«Игры Немезиды» – пятый том цикла «Пространство». Он кардинально меняет подход, разбивая команду «Роси» и заставляя каждого пройти через личное святилище. Это самый камерный, психологически насыщенный и в то же время самый масштабный по последствиям роман серии из прочитанных мной.

После событий на Илосе и открытия тысяч новых обитаемых миров экипаж «Росинанта» оказывается на распутье. Корабль нуждается в капитальном ремонте, и команда впервые за долгое время расходится в разные стороны. Холден остается на Станции Тихо, ввязываясь в местные политические дрязги. Амос летит на Землю, чтобы разобраться с призраками своего прошлого в Балтиморе. Алекс отправляется на Марс, чтобы навестить бывшую жену и понять, что осталось от его прежней жизни. Наоми получает тревожное сообщение из глубокого прошлого, связанное с ее сыном и бывшим возлюбленным, астером-террористом Марко Инаросом, и улетает на встречу с призраками своей вины.

Именно в этот момент по Солнечной системе наносится череда сокрушительных ударов. Их цель ни больше ни меньше как полное уничтожение существующего миропорядка. Землю бомбардируют астероиды, на Фреда Джонсона и марсианского президента совершены покушения. Террористы во главе с Инаросом пытаются полностью уничтожить внутренние планеты, посеять хаос. Сюжет из четырех отдельных линий, показанных глазами экипажа «Росинанта», постепенно сплетается в единую картину апокалипсиса.

Это, без преувеличения, книга экипажа «Роси». Впервые мы проводим так много времени в головах Амоса, Наоми и Алекса по отдельности. Видим, что делает их такими, какие они есть. Прошлое Амоса из Балтимора оживает в мрачных и жестоких, но по-своему трогательных красках. Мы видим, как его внутренний моральный компас, лишенный общепринятых норм, оказывается единственно верным в мире, сошедшем с ума. Драма Наоми, разрывающейся между новой семьей на «Роси» и старой астерской выписана с весьма убедительной психологической достоверностью. Каково это видеть, как твои бывшие друзья становятся террористами, убившими миллиарды? Алекс получает долгожданное развитие, выходя за рамки просто «крутого пилота». Прибыв на Марс, он обнаруживает, что отлично работающий «механизм» сломан. Планета погрязла в коррупции и предательстве, а великая идея терраформирования забыта. Зачем улучшать непригодную к жизни планету, если есть множество более гостеприимных миров? Отчаяние людей, потерявших цель в жизни, и толкает их на предательство.

Угроза в романе не инопланетная или мистическая, а чисто человеческая. Это делает её вдвойне страшной. Удар по Земле – это не просто террористический акт, это акт экологической и гуманитарной войны, меняющий саму суть планеты. Каким же нужно быть безумцем, чтобы уничтожить колыбель человечества? И такие безумцы находятся среди радикалов-астеров.

Авторы показывают один и тот же катаклизм с четырех совершенно разных точек зрения. На Земле Амос оказывается в эпицентре хаоса, пройдя половину апокалиптической Северной Америки. Его путешествие – это квинтэссенция его персонажа. На Земле, в хаосе, он возвращается к своей сути – «монстру», который защищает «своих». На Марсе Алекс наблюдает, как медленно умирает мечта его народа, а его родина превращается в тонущий корабль, с которого сбегают «крысы». Его арка более классическая – детективное расследование, но она служит важным связующим звеном, раскрывающим заговор на Марсе. Она углубляет его характер, показывая его ностальгию, чувство долга и сожаление о прошлом. В Поясе Наоми становится пленницей в лагере врага, вынужденная противостоять своему тираническому бывшему возлюбленному и сыну, который стал для нее чужим. Её арка – самая эмоционально тяжелая и центральная для сюжета. Мы наконец-то узнаем всю правду о ней. Это история о вине, искуплении и невероятной силе духа. На Тихо Холден, отстраненный от непосредственной опасности, пытается собрать информацию и понять общую картину, чувствуя своё бессилие. Да, его позиция в романе неожиданно оказывается самой пассивной, но именно его расследование на Тихо, помогает соединить детали заговора воедино. Он – мозг, пытающийся осмыслить хаос, в то время как его новая семья рискует жизнями.

Название «Игры Немезиды» идеально отражает суть книги. Немезида – богиня возмездия. Здесь каждый персонаж и человечество в целом сталкивается с последствиями своих прошлых действий. Мстит и Пояс астероидов: десятилетия угнетения, эксплуатации и пренебрежения со стороны Земли и Марса выливаются в ужасающий акт возмездия. Марко Инарос – это воплощенный символ накопленной ненависти всего Пояса. Наоми расплачивается за решение оставить своего сына Филипа с Марко. Алекс – за разбитую семью. Амос за свое криминальное прошлое в Балтиморе.

На страницах романа мы наблюдаем крах старого порядка. Атака Свободного флота – это точка невозврата. Трехсторонний баланс сил (Земля, Марс и Пояс) уничтожен навсегда. Мир «Пространства» становится ещё более опасным и непредсказуемым.

Авторы отлично управляются с напряженной атмосферой. Мы с самого начала знаем, что грядет нечто ужасное, и это ожидание сковывает. Катастрофа на Земле описана с впечатляющим реализмом и беспристрастностью, что делает её еще более пронзительной. Диалоги, как всегда, острые и живые, а внутренние монологи персонажей достигают новой глубины.

