Зуд.

Все тело под одеждой нестерпимо чесалось. Казалось, тысячи невидимых муравьев бегают прямо под эпидермисом. Артем с силой потер предплечье, пытаясь унять это чувство, но зуд был не на поверхности. Он шел из глубины, от мышц.

"Кожа мне жмет", -- вспомнил он слова своего двойника.

Артем вывалился в коридор. Проем на кухню за его спиной начал медленно затягиваться. Края дверной коробки размягчились, потекли, словно плавящийся воск, сужаясь в неровный, пульсирующий сфинктер.

Ему нужно было спрятаться. Найти место с одной дверью, которую можно забаррикадировать. Ванная.

Он рванул к двери санузла, расположенной напротив кухни. Ручка была скользкой, но дверь поддалась. Артем влетел внутрь, захлопнул створку и дрожащими пальцами защелкнул шпингалет.

В ванной было темно и душно. Здесь пахло сыростью и старым мылом. Артем нащупал выключатель, щелкнул им, но свет не зажегся. Вместо этого в темноте вспыхнул тусклый, зеленоватый огонек.

Светилась вода в ванной.

Чугунная чаша была до краев наполнена той же черной вязкой жижей, что и на кухне. Только здесь она слабо фосфоресцировала. Поверхность жидкости была идеально гладкой, как черное зеркало.

"Не смотри в зеркало", -- всплыло в памяти сообщение.

Артем отвернулся, прижимаясь спиной к двери. Он сполз вниз, на холодный кафельный пол, обхватив голову руками. Ему нужно было просто переждать. До утра. До рассвета. Солнце должно все исправить.

Внезапно зуд в левой руке сменился резкой, жгучей болью. Словно кто-то провел изнутри раскаленной иглой от локтя до запястья.

Артем зашипел и закатал рукав толстовки. В зеленоватом отсвете от ванной он увидел свою руку.

Под кожей что-то двигалось.

Это был бугорок размером с грецкий орех. Он медленно полз вдоль лучевой кости, раздвигая волокна мышц. Кожа над ним натянулась и побелела, став почти прозрачной. Артем с ужасом наблюдал, как бугорок пульсирует, живет своей жизнью.

-- Выпусти меня, -- раздался тонкий, писклявый голосок.

Артем дернулся. Голос шел не из-за двери. И не из вентиляции.

Он шел от его левой руки.

Бугорок остановился у запястья. Кожа в этом месте начала истончаться, проступая синевой вен.

-- Здесь тесно, Артем, -- снова пропищало существо внутри его руки. Теперь Артем узнал этот голос. Это был голос его младшей сестры, которая не родилась -- у матери случился выкидыш, когда Артему было шесть. Он никогда не слышал ее голоса, но почему-то точно знал: это она.

-- Этого не может быть, -- прошептал он, впиваясь ногтями правой руки в бугорок, пытаясь раздавить его, остановить, сделать хоть что-то.

Под пальцами прощупывалось что-то твердое, похожее на маленький скрюченный эмбрион.

-- Больно! -- взвизгнула рука.

И тут вода в ванной плеснула.

Артем вскинул голову. Из черной жижи медленно поднималось что-то массивное. Сначала показалась макушка с редкими, слипшимися волосами. Потом бледный, раздутый лоб.

Это был его отец. Или то, что когда-то им было. Тело выглядело так, словно пролежало в воде не пять лет, а вечность. Кожа была серой, местами отслаивалась лохмотьями, открывая под собой не мясо, а гладкую, блестящую поверхность зеркала.

Мертвец открыл глаза. У него не было зрачков -- только сплошная бельма.

-- Мы собрались, сынок, -- прохрипел отец. Его рот не открывался, звук шел прямо из горла, булькая и клокоча. -- Пора решать, что с тобой делать. Ты стал бракованным.

Артем вжался в дверь. Шпингалет за спиной жалобно звякнул.

-- Я не бракованный! -- выкрикнул Артем, чувствуя, как слезы текут по щекам. -- Я живой! Оставьте меня!

-- Живой... -- протянула "сестра" из его руки. Бугорок начал яростно биться, пытаясь прорвать кожу. -- Живые не живут в мертвых домах. Ты забыл, Артем? Ты забыл, когда мы переехали?

Отец в ванной поднялся в полный рост. С него стекала черная жижа, но капли не падали вниз, а взлетали вверх, к потолку, собираясь там в грозовую тучу.

-- Ты занял чужое место, -- прогудел отец, делая шаг через бортик ванной. -- Твоя оболочка износилась. Ты впустил сквозняк.

В дверь за спиной Артема постучали.

Тук-тук-тук.

Вежливый, интеллигентный стук.

-- Артем, открой, это мама, -- раздался мягкий голос из коридора. -- Я нашла твою кожу. Я ее погладила. Выходи, нужно переодеться. А то в этой ты выглядишь... помятым.

