Агния сидела в глубоком кресле из мягкой, тёмно-серой кожи, словно утопая в нём. Её фигура, ещё недавно собранная и напряжённая даже под наркозом, теперь казалась съёжившейся, почти детской. На коленях она сжимала угол толстого пледа – яркого, словно детская игрушка, будто пытаясь раствориться в этой искусственной гармонии. Но её глаза… её глаза были чистыми. Туман замешательства и химической отрешённости рассеялся, уступив место иному – робкому, болезненно живому интересу. В них плавала бездна вопросов и страх перед ответами. Отто наблюдал за этой переменой с научным восхищением. Так смотрят на удачный эксперимент в чашке Петри, где первые клетки начинают делиться в заданном направлении.

— Комфортно ли вам, Агония? – его голос был идеально ровным и внушающим. Он стоял не перед ней, а чуть в стороне, у массивного дубового стола, позволяя ей освоиться в своём собственном пространстве.

Она кивнула, движение было резким, неуверенным. Пальцы вцепились в плед так, что костяшки побелели.

—Да… Только… странно. В голове тихо. Пусто. Как в доме после отъезда всех жильцов. Чисто, вымыто, но… ничего не осталось.

— Это и есть цель первоначальной стабилизации, – продолжая её мысль, сказал Отто. Он сделал лёгкую пометку в электронном планшете и вернул взгляд на пациентку – Мы дали вашей психике необходимый покой. Остановили лавину. Теперь перед нами стоит иная, куда более тонкая задача. Не просто восстановить обломки, Агния. Построить из них новый, прочный дом. И для этого нам нужен план. Фундамент.

Он отложил планшет и подошёл к стене, где за бесшовной панелью скрывался сейф. Не современный цифровой, а массивный, с матовой стальной дверцей и комбинационным замком. Его пальцы безошибочно перебрали сложную последовательность. Раздался глухой щелчок, лязг отодвигаемых тяжёлых затворов. Дверь открылась беззвучно, и из чрева сейфа он извлёк книгу.

Ту самый. Кровавого цвета, холодной кожи, пахнущую старыми книгами и властью. Вес фолианта в его руках был не просто физическим; это был вес судьбы, который он взял на себя.

— Вся наша совместная работа будет опираться на этот документ, – произнёс он, возвращаясь и устанавливая книгу на низкий стеклянный столик между ними. Глухой, весомый стук кожаного переплёта о стекло прозвучал как удар о гонг, открывающий церемонию. – Ваше полное досье. Архив вашей жизни до момента катастрофы. Всё, что вы были. И всё, что мы обязаны вернуть – осмысленным, цельным, живым.

Он открыл его. Первые страницы зашуршали под его пальцами – сухие, лаконичные, заполненные казёнными шрифтами. Биографические данные. Он позволил её взгляду скользнуть по ним, не задерживаясь.

—Видите? Факты. Каркас. Дата рождения, академия, места службы, награды. Но человек, Агния, не сводится к каркасу. Человек – это плоть воспоминаний, натянутая на эти кости. Ощущения, эмоции, связи. Ваша плоть… – он сделал интригующую паузу, – была сильно повреждена. Её не вырезали. Её… размотали. Наша задача – соткать заново.

Он перелистнул несколько страниц. Вот они – распечатанные новостные статьи, глянцевые фотографии с официальных приёмов, снимки в парадном мундире с орденами на бархатных подушечках. Заголовки кричали:

«ГЕРОИНЯ В БЕЛОМ ХАЛАТЕ: КАПИТАН КОВАЛЬ ВЫНЕСЛА РАНЕНЫХ ПОД ШКВАЛЬНЫМ ОГНЁМ»,

«ПОДВИГ БЕЗ ГРОМКИХ СЛОВ: ВРАЧ, НЕ ПОКИНУВШИЙ ПОСТ».

Отто провёл пальцем по глянцу,где было запечатлено её улыбающееся, незнакомое ей самой лицо.