Итог: Роман «Игры Немезиды» доказывает нам, что самая большая угроза для человечества исходит не от инопланетной протомолекулы, а он него самого, от его старых ран, жажды мести и неспособности найти общий язык. Без преувеличений, одна из лучших книг в цикле «Пространство».

Также подписываемся на мой ТГ-канал. Там ещё больше интересного.

Ночь отступила, уступив место бледному, водянистому рассвету. Солнце, словно нехотя, проглянуло сквозь рваные одеяла облаков, напоминая, что безумная гонка длится уже несколько часов. За это время я промчался мимо нескольких сонных, похожих друг на друга посёлков, и вот впереди, в дымной мгле, замаячил Хейзлтон — не город, а призрак индустрии. Воздух стал густым и едким, с примесью угольной пыли и кислотной взвеси, разъедающей горло. Он состоял лишь из заводских корпусов да фабричных труб, коптящих небо. Если бы мне предложили выбрать любые задворки мира, я бы без колебаний остался в Ностра-Виктории. Да, она гнила изнутри, но в этой гнили копошилась жизнь, была возможность раствориться в толпе. Здесь же весь город представлялся одним огромным серым и безысходным рабочим кварталом.

Я сбросил скорость, и «Грань» с недовольным ворчанием вползла на его улицы. Они встретили нас угрюмым, давящим молчанием. Потоки рабочих в одинаковых, пропотевших и испачканных куртках, словно серые реки, текли на смену. Дети с пустыми, взрослыми глазами брели в школу, их плечи были согнуты под невидимой тяжестью. Моё авто провожали усталыми, абсолютно равнодушными взглядами. Оно вовсе не казалось здесь чуждым элементом — всего лишь ещё один кусок металла среди царства стали, пара и копоти. Но внутри своего стального кокона, отгороженный от общей апатии броней, ревущим мотором и приглушёнными, но всё ещё различимыми отголосками ночной симфонии, я ощущал себя защищённым.

Свернул на заправку, больше похожую на бункер, залил полный бак и, для верности, купил две запылённые канистры по двадцать литров, с глухим стуком убрав их в багажник. Потом попытался найти хоть какое-нибудь открытое кафе — первое оказалось заколочено наглухо. Прокрутив ещё пару безликих кварталов, я заметил тощего мужчину в помятом, некогда тёмном пиджаке, бесцельно стоящего на углу, будто ждущего, когда сама улица поглотит его. Я притормозил, заглушил мотор, и наступившая тишина показалась оглушительной. Вышел.

— Доброе утро, — поздоровался я, доставая сигару и отрезая кончик.

Он медленно повернулся ко мне лицом, иссечённым морщинками, словно пересохшая земля.

— Здравствуйте, — пробормотал он, и голос его оказался хриплым и глухим.

Я предложил ему вторую сигару. В пустых глазах промелькнуло слабое подобие интереса. Мужчина осторожно, чуть ли не воровато, принял её, понюхал и глубоко втянул запах хорошего табака.

— Пахнет... пр-праведно, — шепеляво произнес он.

— И вкусом не разочаруетесь, — сказал я, чиркая спичкой и поджигая обе сигары.

Он сделал глубокую затяжку, закрыв глаза, задержал дым во рту, словно смаковал дорогое вино.

— Вы местный будете? Или издалека приехали?

— Из Ностра-Виктории, — ответил я погладив рукой крышу «Грани». — Проверяю новую машину. Только двигатель и выхлоп обновили. Теперь вообще приятно послушать.

Старик понимающе кивнул.

— Ненадолго к нам забрели?

— Проездом, — сообщил я, выпуская тонкую струйку дыма. — Говорят, тут в последнее время начали исчезать люди. Такие слухи встречались вам?

Мужчина нахмурился, задумчиво уставившись куда-то вдаль сквозь туман и дым.

— Ничего подобного не слышал.
Всё это ложь наверняка. Коротко кашлянув гортанным сухим звуком, добавил:
— Работа и дым сами по себе день за днём здоровье выжимают. Никакие пропажи тут ни при чём.

Я поблагодарил его и вложил в руку ещё одну сигару. Лицо его расплылось в широкой беззубой улыбке — редком луче света в этом сером мире.

Найти открытое заведение оказалось непросто. Мне пришлось убить пару часов, бесцельно катаясь по безлюдным, похожим друг на друга улицам, пока не начали открываться первые забегаловки. В одной из них, пахнущей остывшим жиром и кислым кофе, я заказал чашку. К моему удивлению, напиток оказался вполне сносным. Взял завтрак и местную газету — листок, целиком посвящённый производственным планам, смене директора на фабрике и ценам на уголь. Ни строчки о пропавших. Редкие посетители и уставшая официантка с потухшим взглядом лишь пожимали плечами. Мир, казалось, не замечал и не хотел замечать, что кто-то бесследно исчезает.

Оставив на липком столе несколько монет, я вернулся к «Грани». Садясь за руль и ощущая под ладонями знакомую прохладу кожи, я с чёткой ясностью понял: здесь мне ловить нечего. Пора было возвращаться. В Ностра-Виктории, по крайней мере, монстр оставлял после себя хоть какой-то — пусть и невидимый — след. Здесь же царила лишь всепоглощающая пустота.