Артем оказался в ловушке. Спереди -- раздутый утопленник с зеркальными внутренностями. В руке -- паразит, рвущийся наружу. Сзади -- мать с его выглаженной кожей.

Он посмотрел на зеркало над раковиной. Оно было единственным предметом в комнате, который казался нормальным. Обычное прямоугольное зеркало. Но в нем не было отражения Артема, отца или ванной.

В зеркале отражался длинный больничный коридор, залитый ярким, стерильным светом. И в конце этого коридора стояла открытая дверь, за которой виднелась зеленая трава и солнце.

-- Не смотри в зеркало, -- прошептал Артем самому себе, сжимая пульсирующую руку.

-- Ложь, -- булькнул отец, протягивая к нему мокрые, разбухшие руки. -- Там выход. Иди к свету, сынок.

Артем понял, что выбора нет. Отец был уже в полуметре. Запах гнили стал невыносимым. Артем вскочил, наступил ногой на край раковины и, зажмурившись, с размаху ударил головой в зеркальную гладь.

Он ожидал звона стекла, боли, порезов.

Но поверхность зеркала подалась мягко, как пленка поверхностного натяжения воды, и с чавкающим звуком втянула его внутрь.

Его тело нашли не сразу. Он сказал мне и маме, что уходит, но не сказал куда. Долгое время я думал, что он хотел удивить нас оленем; теперь понимаю — ему просто хотелось побыть одному.

— Эй, дружок, подойди сюда, — произнёс он своим низким голосом, наклоняясь с кряхтением. Мама сердилась на него, а он стоял в дверях, собираясь уходить. Но он вспомнил про меня.

Я нерешительно подошёл. Мама поглядывала на меня, и я не знал, можно ли.

— Я вернусь, ладно? Рано или поздно я вернусь, — сказал он и взъерошил мои волосы. Я поднял руки, чтобы обнять его, и он не отказал. Ремень от ружья соскользнул с его плеча. От него пахло потом, он был тёплый. — Люблю тебя, дружок, — прошептал он мне на ухо.

Это был последний раз, когда я видел его таким, каким знал.

В ту ночь отец подстрелил оленя. Его так и не нашли.

По словам следователей, всё происходило так: отец добрался до охотничьей вышки около одиннадцати. У него не клевало, и примерно через час он отправился гулять, прихватив с собой несколько банок пива.

По пути ему повезло: он наткнулся на огромного самца. Выстрелил и попал.

Олень пробежал немного и упал — кровоточил, но был жив.

Отец был пьян и возбуждён. Он выследил оленя. Когда нашёл, наклонился осмотреть его и забыл снять ружье с предохранителя.

Выстрел пришёлся отцу в голову. Он умер мгновенно.

А олень, равнодушный ко всему, лежал, тяжело дыша, потом набрался сил и убежал. Рядом с телом отца нашли пропитанный кровью участок земли — кровь была и человеческая, и звериная. Следователи этого не говорили, но я всегда так представлял.

Оленя так и не нашли. Но я его нашёл.

Я стал замечать самца возле нашего дома, во дворе. Сначала он держался у кромки леса. Я даже рассказал об этом маме. Мы вместе наблюдали, как он ходит между деревьями и поглядывает на нас. Он двигался странно, осторожно, словно на цыпочках.

Я видел его каждую неделю, и каждую неделю у меня появлялось новое понимание, почему из всех оленей, из всех домов этот олень выбрал наш.

Сначала я думал, что это совпадение. Потом — что это другой олень.

Наконец я понял: это был мой отец.

Я понял это по шраму на его боку.

Со временем олень подбирался всё ближе к дому. Начал есть траву во дворе, и я, чтобы его приободрить, достал из сарая старый корм для оленей, который остался от отца.

Маме это не нравилось. Раньше она подзывала меня к окну, чтобы вместе посмотреть на оленя, а теперь оттаскивала прочь. Ей надоела моя фантазия — что это отец, что их кровь смешалась, что они поменялись телами. Она была готова отпустить прошлое.

Но я не был готов.

Однажды ночью, пока мама спала, я раздвинул шторы. Олень ел траву во дворе.

Я постучал по стеклу.

Он осторожно посмотрел на меня. Потом подкрался к окну тонкими шажками, покачивая рогами.

Я приоткрыл окно так высоко, как смогли поднять мои короткие руки, и потянулся погладить его.

Олень стоял неподвижно, не отрывая от меня взгляда.

Я провёл рукой по его голове.

— Эй, дружок, — прошептал олень.

Я отпрянул. Олень не отвёл взгляда. В лунном свете мне показалось, что в его глазах блестят слёзы.

— Впусти меня, — сказал он. Голос был мужским, но не отцовским — тонким, прерывистым и высоким.

