Серия «Странные сказки о разных»

Васька оглянулся на столы, утекающие за ним нестройными рядами вглубь зала. Другие работники этого странного офиса корпели над бумажками, телефонами, на вид менее пузатыми чем у него, изредка взмахивали руками, кто – то подпрыгивал, и зажимая руками рвущийся из груди крик, притоптывал в танце вокруг унылого офисного стула.
Васька присмотрелся к своему офисному стулу, одна его ножка была слегка набекрень словно обиделась или кокетничала, он еще не понял.

«Странная иерархия!» – блеснул интересным словом Васька в своих раздумьях,  - «Новичков садят у окон с ошеломляющим красотою видом. А очень опытных», - тут он присмотрелся к барышне, что достала из авоськи весьма античный веер и обмахивалась им в изнеможении, пока трубка её слишком худенького телефона болталась на перекрученном шнурке где – то возле каблуков,  - «...садят в глубине, где полумрак и бумажная пыль».
Васька решил про себя, что узнает про причуды начальника чуть позже, когда освоится, а пока трезвон его телефонного пузатыша настойчиво призывал начать отвечать.

- Аллё! – произнес Васька и выдохнул, прямо как в тот раз, когда нырнул на спор в едва поспевшую летним зноем реку. Васька вспомнил студёность, сводящую скулы и плечи, яркие пятна желтых лютиков на берегу, или это искры в глазах были – не упомнить сейчас.
-Аллё! - повторил он молчащей трубке, выравнивая волнительное дыхание.
-Аллё! Это вы? Точно вы?!!! – раздалось на том конце нерешительное.
«По голосу, будто ребенок» подумал Васька и не ошибся.
- Кошка потерялась... - прошептал будто заговорщицки детский голосок, - Совсем потерялась!
Васька уставился в бескрайнее небо за окном, такое голубое, что синий цвет был бы на нём оскорблением. «Что ему сказать?» - подумал он.
- А ты кис -кискал? - спросил Васька.
- Да, молчит.
-А молочка наливал?
- Наливал! – простонала трубка.
- Обидел кошку?
- Она сама обиделась!!!, - вдруг всхлипнул малыш, - Я ей бантик на хвостик только привязал, а она обиделась!
-А ей нравится так, с бантиком на хвостике? Ты спрашивал?
- Нннеет, не спрашивал, - буркнул малыш, - Мне же нравится!
- Тогда скажи, что больше не будешь бантики привязывать, она услышит и вернется. Кошка тебя любит, просто она не может жить с бантиком на хвостике! Понял меня?

Васька представил себе большую, черную кошку. Сильную, немного ленивую, зорко охраняющую своего малыша, но не терпящую бантиков на своем хвосте, отбивающем ритм пантеры.
Он глядел в голубизну неба и представлял как кошка, медленно качнув головой, отозвалась на крик малыша и мягко спрыгнула на пол с высокого прабабушкиного серванта. Хрусталь на старинных полках звякнул и дрогнул одобрительно искорками, словно подвел черту.

Васька дослушал в трубке короткие, веселые гудки и бережно положил её на уже чуть менее пузатый корпус. Ему вдруг отчаянно захотелось античного веера и откинуться в изнеможении, как та барышня.  Васька поёрзал на своем грустном стуле и ответил на следующий звонок.

Они звонили беспрестанно, чаще плакали, чем смеялись. Чаще кричали, чем шептали. Чаще просили, чем благодарили.
Васька слушал, сутулился, вздыхал, утешал, мирил, говорил про фиалки и море, притягивал небо в свидетели, согласно молчал, ломал карандаши, за что получал оплеух от Клавдии Леокадьевны. Иногда, бросив трубку на стол уходил, убегал, улетал. Что б вернувшись, тихо положить трубку на место, ёжась от безнадежности коротких гудков.

Так и тот молчаливый звонок, что однажды раздался в немыслимой голубизне офисного неба, а бродячая лохматая, остроухая псина, черная как ночь, лежала с перебитыми ногами в полузимней слякоти дорог и дышала в сугроб на обочине. Она из последних сил не сводила темных глаз с полуоборванного объявления на столбе, на котором неведомо кем нацарапан рисунок ангела и ряд циферок.