—Вы были героиней, – сказал он, и в его голос, всегда такой ровный, впервые вкрались тщательно отмеренные, дрожащие нотки уважения и восхищения. – Ваши действия выходили за рамки приказа, долга, инстинкта самосохранения. Это была… чистая, абсурдная в своей красоте жертвенность.

Агния смотрела на фотографии, на вырезки, на саму себя, застывшую в моменте славы. В её глазах, таких живых и таких потерянных, боролись смятение и что-то похожее на стыд.

—Я… Простите, но я не помню, это как будто совсем не я..

— Именно в этом и заключается самая коварная часть травмы, Агния, – вставил Отто. Он прикрыл досье, но не полностью, оставив палец в качестве разделителя. – Она украла не факты. Она украла их эмоциональное значение. Вы знаете, что были героем, как факт. Но эта информация не греет, не даёт сил, не является частью вас. Она висит мёртвым грузом. Наша работа – вернуть связь. И начинать нужно не с начала, а с кульминации. С точки, где всё оборвалось.

Он снова открыл досье, перелистнул дальше. И вот она – целевая страница. Она отличалась от остальных. Не было газетных колонок, официальных бланков. Только чистый лист с одним напечатанным абзацем и схематичной картой местности, нанесённой тонкими, красными линиями. Это был отчёт, которого не существовало ни в одном архиве мира. Его личная версия её прошлого, которая теперь станет правдой.

— Последняя подтверждённая локация, – голос Отто понизился и стал более серьёзным и грубым. Его палец, длинный и бледный, лёг на карту. – Полевой госпиталь «Dämmerung»(нем.), временная дислокация. Вы осуществляли эвакуацию тяжёлых раненых при внезапном точечном артиллерийском обстреле. Был отдан приказ на срочный отход. Все медики и подвижные пациенты были выведены.

Он сделал паузу, дав ей представить и погрузиться в эту суматоху, этот грохот, этот запах страха и пороха. Её дыхание стало чуть громче и прерывистее.

— Все ушли. Кроме вас. – Он посмотрел на неё поверх очков, и его взгляд был полон невысказанного понимания. – Вы остались с одним бойцом. Состояние критическое, транспортировка невозможна без немедленной смерти. И вы… – Отто замолчал, сделав вид, что слова даются ему с трудом, хотя каждое из них было отшлифовано в его сознании сотни раз. – Вы приняли решение. Остаться. Дожидаться чуда или… разделить участь.

Агния замерла. Казалось, она перестала дышать. Её взгляд прилип к схематичным линиям на бумаге, будто силой воли пытаясь прочесть в них ту самую палатку, почувствовать вес того тела на своих руках, услышать хрип.

— Что… что было дальше? – её голос был хриплым шёпотом, обрывком звука. – С ним… со мной?

Отто медленно, с невероятной торжественностью, закрыл досье. Сухой удар кожи о кожу прозвучал как приговор прошлому. Как последний гвоздь, забитый в кровь.

—Шансы были исчезающе малы. Практически нулевые. Но они появились. – Он откинулся в своём кресле, сложил пальцы перед лицом, образуя подобие купола храма. Его глаза, скрытые теперь бликами на стёклах, были невидимы, но она чувствовала на себе их тяжесть. – Появилась группа экстренного реагирования. Добровольцы, которые пошли на сумасшедший риск, чтобы прорваться к госпиталю сквозь заградительный огонь. Их возглавлял специалист. Не просто офицер.

Военный психиатр, призванный для работы с неотложными шоковыми состояниями в передовой зоне. Он понимал, что идёт на верную гибель. И всё же пошёл.

Тишина в кабинете стала густой, вязкой, звонкой, будто в бесконечном ожидании «чего-то». Отто позволил ей повиснуть, наслаждаясь каждой секундой нарастающего напряжения в воздухе.

