Сёмка уж было рот открыл тревогу кликнуть, соседей поднять. Но потом в сердце заворочался червячок бахвальства: а зачем кричать? Можно и самому татей разогнать. Он ведь парень росту громадного, силы немереной, против него все боятся стенкой пойти на Масленой. Так и кричат: пусть Сёмка ваш выйдет из стенки, силы должны быть равными. И вправду, в драке Сёмка был словно бесноватый.
Он протянул руку и вытащил из скобы тяжёлые и острые вилы, сошёл с крыльца и ступил на смесь опилок и песка, которую ребятня по указанию отца разбросала около дома. Сёмка уколол палец о щепку, но даже не вздрогнул: он с детства умел презирать боль, не боялся крови и вообще был как булыжник у реки - его бей-колоти, а отклика не дождёшься. Батюшка раза три за озорство спускал ему шкуру вожжами, так Сёмка, весь белый, с закушенными губами, ни звука не проронил.
С волчьей ловкостью и гибкостью он побежал к воротам, перепрыгивая через чурбаны и другие помехи.
Туман стелился по дороге, прикрывал пушистыми ладонями окна домов, заслонял калитки.
Сёмка остановился: ну и сглупил он только что, несмотря на батюшкину науку про осторожность и охрану! Вместо того, чтобы обойти подворье, заглянуть в каждый закуток, помчался на улицу.
Однако его сердце нагрелось, как камень-голыш на солнце, стало стучать в грудь: 'Дальше! Дальше!' И ничего с этим зовом было нельзя сделать. Сёмка побежал туда, куда его неудержимо тянуло. Но вилы не бросил, хотя они мешали пробираться меж едва опушившихся деревьев в рощице.
Внезапно сердце остыло, и из тела ушла странная прыть.
Сёмка остановился в полях, покрытых нежно-зелёными всходами озимых, которые копьецами протыкали туманное покрывало.
А посредь ближнего надела стояла невысокая девка. Если, к примеру, Сёмка её обнимет, так как раз под мышкой у него уместится. Её светлые волосы отливали голубизной утреннего неба или реки, спускались тяжёлой косой аж до колена.
Ах, она простоволосая, значит, не замужем. А коли не замужем, так отчего же Сёмке не заговорить с нею? Обычно, если парни и девки не росли вместе, их знакомила только родня. Без этого даже простые разговоры считались соромными и не велись, дабы не испортить мнение о скромности девки.
Но здесь и сейчас нет никаких свидетелей, кроме светлеющего неба, земли да бесконечных полей. Эх, была не была, Сёмка спросит, как звать-величать эту девку.
Он, видать, совсем в этот миг с ума сошёл, потому что в голову полезли странные и прилипчивые мысли: Сёмка её уже от себя не отпустит. Подхватит на руки и, как бы ни отбивалась, на родительский двор принесёт: 'Вот, батюшка-матушка, моя судьба! Прошу благословить!' А потом на руках же доставит к тестям, где бы они ни жили, хоть за морем-окияном. Дальше - как судьба распорядится. Но и с нею потягаться можно. За свою-то любовь, за девку, к которой привёл его ночной туман!
Пока Сёмка плутал в своих сладких мечтах, небо выцвело до нежной голубизны и розовым заревом возвестило солнечный восход.
А девка присела и стала гладить землю с всходами. Из-под её узкой и белой руки поднимались синие звёздочки васильков, распускались солнышки вьюнков.
Сёмка разглядел, что на ней самая дешёвая, почти без узоров панёва, рубашка грубого небелёного полотна, а ленты старые и блёклые. Видно, ещё от бабки остались. И в Сёмкиной простоватой голове взыграла хитроватая мысль: бедна невестушка-то, стало быть, родня чваниться не станет!
Туман сполз с земли, стёкся волнами к девкиному подолу, так что казалась она плывущей на облаке. Развеселилась красавица, стянула с головы старенькую ленту и закружилась с ней. Шалун-ветер вырвал ленту и погнал над полем. От неё на всходы упала тень, во много раз больше выцветшей тряпицы. И там, где проносилась тень, начинали играть красками полевые цветы.