Васька подбирал её нескладную, безвольную, задыхаясь гневом шептал бессвязное вслед равнодушным габаритным огням какой – то машины пока вдали не раздался визг тормозов и глухой удар.  А когда вернулся, вырвал трубку изрядно похудевшего телефона и забрал её с собой.

На столе остались желтые лютики в карандашнице, извиняющийся хромотой нелепый стул, продолжение голубого неба в офисе.

Ваське никто не смог больше дозвониться, он уволился из ангелов.

Мальчишка у метро в поношенном пальто клеит на стены объявления с дурацким рисунком ангела и циферками, запоминающимися наизусть. С ним собака рядом. Лохматая, черная, остроухая.  У них отныне один на двоих батон.

- Что ты там опять такое нашёл? – Она потрепала пса по загривку и вытащила из зубов комочек с торчащими ушами, - Твоё потомство, хитрец?
Пёс наблюдал как Она гладит найденыша, а тот, своей удлиненной мордашкой слепо тычется в теплую кожу.
Пёс вспомнил себя и улыбнулся внутри. Он тоже был однажды слепым щеночком с торчащими ушами, которые никогда так и не пригнулись.

Это люди думают, что у собак память короткая и они себя детьми не помнят.
Не правда!  Они, верно, по себе меряют, по своим бесконечным годам.
Пёс сердито покачал головой этим мыслям, - Само собой же понятно, что жизнь у пса такая короткая, по сравнению с этими людьми. Куда им столько помнить в их сравнительно небольшие головы? А нам, псам, приходится сразу всё запомнить!

Пёс когда -то и кажется совсем вчера, также слепо тыкался в Её ладонь маленьким своим носом.
Тогда он запомнил Её запах навсегда и сердце в крошечной груди перестало заполошно колотиться.

Эти странные люди, видимо, не знают, что любовь — это облегчение.

Пёс помнил, что с затихающим, заполошным ритмом страха, пришёл покой и оно – облегчение. Поверил он в запах теплых рук, понял, что предан ему и сомнений больше нет.
Пёс тогда только от младенческой слепоты отошёл, а к запаху вдруг добавились Её ореховые глаза и безвозвратное осознание, что его стая это Она.

Пёс привычно обошёл вокруг, проверяя на опасность округу и улегся в ногах, воркующей найденышу хозяйки.
Он смотрел на свои лапы. Они слабели уже какую луну и внушали страх, который, в когда - то поджаром животе, ворочался липкой дрожью. Заглядывая в такие зеркальные раньше лужи, он удивлялся тому, как они потускнели, смаргивал слезящимися глазами.
Её рука который день, чуть крепче чем обычно, обнимала его шею, словно не желая отпускать навстречу неотвратимому.

И пёс боролся.
Он знал, что не мог пообещать Ей и дальше быть рядом.
Она же была с ним всегда.

И когда, смеясь, бросала резиновый мячик в толпу несносных мальчишек, разбегавшихся с визгом при виде его оскала в попытке прикусить резиновый шарик. Тем летом они вдруг сразу перестали дергать её за косички.

Когда однажды замерла над ней занесенная для удара рука.  Она зажмурилась и сжалась, а он, напротив, не сводил своих странно желтых глаз с кулака и готовился убивать.

Она была с ним рядом, когда скулила, уткнувшись в его шею. Пёс тогда подумал, что чего - то не знает о людях.
Наверное, они тоже немного псы, раз могут так выть в лунном свете, и он растерянно не шевелился, пока с шерсти не закапала вода. Люди называют это слёзы, а теперь они появились и у него.

Пёс сморгнул еще раз, чтобы чётче увидеть Её янтарные глаза, разглядывающие ворчащий комочек таким знакомым взглядом. Они, люди, не меняются, разве только самую чуточку. Её вид все также свеж, улыбка яркая, зубы крепкие, кожа гладкая.
- Это хорошо, - подумал пёс,  - Значит они живут вечно и время не властно над ними. Так и должно быть.