— Этот врач… – он начал снова, и каждое слово было будто высечено из камня, – он вошёл в полуразрушенную палатку. Он увидел вас. Истощённую, в грязи и, возможно, крови, но всё ещё держащуюся. Всё ещё пытающуюся спасти солдата, что был на грани смерти. И он совершил нечто за гранью возможного. Организовал экстренную эвакуацию под продолжающимся обстрелом. Он вынес вас на своих руках. Он дотащил до точки, где ждал последний, отчаянный вертолёт, лопасти которого уже вращались, готовые к прыжку в небо. Вы спасли солдата. А врач, в свою очередь, спас Вас, Агония.

Слёзы. Они появились внезапно, тихие и обильные, без рыданий, без судорог. Они просто текли из её широко открытых глаз, оставляя блестящие дорожки на бледных щеках. Это были не слёзы горя или радости. Это были слёзы абсолютной, пронзительной пустоты перед лицом невероятной истории, которая должна была быть её, но была для неё лишь красивой, страшной сказкой.

— Кто… – голос сорвался,будто ребёнок, решивший покончить свою жизнь падением из окна. – Кто то врач? Я знаю его?.

Отто Шварц снял очки. Это был медленный, ритуальный жест. Он достал шелковистый платок из кармана халата и принялся тщательно, с почти болезненным скрипом протирать линзы, глядя не на неё, а куда-то в пространство перед собой, будто вызывая из небытия тот самый силуэт в разорванном бушлате.

—Его звали… – он сделал вид, что с трудом извлекает имя из глубин памяти, хотя оно горело в нём пламенем одержимости. – Майор медицинской службы. Узкий специалист по экстремальной психиатрии, работавший с механизмами выживания в невыносимых условиях. Человек, который спас тогда, Агния, не просто две жизни. Он вырвал из пасти хаоса саму возможность вашего будущего. Он вернул вас миру. Этот мир… – он широким жестом обвёл кабинет, – этот шанс – вот он.

Он снова надел очки. Теперь его взгляд, очищенный и отточенный, вонзился в неё, не оставляя места сомнениям.

—И теперь моя задача, – произнёс он, и каждый слог звучал как клятва, отлитая в стали, – не просто собрать рассыпавшуюся мозаику. Моя задача – восстановить нить. Нить, которая связывает ту, прежнюю, героическую Агнию с той, которой ей суждено стать теперь. И ключ к этой нити лежит не в газетных статьях. Он лежит в том человеке, чья рука оказалась единственной опорой в абсолютной тьме. Мы найдём его в вас. Мы вернём вам это чувство – чувство спасения, чувство долга, чувство… связи. И тогда, Агния, всё это, – он похлопал ладонью по обложке досье, – обретёт не просто смысл. Оно обретёт жизнь. Вашу жизнь.

Агния не ответила. Она сидела, обхватив себя руками, мелко дрожа, как в лихорадке. Слёзы высыхали на её щеках, оставляя стянутую кожу. Её взгляд был прикован к серебряному фениксу в клетке на обложке, но видел он, казалось, что-то иное – призрачные вспышки на горизонте, тень вертолёта, чья-то спина в темноте. В её уничтоженном внутреннем мире только что воздвигли новый, колоссальный монумент. Монумент её подвига и её спасения. И у подножия этого монумента стоял он, Отто - врач, архитектор этой новой реальности, с голубем мира в одной руке и чертежами её души – в другой.

Он наблюдал за ней, за содроганием её плеч, за тихими всхлипами, за тем, как её пальцы бессознательно искали на пледе тот самый шов, за который можно было бы уцепиться, как за последнюю тростинку. Внутри него, в той части, что не была занята холодными расчётами, пела ледяная, торжествующая симфония. Первый акт был сыгран превосходно. В пустое, туманное поле с холодной землёй было брошено семечко. Теперь он будет обхаживать его, дабы возрастить самый чудесный цветок, что будет соответствовать всем его ожиданиям. Они будут принадлежать друг другу так же, как и Маленький Принц своей Розе и наоборот.