Обратная дорога заняла те же несколько часов, но время уплотнилось, сжалось под колёсами «Грани». Километры пролетали незаметно, растворяясь в монотонном гуле двигателя и гипнотическом мелькании за окном — то серые поля, то редкие перелески, то снова унылая равнина.

Ранчо Джона возникло на горизонте как оазис упорядоченного спокойствия. Несколько добротных побелённых амбаров с аккуратными крышами, двухэтажный дом из тёмного дерева с уютной верандой, окружённый ухоженными полями. Золотится пшеница, зеленеют аккуратные грядки картофеля. В просторном загоне мирно пасутся несколько лошадей и пара сытых коров. Судя по всему, бывший сержант нашёл свой личный рубеж обороны против городской вони и суеты.

Я подкатил к массивным деревянным воротам, заглушил мотор и вышел. На столбе обнаружил неприметную кнопку звонка. Нажал. Из решётки динамика донесся звонкий, детский голосок:
— Алло! Кто это?
— Зейн Арчер, — ответил я. — К твоему отцу. Мы договаривались.
Послышался короткий треск — мальчишка, судя по всему, бросил трубку и ринулся прочь. Вдалеке, у дома, я заметил вспышку движения: из двери выскочил парнишка лет десяти и стремглав помчался к самому большому амбару. Вскоре оттуда появился Джон, бросил взгляд в мою сторону, что-то крикнул сыну и неспешной, размашистой походкой направился к воротам. Мальчишка же рванул обратно в дом, и снова раздался его взволнованный голос из динамика:
— Папа уже идёт!
— Спасибо, — сказал я, но, кажется, он снова не услышал, бросив трубку.

Джон подошел, с силой откинул тяжелую железную задвижку и распахнул ворота. Его взгляд, привыкший оценивать обстановку, скользнул по мне и по машине.

— Ну, наконец-то созрел.

— Да, — кивнул я. — Дела были. Теперь — три раза в неделю, как и условились.

— Обед на подходе, — сказал он, засовывая руки в карманы потертых штанов. — Вообще-то, тебе лучше утром приезжать, пока солнце не в зените. Ладно, сейчас поедим, а потом займемся делом.

— Договорились, — согласился я. — Садись, подброшу до дома.

Он усмехнулся, и на его обветренном лице на мгновение разгладились морщины.

— Давай сначала заедешь. Я за тобой ворота закрою, и прокатимся чуть-чуть. Любопытно.

Я завел двигатель, и «Грань» с тихим рычанием вплыла на утоптанную грунтовую дорогу. Джон запер ворота и устроился на пассажирском сиденье, с явным интересом оглядывая салон. Я убавил оглушительную музыку, и в машине воцарилась почти звенящая тишина, нарушаемая лишь ровным гулом мотора. Джон одобрительно хмыкнул:
— А внутри-то… Снаружи и не скажешь. Думал, будет попроще.
— Я не для показухи её делал, — пожал я плечами, проводя ладонью по матовой поверхности торпедо. — Просто хотел, чтобы всё было… как надо.
— И на какие шиши? — с усмешкой посмотрел он на меня, и в его взгляде читался не упрёк, а скорее профессиональное любопытство коллеги по цеху выживания.

Вместо ответа я потянулся на заднее сиденье, взял две увесистые бутылки выдержанного виски и плотный, туго набитый конверт. Протянул ему:
— Тачка раньше у «Синих Птиц» гуляла. Теперь они, скажем так, не в большом восторге и мою башку в придачу ищут. — Я криво усмехнулся. — Кстати, ты о том пожаре в порту ничего не слышал?

Он с немым вопросом в глазах взял бутылки и конверт, засунул их в просторный карман своей рабочей куртки.
— Ладно, неважно, — махнул я рукой, когда мы подъехали. — Пошли уже, а то в той забегаловке в Хейзлтоне меня чуть не отравили. И знаешь, в следующий раз я хоть шоколадку твоему парнишке прихвачу. Жаль, сейчас с собой нет.

Я открыл дверь и вышел на тёплую, пахнущую полынью и навозом землю. Джон молча последовал за мной, и мы направились к его дому, откуда уже тянуло аппетитным запахом жареного мяса и свежего хлеба.

Переступив порог, я словно шагнул в другую реальность. Воздух был густым и тёплым, пахнущим дрожжевым хлебом с хрустящей корочкой, тушёным мясом с лавровым листом и чем-то неуловимо чистым — вымытым полом, воском для мебели и безмятежностью. Из гостиной выскочил тот самый мальчуган, сжимавший в руке грубо вырезанный деревянный самолётик. Он замер, уставившись на меня широко распахнутыми, любопытными глазами.

Я снял шляпу, смахнул налипшую пыль и повесил её вместе с плащом на дубовую вешалку. Непроизвольно провёл ладонью по взъерошенным волосам, потом по щетине, ощущая свою неуклюжую чужеродность в этом порядке и уюте.

— Привет, — сказал я, пригибаясь немного, чтобы быть с ним на одном уровне. — Меня зовут Зейн.

Он быстро перевёл взгляд на отца, ища разрешения или запрета, и, не найдя ни того, ни другого, выпалил:
— А меня Кевин. Маму — Сара.

— Очень приятно познакомиться, Кевин, — ответил я, и имя странно и тепло отозвалось где-то внутри.