Долго ли свежий ветер забавлялся лентой, ни Сёмка, ни девка не заметили. Он зачарованно смотрел на красавицу, а она, будто во сне, не видела парня. Теперь её волосы вспыхнули золотом, а белые ручки оказались загорелыми дочерна, как у всех, кто работал в поле.
Наконец девка очнулась, глянула на парня, ойкнула и спрятала лицо в ладонях. Сёмка обрадовался, что она повела себя как обычная девка. А то ведь можно подумать, что она полевая кудесница, из-за которой в посевах заводились сорняки. Однако захотел к ней подойти и не смог - какая-то сила приковала его босые ступни к колкой траве. Поэтому крикнул:
- Я Семён, Обрухина Павла сын. Извозом занимаемся, скот держим, рожь сеем. Отец для меня дом ставит. А все дядья в городе - торгуют кто в лавке, кто на базаре. Отец тоже в город метит.
Ничего не ответила девка, только присела и голову в колени уткнула. Сколько ни пытался Сёмка дозваться красавицы или хотя бы подойти к ней, не смог. Слеза обиды на миг склеила ресницы, а когда он проморгался, перед ним уже никого не было. Только клочки тумана таяли под солнечными лучами.
Сёмка так расстроился, что чуть было в голос не взвыл. Воткнул вилы в землю - место пометить, где с чудной девкой увиделся, чтобы ещё не раз сюда прийти.
С горя он до времени поднял малых от сладкого утреннего сна, велел бочки наполнять, гусей на пруд гнать, двор от чурбаков чистить. Сам поигрывал здоровенными полешками, как щепой. Потом облил ледяной водой себя и работничков, разрешил поесть.
После работы еда - заутрок - показалась ребятам райской пищей. А Сёмка жевал мамину ковригу и мечтал, как в его избе будущая хозяйка, та девка с поля, такие же выпекать будет. И позовёт к столу полдюжины золотоволосых ребят. А как встретит мужа с поля, в баньку поведёт.
Сёмка покраснел оттого, что низ живота вспыхнул огнём. Огромным глотком молока запил последний кусок и отправился было работать во дворе.
- Сёушка... Сёушка... - донеслось с печки.
Там доживала век прабабка, всё никак не могла укрыться земляным одеялом. С печи не слезала, ноги не держали. Сёмка выносил из-под неё деревянное корытце. Больше она никого из семьи до себя не допускала. А когда приходила надобность помыть её, начиналась война. Сёмка пеленал брыкавшуюся бабку, боясь навредить хрупким старушачьим косточкам, клал её на лавку, и мать осторожно тёплой водой поливала прародительницу.
- Давай корытце-то, - сказал не без досады Сёмка.
Но бабка закряхтела и высунула из-под овчин сухую руку, похожую на птичью лапу, потрясла ею и сказала:
Сёмка оторопел. Корытце не чистить - в избу не войдёшь. И так-то тяжко: бабка постоянно мусолила беззубыми дёснами хлеб и знай себе попёрдывала.
- Низя на девку-лесовку даже смотреть, не токмо с ней говорить! - проговорила бабка и стала шумно выпускать воздух из сухих губ, пыталась отдышаться.
- А что это за девка такая - лесовка? - поинтересовался Сёмка, но бабка всё никак не могла дух перевести: её губы посинели, вокруг востренького носа разлилась смертная белизна, на лбу выступила испарина.
Мама легко коснулась могучей сыновьей спины и сказала:
- Отвяжись от неё, всё равно больше ничего не скажет. Пойдём.
И посадила сына у стола, смахнув с него невидимые глазу крошки. Долго сидела напротив молча и наконец спросила:
- Сыночек мой, а ты точно ни с кем ненашенским не говорил?
- Говорил, конечно, - ответил Сёмка, который ничегошеньки не понял. - По тракту люди едут, иной раз спросят чего, да с соседних сёл к нам приезжают...
- Нет, сыночек... - мать накрыла корявой, разбитой тяжкой работой ладонью Сёмкину руку. Помолчала и добавила: - С человеком, который как бы и не человек?