Песок. Он везде. Он скрипит на зубах, он вбит в веки, он выжег роговицы дотла. И эта улыбка — ее осколок застрял в мышцах лица и теперь медленно, бесконечно тает, как последняя грязная льдинка. Страх. Он не бьется в панике. Он умер. Он засох и окаменел, как эти жалкие, бесполезные плавники, торчащие из бока. Все пророчества свершились, все дороги привели сюда, к этой черте, за которой — ничто. И это «ничто» — единственная правда, оставшаяся мне.

Выбит. Выплюнут. Прибит к кромке бытия, где пена — просто слюна равнодушного океана. Я ждал прибоя. Ждал, что он заберет обратно. Но он только отступает, шипя, оставляя меня мокрым и тяжелым на холодном песке. И я понимаю. Снова. Опять. Все сначала и все уже кончено.

И больше я ничего не знаю. Только соль на губах. Только жар в потухшей груди. Только тихий хруст песка, въедающегося в неподвижную кожу. И все.

Анатомия падения:
Это не «хардкор». Это — банальная физиология конца: трясущиеся руки, сломанные биоритмы, пустота за рёбрами, где раньше были смыслы. Музыка, фотография, слова — лишь судорожные попытки зафиксировать ускользающее, придать глубину плоскому пятну. Миллионы слов растворились в бессвязной бормоте. Тысячи знакомств — в лице без имени утром на подушке. Десятки трипов — в одной долгой, изматывающей погоне за призраком, который оказался просто собой, но уже непригодным к употреблению.

Эпилог:
Рассказывать? Я уже всё рассказал. Моя история — это шрам на вене, расширенные зрачки на старой фотографии, тихий треск в тишине постабстинентного синдрома. Это не сумбурно и ярко. Это — чёткий, безжалостный отчёт организма, израсходованного впустую. Всё действительно было. А теперь есть только это: холодный остаток, и два слова, которыми можно подвести итог: всё сгорело.

Ну а раз уж эта игрушка спрятана в подземном гараже, он развлекается, поднимая нехотя растущие вихри из слишком тяжёлого, слишком слепяще белого, слишком бритвенно‑острого снега.

Если та штука, что покрывает равнины Таймыра‑700, вообще может называться-считаться снегом.

Всё более пронзительным, всё сильнее отдающим металлом становится свист этой метели. Пока не делается неотличимым от сверхскоростного визга фрезы из быстрорежущей стали. Подсказка, если кто ещё не догадался: здешний климат частенько весьма нехорош для существ из плоти и крови.

Да и из других материалов тоже. За исключением, может, иридия или тантала – за сеанс такая метель прилично обгрызает раскиданные на побережье здоровенные гранитные валуны.

Однако же сразу по наступлении затишья прямо около маячной сверхцитадели – в такую погоду сенсоры «Мидгарда» вообще не тянут – иногда находятся следы странного нечта. Похоже, некоторые из местных зверушек будут попрочнее тантала.

Наверное. Личного знакомства не было и особо не хочется.

Предисловия, прокрастинации и оттяжки. Жалкие, обречённые, но вдруг, а вдруг получится, попытки нарушить исчисленное и отмеренное расписание, уклониться от неизбежного. Пока дышу — надеюсь, так ведь? Но оставь эту игрушку, на Таймыр‑700 входящий.

В месте, которого нет на картах — почти никакой мистики, банальная секретность, и лучше бы на самом деле не было, в этот зловещий час начинает активно испускать фатально повреждающие неокрепшие умы, морально разлагающие чудовищные волны генератор белой горячки и садо‑мазо‑порнографическое нечто, вроде аватара Снежной Королевы в кожаной сбруе — Радио Промороженных Пустошей.

Его воле повинуется интегральный спикер, безумный метеоролог, профессиональный сталкер по алкомаркетам и харддискаунтерам, частый посетитель антимира по служебной и не очень необходимости, сластолюбивый свинозавр, существо, рожденное или пытающееся в этом себя убедить, чтобы жить в кромешном мраке под запредельным давлением – Джон-Ледяные-Яйца.