Джон жестом, привычным командовать, но здесь смягчённым домашней обстановкой, позвал меня:

— Проходи, не стой на пороге, как зазывала.

Я последовал за ним в столовую и опустился на тяжёлый дубовый стул. Из кухни вышла женщина. Её лицо, отмеченное лёгкой усталостью, озаряла спокойная, искренняя улыбка. Без лишних слов она поставила передо мной тарелку и столовые приборы. Я заметил, что приборов и тарелок на столе больше — на две.

— Спасибо, — сказал я, чувствуя, как голос звучит чуть хриплее обычного. — Меня зовут Зейн. Рад познакомиться. Ваш сын уже оказал мне честь.

— И мне очень приятно, Зейн, — её голос был мягким, как тёплое молоко.

Минут через десять, заполненные немного неловким молчанием, Сара вернулась из кухни, неся большой румяный пирог, от которого шёл соблазнительный пар, массивную чугунную кастрюлю с дымящимся рагу и целый зажаренный окорок, покрытый хрустящей, золотистой корочкой. Затем она подошла к лестнице и крикнула:

— Джек! Мини! Идите ужинать!

Сверху донесся топот маленьких ног, и вскоре в столовую ворвался вихрь детской энергии: мальчик лет пяти с размазанными по щекам следами недавнего приключения и девочка лет двенадцати с двумя идеально заплетёнными косичками. И весь этот дом, от подвала до чердака, наполнился криками, смехом, спокойными голосами взрослых и той самой почти осязаемой радостью простого бытия, которую я видел лишь со стороны.

Когда все расселись вокруг стола, я уже почти ощущал слюну на губах от соблазнительных ароматов, но вместо того, чтобы приступить к еде, все взялись за руки. Сара и Джон протянули мне свои ладони. Я смущённо кхекнул:

— Я, честно говоря, редко… — пробормотал я, чувствуя, как краснею лицом.

Но всё-таки взял их руки. Ладонь Сары оказалась шершавой от домашней работы, ладонь Джона — твёрдой и мозолистой. Все склонились головами, и Джон негромко, без пафоса, произнёс несколько простых слов благодарности за хлеб на столе и за прошедший день. В конце все, кроме меня, дружно ответили: «Аминь».

Я замешкался. Дети смотрели на меня с нескрываемым любопытством и лёгкой, детской усмешкой. Джон и Сара — с молчаливым, терпеливым пониманием.

— Аминь, — наконец выдавил я, и слово прозвучало чуждо и хрипловато.

И вот тогда начался пир. Мне положили огромную порцию рагу — нежнейшая говядина, картофель, морковь и какая-то ароматная зелень. Это было не просто вкусно — это было воплощением сытости и домашнего тепла. Каждый получил внушительный ломоть окорока — он оказался в меру солёным, волокнистым и буквально таял во рту. А пирог с вишней… Я не пробовал ничего подобного даже в кондитерских Ностра-Виктории.

За едой знакомство продолжилось. Сара спросила, чем я занимаюсь.
— Джон сказал, вы тоже служите? В полиции?
Я отвечал, стараясь не говорить с набитым ртом, но получалось плохо — еда была слишком хороша, чтобы отвлекаться на условности.
— Да… детектив. Расследую разные происшествия.

Я старался не вдаваться в подробности, не называть имен, не рисовать им картины того ада, что бушевал за пределами их ухоженного ранчо. Не хотелось осквернять этот дом образами насилия, страха и грязи, от которых они были так надежно защищены этими стенами, этой землей, этой семьей.

Ребятишки, особенно Кевин, слушали, разинув рты. Им было невероятно интересно услышать о «настоящей» полицейской работе, а уж тем более — о детективе. Кевин с благоговением разглядывал мой значок, но на его робкую, заикающуюся просьбу показать револьвер я мягко, но твёрдо покачал головой. Джон строго посмотрел на сына:
— Всему своё время. Придёт — научу. А сейчас в твоих руках это — опасность, а не игрушка.

Так прошёл тот обед. Шумный, тёплый, наполненный простыми радостями и вкусом настоящей, честной еды. Он навсегда останется в моей памяти — как яркая, чужая и недостижимая планета, на которую я ненадолго свалился, чтобы с новой, пронзительной горечью понять, какого именно рая я был лишён, казалось, навсегда.

После обеда, когда животы были полны, а в доме оставались тепло и запахи трапезы, мы с Джоном вышли за дом. Там, на опушке леса, где пахло хвоей и влажной землёй, ждал настоящий полигон. Ряд деревянных мишеней разной формы и размера смотрел на нас слепыми метками-глазами. Я сходил к «Грани», достал несколько коробок тяжёлых, звонких патронов, и мы приступили к тому, что иначе назвать нельзя было — боевое крещение.

Джон не дал мне ни секунды передышки. Заставил бежать по импровизированной полосе из вкопанных покрышек, скользких брёвен и колючих кустов, стреляя на бегу по мишеням, которые он поднимал рычагами в самый неожиданный момент. Пот заливал глаза — солёный и едкий, мышцы горели, будто их поливали бензином. Уловив, что моё тело восстанавливалось быстрее нормы, поднял темп до изуверского. Гнал ползти по липкой грязи, заставляя отжиматься с «Вороном» в вытянутой руке, стрелять лёжа на спине, почти не видя цели.

И всё это — под его хриплый, снисходительный смех, раздававшийся то слева, то справа.