А в груди, как и много лет назад, вдруг бешено заколотилось сердце.
Пёс подполз ближе, Её рука опустилась, и он ткнулся своим волчьим носом в ладонь, смиряясь и ожидая, когда ритм сердца затихнет навсегда.

Точно также, как и его предшественник, который однажды, умирая, нашёл его - маленького волчонка и принес к Её ногам.

Существо источало грусть всеми ресницами и перепонками, в которых зажимало кулёк с нехитрыми пожитками – запасной ниткой красных бусиков и полосатым носком.

Он потерял дом. Теперь существо ощущало себя бездомным и смаковало это чувство, впрочем, с некоторой долей любопытства.  В этом доме он прожил много лет, с тех пор, когда поскользнулся на краю Луны и свалился на падающую звезду.

Звезда та свалилась прямиком в трубу старого дома на краю старого города и погасла в жарком камине, а он выскочил с визгом, припалив местами серебристую шкурку и только врожденная гибкость позвонков, позволила кубарем прикатиться к ногам маленькой девочки, что стояла, разинув рот и глаза.

Это он потом узнал, что существо называется девочкой, а вначале напугался этого существа с вытаращенными глазами, белыми камешками во рту, пухлыми ручками без перепонок, да так, что все его три сердца заколотились, вопреки обыкновению, в такт.

Девочка оказалась храброй и визжала только полчасика, пока не пришли еще более ужасные великаны и не убаюкали её на своих руках без перепонок.

Существо наблюдало из -под кровати, как великан носил всхлипывающую девочку, а потом заунывно пел странные  слова.

Истрепавшиеся всеми нервами его три сердца наконец забились вразнобой и он, измученный, уснул. Открыв свой глаз, увидел пред собой два. Пристальных и любопытных.

Девочка залезла под кровать, улеглась ничком, подперев пухлыми ручонками любопытную мордашку и внимательно, почти не мигая, рассматривала инопланетянина.

Так они и подружились.

Девочка назвала его Мефистофелем и он страшно гордился. Научился его шипеть на разные лады. Он ходил с ней садик, где было огромное количество девочек и других маленьких, странных существ, на девочек не похожих. Его девочка сказала, что это тоже инопланетяне, просто очень похожи на людей.

Потом прятался в букете первосентябрьских цветов, и едва успел запрыгнуть в бант, иначе был бы подарен улыбающейся великанше, которая каждый день потом командовала и смирно сидящими девочками и похожими на них инопланетянами - мальчиками.

Мальчики, как выяснилось, спустя годы, нравились девочкам. Он сделал такой вывод, когда увидел сколько воды выливается из глаз и как они высыхают, когда звенят смешные коробочки, а девочка счастливо улыбается, глядя на эту коробочку.

А потом он узнал, что такое крик и злость, ярость и пустота.  И почему - то девочка перестала улыбаться и смеяться. Перестала смотреть на него своими глазами, а все больше молчать. Великаны, уже не такие большие, а побелевшие и согнувшиеся, не могли больше убаюкать девочку, а потом и вовсе – пропали.

Эта ночь стерла из его видимости и девочку.

Мефистофель забрел в снежный парк, ежась от первого снега, он пошел к озеру. Однажды, очень давно, девочка его водила туда посмотреть на луну и звезды. Они были так высоко и далеко, что Мефистофель впервые загрустил о несбыточном. Но потом он заметил, что в озере луна и звезды гораздо ближе и значит вполне себе досягаемы.

Мефистофель добрёл до озера, надел на себя вторую пару бусиков, натянул полосатый носок на голову, в нем он спал все эти годы, и приготовился скользнуть к такой близкой Луне, пока она еще не исчезла в рассвете нового дня. Он хотел домой.

Мефистофель закрыл глаза и было сделал шаг к луне, когда по перепонкам его лапки что – то ударило.

Это было большое, оранжевое солнышко.

Мефистофель заозирался вокруг и увидел стоящую у кромки берега женщину с пакетом апельсинов. Пакет порвался и маленькие солнышки рассыпались по обледеневшему берегу.