У меня были сомнения. Но всё то время, что я с благоговением смотрел на оленя, я думал об отце. Всё это время. Разумом я не мог принять, что это действительно он, но сердцем… кровь, смешавшаяся воедино.

И я сделал это.

Я вышел через переднюю дверь и открыл её.

Олень уже ждал.

Он проскользнул мимо меня своей мягкой крадущейся походкой.

— Может, позвать маму? — прошептал я.

— Нет, нет, — ответил он. — Пусть спит.

Он обнюхивал дом, словно давно здесь не был.

Копыта оленя тихо ступали по ковру. Казалось, он не помнил, где что находится. Зашёл наполовину в ванную и отступил, будто не собирался туда идти.

Наконец олень посмотрел на меня.

— Отведи меня в свою комнату, дружок, — сказал он.

Я так и сделал. Пошёл в свою комнату, и он последовал за мной. Он оглядывался, словно боялся, что его поймают. Я тоже так себя чувствовал. Казалось, мы делаем что-то неправильное.

В комнате было темно. Я хотел включить лампу, но олень встал передо мной.

— Можно нам лечь вместе? — тихо спросил он.

Я кивнул.

Я забрался в кровать и откинул одеяло, чтобы олень мог лечь рядом.

Кровать была маленькая. Когда олень неуклюже забрался на матрас, его рога задели мою голову, и я вздрогнул. Я отодвинулся к дальнему краю.

Наконец он устроился на корточках, и я накрыл нас одеялом. Его бок прижался ко мне. Он был ледяным. Отец никогда не был таким холодным.

Олень поднял копыто и положил его на мою грудь. Его дыхание овевало моё лицо.

— Спасибо, дружок, — сказал он со слезами в голосе. — Спасибо, что впустил меня в свой дом.

— Пожалуйста, — ответил я, глядя на тень его огромной головы, смотревшей на меня.

— Я скучал по тебе, — прошептал он. Потом придвинул свой холодный рот к моей щеке и лизнул меня.

Я отстранился с отвращением. Его язык был скользким, и от него плохо пахло.

— Ох, прости, дружок, — сказал он со слезами. — Мне так жаль.

— Как моё имя? — внезапно спросил я. Моё тело напряглось. Я не мог пошевелиться из‑за веса копыта оленя, прижимавшего меня к кровати.

Он покосился на меня. Долго не отвечал.

— Прости, дружок. Я не помню. Спасибо, что впустил меня. Спасибо.

Я уставился в потолок. Я не знал, что делать.

Олень снова лизнул мою щеку.

Я закричал так громко, как только мог.

Олень вздрогнул. Он убрал копыто с моей груди и попытался прикрыть мой рот. Копыто ударило по моим зубам, рассекло губу, оставив красные следы и полосы грязи на моём подбородке.

Я продолжал кричать. Мне удалось отодвинуться и свалиться на пол.

Я услышал, как мама зовёт меня, спеша по коридору.

Олень поднялся с кровати и навис над мной. Я испуганно посмотрел вверх и встретился с ним взглядом.

— Люблю тебя, дружок, — сказал он. Затем, с грохотом разбитого стекла, он выпрыгнул в окно моей спальни.

Мне пришлось зашивать губу. Я не злился на оленя — я знал, что это случайность.

Не уверен, видел ли я его снова.

Прошло тридцать лет. Я живу в другом штате.

Но прямо сейчас за окном стоит олень со шрамом на боку.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Примерно пять недель назад я погрузил всё своё имущество в потрёпанный Dodge Ram и перебрался из Ленокса, штат Массачусетс, в Стэгвелл, штат Мэн, — устроился водителем‑экспедитором в крупный распределительный центр. Зарплата была намного выше той, что я получал раньше, а аренда — вдвое дешевле. Я устал выбирать между продуктами и бензином. В тот момент переезд казался правильным решением.

Компания закрылась до того, как я должен был выйти на работу.

Я узнал об этом, когда приехал на место и обнаружил, что здание заперто. Не просто закрыто на выходные — заброшено. Погрузочные платформы пустовали, а на входной двери висело уведомление банка о конфискации имущества. Я просидел в грузовике на парковке больше часа, пытаясь сообразить, что делать дальше. Позвонил менеджеру, который меня нанял, — номер не обслуживался. Позвонил в отдел кадров — автоответчик сообщил, что почтовый ящик переполнен.

А я уже подписал договор аренды дома за городом. Потратил последние сбережения на первый месяц и залог. Оставшихся денег хватит, если экономить, от силы на две недели. Недостаточно, чтобы расторгнуть договор и начать всё заново в другом месте. Недостаточно, чтобы вернуться домой.

Так что я остался.

И тогда я начал замечать, как здесь на меня смотрят.