— Давай, щенок! Покажи, какие у тебя зубы прорезались! — подбадривал он, а сам в это время с пугающей лёгкостью проделывал все те же трюки, и даже дыхание его не сбивалось.

Но его смех никогда не был пустым. Каждую мою ошибку он фиксировал тут же, голосом, режущим как бритва:
— Корпус не заваливай, ты не пьяный! Ноги шире, у тебя не ковер под ногами! Не дергай спуск, будто это соски твоей бывшей! Плавно, чёрт тебя дери, плавно, как по маслу!

В один из моментов, когда я, едва дыша, с трясущимися руками всунул в барабан семь патронов за полторы минуты и благополучно промазал по всем мишеням, он молча подошёл и просто вынул «Ворона» из моих потных пальцев.

— Ты уповаешь на свою живучесть, парень, — сказал он, перебирая в ладони мой револьвер, словно взвешивал свою душу. — Думаешь, эта прыть с тобой навсегда? Что твои силы неисчерпаемы? Смотри.

Обычным, почти ленивым движением он вытряс стреляные гильзы. Затем, не глядя, достал из моего же кармана семь новых патронов. Его большие, покрытые шрамами и мозолями пальцы словно обрели собственное зрение. Они быстро и точно вкладывали патроны в каморы без малейшей заминки. Щелк-щелк-щелк… Полностью снаряжённый барабан встал на место менее чем за пять секунд.

Затем он поднял оружие. Без суеты, без лишнего напряжения, будто продолжая неторопливую беседу. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Семь выстрелов, семь попаданий в разные, разбросанные по полю мишени. Глухой, ритмичный стук пуль о дерево прозвучал как уничижительный вердикт всем моим потугам.

Я смотрел на него, и в груди клубилась смесь немого восхищения и горького скепсиса. Он поймал мой взгляд, и уголок его рта дрогнул в усмешке. Он сдул призрачный дымок с дула.
— В мои-то годы можно уже и не скакать, как сайгак, чтоб враг устал. Навык, парень. Чистый навык. Сила придёт, да и уйдёт. А это… — он щелкнул по затвору «Ворона», и тот издал приятный металлический щелчок, — останется с тобой до самого конца. Если, конечно, ты его в себе вырастишь.

Читать далее

Когда речь заходит о сатире в «Звездном десанте» Верховена, я придерживаюсь двойственной позиции. С одной стороны, сатира там, конечно, есть: впервые увидев полковника разведки в кожаном плаще СС, я чуть не укатился под стол со смеху. Она подается нарочито в лоб и не заметить ее невозможно. Другое дело, что это неумелая сатира, которая, на самом деле, ничего не высмеивает.

Зачастую Федерацию из фильма описывают как тоталитарное государство с нулем свобод, индоктринацией населения и одним-единственным возможным жизненным путем прямиком в армию. Короче, гроб, гроб, кладбище, Гитлер — не дай Бог жить в таком государстве. И даже, возможно, что по канону Верховена Федерация такой и является. Вот только при просмотре фильма считываются совершенно другие смыслы.

Первым в глаза бросается то, что в милитаристском тоталитарном государстве нет обязательной военной службы. И это уже смешно само по себе, особенно для людей из постсоветских стран, где кошение от срочки является национальным видом спорта. В Федерации, если тебе не по душе военщина, ты говоришь: «Не, чо-то не хочу» — и просто не идешь служить. А даже если и пошел, но вдруг внезапно передумал, то ты в любой момент можешь сказать: «Не, чо-то надоело» — и демобилизоваться. И один этот концепт очень сильно бьет по тоталитарности космического Мордора.

Но окей, у милитаристского тоталитарного государства есть и другие способы подпитывать военную машину. Например, можно поражать в правах тех, кто не служил, делать их жизнь невыносимой, чтобы у граждан был выбор между армией и ничтожным существованием. И, возможно, где-то за кадром так и есть. Опять же, возможно, что по канону Верховена не служить значит влачить жалкое существование. Вот только фильм еще в прологе показывает родителей главного героя Рико, которые как раз таки не служили. И если поражение в правах выглядит вот так, то поразите и меня, пожалуйста.

Это состоятельные люди, живущие чуть ли не в частном особняке с прекрасной гражданской карьерой. После окончания учебы они предлагают своему сыну полететь на дорогой курорт на другой планете. А потом, отдохнув как следует, Рико сможет пойти по стопам отца, отучившись в Гарварде. По сути, единственное, что потерял бы Рико, откажись он от службы, — возможность голосовать. И, что иронично, такое ограничение — мечта миллионов антифашистов, требующих отправить на войны развязавших их политиков.

Но окей, даже со всеми этими странностями режим Федерации все еще может быть милитаристским и тоталитарным. Пропаганда и индоктринация — вот наш тоталитарно-фашистский ответ на все проблемы. Вот только снова фильм показывает, что пропаганда, как и пропагандисты в фильме, достаточно беззубые. Рупором режима в фильме является учитель, а потом — лейтенант Расчек. В начале фильма он рассказывает ученикам базовые вещи, на которых зиждется их государство, по сути, это урок обществознания, каким он должен быть. Призывов вступать в армию там нет и в помине. Более того, в следующей сцене разговора с отцом Рико прямо говорит, что Расчек скорее отговаривает детишек от военной карьеры. А когда Рико, подогретый эмоциями и заряженный мотивацией, задает Расчеку прямой вопрос, идти ли ему в десант, последний отвечает: «Реши сам, чего ты хочешь». Я, возможно, чего-то не понимаю, но, на мой взгляд, пропаганда и индоктринация должны выглядеть по-другому.