Ну а кого вы ещё ждали мазафака?

Не, не нужно отвечать. Вопрос из тех, что риторические.

Зато есть желание отметить, что в последнее время т. н. «реальность» по уровню кринжа стала посрамлять большую часть глюков, которые Джон видит, пропуская приём своих лекарств.

Впрочем, если быть объективным, нехилая часть маразма и наркоманского абсурда окружающего стаж имеет чрезвычайно почтенный.

Например, несмотря на весь угар «Sexual Revolution», гигабитный инет, «Порнхаб», «Онлифанс» и рост доступности психотерапии, изображение и пропаганда насилия до сих пор куда «приличнее» и законнее того же самого про секс.

Хоть старого и скучного цисгендерного между М и Ж, хоть новомодно-прогрессивного между М и \вырезано цензурой\, М и \вырезано цензурой\ или даже М и \вырезано цензурой\. Об этом вот и поговорим сегодня, пушистики.

Ну блин с какого моржового болта фильмы-игры про насилие, резню, кровищу и хтонические ужасы получают рейтинги ниже, чем те, что (формулировку зацените!!!) содержат «откровенный контент».

Да, вообще, едреный макинтош что такого плохого в «make love» и его документальном отображении, что этому требуется ограничивающий рейтинг??

Здесь нужен экскурс в историю. И замечание, да эта шкура повторяется, ещё как, вот только репиты, это тоже драма, а то и трагедия. Про фарс это только красивая фраза древнего балабола.

Вот, на примере того, чтож столько табу навешано на половой секс и его изображения.

Смотрите, пушистики: Free Love из 60-70-х был обеспечен разгромным триумфом тогдашней медицины над венерическими болезнями и нежелательными беременностями.

И как только это стало безопасно, все бросились беспорядочно и бурно трахаться со всеми.

Девиз того прекрасного времени: «Кто с одним и тем же спит, в том истеблишмент сидит!». Золотой был век, когда секс стремительно становился тем, чем и должен быть – межполовым рукопожатием.

Но потом чертиком из коробки выскакивает СПИД, и веселье заканчивается, толком не успев набрать оборотов, изменить массовую мораль. Вот едва-едва Джон отведал нелимитированного промискутета, за который ничего не бывает. И лавочка с треском захлопнулась.

А откуда же, пушистики, все эти отстойные загоны, которые пыталась сломать Секс Революшн? А вот в доколумбовой Европе люди тоже трахались как черти, и свобода нравов была такая, что Америка на пике хиппизма рядом не лежала.

Ребята кучей занимательных способов сношали всё, что движется. А то, что не движется, тоже сношали. Не нагнетая отстойной духоты про грех, верность, девичью честь, женскую порядочность, приличия и тому подобный ментальный мусор.

Веселье продолжалось до того момента, пока в один черный день некто Колумб Христофор не привез (возможно, даже на своем кривом окаянном отростке) из Америки сверхэффективный вирус турбосифилиса. От которого средний европеец за год сгнивал до подметок.

Не, ну можно это представить это кармическим возмездием за оспу индейцам и прочие фокусы «бремени белого человека». И в целом там им и надо бы. Если бы кончелыги не задавали тренды всему миру.

Итак, Джон напоминает – до антибиотиков и латексных шипастых гондонов ещё лет 200-300, так что колумбовский турбосифилис косит население Европы так, что Черная Смерть завистливо вздыхает в сторонке. Паршивцам нейчурал грозит полное истребление.

Спасает положение Церковь, начиная активно форсить в массы всю ту тошнотворную бодягу, что все мы прекрасно знаем по кампаниям «Нет СПИДу».

Секс – грех. Наслаждаться им – плохо. Трахаться, кроме как с мужем/женой – плохо. Трахаться, кроме как с целью рождения детей – плохо. Развратная жизнь приведет тебя в ад. Сиськи-письки – грязно и отвратительно. И так далее. И враг был остановлен. Существование цивилизации продолжилось.

Но какой ценой, какой ценой, разве ж это жизнь??

Трансляция №24
В эфире было Радио Промороженных Пустошей
Из «Объекта» в аномальной зоне Таймыр-700
Побережье Моря Мрака (Лаптевых)

Если вы впервые здесь — стоит начать с первой трансляции.

(…Шелест и шепот забытых тайн, смешивающийся с низким гулом мощного двигателя в подземном гараже… Диссонансный аккорд искаженного эха… Барабанная дробь, сердца, пульсирующего в лихорадке…)

Протяжный шумный выдох дыма поддельной «Кохибы Инквизиторс» прямо в микрофон и мрачный голос:
Плохие лекарства сначала помогают, а потом убивают. Мораль — одно из таких. Не сильно ли дорогая плата за древнее спасение — жизнь на ментальном мусорном полигоне? Когда делатели насилия — герои, а секса — аморальные изгои… Бесполезное карканье старого ворона, последнего из оставшихся врагов пауков в смокингах, плетущих паутину карнавала маразма. Невермор! Победа будет за нами, нужно только пореже пропускать прием своих антипсихотиков.

(…Вой ветра, смешанный с абсурдным хихиканьем, как будто пустошь сама шутит над собой… Обрыв, эхо тает в сюрреалистичной тишине несбывшегося будущего… Остается только далёкий треск помех.)

Пейзаж за окном проплывал мимо, как бессмысленный задник. Мёртвые дома с тёмными глазницами окон, грязные лужи, бездушные машины и мосты, ведущие неизвестно куда. Город спал глубоким, беспробудным сном, и его равнодушие было оглушительным. Незаметно для себя, я попал в ловушку, сотканную из чужих, чуждых мне жизней и холодных каменных плит. Это был плен под названием «существование».

А где-то в глубине, на обочине сознания, звучал настойчивый, циничный шёпот. Он говорил, что ты всегда найдёшь то, что сможешь предать. Найдёшь ещё одну хрупкую душу, которую можно будет с лёгкостью продать, чтобы купить себе ещё немного иллюзии. Но в этом вся суть. Ты — лишь один из бесчисленной толпы. В твоих чертах нет ничего уникального, тебя не узнать и не запомнить. И ты получишь ровно столько, сколько способен отдать сам. Ни капли больше. Это железный закон.

Ты сможешь дать. Только ровно столько, сколько у тебя есть. Твоя валюта — твоя же опустошённость.

Потом появилась и другая, более резкая нота. Ощущение грязного ножа, который не режет, а надрывает, надрезает чью-то жизнь. Взгляд, которого просят избегать: «Не смотри на меня. Не смотри — я всё знаю». Но знание — это мишень. Мишень на затылке, которая с каждым днём проступает всё явственнее, притягивая к себе пули обстоятельств. И в этой игре на выживание тебе протягивают оружие: «Я даю тебе выстрел. Если сможешь — убей!». Убей что? Надежду? Себя? Другого? Разница стирается.

И вот она — кульминация тишины. Погасла звезда. Моя звезда. На заплёванном, низком небе, усыпанном тысячами равнодушных, чужих планет, не стало моего ориентира. Теперь я — не падающее светило, не вспышка. Я — окурок, тлеющий на асфальте. Я медленно таю, догорая последним, уже неярким, чадным огнём. Догораю огнём, который не греет, а лишь медленно превращает в пепел.

Всё возвращается на круги своя. Я!.. Я знал, на что шёл. Я играл, и я проиграл. Всё, что нашёл, — всё потерял. Я стал. Стал телом пустым. Стал страхом твоим. И этот страх начинает обратный отсчёт: три… два… один…

По мотивам «180 BPM + DMDA =» с альбома Каждую Секунду Пространства (Every Second of Space)