Вас... тебя просто не было.

Но вот ты делаешь вдох и рёбра расправляются под напором наполняющихся воздухом лёгких. Ты слышишь, как начинает бешено стучать твоё сердце, которого ещё совсем недавно просто не было. Гормональная система бушует, адреналин будто литрами вливается в твои жилы, будоража весь организм.

Крышка капсулы отошла в сторону. Крик! Нет, не крик - вопль ужаса, злости, ненависти вырвался из груди!

- Ах ты сука! - Томас Собески рванулся вперёд и схватил капрала Эббота за шиворот комбинезона, намереваясь залепить тому с ходу по морде, но Эббот ловко увернулся и Томас с размаху рухнул на пол. Однако, вскочив в чём мать родила, и разбрызгивая вокруг себя ошмётки регенерационного геля вновь ринулся в атаку.

- Отставить! - Это второй лейтенант Саттлер. - Что происходит, мать вашу?!

Но Собески было плевать, что он младше по званию, чем капрал Эббот, всё что ему хотелось, это дотянуться кулаком до наглой морды капрала, которая прямо сейчас издевательски выражала наигранную детскую невинность. Удар, ещё удар, всё мимо. Тело ещё ослаблено, координация ни к чёрту, к тому же гель заставляет тебя скользить по палубе как тех волков, что решили потрахаться на льду замерзшей реки.

- Отставить, я сказал! - Второй лейтенант схватил Собески за волосы и рванул на себя, и Томас грохнулся на спину, поскользнувшись на куске геля. Капитан достал платок и вытер руку.

У Эббота был вид шкодливого пса хаски, который вроде как и не скрывает, что он накосячил, разорвав диван, так как это очевидно, но при этом не считает это чем-то уж страшным, за что можно было бы наказать.

Нет, гнида, тебе это просто так не пройдёт!

- Что ты опять натворил, капрал?! - Выкрикнул второй лейтенанта. Эббот вытянулся по стойке смирно, но как-то не так чтобы уж очень исполнительно. Походу это было его обычная манера поведения в присутствии командира.

- Да, собственно ничего такого, сэр! - Эббот явно валял дурака.

- Я спрашиваю ещё раз: что - ты - сделал? - лейтенант повторил последние слова делая между каждым паузу.

- Ну, это, - Эббот, забывшись, почесал затылок, но тут же опять вернулся в стойку смирно, - отключил анестезию перед гиперускорением.

- Эббот, ты так никогда не станешь лейтенантом, - покачал головой Саттлер. - Ты же знаешь, что то, что ты сделал, не соответствует уставу, верно?

- Так точно, сэр, знаю! - отчеканил капрал.

- И ты знал, что за этим последует наказание, так?

- Так точно, сэр!

- Но всё равно отключил анестезию, чтобы новичок ощутил разницу между гиперускорением с обезболиванием и гиперускорением без такового?

- Так точно, сэр! Виноват, сэр!

- Твою мать, Эббот! Ты - кретин!

- Так точно, сэр, я - кретин! - выпучив глаза, повторил Эббот.

"Обезболивание", "анестезия", "закинуться оранжевым", "обдолбаться вусмерть", "глотнуть синевы"... "укол Иуды" или наоборот "рука Бога" всё это названия одного и того же процесса, по сути ничем не отличающегося от самой обычной смертной казни путём введения осуждённому смертельной инъекции. Только первые два - официальные, а все остальные уже фольклор тех, кто преодолевал огромные космические пространства на гиперускорении. Да, и в случае казни ни о каком воскрешении говорить не приходится.

В чём спросите разница, между казнью и инъекцией перед ускорением? Хм... Вот, когда вы ложитесь спать, вы же знаете, что проснётесь, верно? Точнее, вы не думаете о том, что уже никогда не проснётесь. Так же и перед гиперускорением - вы знаете, что проснётесь, когда состав растекается по вашим венам и вы просто как бы засыпаете. Всё равно что принять таблетку снотворного. А когда осуждённого тащат на смерть, он знает, что следующий день для него уже не наступит, что это всё, конец. На пробуждение рассчитывать не приходится.

Во время казни не вводятся обезболивающее и наркотик, которые гасят страх смерти и сердце не заходится в бешеном ритме под воздействием гормонов, а ты не воспринимаешь всё происходящее как обычную приятную процедуру.

Теперь вы понимаете, что испытывает человек, которому после герметизации капсулы снаружи отключили анестезию? И при этом ещё пожелали удачного полёта. Ты в темноте судорожно ищешь кнопку экстренного выхода, но она не срабатывает, так как протокол полёта уже запущен и внешней команды на его прерывание не поступало. И ты ждёшь, ждешь неминуемой смерти, которая может наступить в любую секунду. И она наступает.

Зато тебе не страшна космическая радиация. Тебя восстанавливают по прибытию на место и ты попадаешь под защиту магнитного поля планеты, если оно у неё, конечно, есть. А если таковое отсутствует, то тоже не страшно - любую полученную дозу облучения с лёгкостью спишет очередное воскрешение. Собственно как и любое другое ранение. Главное - дотащить голову до капсулы до того, как она начнёт разлагаться, но для этого тоже есть свои хитрости. Побочки, к слову, тоже никто не отменял, но всегда приходится идти на какой-то риск.

Кстати, официально процедура регенерации и восстановления после гиперускорения называется "пробуждение". Видимо создатели технологии не хотели лишних аналогий с Иисусом Христом и вообще религиозных отсылок, но, блин, сразу же было понятно, что без них тут не обойдётся! Так что почти все, кто проходил через гиперускорение, использовали термин "воскресение" как само собой разумеющийся.

Саттлер посмотрел на дрожащего от адреналина Томаса.

- Это ведь твое первое гиперускорение, Собески?

- Сэр, так точно сэр! - Томас стоял по стойке смирно, насколько это позволяло ещё не до конца достигшее кондиции тело.

Второй лейтенант задумчиво почесал подбородок.

- Эббот, тебе два наряда вне очереди! - Эббот понимающе развёл руками. - Ну, а тебя, Собески, с крещением! И да, не забывай, что каждое десятитысячное воскрешение не удаётся.

Лейтенант хитро подмигнул. Ведь впереди было ещё ещё много гиперускорений.

aivisions_lab

У океана есть свои безмолвные пещеры —

Глубокие-глубокие, тихие и одинокие;

И даже если на поверхности бушует буря —

Под сводами пещер царит покой.

***

За последние недели тренировок я выучил наизусть почти каждую мелочь в устройстве Tuscany — каждый циферблат, каждый экран, каждую ручку, каждую деталь конструкции. Качество сборки и оснащение этой персональной субмарины не переставало меня поражать. Это было настоящее чудо инженерной мысли — маленький зверь, спроектированный с такой тщательностью, что обшивка корпуса выдерживала куда большее давление, чем в принципе могла бы создать вода на любой глубине. Это был мой Пегас. Мой Троянский конь. Мой личный Аполлон-11. И внутри этой оболочки из многослойного синтактного пеноматериала я собирался погрузиться в бездну Хиггинса, доселе неизведанную.