Да и в целом сам уклад жизни на Земле ни разу не милитаристский и не тоталитарный. Гражданка Федерации показана полной веселья и лишенной забот. Наслушавшись перед просмотром рассказов о жестоком режиме и фирменной сатире Верховена, я ожидал увидеть уныние и серость, хождение по линеечке, подгонку всех под один стандарт. Ну, знаете, те вещи, которые свойственны тоталитарным режимам. Но внезапно фильм начал меня закидывать одним ярким эпизодом за другим, что напротив создавало у меня ощущение свободы и бесконечного праздника.

Но даже военное бытие в фильме не показано бесчеловечным. Если бы я хотел высмеять военную машину, то в эпизоде со смертью солдата на учениях, показал бы безразличие к погибшему. Мол, «Чо замерли?! Команды прекращать не было! Выполнять боевую задачу!» В фильме же Верховена смерть бойца показана как самая настоящая трагедия, причем вообще для всех сторон. И для Рико, из-за приказа которого и погиб его побратим, и для сделавшей летальный выстрел десантницы, и для командования. Вот чего-чего в этой сцене нет, так это безразличия к жизни и судьбе бойцов.

И отдельно хочется заметить, что все командование в фильме неиронично вызывает уважение за свои человеческие качества. Снова же, наслушавшись рассказов про верховенскую сатиру, я ожидал увидеть в фильме военных-дуболомов, лишенных чести и прочих добродетелей. В общем, типичное такое офицерье из книжек Ремарка, которые муштруют солдат, наслаждаются своей властью, но сами на передок ни ногой. В «Звездном десанте» же военный инструктор сам просится с теплого местечка в окоп, и его командиру приходится угрожать понижением по службе, чтобы остудить пыл добровольца. Или взять маршала, который после поражения на Клендате берет на себя всю ответсвенность за трагедию, признает свою некомпетентность и подает в отставку. Вы, извините, где вообще такое видели и в каком месте это сатира?

Еще часто Федерацию упрекают в том, что она отправляет на фронт детей. Действительно, звучит это ужасно. Вот только в фильме это воспринимается совсем иначе, чем на словах. Сцена с прибытием шкетов на фронт показана после серии тяжелых битв, где Земля несет большие потери. В одной из них даже гибнет возлюбленная Рико. Да и сам Рико, глядя на подкрепление ясно выражает свое недовольство, что показывает нетипичность этой практики. И в таком контексте это уже не сцена из «Кролика Джо-Джо», где детишкам крепят взрывчатку на спину и отправляют «обнять дядю». Это демонстрация критичности положения и высоты ставок. И, конечно, считать, что ребенок на фронте в тяжелой экзистенциальной войне на уничтожение — это сатира, вам никто не запретит. Я просто посоветую посмотреть еще один отличный сатирический фильм — «Иди и смотри» называется.

И да, у Федерации есть свои преколы: телесные наказания, контроль рождаемости и суд с казнью в один день, да еще и с трансляцией этого на всю страну по телеку (правда, обстоятельства дела неизвестны). Но этого просто мало, чтобы создать образ злого зла, а некоторые мастодонты свободомыслия и человеколюбия даже оправдывают некоторые из этих практик (да, Лев Николаевич Толстой, я на вас смотрю). И получается очень смешная ситуация, когда герои фильма разряжены в форму от «Hugo Boss», но при этом ничего плохого не делают. Собственно, когда «Звездный десант» только вышел, Верховену очень часто прилетало за оправдание фашизма, потому что литерали нацисты в его фильме воспринимаются хорошими ребятами.

И тут на помощь приходит царь-аргумент, фанатская теория, что Федерация сама нанесла удар по своей территории, спровоцировав конфликт. Действительно, это людоедство таких масштабов, что симпатизировать Земле становится просто невозможно. Но и с ним не все гладко.

Термин «фанатская теория» уже много говорит сам по себе. Читать о том, как Федерация бомбила ̶В̶о̶р̶о̶н̶е̶ж̶ Буэнос-Айрес увлекательно, как и любую конспирологию о том, что 9/11 было устроено спецслужбами США, но к реальному положению дел ни то ни другое отношения не имеет (ну, ладно, с 9/11 все же спорно). В фильме нет ни одного прямого указания на то, что человечество само повинно в трагедии, все строится на недомолвках и намеках. А многие из них еще и объясняются банальной жанровой принадлежностью.

Да, в «Звездном десанте» не показано расследование последствий от удара астероида, а виновного назначают не отходя от кассы. Но мы говорим о фильме, где Рико устраивает родео на спине жука, высаживая в него всю обойму, а после кормит гранатой и целехонький наслаждается дождиком из хитина. От демонстрации скучных административных процедур зритель просто бы уснул. Это условность, такая же как и то, что в фильмах с Шварценеггером у протагониста не кончаются патроны. Ты просто о ней не думаешь. И это нормально.

Но окей, давайте допустим, что Федерация действительно сама подстроила падение астероида, умышленно проигнорируем все жанровые штампы и будем считать, что монтаж намерено показывает людей милитаристами, а не просто вырезает душные моменты. Все это автоматически повышает требования к реалистичности фильма до заоблачных, в нем просто не остается места для условностей, так как все они становятся топливом для нашей теории. «Звездный десант» превращается, по сути, в политический триллер. И такому фильму уже будут непростительны те вещи, на которые зритель мог закрыть глаза в летнем боевичке.

Например, сцена с кастрацией царь-жука окажется неимоверным идиотизмом. Раса, способная организовать грамотную оборону целой планеты не в состоянии оценить угрозу, исходящую от пленных, и подвергает опасности самое ценное, что у них есть. Очень достоверно, верю. Как и верю в то, что до этого ни один вояка, которому выпивали мозг, не додумался махнуть кортиком. Верю безоговорочно. Как и верю в то, что экипаж корабля не замечал тот самый треклятый астероид до тех пор, пока не вошел в его гравитационное поле (Оффтоп: на самом деле эта сцена пипец комична. Ребятки что-то там анализируют в своих компьютерах, показатели сверяют, выясняют, в чем дело, а тем временем за окном в них летит гигантская каменюка). И еще во много чего, конечно же, верю.

И получается, что у зрителя есть два стула. Либо он принимает теорию о самобомбежке, и фильм начинает рушиться под ее весом, вскрывая одну логическую дыру за другой, и превращаясь в нелогичное и непоследовательное кинцо, которое не вытягивает собственных амбиций. Либо же он принимает, что «Звездный десант» — красочный, но бестолковый экшончик, куда подобная теория заговора просто не вписывается.

И на случай, если зритель сядет на второй стул, в фильме есть эпизод с прямым указанием на виновника бомбардировки. Причем указание это исходит не от пропагандиста, политика или еще какого-то заинтересованного лица. Оно исходит от пилота, который после столкновения астероида с кораблем просто констатирует, что камень прилетел из жучиного сектора. И лично я не вижу причин копать глубже, за исключением желания размять себе мозг, так как фильм сам себя позиционирует прямолинейным боевиком.

Вся история со «Звездным десантом», Верховеном и его высмеиванием первоисточника Хайнлайна напоминает мне нашкодившего школьника. Верховен снял и правда хороший ненапряжный военный фильм. Но, блин, ̶р̶о̶д̶а̶к̶и̶ Хайнлайн ваще тупой, блин, и ничего не понимает, блин! Поэтому всем на зло я разрисую свое кино свастиками!

В итоге получился хороший ненапряжный военный фильм, но со свастиками. Насколько это делает его хорошей сатирой — решайте сами. На мой взгляд, не очень.

Автор текста: Алексей Петров. Написано специально для CatGeek и читателей Pikabu.

🎮 🎲 Также читайте нас на других ресурсах:

• Телеграм ↩ – новости, заметки и розыгрыши.

• ВК ↩ – наша Родина.

• Ютуб ↩ – пробуем делать видео.

Мы всегда рады новым авторам. Если хотите предложить статью на CatGeek или заинтересованы в сотрудничестве — пишите сюда или сюда.

часть 12

В поисках циркуляционного насоса натыкаюсь на двух бро, молча сидящих в тёмном углу. Это примитивные роботы-носильщики, интеллекта которых хватает только на «принеси, подай, отойди, не мешай».

— Здорово, бро! — вежливо здороваюсь я.

— И тебе не ржаветь, — отвечают слаженным дуэтом те и предупреждают, — Тут влажность повышенная.

По их синхронизации, догадываюсь, что это единая личность в двух телах. Видимо для удобства переноски тяжестей, которыми здесь и являются те самые таинственные капсулы.

— Подскажешь, что здесь творится?

— Творится? — удивляется единая личность о двух телах. — Мы здесь только переносим. Творит кто-то другой.

— А что переносите?

— Камеры сенсорной депривации.

— Депри... чего?

— Ты что, бро, не знаешь? — искренне удивляется носильщик о четырёх ногах, четырёх руках и двух головах, но обеих бестолковых.

Но, тем не менее, вопрос меня немного смущает. Я всё-таки механик, а не абы кто. Но как и любой механик, мне для работы вполне достаёт и своих узкоспециализированных знаний об устройстве машин, чтобы ещё интересоваться отвлечёнными темами. Для кругозора у нас в Доме имеется Дворецкий.

— Забыл, — отвечаю я.

И носильщик с уважением смотрит на меня всеми четырьмя примитивными фотоэлементами. Функция забывания, это такая редкость среди бро, сродни религиозным гуру у людей.

— Это такая штука, что когда в неё запихивают людей, — начинает длинно и путано объяснять дуэт единой личности, — у них отключаются сенсорные датчики...

— Чего? — ничего не понимаю я.

Носильщик переглядывается между собой.

— Там, в общем, вода, темнота и тишина.

— И что это даёт? — продолжаю не понимать я.

— Говорят, что просветление. — Пожимает всеми четырьмя плечами носильщик.

— Да какое тут просветление? — Я киваю на тёмный и сырой подвал. — Только прогрессирующая ржавчина. Что, впрочем, людям несвойственно.

— Я не знаю, — беспомощно разводит руками носильщик.

Будь я человеком, то сейчас в растерянности почесал бы затылок. Но продвинутому механику терять нечего да и не положено. Потеряй при обслуживании хоть одну деталюшечку, и аэрокар просто не взлетит. И я обращаюсь к всезнающему Дворецкому.