Сёмка хохотнул, как, бывало, посмеивался батюшка, заслышав всякие бабьи сказки-небылицы. А потом в голову кровь ударила жаром: вспомнил он чудную девку с поля, как в начале весны цвели под её рукой васильки и вьюнки, которые любят летний солнечный жар. И туман вспомнил, и как девка в нём растаяла...
Матушкины глаза пролились слезинками, которые она утёрла уголком головного платка. Сказала:
- Лесовка - это дочь лешего или лешачихи и смертного человека. Такая же, как все мы, только нежить. Коли свяжется с ней мужик, она его душу выпьет, а потом за детей-внуков примется. Будет жить, пока род не угаснет, а потом в лес вернётся.
Сёмка собрался с силами и ответил сурово, по-мужски, чтобы мама не тревожилась и не плакала:
- Ни с кем, кроме нашенских девок, не говорил. Да и некогда мне: отец велел к своему приезду два венца положить. А я работников не нанял, сам хотел сделать. Так и кручусь днями возле сруба.
А потом посмотрел в мамины всё понимающие и всё видящие глаза и добавил:
- Лесовка-злодейка у нас только одна: мельникова дочь Дунька. Всё бы души у парней пила, а потом бросала. Она и ко мне пристать хотела, но я её в болото отправил, не нужна мне такая. Бездельница да лентяйка, знай только в зеркало глядится да на гульбища бегает.
Мама улыбнулась, но тревога из её глаз не ушла.
Сёмка с жаром бросился в работу, точно она одна могла его спасти от морока: так и стоял перед ним прозрачный облик девки, сыплющей вокруг себя цветами.
А ближе к обеду к ним на подворье ворвались соседские бабы.
- Мироновна! - заголосила одна из них. - Выдь сюды, Мироновна, беда!
В открытом окне мелькнула мать, поправлявшая платок:
- Сейчас, Луша, сейчас выйду и про твою беду послушаю.
Тётка Луша слово 'беда' выкрикивала чаще, чем другие. Её мужичок в шинке задержался, чужие куры в огород забрались, годовалый последыш пропоносил - об этих бедах она громогласно сообщала всему селу.
- Беда, Мироновна, беда бедущая! В посевах сорняки до времени появились. Свёкор видел: цветут лентой во ржи. А ты знаешь, что потом будет: нападёт плесень, поест зерно спорынья, голодать зимой станем. Всё потому, что лесовка у нас завелась, - проверещала Луша-беда.
- Твоя правда. Избавляться от лесовки нужно.
- Прабабка ваша ведь жива ещё? Пущай общину от лесовки избавит, как она это ране сделала, - заявила дородная тётка Гуля, у которой было столько детей, что все путались: где её последняя дочки, а где внучки.
- Помилуй, Гуля, это было, когда мы с тобой ещё панёвы не надевали, в рубашонках бегали. Бабушка не встаёт, ноги не держат, на печи лежит. Где ей с лесовками тягаться! - возразила мать.
- А кто ещё село от беды избавит? - пошла в наступление Луша-беда. - Хочешь мору и голоду?
- Ищите окрест кого-нибудь, - отрезала мать. - Бабку тревожить не дам.
- Не будем искать, это ваше дело, - вкрадчиво вступила в словопрения молчунья, тётка Фёкла. - Лушкин свёкор вилы нашел возле того места, где во ржи сорняков прорва. А на вилах-то выжжен знак. Муж твой всегда свой инструмент метит.
Мать даже не охнула, хотя и побледнела. Стала отстаивать своё семейство:
- Вилы кто хочет, тот и уведёт со двора, ворота всегда открыты. И оставит где попало. Мы здесь ни при чём. И бабка будет свои дни доживать в покое.
Сёмка вздрогнул, когда мама сказала про всегда открытые ворота. На ночь-то их запирали. Может, она видела что? Или догадалась?
- Беда будет на твоей совести, Мироновна, - заявила Лушка. - Но хоть совету у бабки спросить дозволишь?
- Нюрка... Нюрка... - послышалось из открытого окна.
'Вот же бабка какая вредная. Иной раз до неё не докричишься, прикинется глухой; а другой раз слух, как у собаки', - подумал Сёмка, которому тоже не хотелось, чтобы бабку тревожили. Привык он к ней. А вдруг с ней до сроку что приключится? Без неё в избе будет чище и спокойней, но дом станет как кружка без ручки. Страшно это - родного человека терять.
- Тебя, Мироновна, зовут не дозовутся, - пропела Фёкла, и вслед за матерью все вломились в дом.
- Ты, Нюрка, пошто упрямишься-то? - сказала бабка, даже не задыхаясь, как только что при разговоре с внуком. - Ловите лесовку да в соломе её жгите.
- Да как же мы её, бабушка, словим-то? - огорчилась Фёкла. - Они же, лесовки, людские мысли знают. И прятаться умеют. Вот ты как много лет назад её нашла? Я и твоя Нюрка дитятями были, и то помню костёр из соломы.
- Она сама на меня вышла, - сказала бабка и повернулась лицом к стене: уморилась же в разговорах, поспать нужно.
- Ну и что с этой бедой делать будем? - спросила тётка Лушка. - Вот не поверю, Мироновна, чтобы тебе бабка ничего не рассказывала. Знаешь ты что-то. Но молчишь. А между тем беда всё ближе и ближе!..
- Говорили знающие люди, что лесовки малых девок крадут, из них нечисть воспитывают! - взвыла вдруг тётка Гуля. - Что станется с нашими ребятишками?
- На парня можно лесовку подманить, - сквозь зубы сказала мама. - Ей детей от человека нужно. Любы они нежити.
В избе стало тихо, только бабка похрапывала.
Сёмка, который всё видел и слышал в открытое окно, развернулся и уселся на завалинку. Стал думать.
Ну до чего глуп и суеверен народ! Лесовки эти сродни видениям в человечьих снах - вот они есть, а проснулся - исчезли. Ни одному дураку не придёт в голову жечь в соломе свои сны. Зато схватить чужую девку и обвинить её в бесовстве - запросто. Нужно остеречь ночную красавицу...
Неплохо бы узнать, кто она такая, откуда родом. Без этого замуж взять не получится.
А вдруг... Вдруг в байках да сказках есть правда? Хотя он уже осьмнадцать лет на свете, слава Богу, прожил и никаких чудес не видел.
Как же не видел-то? А сегодня ночью... Туманная дорога к той, что милее всех на свете. Её исчезновение...
Да ерунда это всё! Однажды на крестинах Сёмка тайком, подначиваемый дядькой, хлебнул сверх меры бражки. Испугался, что его таким батюшка увидит, и побежал в своё село, которое было в половине суток конного хода. А добрался до утра! Как - и не вспомнит.
Да что там, его батюшка во сне может кулаками махать, если приснится ему молодость.
Так что нужно найти чужачку и упредить.
А баб слушать - легче вообще на свете не жить. Обувать сперва нужно правую ногу; со двора не выезжать, если вороны рядком на заборе сидят; шагать через порог нужно с левой ноги; вечером со двора никому ничего не давать; зимой в дороге метель не слушать... Да ещё столько всего, что и не упомнить! То ли дело батюшкина наука: перед каждым делом лоб перекрестить да, выходя надолго со двора, поклониться подворью.
Бабы тихонько вышли из избы, поглядывая на Сёмку. А у мамы глаза покраснели. Эх, довели её эти клуши! Жаль, батюшка в извозе. Но Сёмка и сам за мать постоять может.
Но тут по улице пронёсся вопль - жуткий, многоголосый. Сначала Сёмка ничего разобрать не смог. А потом окаменел от случившейся беды.
Малые девчонки отправились в поле цветов собрать. И Галинка, первенец молодого кузнеца, четырёх лет от роду, побежала прочь, радостно крича, что дальше ещё цветиков больше, да и все они невиданной красы. За ней присматривали двоюродные сестрёнки-близняшки, они и видели, как Галинка сред чиста поля и бела дня куда-то исчезла.