Я запустил процедуру отделения, и подводная лодка мягко отстыковалась от корабля сопровождения, скользнув под поверхность Тихого океана — тихо, грациозно, с небольшой скоростью. И теперь я был поглощён новым миром — хотя, в сущности, уже хорошо знакомым мне миром моря. Мимо меня проплывали косяки рыб; когда солнечный луч проходил через это живое облако, оно вспыхивало серебром. Под ними двигались скаты, неторопливо взмахивая плавниками-крыльями в такт течению. В скалах копошились ракообразные, в трещинах породы покачивались растения, украшавшие белёсые и серые камни, словно праздничные гирлянды. Но у меня была своя задача, о которой, как строгий надзиратель, напоминал датчик запаса кислорода. Поэтому я прошёл мимо старого рифа и направился дальше, туда, где морское дно было не разглядеть на многие-многие мили.

— Бездна Хиггинса, — сказал Рубен. — Пятьдесят тысяч футов под поверхностью, Букер. Пятьдесят тысяч. Ты понимаешь, что это значит?

— Это значит, что она чертовски глубока. Куда глубже, чем Бездна Челленджера.

Он кивнул.

— Готов сотворить историю?

Был ли я готов? Мне казалось — да. Я готовился к этому одиночному погружению, и только к нему, уже много лет. Это был итог всей моей жизни — всей работы, всех исследований. Мысль об этом так прочно вцепилась в мой разум, что я видел погружение даже во сне: что ждало меня на дне? Что я там обнаружу? И какие чудовищные создания могут возмутиться моим присутствием?...

Нет. Нет. Я отогнал эту мысль. Tuscany обладала всем, что могло понадобиться для защиты — технологии передового уровня вместо тяжёлой брони — этого было достаточно, чтобы выдержать давление, способное смять не только слабое человеческое тело, но и сталь в дюймы толщиной. Какое существо вообще может обладать челюстями сильнее, чем сама водная бездна?

Я включил двигатели, и подлодка устремилась вниз, словно пуля. Я следил за глубиномером не меньше, чем за самим морем вокруг. Сто футов. Двести. Мимо проплывали акулы, черепахи, бесчисленные рыбы. Триста. Пятьсот. Семьсот. Тысяча. Тысяча двести пятьдесят — перевёрнутая высота Эмпайр-стейт-билдинг. Полторы тысячи. Тысяча шестьсот…

Вода начала мутнеть, становиться все более зернистой, темнеть — солнечный свет уже не пробивался сквозь толщу. Две тысячи футов. Две с половиной. Три тысячи. Три тысячи двести — туда, где свет больше не живёт.

Вскоре единственным источником света, озаряющим путь вперёд и вниз, остались огни Tuscany.

Я продолжал спуск, проходили часы. Стрелка датчика давления подрагивала рывками, но поднималась выше, выше, выше — и вскоре перевалила за отметку, при которой вес моря расплющил бы корпус любого другого судна. Одна миля глубины. Миля и три десятых. Миля и шесть — здесь кашалоты достигают предела своего погружения. Теперь я мог с уверенностью сказать: ни одно млекопитающее на Земле никогда не находилось так же глубоко, как я. И погружался дальше. Две мили. Две и одна. Две и две.

Вода теперь была чёрной, как космос, если не считать лучей прожекторов Tuscany, пробивающих тьму. Густая жидкость казалась не водой, а чернилами, нефтью, или чуждой субстанцией, которая стекала по усиленным иллюминаторам и скользила вдоль корпуса, словно живая. Здесь, внизу, было тесно — вопреки всей безмерности океанического пространства. И всё же я спускался.

Тринадцать тысяч футов. Абиссальная зона. Давление — одиннадцать тысяч фунтов на квадратный дюйм. Мимо проплыла рыба-удильщик, ослеплённая светом прожекторов Tuscany, который в одно мгновение превратило её собственный биолюминесцентный огонёк в ничто. Рыба метнулась прочь, а я нырнул глубже. Пятнадцать тысяч футов. Три мили. Три и одна.

Вот теперь начиналось самое интересное.

Человечество посещало такие глубины так редко, что количество экспедиций можно было пересчитать по пальцам одной руки. Теперь я входил в число тех немногих, добравшихся сюда. И хотя я был не первым, кто пересёк эту отметку, я знал — в конце своего путешествия я опущусь глубже всех прежних исследователей. Я был настроен решительно. Я был готов.

Я взглянул на шкалу глубины: шестнадцать тысяч двести восемьдесят один и четыре десятых фута. Почти половина пути до мирового рекорда. Tuscany продолжала погружение.

Двадцать тысяч футов. Зона Хадал. Давление здесь в тысячу сто раз выше, чем на поверхности. Двадцать две тысячи. Двадцать шесть. Двадцать девять тысяч — высота Эвереста. Тридцать. Тридцать с половиной. Тридцать одна тысяча — та же дистанция от поверхности, на которой летит пассажирский самолёт на полной высоте своего маршрута.

Бездна Челленджера — ранее считавшаяся самой глубокой точкой морского дна — лежала примерно в тридцати шести тысячах футов под поверхностью, в Марианской впадине. Ни один солнечный луч никогда не достигал тех глубин. По лучшим из полученных данных, жизнь там существовала, но крайне скудная, ведь давление там невыразимо.

Но я направлялся еще ниже, еще глубже, чем там.

«Всё, что мы знаем, — это то, что мы нашли каньон», — сказал тогда Рубен. — «Такой, что Гранд-Каньон рядом с ним — просто трещина в земле. Лежит прямо посреди дна Тихого океана — примерно в двенадцати сотнях километров к западу от Гавайев и ещё девятистах к югу. И, насколько мы можем судить, он уходит вниз примерно на пятьдесят тысяч футов.»

Тридцать шесть тысяч футов. Я сравнялся с мировым рекордом.

«Пятьдесят тысяч футов?! Почему, чёрт возьми, мы только сейчас его обнаружили?», — ответил я ему.

Тридцать шесть с половиной. Я сделал это. Моё сердце забилось чаще. Я официально стал рекордсменом мира — ни один человек в истории не спускался под поверхность так глубоко, как я в этот момент.

«Помогла новая технология картирования морского дна. Мы получили детализированную топографическую карту гидросферы, какой раньше у нас не было. Когда посмотрели на результаты — вот он, каньон. Просто ждал нас. Звал вниз.»

Тридцать семь.

«И что там, внизу?»

Тридцать семь и три десятых тысяч.

«Да чёрт возьми, доктор, если бы мы это знали, мы бы не посылали туда вас, не так ли?»

Тридцать семь и девять.

«Пожалуй, да.»

Тридцать восемь.

Тридцать восемь и пять.

***

Ужасные духи глубин —

В темноте собираются в тайне;

Там и те, о ком мы скорбим —

Молодые и яркие необычайно.

Бездна Хиггинса, согласно лучшей информации, что у меня была перед стартом, — это колодец, почти километр в диаметре. Начинается он примерно на отметке сорока шести тысяч футов под поверхностью и, как предполагается, достигает дна в так называемой «Глуби Хиггинса» — небольшой впадине у основания, ещё на пять тысяч футов ниже. Бездна — крупнейшее и глубочайшее образование в гидросфере Земли, и, кроме её размеров и координат, о ней не известно ровным счётом ничего. И именно для этого — чтобы узнать больше — здесь был я и Tuscany.

Сорок три тысячи футов. Я включил прожекторы под корпусом Tuscany, и их сияние пролилось на будто бы инопланетный ландшафт, который, вероятно, не видел света уже миллиарды лет. Здесь были горы — настоящие горы — сопоставимые по величию с Альпами, и арки, и плато, тянувшиеся к туманному горизонту так далеко, пока не растворялись в водяной мгле.

И даже здесь, в этих глубинах, я видел жизнь. Мимо прошла тварь, похожая на кальмара — только чудовищных размеров. Она замерла. В ту секунду я подумал, что она может проявить агрессию, но после короткого взгляда на Tuscany тварь провела щупальцем вдоль левого борта и уплыла прочь, наверное, искать что-то другое.

— Вот умница, — пробормотал я.

Я спускался дальше.

Сорок четыре тысячи футов. Сорок пять.

И вдруг — вот оно. Бездна.

У меня упала челюсть, когда перед глазами открылся её размах. Зрелище захватывало дух: чудовищная, беспросветная дыра в земной коре, уходящая в немыслимую бездну. Я опустился чуть ниже — сорок пять с половиной, сорок шесть тысяч футов — и Tuscany вошла в её зев. Внутри было ещё темнее, чем снаружи, хотя солнечный свет и так давно уже не существовал на этих глубинах.

Сорок шесть с половиной. Сорок семь. Сорок семь и две.

Я почувствовал лёгкое течение, тянущее вниз. Оно не было особенно сильным, но само его появление встревожило. И всё же я не мог заставить себя подняться. “Поверну назад, если станет опасно”, — решил я. — “Пока что — дальше.” Я спускался глубже, и глубже, и глубже, всё дальше в недра пещеры.

Сорок восемь тысяч футов. Сорок восемь с половиной. Сорок девять. Сорок девять и одна.

И тогда я это увидел. Сияние.

Я прищурился и убавил свет, чтобы убедиться, что не ошибаюсь. Что, во имя всех Богов?... Оно было действительно там — тусклое, красновато-фиолетовое, затем зеленоватое, потом снова фиолетовое, и, наконец, синее — парящее в потоке воды, в нескольких тысячах футов ниже. Я продолжил погружение, следуя за ним. Сорок девять с половиной. Сорок девять и семь. Сорок девять и девять. Сияние — что бы это ни было — становилось всё насыщеннее, шире, ярче. Вскоре оно заполнило всё пространство впереди и внизу. Я убавил подсветку Tuscany до минимума, и, достигнув пятидесяти тысяч футов, понял, что свечение исходило не прямо снизу, а немного слева, за широким поворотом.

Эта “бездна” — не прямой колодец.

Дно оказалось здесь, как и рассчитывалось, но затем провал уходил в сторону, налево.

Господи Иисусе. Господи Иисусе…

Это была пещерная “комната” — как минимум километр в высоту, в глубину и в ширину, и её огромный размер поддерживал в ней темноту, несмотря на тысячи плавающих биолюминесцентных “капсул”, мерцающих фиолетовым, зелёным, синим и красным, периодически тускнея. Я погрузил Tuscany глубже, и её камеры ожили, негромко зашуршав механизмами.

***

Спокойно моряки усталые,

Отдыхают под волной синей.

В безмолвье океана благословенном

Царит чистота, и души невинны.

Пещера стала ещё темнее, когда светящиеся “капсулы” исчезли в воде позади судна. Но здесь, помимо камней, было на что взглянуть. Примерно через четверть часа после входа в зал Tuscany проплыла мимо чего-то похожего на гигантское канатоподобное растение — столь невообразимых размеров, что оно, казалось, тянулось почти от дна до потолка пещеры, расширяясь к основанию, скрытому в непроницаемой тьме. Я направил субмарину ближе и включил прожекторы на полную мощность.

Щёлк.

Сердце сорвалось в бешеный ритм. На поверхности этого «растения» были присоски. Каждая размером с саму Tuscany. Они шевелились, пульсировали, тянулись вдоль всей длины, и теперь мне стало ясно: это не стебель. Это щупальце.

В панике я дёрнул рычаг, отводя Tuscany назад, но, когда попытался повернуть, основание корпуса ударилось о тварь и прилипло к одной из гигантских присосок. Я вжал рукоять ускорителя — в ответ раздался влажный, рвущийся звук, когда корпус судна вырвался из её хватки.

Но тут щупальце ожило. Оно взвилось, закрутилось, ударило по стенам пещеры, вдавилось в свод, а затем обрушилось вниз, туда, где тьма скрывала пол.

— Давай, малышка! — я снова дал тягу, и Tuscany рванула прочь — в темноту, к тому месту, где ещё должен был виднеться отсвет от капсул. Я надеялся, что это поможет мне замаскировать свои огни и скрыться.

Если только повезёт.

Но вскоре я услышал — и почувствовал — движение чего-то невообразимо огромного, перекатывающегося по дну пещеры. Гул, дрожь, грохот — земля, вода, всё вокруг заходило ходуном. Клубы ила и обломков взвились в темноту, закрывая обзор, и я услышал, как каменные глыбы с глухим звоном ударялись о потолок, а затем вновь падали вниз.

ГГГГГГГГГГРРРРРРРРРААААААААААУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!!!!

— Ч-чёрт!!! — крик вырвался сам собой.

Звук пронёсся по всей длине пещеры, сразу заполнив собой всё пространство, отражаясь от стен. Барабанные перепонки чуть не лопнули — и, наверное, лопнули бы, не приглуши стенки Tuscany этот чудовищный рык. Судно тряслось, но держало ход, позволяя мне прорваться мимо плавающих “капсул” и направиться обратно — к зияющему зёву туннеля, ведущего в открытую бездну колод…

УДАР!

Tuscany дёрнулась и перевернулась от мощного столкновения. Я понял: щупальце вырвалось из-под дна и ударило снизу, между балластами. Но к моей удаче, ударом оно отбросило судно вверх, к выходу. Я снова взялся за управление, и, дав максимальную тягу, повернул, вырываясь вверх по колодцу Бездны. Начался подъём.

Пятьдесят две тысячи футов. Пятьдесят одна с половиной. Пятьдесят одна.

«Так что же там, внизу?» — вспомнился мне мой же вопрос.

— Давай, малышка, давай… только не сейчас. Не смей подвести. Не смей, чёрт тебя дери, подвести меня сейчас!

«Чёрт, доктор. Если бы мы знали — не послали бы вас, не так ли?»

Пятьдесят с половиной. Пятьдесят. Сорок девять и девять. Сорок девять и шесть.

Tuscany поднималась с бешеной скоростью, и всё это время я чувствовал, как дрожат стены Бездны — от грохота, с которым чудовище рвалось вдогонку. Оно пробивалось через туннель, крушило, хлестало щупальцами, металось — но Tuscany была быстрее. Сорок семь пять. Сорок семь. Сорок шесть восемь. Сорок шесть четыре. Сорок шесть тысяч футов — и ещё выше.

«Пожалуй, да».

Tuscany вырвалась из Бездны и рванула было прямо вверх, к поверхности, но тут из тьмы сбоку выстрелило щупальце, едва не разбив лобовое стекло. Я вжал рукояти управления до упора, и Tuscany резко ушла влево и вверх, проскользнув над породой буквально в нескольких дюймах. Я вновь включил прожекторы, чтобы лавировать в лабиринте скал и вернуть курс на подъём.

Но в их свете я понял: это были не скалы. Это были корабли.

Огромные, древние суда — имперские военные корабли прошлых эпох, перекрученные, переломанные, покрытые ржавчиной, лежащие грудой на дне — всё, что некогда гордо бороздило морские просторы, теперь погребено здесь, притянутое вниз тем самым чудовищем, что теперь охотилось на меня.

Щупальце снова обрушилось сзади. Мачты, надстройки, палубы, железо, дерево — всё разлеталось по сторонам, крошась в щепки и обломки под его яростью. Я вёл Tuscany сквозь это морское кладбище с безумной скоростью, слишком большой, но это волновало меня сейчас в последнюю очередь. Я проскользнул под башнями кораблей, между орудийных гнёзд, мимо лопастей мёртвых двигателей и искорёженных частей корпусов.

Какофония моего бегства и разрушительный путь преследователя разбудили жизнь в этих руинах. Из отверстий кают, капитанских покоев, из лестничных пролётов вылетали рыбы — сотни, тысячи — и неслись за мной, присоединяясь к бегству.

Но выхода не было.

Грунт дрожал на многие мили вокруг, гремел, словно от землетрясения. Всё усиливалось, становилось громче, злее. Tuscany едва не задела обломанное гнездо на вершине мачты, прошла в каких-то дюймах, и, используя этот манёвр, направила весь импульс вверх, вырываясь от морского дна с такой скоростью, какую только выдерживали двигатели, чтобы не повредиться от перегрузки. Глубиномер наконец начал отображать подъём.

Сорок пять девять. Сорок пять и две. Сорок пять тысяч футов. Сорок четыре и восемь.

— Давай, ну же, мать твою!…

ГГГГГГГГГГРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!!

Вода вокруг будто пошла волной от этого звука. И вдруг, неясно как, но Tuscany перестала быть единственным источником света во тьме: по воде пронёсся оранжевый всполох, на мгновение осветивший всю бездну. Затем погас — и снова вспыхнул, на этот раз надолго. Я выключил прожекторы Tuscany, чтобы сохранить каждую каплю энергии для подъёма.

Сорок четыре и две. Сорок четыре. Сорок три и семь.

В отблеске этого чужого света я заметил — я был не один. Вверх вместе со мной уходили и другие создания, колоссальные, неведомые человеку. Огромные, размером с городской автобус, скаты, окутанные прозрачным желеобразным облаком. И даже тот гигантский кальмар, которого я видел перед спуском, — целое здание из плоти — мчался вверх, охваченный тем же безумным страхом.

Я возглавлял их бегство.

Сорок три и одна. Сорок две и восемь. Сорок две и три. Сорок две.

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

Я глянул назад — вниз, в кормовое окно.

Бездна… двигалась.

Она жила.

Господь всемогущий. Я был в горле Левиафана. В его чёртовом горле!

Я видел, как из бездны выстрелил его щупальцеобразный язык — он собрал столько рыбы, что ею можно было бы накормить небольшой город. Tuscany рванула вверх, а позади Левиафан выпрямил ещё большие щупальца, размах которых был колоссален, и двинулся следом, поднимая волны, как шторм.

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

Левиафан снова раскрыл пасть и изрыгнул наружу язык-щупальце, взбивая вместе с ним столько воды, сколько вместили бы несколько олимпийских бассейнов. Я увидел, как гигантский кальмар был схвачен в этой буре — и исчез навсегда, когда челюсти Пасти захлопнулись с громоподобным щелчком, отдавшимся эхом и вибрацией.

А Tuscany тем временем продолжала стремительный подъём — и успела вырваться из водоворота буквально на фут.

Тридцать девять и пять. Тридцать девять. Тридцать восемь и семь. Тридцать восемь и две. Тридцать восемь тысяч футов, выше, выше!

Но Левиафан не отставал. Он гнался за мной неустанно, несясь на волнах собственного течения. Его щупальца — каждое в десятки футов толщиной и длиной в милю — взбивали воду, разгоняя чудовище всё быстрее.

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

Тридцать семь и пять. Тридцать семь. Тридцать шесть и четыре.

Tuscany выдавала всё, на что способна: она шла с максимально возможной скоростью. Датчик давления всё ещё пылал красным, но значения падали, стрелка глубиномера ползла вверх.

Двадцать девять тысяч футов. Двадцать восемь и три. Двадцать семь и пять.

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!

Левиафан не сдавался. Ещё нет. Я чувствовал, как усиливается его натиск — перемещаемая масса воды бросала Tuscany из стороны в сторону, корпус скрипел, её кидало и крутило, как щепку. Затем позади снова открылась Пасть — и вода завертелась, закружилась, вскипела безумием целого океана. Я вжал тягу до предела.

— Давай!!! — крик сорвался в никуда.

Синтактный пеноматериал был на пределе выдержки, укреплённое стекло начало давать микротрещины, которые расползались тонкими паутинками по иллюминаторам. Я метнул взгляд на приборы. Двадцать тысяч футов. Девятнадцать и восемь. Девятнадцать и четыре. Девятнадцать и три. Подъём замедлялся. Давай, малышка. Давай. Давай, давай, давай. Пожалуйста, Господи. Будь со мной сейчас. Будь с…

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

В оранжевом сиянии глаз Левиафана я видел, как быстро мимо Tuscany бежит вода, втягиваемая в водоворот. Субмарину мотало с борта на борт, трясло, как в урагане. Семнадцать и четыре. Семнадцать тысяч. Шестнадцать и девять. Шестнадцать и три. Шестнадцать и одна. Шестнадцать тысяч футов.

Я следил за показаниями глубиномера с отчаянием, тошнота и липкий страх не отпускали ни на секунду.

Пятнадцать и девяносто пять. Пятнадцать и девяносто два.

Я чувствовал, как Tuscany почти остановилась.

— Давай. Давай. ДАВАЙ ЖЕ!!!

Пятнадцать и девятьсот двадцать пять. Пятнадцать и девяносто четыре. Пятнадцать и девяносто шесть…

— Чёрт!!!

Всё. Tuscany попалась.

Не успела стрелка глубины начать снова ползти вверх, как я ощутил, что субмарина потеряла управление и пошла в бешеное вращение. Меня выбросило из кресла, и я со всего размаху ударился носом о потолок пилотской сферы. Вспышка боли — и кровь хлынула фонтаном, пропитала рубашку, залила стекло и приборную панель.

Я зажал лицо рукой, пытаясь остановить кровотечение, но Tuscany снова перевернулась — килем вверх, вправо — и бросила меня в лестницу у люка. Я почувствовал, как вылетело из сустава плечо, а колено врезалось в нижнюю ступень. Голова гудела, вокруг всё плыло, а субмарину продолжало крутить. Трещины на окнах расползались всё быстрее.

Шестнадцать и три десятых тысяч футов. Шестнадцать и четыре.

Я почувствовал запах Пасти пробивающийся даже сквозь корпус.

И вдруг, внезапно, идея. Не то чтобы блестящая — но, чёрт возьми, хоть какая-то.

Я кое-как добрался до пульта, ухватился за рукоятки, пока Tuscany перекувыркалась в пространстве.

Ждать. Ждать… ЖДАТЬ...

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРАААААААААААААУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

Сейчас!

Рёв был настолько близко, что каждая деталь управления задребезжала. Звенело в ушах, но я вжал тягу на полную — Tuscany содрогнулась, перевернулась, её тряхнуло, и, по чистой удаче, она всё же вынырнула из водоворота — буквально на волосок от гибели.

Я почувствовал, как край Пасти скользнул по правому борту, и удар отбросил меня в потолок субмарины. Судно кувыркалось, переворачиваясь снова и снова. Я ударился рёбрами о выступ в нише, свалился обратно в кресло, головой вперёд, потом — на пол.

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

Я смог подняться на единственной работающей руке и с трудом сориентировался. Я был свободен, но всё держалось на волоске. Tuscany всё ещё вертелась, теперь медленнее — водоворот позади, но управление ещё не восстановлено.

Я попытался увести судно в сторону, без толку — её швырнуло за спину Левиафана, прямо над его головой, пока он пронёсся подо мной, как грузовой состав прямиком из ада.

И вот тогда, впервые с того мгновения, как я встретил этого монстра, я по-настоящему осознал масштаб его тела.

Его спина была бесконечной, змееобразной, с острыми плавниками, словно хребет небольшой горной цепи, и только быстрые манёвры Tuscany спасли меня от этих зазубренных плавников, которые вздымались вверх и рассекали воду. Они пролетели в нескольких футах от меня, и поток, поднятый их движением, отбросил субмарину назад и чуть в сторону, в относительную безопасность.

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

Я быстро убавил свет до минимума и перевёл дыхание, пока туша Левиафана проплывала мимо. Он тянулся вниз, в бездну, на милю и более, и за ним волочились тысячи щупалец — настоящий лес из них, каждое размером с шестиполосную магистраль, с острыми крючьями на концах и лопастями-крыльями. Понадобилось целых три минуты, чтобы чудовище полностью прошло мимо меня. Затем оно изогнулось в другую сторону и уплыло, в поисках новой добычи.

Гггггггррррррррррраааааааааааааауууууууууууггггггггггггггггг!!!!

Чудище постепенно растворилось в тени. И потом наконец исчезло.

***

Я всплыл на поверхность только через несколько часов, позволяя искалеченной Tuscany неспешно завершить путь. Она была единственной причиной моего спасения — вся моя сообразительность и ум мне не помогли бы. Всё же она — настоящее чудо инженерной мысли.

Когда я наконец прорвался на поверхность, я включил аварийный маяк и тут же рухнул от усталости. Очевидно, меня подобрал береговой патруль через несколько часов, в нескольких сотнях миль к юго-западу от Гавайев, вытащил из почти разрушенной субмарины и отвёз в больницу на материке. Там я очнулся лишь через сутки.

По мере восстановления я слышал отдельные сообщения о гигантской сейсмической активности в районе, где я находился, о том, как дно океана изменилось, сдвинулось и перекомпоновалось. Но мне было всё равно. Я сказал этим учёным ублюдкам всё, что знал. К тому же теперь у них есть Tuscany и все записи, а у вас — этот письменный отчёт. Что они решат с этим делать дальше — их дело.

Я знаю только одно: ближайшее время я больше не собираюсь нырять. Я пришёл к осознанию: у человечества и так достаточно пространства, чтобы жить, развиваться и процветать на поверхности и около неё, на суше, в воздухе, и, надеюсь, скоро — среди звёзд.

Но есть существа в воде, которые владеют глубинами. И, возможно, лучше оставить всё так, как есть. Ради нас всех.

Земля несёт заботу и вину,

Покоя нет в её могилах;

А мирный сон лишь только там,

Под тёмно-синими волнами.

Натаниэль Готорн

~

Оригинал

Телеграм-канал чтобы не пропустить новости проекта

Хотите больше переводов? Тогда вам сюда =)

Перевел Хаосит-затейник специально для Midnight Penguin.

Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны.

Я заставил себя двигаться по коридору, который теперь напоминал свалку механического ада. Повсюду лежали обломки автоматонов и тех самых пауков, тихо потрескивающих, остывая. Я не мог оторвать взгляд от лиц, впаянных в металл. Глаза, лишённые сознания, были пусты и остекленели, но мозг, заточённый в железные темницы… Пока в нём теплилась искра жизни, он испускал волны невыразимой, выворачивающей наизнанку агонии, бесконечного, всепоглощающего кошмара и безумия, сжимающие желудок тугим узлом и вызывающие тошноту в горле.

«Какой же больной, извращённый разум способен на такое? Какая бездна должна зиять в душе создателя этого ужаса?»

Я, прижимаясь к влажным стенам, обошёл груды дымящегося хлама, пока не наткнулся на вентиляционную трубу, уходящую вверх и закрытую прочной, закреплённой на болтах решёткой. Другого пути внутрь не просматривалось.

Я закрыл глаза, отсекая ужас вокруг, и попытался вспомнить. Вспомнить то животный страх, когда я инстинктивно сжимался, становился плоским, безвоздушным, чтобы уместиться в крошечной тени, когда каждый лучик света грозил выхватить меня из единственного убежища. Тогда я действовал на чистом, первобытном страхе.

Теперь же мне приходилось воспроизводить это сознательно, через боль и наркотический туман. Я подошёл к решётке, упираясь ладонями в холодный, шершавый металл, и начал... сжимать себя. Не физически, а как-то иначе — представляя, будто моя сущность, сама моя душа становится меньше, плотнее, текучей, словно ртуть.

Не получалось. С первой попытки, со второй, с десятой… Даже с двадцатой. Я обливался липким, холодным потом, от нечеловеческого напряжения гудело в висках, а в лёгких не хватало воздуха. Не знаю, сколько прошло времени — может, пятнадцать минут, а может, целый час, потерянный в этом аду, — но в какой-то момент, когда отчаяние уже начало подбираться, ко мне вернулось то самое, неуловимое ощущение. Ощущение, будто я не тело из плоти и костей, а лишь тень, которую можно смять, сложить и просунуть в любую, самую узкую щель.

Я начал протискиваться сквозь решётку. Это была пытка, превосходившая любую физическую боль. Каждая клетка моего существа вопила от невыносимого давления, словно меня сдавливали со всех сторон гигантские, неумолимые тиски. В узкой, тесной трубе стало чуть легче дышать, но ужасающее давление никуда не исчезло — оно давило на лёгкие, сжимало сердце, сплющивало кости, грозя раздавить насмерть.

Я не плыл, а медленно, мучительно просачивался вперед, словно густая смола, молясь лишь об одном — чтобы эта пытка скорее закончилась, даже ценой смерти. Через несколько минут, показавшихся вечностью, я наконец оказался по другую сторону.

И замер, цепляясь дрожащими пальцами за холодные прутья решётки изнутри, пытаясь перевести дух.

Передо мной открылся ад, сравнимый разве что с самыми мрачными пророчествами. Грубая, чудовищная лаборатория, залитая мерцающим алым светом. Люди, прикованные к металлическим столам, похожим на жертвенные алтари. К некоторым тянулись трубки, по которым пульсировала мутная зеленоватая жидкость. Все были без сознания, их лица искажала маска застывшей боли. У одного не хватало руки — её заменял грубый, шипящий гидравлический манипулятор. Другого разобрали почти полностью: его ребра были жестоко отогнуты, обнажая сложные механизмы, вплетённые в плоть. А в дальнем углу… огромные прозрачные колбы, опутанные сетью проводов и трубок, содержали лишь головы. Их глаза бешено вращались в орбитах, рты беззвучно раскрывались в немом, непрерывном крике. Эти головы источали волны столь чистого, совершенного в своём ужасе страха и отчаяния, что я едва удержался от собственного крика. Здесь работал конвейер — конвейер производства живого, дышащего ужаса. Где-то среди всего этого, в самом центре кошмара, должны были находиться Эйден и Харлан.