У местных есть такая особенность: если ты не родился в Мэне, то для них ты «пришлый». И неважно, прожил ты здесь двадцать лет или нет — всё равно пришлый. Я ожидал некоторой холодности и неторопливого обслуживания. Всё‑таки Новая Англия, сдержанность и тому подобное. Но тут всё иначе.

Они смотрят.

Не так, как обычно поглядывают на незнакомца в маленьком городке. Это долгие, пристальные взгляды, которые не отрываются, даже когда ты это замечаешь. Женщина в продуктовом магазине следила за мной, пока я ходил по рядам. Даже не притворялась, что занята чем‑то другим. Просто стояла у касс, скрестив руки, и провожала меня взглядом. Старик, который выгуливает собаку, проходит мимо моего дома четыре‑пять раз в день. Каждый раз останавливается в конце подъездной дорожки и долго смотрит на дом, прежде чем идти дальше.

Вчера я зашёл пообедать в единственную закусочную в городе. Когда я вошёл, все разговоры словно оборвались. Прямо на полуслове. Десяток человек один за другим повернулись и уставились на меня, пока я шёл к своему столику. Официантка приняла заказ, ничего не записывая, и ни разу не отвела взгляд от моего лица. Когда принесли еду, она была холодной. Я всё равно съел — не мог позволить себе выбросить деньги. И слишком нервничал, чтобы что‑то сказать. Всё время чувствовал, как чьи‑то глаза впиваются в затылок.

Когда я уходил, четверо стояли снаружи закусочной, на холоде. Без курток. Просто стояли и смотрели, как я сажусь в грузовик.

Теперь я держу шторы в доме задёрнутыми.

Это не успокаивает. Дом старый, и он издаёт все те звуки, которые издают старые дома. Скрипят половицы. Стучат трубы. Окна дребезжат, когда поднимается ветер. Я говорю себе, что это обычные звуки, но они не кажутся обычными, когда ты лежишь ночью без сна и считаешь, сколько раз за последний час мимо проехал один и тот же пикап.

Кстати, я ни разу не видел своего арендодателя. Всё оформлялось по электронной почте. Я опустил чек в почтовый ящик у входной двери, как он просил. Ответа не получил. Квитанции тоже. Но чек был обналичён, так что, наверное, это уже что‑то.

Несколько дней назад я попытался завести разговор на почте. Спросил служащую, есть ли где‑нибудь вакансии. Может, в ресторанах или магазинах требуется помощь. Она долго смотрела на меня, прежде чем ответить.

— Вам лучше держаться поближе к дому. Особенно с приближением фестиваля.

— Какого фестиваля? — спросил я.

Она не моргнула.

— Зимнего фестиваля. Городская традиция.

— Когда он будет?

— Двадцать восьмого декабря. — Она протянула мне почту, хотя я не называл ни имени, ни адреса. — Простите, но он не для пришлых.

Я хотел задать ещё вопросы, но она повернулась ко мне спиной и ушла в подсобку. Оставила меня стоять у стойки.

Это было два дня назад, а теперь я вижу объявления о фестивале повсюду. Рукописные плакаты, прибитые к телефонным столбам. Заметки, приклеенные к витринам магазинов. «Зимний фестиваль, 28 декабря, только для жителей» — написано маркером на белой бумаге. На некоторых есть рисунки. Символы. Спирали и разветвлённые линии, похожие на деревья, или, может, на рога, или на что‑то ещё, чего я не могу понять.

Сегодня утром я спросил о фестивале у соседа. Он постарше, лет семидесяти. В основном держится особняком. Единственный, кто хоть кивнул мне с тех пор, как я переехал. Я застал его, когда он выносил мусор.

— Эй, — окликнул я с крыльца. — Что это за фестиваль, о котором все говорят?

Он замер. Полностью остановился, всё ещё держа мусорный бак. Когда он обернулся, от выражения его лица у меня сжалось внутри.

— Тебе не следовало здесь быть, — сказал он тихо. Почти с грустью. — Этот дом должен был оставаться пустым этой зимой.

— Что это значит?

Он посмотрел мимо меня на мою дверь. На мои окна.

— Запирайте двери на ночь. Держите шторы задёрнутыми. А двадцать восьмого, независимо от того, что вы услышите или увидите, оставайтесь внутри. Понимаете? Оставайтесь внутри и не выглядывайте.

Он ушёл в свой дом, прежде чем я успел задать ещё вопросы.

Это было шесть часов назад.

Сейчас темнеет. Кто‑то стоит на опушке леса за моим домом. Он там уже сорок минут. Не двигается. Просто стоит на холоде и смотрит на мой дом.

Я не знаю, что здесь происходит. Не знаю, что это за фестиваль и почему все твердят, что мне не следовало сюда приезжать. Но двадцать восьмое декабря наступит через шестнадцать коротких дней, и я начинаю думать, что меня не просто не жалуют в этом городе.

Думаю, со мной должно случиться что‑то плохое.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit