Поплюй через плечо, постучи по дереву. Десятой стороной обходи чёрных котов. Если собираешься угостить того, кто в двери не вхож, налей молока и оставь открытым окно.
Ерунда, дурацкие суеверия, скажет большинство.
Так-то можно говорить что угодно, но здесь на подоконнике стоит блюдце с молоком, а вот окно закрыто. Здесь полумрак и душно.
Здесь серой, застиранной простынёй накрыто зеркало.
Само зеркало, прислонённое к стене, громоздится на едва ли не разваливающемся комоде. Рядом стоит рамка с фотографией какой-то старушенции.
Эта бабанька на фото – у неё глазки-щёлочки. От них морщинки-лучики залегли аж до ушей. И уголки губ тоже к ушам тянутся. Улыбка на миллион печенюшек. Того и гляди запечёт тебя в лучах доброты, как пирожок в печке.
Это какая-то чужая бабка. Незнакомая, вообще левая. Не-не-не, это точно не моя Ба.
Моя Ба так не смотрела.
Чтобы понять, насколько эта старушка-веселушка не моя Ба, надо хоть немного знать мою Ба.
Ту самую мою Ба, которая только и делала, что впахивала в огороде кверху задом, прерываясь только на попыхтеть цигаркой с самосадом. Моя трудяга Ба, моя барыга Ба – ей вообще некогда было играть в гляделки. В отличие от милой бабуси на фото, моя Ба по чём зря не лыбилась.
Моя Ба смотрела совсем не так.
Да и окно моя блюстительница всех примет и понятий Ба обязательно приоткрыла бы. Ведь она в любое время года неукоснительно соблюдала этот свой странноватый ритуал: раз в декаду устраивать тотальное проветривание помещения. Попробуй только приблизься к оконным створкам, и Ба тут же в тысячный раз напомнит главное правило своего дома: если на подоконнике стоит блюдце с молоком – окно должно оставаться приоткрытым. Точка. Что в зной, что в стужу. И моя Ба чхать хотела, покройся ты хоть потом, хоть инеем, ей только дай повод поворчать: «Сашочек, запомни: лепрекон же не вор-форточник. Увидит, что окно закрыто – да откажется от угощения. Зажлобит на меня. А оно мне надо? – вопрошала моя Ба, и сама себе отвечала. – Оно мне не надо».
Помешанная на суевериях, моя Ба даже вне дома только и делала, что делала замечания: «Сашунчик, нельзя копать под радугой! Ни в коем разе! Усёк?» И тут бесполезно было оправдываться, мол, ты всего лишь рыл в песке окоп для солдатиков. Не имело смысла объяснять, что это и не радуга вовсе, а просто зонтик-грибок над песочницей, выкрашенный под цветик-семицветик.
Упёртая, моя Ба всё твердила про лепреконов, которые прячут под радугой своё сокровище. И стоит тебе найти тот клад, как ты непременно его присвоишь, не удержишься. А лепрекон, этот мелкий рыжий говнюк, он-то промолчит поначалу, позволит забрать свою нычку. А потом – хоп! – сам сопрёт у забравшего нечто очень и очень ценное. Обдерёт, как липку, как лоха. С процентами, похлеще любого ростовщика. Причём лошара ещё и не сразу скумекает, что его кинули. Как говаривала моя Ба: «Если не видишь в схеме лоха, то лох в ней – ты».
А ещё моя Ба часто повторяла вот такую свою присказку: «Санёчек, ты знаешь, я, может, и решилась бы умыкнуть лепреконов кладок, да страхово, что он в ответку свистнет моё сокровище». – подмигивала она мне.
Обычно моя, готовая кинуть лепрекона, да сама опрокинутая жизнью, Ба, заводила шарманку про «своë сокровище», когда пересчитывала наличку. И это означало только одно.
– Сашулёк, поти́н сам себя не выгонит. Доедай давай, и за работу. – говорила моя Ба, докладывала мне в тарелку чего-то тёплого, густого и вязкого. Манной каши, кажется. Не помню точно…
Когда заходит речь о бабушках, почему-то на ум сразу приходит еда. Все эти пирожки и пышки душистые, борщ наваристый, сметана домашняя (такая густая, что аж ложка стоит), огурчики хрустящие, да море компота – хоть упейся. Так слово за словом, пирожок за беляшиком – и вот благодарный внучек уже не про любимую бабуленьку рассказывает, а про то, как он любит пожрать. Будто у всех бабушек с рождением внуков, появляется некий кулинарный фетиш.
Но то у других, обычных бабушек. Фетишем моей Ба всегда был только поти́н.
Поти́н моей Ба – это бухло из ячменя, свёклы, картохи и дохрена чего ещё. Едрëное (40° – 90°) пойло, самогон по сути. Но попробуй только ляпни: «Хозяюшка, мне бы это, самогону литрушечку» – и Ба захлопнет дверь прямо перед твоим носом. Каждый ханыга, что в нашем посëлке, что в городе, хоть раз слышал: «Я делаю поти́н, усëк? За самогоном вали вон, к Лярвовне».
Словом, пока другие, обычные бабушки делали закатки, моя Ба бутлежничала в промышленных масштабах.
Пока другие внучата хрумкали огурчиками, я до седьмого пота разливал готовый потин по бутылкам, и спускал в погреб.
Справедливости ради, банки с консервацией в погребе тоже имелись. Но мне и в жизни не вспомнить, какого цвета в них было лечо. Зато я отлично помню цвет юшки, что струячила из разбитых носов городских гопников. Тех самых бедолаг, которые однажды отжали у меня бабки, а после имели дело с моей «Старая, ты чё моросишь?» и «Бабушка, пожалуйста, не бейте!», Ба.