Женщина растерянно рассматривала раскатившиеся апельсины, пока её взгляд не уткнулся в Мефистофеля.

Существо зажмурилось и  приготовилось к привычному визгу, вместо этого оказался в пушистых рукавичках. Женщина с безмерным удивлением смотрела на существо и от теплоты её дыхания у него засеребрилась шкурка, как алмазик.

- А я  знаю, кто ты! - улыбнулась вдруг женщина, и не дав ему прошипеть его имя, ответила сама – Ты счастье! Я тебя наконец – то нашла!

А у Счастья забилось все три сердечка, теперь ему не надо было на Луну, у него снова появился дом.

Он распахнул дверь, улыбаясь и потирая сонные глаза. Безжалостное и честное солнце просочилось из окон и осветило гулкую пустоту. Нос еще дразнился ароматом бабушкиных оладий, но глаза отрезвляюще осмотрели остатки вчерашней, засохшей пиццы и пустого стакана из - под виски. С улицы раздались визгливые клаксоны автомобилей и окончательно разорвали тишину и остатки нервов.

Взгляд скользнул по запотевшему зеркалу, очертания лица как в тумане. Хочется провести рукой для ясности, но немного страшно. Изможденное лицо не обрадует.  Он дотянулся рукой до крана и вывернул вентиль до ледяной воды.  Истошно радостный визг детства было поскребся внутри горла и запнулся, выкатившись надсадным кашлем и брызгами слез.

- Я хочу домой! – прохрипел он в пустоту квартиры, а вдалеке призывно застучали колеса поезда.

Звяканье ключей, привычный рюкзак на плечо. Поджатые немым упреком женские губы, переставшие улыбаться уже давно. Чужого цвета глаза, полные невысказанных обид и претензий. Горло саднило от кашля и дежурное: «Я позвоню» упало в привычную и равнодушную тишину

***

Запах креозота, жаренных семечек и нагретого солнцем перрона разбудило ощущения и даже согрело предвкушением. В руках хрустнул бумажным, глянцевым боком билет в детство. Шипение дверей выпустило теплое нутро поезда и, словно, приглашая за собой, состав внезапно и нетерпеливо вздрогнул.

Вздрогнуло и его сердце, голову обожгло незнакомым теплом, усилие сделать шаг стало самым главным в эту секунду..  

***

Звяканье ложки в граненом стакане, уютно угнездившемся в серебристом подстаканнике. Край белой салфетки на откидном столике покачивается крылышком, а где – то слышен приглушенный смех. Щелчок двери купе. - Ваша остановка! Сдавайте бельё! – проводница улыбнулась и зачем - то протянула ему его билет.

Поезд выпустил его из себя почти охотно. Уже ставшее привычным тепло его нутра сменилось вихрями воздуха родного города. Гомон вокзала до боли знаком, тем самым простодушным и провинциальным говором, отринувшим пафосность и сдержанность безликих, пластиково -стеклянных платформ.  Шаги дались легко, а рюкзак за спиной качнулся и слегка толкнул вперед.

Знакомая улица распахнулась заборами и домами. Гравий шуршал под кроссовками едва слышно шептал: «Привет!» или ему это слышалось. Впрочем, звуки этой улицы всегда отзывались знакомыми голосами.  Зеленый переулок… зачем переулок, когда это улица. Парадоксы незаметные никому.

Калитка скрипнула по сердцу как детские пальцы по струнам первой гитары. Она, стоит в углу его комнаты. Ждёт.

Запнулся внезапно и холодом обняло всего целиком, внутри что – то закричало отчаянным воплем,  -  Папа!?

Отец собирал яблоки, взобравшись на лестницу. В руке старая корзина, ощерившаяся мелкими прутиками. Отец обернулся на голос и его лицо исказила боль, он на секунду замер и потом, выдохнув, улыбнулся одними губами.

- О, привет, сынок! – отец слез с лесенки, поставил корзину с яблоками и обнял повзрослевшего сына и похлопал таким знакомым жестом по вдруг окаменевшей спине.

- Папа… - Он смотрел во все глаза и старался дотронутся рукой до его руки. С такими знакомыми морщинами и часами с металлическим браслетом.

Ему казалось, что если не осязать его прямо сейчас, вот тут, то он исчезнет.  По-детски решил не моргать - не спугнуть видение.

- Папа…- у него не было больше слов, будто ему уже не больше сорока, а всего годик и только научился говорить первые слова.

Глаза отца вдруг заулыбались лучиками сквозь очки, седина была такой привычной. Он рано  поседел, но ему шло.  Слезы потекли из глаз, пришлось, вопреки загаданному, сморгнуть, стряхивая с ресниц соленые капли. Досада долей секунды обожгла  - Только не исчезни!

Отец был по- прежнему тут и похлопал сына по плечу ещё раз, - Как ты вырос, мой мальчик! Пойдем в дом!

Он шел по мощеной плиткой тропинке к знакомым дверям в детство, глядя в спину отца и зачем - то пытаясь различить цвета его клетчатой рубашки.Эту рубашку ему купила мама, а папа немедленно её надел и сказал, что красивее одежды не видал. Мама заливисто смеялась и краснела. Таких рубашек был полный шкаф, но эта игра забавляла их обоих.

Внутри дом оказался всё тем же. Скатерть на столе кокетничала бахромой. Легкие занавески кивали в такт августовскому ветерку. Любимые чашки в красную крапинку, подаренные бабушкой на их свадьбу, гордились своим возрастом и сохранностью на полке буфета. Он украдкой потрогал спинку стула, осторожно, будто нечто хрупкое.

В горле застывали очень страшные вопросы, они так жгли всё его существо, что руки становились липкими и холодными.

- Папа, а где мама? Где братья? – вырвался наконец вопрос, показавшийся ему самым нейтральным и спасительным. Вопрос, ответа на который он не хотел, как и на те, что раскаленным огнем плескались в голове.

Отец обернулся от самовара, который снаряжал к чаепитию. Он любил самовары как нечто, хранящее тайну чая. Церемония чаепития становилась почти ритуалом. В августовском саду, говаривал отец, самовар поёт временем и покоем.  Пить такой чай, означает пить время и покой.

- Мама? Мальчишки? – Отец махнул рукой, - Наверное в магазин ушла, а пацаны на реке, как обычно.  Они ещё не скоро придут!  - Зачем-то добавил он и грустно улыбнулся.

- Помоги мне, - Отец протянул ему самовар и жестом пригласил в сад. Достал с полки буфета чашки в красный горошек и тарелку с ещё теплыми оладьями.

Зноя не было, воздух едва слышно стрекотал сверчками и суетливыми воробьями. Лился аромат смородиновых листьев, скошенной травы с горькой ноткой полыни.

- Папа, - наконец решился он, - Мама знает, что ты жив?!

Спросил и пустота разлилась льдом, загасив пылающую лаву страха узнать ответ. Обратной дороги в незнание больше не стало.

Отец качнул головой  - Нет. Не знает. Это всё потом. Ты пей чай! – самовар зажурчал медленной струйкой в чашку. Он подвинул ему тарелку с оладьями,  - Бабушка с утра напекла. Выпьем сейчас чаю, отоспишься, а утром, пораньше, пойдем на реку. Встретим рассвет, как ты любишь!

Только сначала расскажи мне, как ты? – отец посмотрел в глаза взрослому ребенку. Взрослому, но очень ещё ребёнку.

Он стал рассказывать обо всём, что случилось за эти годы, после того, как папа так рано умер.

Рассказывал о неудачах и удачах. Об успехах и сомнениях. О пустоте и жажде чего - то другого. О том, что успел, а что ещё хотелось успеть. Об уроках, которые обожгли до горелой корки его сердце. О демонах, что живут в нём, и как он пытается их укротить, что бы не испугались окружающие. А если он их не удерживает однажды, то потом с тоской и злостью смотрит на итоги, не решаясь их исправить. О том, что ещё можно разрешить себе счастье, но это так страшно, потому, что надо решиться на него.