Галинкина мать голосила на всё село, а кузнец с мужиками побежал искать. Кто поразумнее, на коня сел да ружьишко взял. Все остальные понеслись толпой. Впереди - охотничьи собаки.
Сёмка схватил топор, и только его рубаха за воротами мелькнула.
А в избе Обрухина Нюра, дочь бабкиного сына Мирона, залилась слезами и растолкала разоспавшуюся бабку:
- Ты пошто позволила лесовке к Сёмушке подобраться? Неужто не почуяла сестрицу-то?
- Стара я... больше века среди людей живу. Какая уж тут чуйка... - ответила бабка. - Спасибо, что не выдала меня людям, хотя Сёушке всё равно против лесовки выйти придётся.
- Не ради тебя не выдала. Сыновья у меня. Как им жизнь устраивать, если род от нежити ведут? - ответила Нюра. - Скажи и мне, отчего к прадеду моему прилепилась. И неужто из-за ранней гибели его так долго живёшь? Али снова правду скроешь?
- Дура ты, Нюрка. Видать, судьба тебя обделила, если спрашиваешь, отчего к мужику можно прикипеть так, что ничем не отдерёшь, - сонно пробормотала бабка. А погибель всегда за спинами смельчаков таится. Так и мой Прошенька на сплаве не уберёгся... - ответила бабка и по новой захрапела.
Разъярённый Сёмка нёсся по лесу, не пропуская ни сломанной веточки, ни примятой травы. Видел и птицу в ветвях, и белку на ветке, и ободранную рогами сохатого кору. И вдруг услышал звонкие детские голоса.
Что за наваждение? Он уже глубоко забрался в чащу. Откуда бы там взяться ребятишкам? Впереди деревья поредели, сквозь листву скользнули солнечные лучи, исчезла таёжная темень.
Сёмка осторожно отвёл ветки.
Ах ты боже мой! По поляне носились ребятишки, числом два на десять. Играли, задирали друг друга, как это они в сёлах на улицах делают.
Только ребятишки странные: у каждого на голове веночек из лиственничных лапок, перевязанных цветами саранок, которые в Сёмкином селе любили выкапывать в лесу и садить на могилках. И глаза белые. Друг друга видели, а Сёмку - нет.
Тут он заметил среди ребятишек кузнецову Галинку. Она была рада-радёшенька подружкам. Кое-кто из этих малых девок был смутно Сёмке знаком.
Он долго думать не стал, подошёл к Галинке и схватил её на руки. Завопила малая так, что с её новенького венка посыпались алые крапчатые лепестки саранок.
Грозным шумом ответил лес. Ребятня сбилась во враждебную стайку, уставилась белыми глазами на Сёмку. И небо потемнело так, на нём появились звёзды.
Сёмка попытался взять дитятю посподручнее да в село нести. Как бы не так! Под розовой детской кожицей стали видны чёрные разводы, зубы удлинились и оскалились,а изо рта уже раздавался не вопль, а звериный рёв. Сёмка еле отвернул лицо, когда Галинка захотела рысьими когтями выцарапать ему глаза. Но страшней всего оказались её собственные глаза - точно белые дыры туда, где живому человеку нет места.
Вывернулось это создание, которое раньше звалось Галинкой, из Сёмкиных рук и понеслось быстрее ветра к лесу.
Оглянулся Сёмка - кругом него уже замшелый бурелом, а не полянка. Ну что ж, нужно как-то назад идти, только в какую сторону? С топором-то он и полмесяца в тайге проведёт, только вот мама загрустит, братики с отцом безутешны будут. Да и неохота ему в лесу жить.
Как только это подумал, глядь - неподалёку ночная красавица стоит и грустно-грустно на него смотрит.
- Лесовка! - крикнул ей Сёмка. - Нелюдь проклятая! Отняла ребёнка, осиротила родителей, извела род человеческий, который мог бы от Галинки пойти!
- Неправда твоя... - прошептала лесовка, и всё в тайге: ветви гигантских елей и сосен, высоченные листья папоротников - ответило ей согласным шумом. А потом она подняла на Сёмку заплаканные глаза и добавила: - У каждого в мире, у человека и у нежити, как вы говорите, своя судьба. Знать, это было малой девке судьбой назначено: от родителей в ранние годы уйти. Всё равно бы сгинула в болезни или утопла бы. А так вечно жить будет.
Сёмка оторопел, услышав столь странные речи, и в замешательстве замолчал. И ярость его куда-то подевалась. Ну, может, на себя только обозлился, что складно и веско не может ответить лесовке. Но потом всё-таки нашёлся:
- Судьба, говоришь? Вот тайга пять лет назад горела, все селяне не судьбе её доверили, а с топорами вышли и огонь в круг взяли. Потом ещё долго опахивали плугами опасные места. Плакали, как над своими детьми, над обожжённым зверьём.
Лесовкины глаза сквозь слёзы засветились:
- Человеку больше дано. Этим и приманчива жизнь людская.
Сёмка отёр лицо рукавом порванной рубахи. Он почувствовал, как нежить волновала его кровь, заставляла сладко сжиматься сердце. И крутой Сёмкин лоб с налипшими кудрями растерял все мысли, жаждал только одного: коснуться золотых кос, скользнуть по белой светящейся коже щёк, уткнуться в маленькие тёмные ступни. Покориться красавице и отдать ей свою любовь... и жизнь. А иначе на что этот мир?
Но тут в ушах прозвучал бабкин голос:
Сёмка набрал воздуха в грудь, собрался с силами. При немудрёных движениях взмок от проливного пота, словно деревья валил, отвернул голову, закрылся от лесовки ладонью.
И сразу понял, что чаровала она его, привязывала к себе, лишала воли и мощи. Но не разъярился, не захотел отомстить. Только спросил:
- Галинку-то как отцу с матерью вернуть? Мож, выкуп какой или мена...
- Нет, - печально ответила лесовка. - То, что лес взял, теперь ему принадлежит.
Сёмка не успел обозлиться на эти слова, как ему в голову, словно бражка, ударила мысль:
- А если я тебя сейчас уведу из лесу, ты мне принадлежать будешь?
И смело посмотрел на лесную колдунью, почувствовал отчего-то, что сейчас и он над ней силу имеет.
Белые щёки лесовки налились шиповниковым цветом. Она опустила глаза и тихо молвила:
- Весной такое время, что ты меня забрать сможешь. Стану жить человеком. Но лес не забуду.
- Нет, это не по мне. Моя так моя, - сказал как отрубил Сёмка. - Если ты, конечно, не просто так меня ночью вызвала.
- Не просто так... - шепнула лесовка и стала лицом как алая заря.
Вдруг на громадном замшелом дереве лопнула кора, отчего в воздухе закружилось зелёное облачко плесени. Из трухлявой середины высвободился, чихая и отплёвываясь, уродливый старикашка. Пошарил рукой, кривой и узловатой, в прели и вытащил шапку. Натянул на шишковатую голову и зычным голосом сказал:
- Забрать себе лесовку хочешь? А на что тебе она? У неё кровь зелёная, как трава. Родит тебе таких же ребят зеленокровых. Они тоже нежитью будут.
Сёмка глянул на лесовку и увидел, что она побледнела, губами шевелит, а звука издать не может.
- Ну, возьми да проверь мою правду! - потребовал лесной уродец. - У тебя ж на поясе отцовский нож. Вспори ей горло. Зелень так и хлынет. Да не бойся ты, лесовки помереть не могут. Даже боли не чувствуют.
Сёмкина рука сама потянулась к чехлу с ножом. А вправду, взять да посмотреть, насколько эта девка человек.
А лесовка уж и голову откинула, глаза закрыла - мол, режь.
- Полюбил я эту девку. Сам за ней по туманному пути пришёл. Не смогу ей телесной раны нанести. И убью всякого, кто ей вред причинит.
Диким хохотом зашёлся весь лес. Сухая хвоя и старые еловые шишки полетели в Сёмку.
- Да какой же ты трусливый, человек! - крикнул старикашка. - Нет в тебе ни удали, ни куражу, ни отваги. Смотри!
И он подскочил к лесовке, схватил её за руку и чиркнул по белой коже кривым чёрным ногтём.
Заплакала красавица, а из раны брызнула... красная руда, человечья кровь.
- Ах ты нечисть поганая! - взревел Сёмка, перехватывая половчее топор.
Глядь, а перед ним уж не старикашка, а сам хозяин леса - бурый медведь. Встал на задние лапы, открыл пасть, полную жёлтых огромных зубов.
От его рыка Сёмка сначала пригнулся.
А глаза медведя налились кровью. Пошёл он на Сёмку, роняя пену меж клыков. Без ружья, без рогатины не совладать с тварью.
Ну вот она, Сёмкина смертушка. Хрипит от ярости, машет огромными когтями.
И тут Сёмка изогнулся, как при игре в городки, размахнулся так, что кости затрещали, да и метнул топор в медвежью морду, прямо промеж глаз.
Заревело чудище, обхватило лапищами топор - да не вытащить из кости-то. Один глаз вытек, второй кровью залило. Помчался в чащу медведь, круша всё на своём пути.
- Ага, ловок, ничего не скажешь, - пробормотал старикашка. И откуда такой только взялся?
Сёмка ранее подумал, что это он зверем обернулся. А выходит, что старик медведя натравил на него. Сгинет теперь лесной великан. Помучится и сгинет.
- Старый человек, и не стыдно вам? - спросил Сёмка, злой и на всё готовый. - Девку за зря обидел, зверя погубил. И для чего? Только покуражиться.
- Не куражился я, тебя испытывал, - ответил старик. - Хотел узнать, что ты за человек, за кого дочь моя просится. Бери её да ступайте скорее. Коли до полночи из лесу выбраться не сможете, оба здесь останетесь.
Сёмка схватил за руку свою лесовку и опрометью бросился назад. Однако остановился и взял девку на руки - хоть она и лесная, а ножек её нежных жалко.
- Быстрее бегите! Или ночь вас настигнет! - донёсся голос старикашки.
- Это не старикашка, а леший, отец мой, - шепнула Сёмке на ухо лесовка.
Сёмка не смог сдержаться и спросил:
- Как же у такого уродца родилась дочь краше зари?
- А у него тридцать жён, и каждая могла бы красой с цветком поспорить, - ответила лесовка. Если кто лунной ночью увидит, как они хоровод водят, добровольно в лесу на всю жизнь останется.
- Зачем тогда детей крадёте, раз жён полно? - возмутился Сёмка.
- Это не мы крадём. Их к нам судьба приводит, я же говорила. Мы их только учим жить или в болотах - болотницами станут; или в озёрах - озёрницами вырастут. Ну или лесовками, полёвками, дубравными пересмешницами...
Сёмка остановился и прислонился лицом к лицу лесовки:
- Теперь ты моя. Забудь про всё.
- Пока ещё не твоя... - раздался приятный голос.
Сёмка увидел прозрачную фигуру женщины с прекрасным лицом.
- Мама!.. - ахнула лесовка.
- Вижу, ты мою дочь Олену от всего сердца полюбил. Помогу вам бежать, леший-то коварство задумал. До полночи совсем немного осталось, - сказала мать лесовки. - Только условия у меня такие: Олену ни в чём не неволить. Умрёт она, если забудет, откуда род ведёт. И от людей защитить. Согласен?
- Согласен, - сказал ошалевший от всех чудес Сёмка.
- Тогда не сходите с туманной дороги, - велела мать Олены. - Она сама вас к селу вынесет. И живите счастливо!..
Тотчас ноги погрузились в мягчайший пух, который светился и переливался. Сёмке показалось, что он вроде на одном месте стоял, тогда почему ветер щёки обдирал и в уши свистел? Только так и можно было понять, что Сёмка и Олена несутся куда-то с небывалой скоростью.
Не успел Сёмка надышаться стремительным весенним ветром, почуять все его запахи и очиститься от пота свежей влагой, как оказался с Оленой в своём дворе.
Матушка выглянула в окно, охнула и бросилась к печи. Из двери посыпались братики, запрыгали, закричали - кто эта девка и не Сёмкина ли она невеста.
Он им велел ворота запереть, чтобы любопытных глаз не было и в дом идти для серьёзного разговора. Но пока ворота запирались, братики сами успели всем доложить о Сёмкиной невесте, которую он привёз на двор на белом облаке вместо коня.
И когда семья налила чаю по второму кругу, в калитку забарабанили.
Мама вышла - перед нею стоял сельский староста, а за ним чуть не всё село собралось.
- Прослышали мы, что Семён в дом лесовку привёл, - сказал староста. - Только ты, Мироновна, много на свете живёшь и знаешь, что её нужно в соломе сжечь, чтобы мору и голоду в селе не было. Добром поначалу прошу: выдай лесовку. И будет всем мир. Не выдашь - пеняй на себя.
Мать высоко подняла подбородок, что означало: никогда она не согласится любую сыну девку предать смерти.
Но в это время распахнулось окно, и в нём показалась бабка, которую держали под руки меньшие братья.
- Лесовку сжечь хотите? - гаркнула она так, что вороны на овине всполошились.
- Только так можно беды избежать, - ответил староста. - Посевы погниют, ребёнок уже пропал - какой беды ещё ждать?
- Значит, если в соломе сжечь, беды не будет? - переспросила бабка и распорядилась: - Тащите солому.
Мама и Семён окно захлопнули, закричали:
- Не слушайте выжившего из ума человека! Не допустим смертоубийства на своём дворе.
А в ворота уже впихнули здоровенную вязанку соломы.
Открылась дверь и появилась бабка, поддерживаемая внучками. Снова крикнула:
- Ну вот она я, лесовка! Жгите меня для безбедного житья!
- Да что ты, бабушка, мы тебя знаем, не наговаривай на себя! - зароптали сельчане.
- Ничего вы обо мне не знаете! Мой Проша из лесу меня привёл! - стала яростно отбиваться бабка.
- А вправду, мы её родни никогда не видели... - зашептались люди. - И мужа свела в могилу рано, и сына...
- Ох, и горазды вы врать-то! Проша люб мне по сю пору, и погиб он на сплаве, товарищей выручая! А сынок мой, Мирон, на войне голову сложил! - раскричалась бабка.
- Тогда как ты докажешь, что лесного племени? - вкрадчиво спросил староста.
- А ты вспомни, как я сестрой своей лесовкой пожертвовала ради вас и детей своих, - горестно сказала бабка. - Не изловить бы вам её ни за что, кабы я не подманила. Жгите меня, я огня достойна за предательство роду-племени. Долго среди людей жила, а сейчас вижу, что зря.
- Да вруша она, ума-разума лишилась! - завопили женщины.
И тут вязанка соломы сама собой вспыхнула ярким пламенем.
Бабка, будто не лежала тридцать лет на печи, легко и плавно прошла по двору.
- Бабушка, не надо! - закричал Сёмка.
Но бабка уже таяла в огне, а дым разносил по селу запах лесных цветов.
И через миг на месте костра остался лишь пепел, который словно втянулся в землю. Никто бы не сказал, что здесь что-то жгли.
- Тихо, люди! - возвысил голос староста. - Обряд мы совершили, лесовку предали огню. Стало быть, от многих бед избавились.
- А у них ещё одна лесовка есть, - вывернулась вперёд мельникова дочка Дунька. - Давайте и её сожжём. Откуда она? Чьего роду-племени?
- Люди! Почему мой сын не может взять замуж сиротку? - возопила Сёмкина мама.
- Могу, - серьёзно и веско сказал Сёмка. - Потому что она мила, добра и люба мне. А вот некоторые зазря который год по гульбищам бегают, а всё мужа найти не могут.
Под злое хихиканье Дунька нырнула в толпу, а потом, рыдая, припустила домой.
Когда вернулся из извозу Сёмкин батя, всё решили со свадьбой. Сёмка как на крыльях летал вокруг своего нового дома, достраивая его. И был безмерно счастлив. Пока не приходила ему в голову мысль о том, какой ценой достаётся всякое счастье.