Источник того «голода» оказался чудовищнее самых мрачных пророчеств. Это не было тварью из плоти и крови в привычном смысле. Это был заплывший жиром, аморфный мешок, лишь отдалённо напоминающий человеческий облик. Его кожа, мертвенно бледная и полупрозрачная, была испещрена гнойными язвами, сочившимися мутной сукровицей, от которой исходил сладковато гнилостный запах. По бокам туловища торчало по три скрюченных, хитиново-металлических манипулятора, усеянных пилами, иглами для инъекций и щупальцами с острыми, как скальпель, наконечниками; они судорожно подрагивали в воздухе, издавая сухое, стрекочущее звучание. Лицо отсутствовало вовсе — на его месте зияла вмятина, утыканная десятком механических окулярных сенсоров разных размеров и форм, вращавшихся и фокусировавшихся независимо друг от друга, издававших тихое, назойливое жужжание, похожее на рой разъярённых насекомых. Вместо ног тело покоилось на шести длинных, сегментированных, паучьих конечностях из чёрного, отполированного до блеска хитина, с острыми, как бритва, наконечниками, которые мягко, влажно постукивая, впивались в бетонный пол, оставляя крохотные, дымящиеся отверстия.

Он передвигался по лаборатории с противной, покачивающейся грацией падальщика, его манипуляторы с отвратительной нежностью поглаживали тела несчастных на столах, а механический, синти-голос, похожий на скрежет битого стекла по металлу, приговаривал:

— Скоро, мои деточки... скоро вы станете красивыми-красивыми... самыми лучшими... самыми совершенными...

Харлан лежал в углу, всё ещё без сознания, его дорогой костюм был испачкан грязью и чем-то тёмным. Эйден — на одном из центральных столов, к его груди, как и к груди Харлана, крепились зловещие трубки, по которым пульсировала мутная жидкость. Его руки и ноги пока были на месте — его только начинали готовить к «преображению».

В углах лаборатории и под самым потолком, куда свет алых ламп не проникал, царила густая, благословенная тьма. Во второй раз преодолеть преграду оказалось немного проще — адреналин, ярость и отчаяние послужили отмычкой. Я управился всего за несколько мучительных минут и поплыл под потолком словно призрак, неотрывно наблюдая за развернувшейся внизу картиной ада.

Нападать здесь и сейчас было чистейшим безумием. Но ждать, пока этот урод начнёт кромсать новое тело, я не мог — ни физически, ни морально.

Я материализовался в самом тёмном углу, за грудами хлама, «Ворон» уже был в моей руке — холодный и надёжный. Без криков, без предупреждений. Я всадил в аморфное, колышущееся туловище чудовища все семь пуль подряд. Грохот выстрелов, громоподобный в замкнутом пространстве, оглушил лабораторию, заглушив на миг все прочие звуки.

Существо сначала испуганно вскрикнуло — высоким, пронзительным, почти детским голосом, неестественным и жутко контрастирующим с его обликом. Затем крик перешёл в противный, животный визг боли и ярости. Оно забилось, манипуляторы замахали в воздухе, словно отрубленные щупальца, разбивая стеклянные колбы с хлюпающим звуком и сметая инструменты со зловещим лязгом.

Я отпрыгнул за ближайший металлический стол, пахнущий антисептиком и кровью, и, не глядя, судорожно начал перезаряжать револьвер. Руки дрожали, пальцы стали ватными и плохо слушались — навалилось то самое «похмелье» от использования силы, тяжёлое и липкое, словно горячая смола. Делал всё, чему научил меня Джон: на ощупь, полагаясь лишь на мышечную память, заставлял пальцы закладывать каждый патрон. Тем временем с другой стороны раздался тяжёлый, волочащийся звук, потом грохот опрокинутого оборудования.
— Опять… ОПЯТЬ! — взревел синтетический голос, полный нечеловеческой, кипящей ярости. — Кто-то хочет испортить моё совершенство! Моих детей!

Я выглянул из-за укрытия, поймал в прицел колышущуюся массу и всадил в неё ещё две пули. Затем рванул к Харлану, с силой выдернул торчащие из его шеи и рук тонкие трубки, с противным присвистом выпускавшие воздух, и стащил его тяжёлое, безвольное тело на пол, за очередной станок. Мельком отметил про себя, что для своего возраста маг сложён отлично — мышцы были твёрдыми, тело тяжёлым, видимо, сказывались годы изнуряющих магических практик и аристократического спорта.

Но следующее мгновение стало финальным. Один из хитиновых манипуляторов, быстрый как кобра, выхватил меня из-за стола за плечо и с чудовищной силой швырнул в бетонную стену. Мир взорвался ослепительной белой болью. Воздух с хрипом вылетел из лёгких. В глазах заплясали чёрные пятна. Острые, жгучие муки в боку не оставляли сомнений — рёбра сломаны. Правое плечо беспомощно повисло, вывихнутое, не слушалось, пронзительная боль пульсировала с каждым ударом сердца.

Я переложил «Ворона» в левую, трясущуюся руку, с трудом удерживая его скользкими, липкими от пота пальцами.
«Надо бы научиться стрелять и левой...» — пронеслось в голове запоздалой, идиотской мыслью, отдающейся эхом в пустоте надвигающегося шока.

И тут до меня наконец дошло, пробившись сквозь боль и туман. То, что я чувствовал всё это время… это был вовсе не голод. Это было нечто иное, куда более жуткое. Концентрированное, безумное, всепоглощающее желание. Навязчивая, пожирающая саму душу идея. Порочная, извращённая мечта, лишённая всякой эмпатии. Вечная, неутолимая мысль — создать «совершенство». Подобное себе самому. Распространить свою уродливость, свою боль, свою изломанную сущность на весь мир.

Он приближался ко мне, его механические глаза сверкали холодным, бездушным безумием, а манипуляторы сжимались и разжимались в предвкушении.
— Ты… ты тоже станешь совершенным… — просипел он, и в его голосе слышалась не злоба, а почти что… надежда.

Я поддел поля шляпы дрожащим стволом «Ворона», с трудом удерживая его в левой руке. В этот абсурдный, пронизанный болью миг, мне стало почти до истерики смешно. Шаткий, непослушный ствол едва навелся на хаотичное скопление механических глаз, жужжащих и вращающихся передо мной.

— Прости, — хрипло, с кровавым пузырем на губах, выдохнул я, — но даже у моей бывшей это не получилось.

Он занес манипулятор, увенчанный огромным шприцем, заполненным чем-то ядовито-зелёным и пульсирующим. Я спустил курок.

Первый выстрел. Промах. Пуля со звоном отскочила от металлической балки где-то позади. Игла, шипя, прошила воздух в сантиметре от моего виска, обдав лицо ледяным ветерком.

Второй выстрел. Попадание. Стекло одного из окуляров звонко треснуло. Он взвыл — высоким, истерическим визгом, и его манипулятор, дернувшись, с силой вонзил иглу мне в бедро. Адская, жгучая боль, словно раскалённый гвоздь, пронзила ногу, заставив всё тело содрогнуться.

Третий выстрел. Я плюнул ему в «лицо» свинцом. Ещё один глазной сенсор лопнул, брызнув маслянистой жидкостью с запахом озона и гари. В ответ другой манипулятор, с шипящей дрелью на конце, с глухим хрустом прошил мне живот. Мир поплыл, окрасившись в багровые тона, звуки стали приглушёнными, будто из-под толстого слоя воды.

Четвёртый выстрел. Я почти не чувствовал левую руку, она онемела от боли и шока, но каким-то чудом, на чистой ярости, поднял револьвер и выстрелил снова. Он взревел, и два стальных шипа, холодных и острых, с противным хрустом вонзились мне в грудь, ломая рёбра. Ещё один — с резкой, рвущей болью — в ногу.

Пятый, последний выстрел. Я всадил пулю прямо в центр скопления его глаз, в эту жужжащую, мерцающую панель. И в этот самый миг его грудь, спину и часть манипуляторов прожгла ослепительная, концентрированная молния Харлана. Маг, придя в себя, вложил в этот удар всю свою накопившуюся ярость, отчаянье и ужас.

Сквозь угасающее сознание, сквозь пелену крови, пота и невыносимой боли я увидел, как обугленная, дымящаяся груда плоти и металла бесформенно рухнула на пол, издав последний булькающий звук. Среди оплавленных проводов и пластин, в глубине туловища, дымилась и пульсировала, медленно затухая, серая масса мозга. Оказалось, что при попадании в «голову» мозг не был задет. Он надёжно прятался в самой утробе этого чудовища.

«Вот она, ирония… Спрятать разум в самую грязную и уязвимую часть…»

Моё лицо, искажённое гримасой боли, тронула судорога, отдалённо напоминающая улыбку. Рука с «Вороном» безвольно упала на холодный бетон, издав глухой стук. Я почувствовал, как проваливаюсь в чёрную, тёплую и бездонную яму, которая не обещала ничего, кроме забвения. Последняя мысль была почти будничной, отстранённой:
«Кажется, у меня будет чудовищное, адское похмелье… Если, конечно, я вообще проснусь…»

Сквозь густой, вязкий туман кошмарного сна, в котором я метался среди щупалец и вращающихся глаз, удалось разлепить ресницы, слипшиеся от гноя и пота. Попытался прокашляться, прочистить лёгкие от ощущения тяжести, но вместо кашля меня вырвало — горькой жёлчью и тёмной, густой кровью. Кто-то вовремя, резко перевернул меня набок, чтобы не дать захлебнуться собственной рвотой. Голоса доносились сквозь толщу воды, слова казались бессмысленным набором звуков, а голову разрывало, словно по чугунному колоколу внутри черепа били кувалдой. Любой звук, любой луч света отзывались болью в висках, новой волной тошноты. Застонал глухо и безнадежно, меня затрясло в лихорадочной дрожи, будто в ледяной воде.

Мне пытались дать попить. Кто-то поднёс к моим распухшим губам прохладную металлическую чашку. Я сделал крохотный, жалкий глоток воды — и моё тело вновь выгнулось в мучительном, судорожном спазме, исторгая наружу уже пустоту, смешанную со слизью и кровью. Сознание опять уплыло, унося в новые, изощрённые круги ада.

Я видел Элис. Она была ослепительно прекрасна, сидела за огромным, полированным роялем и играла что-то сложное и грустное. Её платье… Оно было таким ярким. Жёлтым? Нет, теперь оно стало алым, как свежая кровь… Оно казалось мутным, переливалось, словно нефтяная плёнка. Из-под шёлкового подола выглядывали длинные, сегментированные, хитиновые паучьи лапы, мерно постукивая по паркету. Элис повернулась ко мне, её губы, алые и влажные, растянулись в ласковую улыбку, но голос, исходивший оттуда, звучал механически, скрежетом синтезатора, резавшим уши:
— Скоро приготовлю тебе ужин, дорогой. Сделаю котлеты… из отборной говядины. Сама нарежу мясо, соберу мясорубку.

Я хотел проснуться, закричать, вырваться, но не мог шевельнуть даже мускулом. Сон перешёл в новый виток безумия: бесконечный, уходящий в темноту коридор, чьи стены состояли из стеклянных колб, заполненных мутной жидкостью, в которой плавали и тихонько били по стеклу человеческие головы. Глаза их — пустые, остекленевшие — смотрели прямо на меня. Головы не издавали звуков, однако от них исходил оглушительный, беззвучный визг, волна чистого, вывернутого наизнанку отчаяния и безумия, давившая на мозг, грозящая превратить его в лепёшку.

Новый, лающий кашель, полный крови и боли, снова вырвал меня из этого ада. Я открыл глаза. Ослепительный белый свет операционных ламп, смутные, расплывчатые лица, склонённые надо мной. Губы шевелились, беззвучно произнося что-то. Снова поднесли к губам чашку. На этот раз с чем-то густым, молочным, пахнущим лекарством. Я попробовал сделать глоток — густая жидкость обожгла горло, и моё тело вновь выгнулось в бесполезном рвотном спазме, выплёвывая назад своё спасение.

А потом снова эти сны… Миссис Молли, добрая, вечно переживающая миссис Молли, вынесла мне на старой деревянной доске тарелку с дымящимися, ароматными пряниками-паукообразными. Вместо их хитиновых тел на тонких, изящных ножках покачивались крошечные морщинистые человеческие головки с беззубыми ртами, беззвучно шевелившими губами, шептавшими моё имя и бесконечно тянувшими его в немом ужасе.

Горло саднило невыносимо, словно его начисто выскоблили грубой наждачной бумагой, и каждый глоток воздуха отзывался жгучей болью. Правая рука, туго затянутая в самодельные, пропитанные чем-то едким бинты, лежала неподвижным грузом. Живот был стянут плотными тряпками настолько туго, что любое шевеление вызывало глубокую, пульсирующую боль, исходящую прямо из центра моего тела.
Я снова очнулся в том же аду. Лежал на холодном, липком от пятен непонятного происхождения металлическом столе — том самом, на котором совсем недавно кого-то готовили к чудовищному «преображению».

С трудом повернув голову, скрипящую от напряжения, я увидел суетящихся вокруг людей — не автоматонов, а живых, бывших пленников, но живых. Воздух был густым и тяжёлым, пахнущим антисептиком, кровью, жжёной плотью и озоном. Один из выживших, мужчина с лицом, испещрённым морщинами усталости, подошёл ко мне с жестяной, помятой чашкой в руке.

— Пей, — коротко бросил он, без лишних церемоний приподнимая мою голову. Пальцы его были шершавыми и холодными.

Я инстинктивно попытался отстраниться, но моё тело было бессильно, словно ватный груз. Он просто влил мне в рот что-то густое, мутное и невыносимо горькое. Жидкость обожгла воспалённое горло, и я сглотнул, едва не подавившись, ощущая, как тяжёлый поток стекает в пустой, сведённый спазмами желудок.

— Ого, — равнодушно, с профессиональной отстранённостью констатировал человек, отнимая чашку. — В этот раз не выблевал. Молодец. Прогресс.

— Где… я? — прохрипел я, и собственный голос прозвучал чужим, хриплым и разбитым, будто у старика.

— Всё там же, детектив, — бросил он, уже отходя прочь и вытирая руки грязной тряпкой. — В самом сердце ада. Никуда мы не выезжали.

Я перевел тяжёлый, затуманенный взгляд. Теперь лаборатория, ярко освещённая аварийными лампами, была полна людьми. Люди, сгорбившись, оказывали помощь тем, кого ещё можно было спасти, — их тихие, ободряющие слова смешивались со стонами и приглушёнными рыданиями. Снаружи, за массивной металлической преградой, раздавался оглушительный, безумный грохот, лязг разрываемого металла и яростные, методичные удары по броне. Автоматоны, оставшиеся без хозяина, будто обезумели, с нечеловеческой настойчивостью пытались выбить дверь и добраться до нас.

И тогда мой взгляд пал на него. Харлан Ла Бруньер стоял, выпрямившись во весь рост, у соседнего стола, на котором, под простыней, лежал его сын. Эйден был бледен как полотно, но грудь его медленно, ритмично поднималась и опускалась. Сам Харлан выглядел помятым — его безупречный костюм был испачкан грязью, тёмными пятнами запекшейся крови и ещё чем‑то, но он держался с прежней, несгибаемой аристократической осанкой, словно король, обозревающий руины своего королевства.

Его бас, громоподобный и властный, прозвучал как удар набата, больно отдаваясь в моей раскалывающейся от боли и гула голове:
— Детектив Арчер.

Я медленно, с усилием перевел на него взгляд, чувствуя, как веки наливаются свинцом.

— Как вы очнулись раньше меня? — спросил он, и в его голосе сквозило не просто недоумение, а нечто более острое и тяжёлое — холодное, аналитическое недоумение, смешанное с нежелательным, но настойчиво пробивающимся подозрением. Его пронзительный взгляд изучал меня, выискивая нестыковки.
— Мне вкололи мощнейший магический нейтрализатор. В вас — тоже. И всё же... Вы пришли в себя первым.

Читать далее

9/10

Экранизация самой популярной в мире видеоигры, достойная своего оригинала. Пятеро человек волей судеб оказываются в кубическом (здесь не настолько) мире, и им предстоит предотвратить апокалипсис...

Это шедевр, и сейчас я обосную, почему так считаю:

1) Фильм, так уж вышло, в нашей стране универсален. В оригинале он не детский, мягко скажем - куча ненормативной лексики (мата), достаточно пошлых шуточек (чего стоит Мама Стифлера, которая клеится сначала к Момоа, а потом к деревенскому жителю из другого мира) и реально взрослого юмора. И если ты смотришь в нормальном переводе (а мне, к счастью, сходу подвернулся многоголосый от LineFilm) то ты от количества разнообразных гэгов, мемов и просто крепкого словца, которое тут используется умеренно, но к месту - кайфанешь полноценно. И с другой стороны есть оскопленный дубляж от Red Head Sound, без мата, с проебанными шутками (бегло проверил) и, получается, полностью подходящий для семейного просмотра - потому что в таком виде детям он зайдет, и они будут впечатлены тем, как кубические зомби разрываются на части - и без капли крови. А нарисован весь экшен ну очень красочно. И дорого.

2) Я боялся что будет куча СЖВ, но нет. Одна толстая негритянка, которой не спамят на экран, у которой нет никаких трагедий и она просто есть на экране иногда. И даже иногда порет (в хорошем смысле) смешные шутки. Не раздражает, никто на ней не зацикливается.

3) Джек Блэк и Момоа - центральные фигуры, и они ну очень качественно делают все, чтобы у тебя улыбка с лица не слезала. Джек Блэк по угару еще и споет пару раз, недолго но куда же без этого.

4) Отсылок столько, что глаза разбегаются - от самой игры и внутренних мемов (кстати, с вниманием к деталям) до Властелина Колец, Южного Парка и Бивиса с Батхедом - я ж говорю, он не для детей, хоть и умело замаскирован.

5) А вот то, что он не для детей в оригинале - умелая находка режиссера. Сама-то игра уже давно, да и изначально была популярна отнюдь не только у детей (да и я залипал там частенько раньше - вполне в зрелом возрасте). И дети-то уже за долгие годы выросли.

Очень драйвовая, до краев наполненная разнообразным юмором, без переборов но искрометно, по-любому понравится и людям, не знакомым с игрой - хоть часть того "внимания к деталям" они и не поймут. И, в отличие от "кредо убийцы" (который в целом-то неплох но это именно обособленный фильм без прямой отсылки) это именно экранизация игры, в которую добавили сюжет, хоть и достаточно простой. Главное - мир вокруг. И мораль в конце меня порадовала. Если бы они еще и сюжет более лихо закрутили я бы не удержался поставить все 10.

В общем, я в восторге на самом деле, не ожидал и близко что будет так классно.

Мой ТГ канал, где еще больше обзоров кино.

aivisions_lab

Я потерял сознание на рабочем месте и там в пустоте был кто-то. Я  вспомнил операцию на руке, вспомнил что пока я был под наркозом со мной говорил Он.
1. -Я чувствую здесь кто-то есть. Кто ты?
-Меня зовут Мастер Бо, я создатель вселенной, вселенная ограничена размерами моего разума. Все системы замкнуты, все величины конечны. Малое в большом, большое в малом. Всё циклично. Всё подобно всему. Этот мир как отражение в отражении. Вселенная огромна, но если всматриваться в малое, то в конце концов увидишь большое, то есть меня. Я эволюционирую проживая множество жизней в разнообразных телах, ощущая радость и боль каждого атома, каждого существа этого мира. Моя конечная цель стать более совершенным для построения более гармоничного мира. Совершенству нет предела. Ни одно живое существо этого мира не умирает, оно лишь перерождается в более совершенное. По этой причине я не контролирую и не ограничиваю действия всех живых существ и всех процессов этого мира.
2. - Мастер Бо, что за создание такое человек и какова его цель в жизни?
- Человек это мостик эволюции между животным и ангелом. Общая краткая цепь эволюции начинается с минералов, затем идут растения, после душа проходит опыт животного мира, затем человеческого, далее она становится ангелом, потом душа воплощается в Бога ну и на конец возвращается ко мне обогащённая новым жизненным опытом. Цель человека научиться жить в гармонии и любви, а после переродиться в ангела или демона что в принципе одно и тоже. У человека есть душа, частичка меня которая ведёт к успеху кратчайшим путём, так же есть разум, это био компьютер напичканный всевозможными программами. Есть микрофлора которая иногда командует телом больше чем разум. Ещё в тонком теле живут черти не воплощённые души питающиеся энергией человека и порой меняющие судьбу не в лучшую сторону.
3. -Мастер Бо почему на Земле так много Богов и религий?
-На самом деле Богов на много больше чем вы себе можете представить. Но человечество знает лишь тех, кому жизненно необходима связь с людьми. Некоторые Боги ведут войны между собой по аналогии с земными царями. Некоторые помогают мне создавать этот прекрасный мир не взаимодействуя с людьми. Те Боги, которых вы знаете питаются энергией людей, а те, что не известны людям питаются энергией вселенной. Бог это как президент. Человек сколько бы не просил у президента здоровья или богатства, вряд ли что-то получит. Бога окружают ангелы, это по аналогии с земным миром министры и чиновники, тут возможны нюансы иногда человек может достучаться до ангела. Сегодня дух сотворил добро и мы называем его ангелом, а завтра сотворил зло и мы называем его демоном. Дальше по аналогии с земным миром идут криминальные авторитеты смотрящие за районом, бандиты, это и есть бесы и черти. Просить что либо у чертей и бесов так же опасно как договариваться с бандитами. Не менее опасны игры с Богами они полностью пере прошивают человеческую судьбу подчиняя душу своим целям и постепенно выкачивают с адептов все жизненные силы. Лишь жрецы получают реальную помощь от Богов, но судьба жреца ещё печальнее чем у обычного человека. Жрец это пустой сосуд со спящей душой внутри. Жрецом полностью управляет вошедший в него Бог. Боги не бывают добрыми или злыми. Боги всегда действуют в своих интересах и не всегда их интересы совпадают с людскими.
Я очнулся от едкого запаха нашатырного спирта, моя директор вызвала скорую помощь.