Отец слушал внимательно и разглядывал сына. Наконец он замолчал и спросил последний, самый мучительный вопрос, - Пап, это конец?

- Подожди, - сказал вдруг отец и ушел в дом.  Вернулся с гитарой в руках и протянул её сыну,  - Знаешь, о чем я очень – очень скучал? Я хочу, что бы ты мне спел..

Он взял гитару в руки, теплую и родную. Сотни песен зазвучали в голове одновременно, тех, что были сочинены другими, но были о нём. Зазвучали стихи, разученные в детстве и пропетые под аккорды этой гитары.

Неизвестные никому песни, спетые разве что зеркалу, пустоте, любимой собаке и той, которой они до сих пор, важнее всего на свете.

- Какую спеть, пап? – Он перебирал струны.

- Реши сам.

Струна запела, облекая музыкой единственно возможные слова:

« …Усталость, ненависть и боль

Безумья темный страх

Ты держишь целый ад земной

Как небо на плечах

Любой из вас безумен, в любви и на войне

Но жизнь – не звук, чтоб обрывать она сказал мне..»

Отец слушал, закрыв глаза и качал головой, улыбаясь своим мыслям. Дослушав последние аккорды, сказал -  На реку сходим другой раз, она никуда не денется, впрочем, как и я…

***

Голова вдруг взорвалась незнакомым окриком – Разряд! Было зажмуренные от неожиданности глаза его распахнулись в слепящий свет и банально белый потолок. Вокруг разноголосо пищала аппаратура и упорядоченно метались фигуры в белом. 

Одно лицо склонилось над ним в маске, глаза вдруг заулыбались лучиками сквозь очки и шепнули – Пока ты жив, не умирай!

***

- Мам! – его голос в трубке звучал сильно и уверенно, - Всё позади. Меня выписали, я скоро приеду! Поставь папин самовар, будем пить чай!

В руках хрустнул бумажным, глянцевым боком билет в детство.

Ведьма взглянула властно и твёрдо сказала:

"Тебя"

Демон сидит и злится, крутя в пальцах ниток ворох: "С ума ли сошла, девица? Душа ведьмовская - порох, достаточно малой искры чтоб вырвать из уст дыханье. Мне лишить тебя жалкой жизни - все равно что раздеться в спальне. Пожелай сколько хочешь силы, пожелай сколько хочешь шелка, пожелай чтоб твоя могила ожидала хозяйку долго. Чтобы мимо промчалось время, чтобы падали люди наземь, пожелай чтоб умолк их лемет, пожелай все каменья сразу. Не глупи, передумай, слушай, демон в сердце - нет большей жути. Это будто в твои же уши ты сама наливаешь ртути. Это будто ты умер сразу, всем что есть, но тебя подняли, и прижали иголку к глазу, и ты видишь все вдоль той стали. Демон в сердце - похуже пытки, не играйся с таким запросом"

Демон путает в пальцах нитки, демон смотрит на ведьму косо - ту шатает, но взгляд упрямый и поджатые тонко губы.

"Ведьма, слушай, скажи мне прямо - ну зачем ты себя так губишь? "

Та вздохнула, присела рядом, тихо-тихо слова чеканя. Шли минуты за стенкой градом, демон взглядом ее буравил и, как только девица стихла, он понятливо усмехнулся. Демон многое видел в жизни и со многим уже столкнулся, но такое судить не брался - знал, что есть у всего предел.

Демон к ведьмы губам прижался, демон в ведьмы глаза глядел, и еще раз, на всякий случай, уточнил, сделку кровью крепя.

Ведьма пожала плечами, устало вздохнула:

"Тебя"

Она оставила право себе умолчать детали. Шагает неспешно дьявол за ней будто привязали, и если она захочет - все станет чертовски хлипко. Она же присядет на бочку, на палец мотая нитку, и темной, безлунной ночью, с чужой колдовской улыбкой оглянется и серьезно, не путаясь, не тая, проронит: "Чего же ты, демон, хочешь?"

И демон поймет.

"Тебя" (с)

Автору респект.