— Ты где? — требовательно спрашивает он.

— Среди камер сенсорной депривации, — отвечаю.

— Ага, отлично. Ищи Хозяина.

— Но как? Они все закрыты. — И для подтверждения собственного бессилия демонстрирую ему картинку подвала.

— Вот же. Даже контрольных окон нет, — соглашается Дворецкий и обращается через меня к носильщику, — Как нам найти Хозяина?

— Не знаю. Я про начинку камер ничего не знаю. А открывается они только изнутри. Там есть специальная кнопка. Когда депривант готов, он сам и открывает.

— К чему готов? — спрашиваю я.

— Не знаю. Большинству депривантов для готовности хватает и одного дня. А вот сюда, — носильщик кивает на камеры, — Спускаются, кто завис надолго...

— Надолго, это насколько? — через меня интересуется Дворецкий.

— По разному. Кто неделю, кто пару месяцев.

Вот же... Удивляюсь про себя — что может заставить человека зависнуть в тесноте этой камеры, когда для висения там банально не хватает места?

— Так может у них там замок сломался? — предполагаю вполне рабочий вариант.

— Да не-ет, — машет рукой носильщик, — Они ж под надзором там. Сердцебиение, температура тела, питание через рассол, в общем все жизненные функции под контролем.

— А если аварийная ситуация?

— Я тут для аварийной ситуации. Ну или сисадмин может открыть централизовано.

— Обращаться к сисадмину мы не будем, — встревает Дворецкий. — Я так понимаю, тут пребывают впавшие в окончательную нирвану.

— Поясни, что за нирвана? — требую прояснить напущенного туману.

— Если по верхам, то человеческое мышление в большинстве своём является реакцией на различные раздражители. Например, внешние воздействия на сенсорные органы чувств.

— То есть, если Хозяина не раздражать, он и мыслить не сможет? — удивляюсь я. Но тут припоминаю своё последнее общение с Хозяином и понимаю, что что-то в словах Дворецкого всё-таки есть.

— Мне только твоего экспертного мнения не хватало в качестве объяснения процессов человеческого мышления, — продолжает тот, — В общем, когда погружённого в камеру индивида начисто лишают сенсорных раздражителей, а его внутренних раздражителей оказывается исчезающе мало, он банально отключается. Входит в нирвану — состояние абсолютного бызмыслия. Что-то типа кататонии...

Важно киваю — натаскавшись подмышкой с Гардом, я вполне теперь готовый специалист по кататоническим ступорам.

— Мне это может грозить? — на всякий случай спрашиваю я.

— Безмыслие? — уточняет Дворецкий, — Не переживай. Это твоё обычное состояние.

Я удовлетворённо киваю — значит, не грозит.

— Что теперь делать?

— Надо подумать, — отвечает он и отключается.

Сколько будет Дворецкий думать неизвестно, поэтому иду чинить центробежный насос. Неисправность находится сразу, стоит только разобрать — задир на лопатке рабочего колеса. Быстро его обрабатываю напильником и собираю всё обратно. При этом с удивлением обнаруживаю, что несложным улучшением можно значительно поднять мощность насоса. Что бонусом и выполняю.

Поскольку Дворецкий всё ещё раздумывает, перекинувшись с носильщиком парой слов, ухожу наверх.

— Всё работает? — обеспокоено спрашивает ресепшн.

— В лучшем виде, и даже лучше, — успокаиваю девушку.

В настоящее время человек на ресепшене, это такая редкость. Видимо, услуги по достижению абсолютного безмыслия среди человеков пользуется огромным спросом. И я для себя делаю однозначный вывод — до чего же примитивные создания. Пройденный этап эволюции.

Внезапно забегает взъерошенный парень и начинает орать:

— Что там происходит?!

— Где? — удивляется девушка-ресепшн.

— Где-где, в Караганде! — орёт парень, словно поставивший все свои деньги мимо кассы игрок, — Температура рассола неконтролируемо растет! Счас сработает автоматика!

Я догадываюсь, что это тот самый сисадмин, что контролирует камеры сенсорной депривации.

— А если не сработает? — испуганно спрашивает девушка.

— Они тогда сварятся!

— О-о, боже мой! — Лицо ресепшена стремительно покрывается пятнами, соревнуясь с интенсивностью цветов красного «Lamborghini».

И только присутствующий механик не поддаётся общей панике и сохраняет железное спокойствие. Два алых «Lamborghini» стремительно срываются с места и уносятся в подвал. Я же, поразмыслив немного, спускаюсь за ними вслед.

Уже на нижних ступеньках винтовой лестницы слышу странные хлюпающие звуки. А когда оказываюсь в подвале, становится понятна и их загадочная природа — один за другим вскрываются капсулы, и из них, словно из парилки, вываливаются окутанные клубами пара жертвы абсолютного безмыслия.

— Кто перенастроил центробежный насос!? — в ярости орёт сисадмин.

Но возникшая в подвале суета уже не даёт и малейшего шанса найти виновника локального апокалипсиса.

И тут я обнаруживаю перед собой абсолютно голого Хозяина. Он пошатываясь слепо шагает мимо.

— Хозяин! — радостно кричу ему в самое ухо.

Живой и здоровый Хозяин отшатывается, с удивлением смотрит на меня:

— Механик?