаю, я начал действовать. Дальше всё происходило как в каком-то тумане.
- Дышать будешь! — крикнул я соседу, имея ввиду проведение искусственной вентиляции лёгких методом «изо рта в рот». — Держи бинт!
Я быстро оторвал кусок бинта, свернул из него салфетку.
- Генка-друг! Не умирай! - хныкал Синий, размазывая сопли Панасоника по его лицу.
Я приступил к реанимации.
- Раз! Два! Три! Четыре! Пять! - считал я вслух свои надавливания на грудину. - Вдох!
И Синий послушно делал вдох. После десяти таких циклов я потянулся за своей "вызовной" сумкой.
- Качай ты! Я адреналин наберу!
Николай начал давить на грудину.
"Все равно он уже умер..., всё равно уже ничего не поможет, - думал я. - Сделаю адреналин, так хоть совесть тогда у меня чиста будет".
Руки мои тряслись, и я никак не мог попасть иглой шприца в ампулу, а Николай все это время качал Генку-друга.
- Стоп! - скомандовал я. - Укол будет.
Разведя миллилитр адреналина в девяти кубиках физраствора, я подкололся к вене Геннадия. Три кубика раствора ушли в вену.
- Качай!
"Сделаю весь адреналин и констатирую" - думал я.
Но Генка дёрнулся. Сначала я подумал, что мне показалось, что он закрыл и открыл рот, но потом, он, как рыба на берегу, мелко-мелко стал хватать воздух ртом.
- Стой! - крикнул я Синему. - Он дышит, вроде бы...
Я оттянул веки Геннадия - зрачки сузились. Схватив стетоскоп и приложив его к груди больного, я услышал быстрый сердечный ритм: "тук-тук-тук..."
- Запустили! Беги за Колей! Пусть едет сюда! - сказал я Синему.
Синий бегом выбежал из дома.
Вот в таком вот состоянии мы и увезли Генку-Панасоника в районную больницу. На обратном пути, водитель Коля, смеясь, рассказывал, что когда к нему среди ночи прибежал его синий тёзка, то сначала он был послан по "известному адресу".
- Я ведь не поверил ему сначала, - говорил Коля. - Только когда он сказал, что "Леонидыч там адреналин Панасонику вколол", только тогда я и подумал, что Синий слово "адреналин" вряд ли знает. Тогда-то я и понял, что это правда.
- Да уж, - отвечал я, - адреналина там и мне досталось.
...
Считал ли я тогда себя "победителем"? Скорее всего нет. Просто тогда удачно сложились обстоятельства.
Генка-Панасоник выжил. Причиной его клинической смерти тогда оказалась алкогольная дилатационная кардиомиопатия. Если сказать проще – его сердце износилось от алкоголя. Сколько оно ещё сможет терпеть его образ жизни? Точный ответ дать трудно, но в эту же зиму Генка умудрился отморозить себе пальцы на стопах, а это уже другая история, о которой я, может быть, когда-то напишу.