Наша соседка (Львовна – по батюшке, Лярвовна – по Ба) тогда высказалась на этот счёт. Опёршись на щербатый штакетник, что разделял наши участки, она прошамкала что-то вроде: «Ты мне скажи, Изольда, доколе ты намерена свою мелочь конопатую под юбкой прятать? Мужик ведь растёт…»
«Сами с усами, соседушка». – ответила бы любая другая, обычная бабушка.
– Иди нахер, лярва старая! – сказала моя Ба, которая никогда не лезла за словом в карман своего выцветшего халата.
Моя Ба сказала:
– Сашульке я денюжку дала. Лично. Стало быть, эти рэкетиры недоделанные, в первую очередь, меня грабануть удумали. И стало быть, это моё, а не твоё собачье дело! – подытожила моя Ба и посоветовала Лярвовне заниматься воспитанием своего калечного недоумка.
Калечный недоумок – это Лярвовнин сын Лёнька. Раньше, до того, как стать калечным, он возил потин моей Ба на продажу в город. В то время моя Ба ещё не называла его недоумком.
– Лёньчик, мой партнёр по бизнесам. – говорила она, загружая бутылки в багажник Лëнькиной раздолбанной шахи. – Лёньчик, считай, родня.
Однажды, когда Ба отлучилась, этот «считай родня» перемахнул низенький щербатый штакетник, и через раскрытое окно влез к нам в дом. Там он, чисто по-партнёрски, принялся отгружать пузыри из погреба. Прямиком в свой клетчатый челноковский баул. Наверняка бедный недоумок предвкушал жирный навар, когда за его спиной раздалось – щёлк!
С таким звуком лопаются микроскопические воздушные пузырьки в суставах. Хлопок по сути, но слышится именно, как щелчок.
ЩЁЛК.
– Леонид? – звучит следом. – Как же так, Леонид?
Над не ожидавшим такого поворота Лёнькой нависает моя, возникшая из ниоткуда, Ба. Обхватив правой ладонью свой левый кулак, она разминает фаланги – щёлк!
– Как же так, Леонид? – Ба сменяет руку, теперь правая. Основная, рабочая. Ударная. – Как же так?
ЩЁЛК.
Из хаты Лёнька вышел, как вошёл – через окно. Точнее, вылетел. Вместо целого баула он унёс с собой всего один пузырь – свой собственный мочевой. Отбитый напрочь. Заяву этот неудавшийся кидала, но состоявшийся инвалид второй группы катать не стал. Да и кто бы её принял, заяву-то? Ведь потин моей Ба, по одной лишь ей известному ирландскому рецепту – это эксклюзивное бухлишко котировали не только в городе и нашем посёлке, но и в местной ментовке тоже.
Что сказать, любому, кто имел дело с моей Ба, следовало помнить: её лучи добра светили далеко не каждому. Вернее, они не светили вообще никому.
Самое тупое, что ты мог сделать – это попытаться кинуть мою Ба, чьи любимые ирландские поговорки звучали, как: «Кинул однажды – кинет и дважды». А ещё: «В себе обиду не держи – сажай кидалу на ножи». Сомнительно, что они прям ирландские. Скорее, так поговаривают в местах, подобных тому, где моя Ба сделала свои наколки.
Наколочки моей Ба – вовсе не модненькие цветастые татушки, а синюшные изображения с неровными и подплывшими контурами. Примитивные картинки, вколоченные глубоко под выдубленную солнцем кожу загорелых предплечий моей Ба.
Вот пронзённое стрелой сердце. Вот колокол, обвитый колючей проволокой. А вот какая-то птичка держит в клюве конверт.
Пояснять за свои партаки моя Ба стала бы разве что какому-нибудь авторитетному ЗеКа, вроде деда Костыля, что жил у околицы. А всем остальным проявлять интерес не стоило от греха подальше.
Такая вот она была, моя Ба. Вся, как есть. С этими своими татуированными руками, мозолистыми настолько, что респектанул бы даже прожжённый работяга. Совсем не старушачьими ручками-веточками, а мощными, как у борцухи, ручищами. Которым моя, никогда не околачивавшая хреном груши Ба, вечно находила занятие. Вскапывать лопатой, разрыхлять тяпкой. Вертеть крантики самогонного аппарата и сворачивать самокрутки. Щипать внука за щëки или рихтовать кому-нибудь портрет.
Даже в перерывах между всем этим, руки моей Ба просто так на коленях не лежали – они перебирали розарий. И речь не о цветнике, если что. Садоводство – занятие не для моей «эх и забористый же табачок я вырастила» Ба. Её розарий – это такие чётки. Неизменный атрибут истинно-верующих христиан и реально чётких пацанчиков.
Как и большинство чёток, католический розарий внешне напоминает бусы. Ровно пятьдесят четыре бусины соединяются в кольцо. Посередине медальон, от которого ответвляется ещё пять бусин, и крестик на конце. Чётки как чётки, только большие. Обычная антистресс игрушка для рук, ничего примечательного.
Совсем другое дело – розарий моей Ба. Его бусины, выточенные из какого-то чёрного камня (может оникс какой, не знаю точно), чёрные, блестящие – цветом и размером они напоминали ягоды паслёна, что рос возле нашего забора. Эти гладкие шарики крепились отдельно друг от друга, каждый на собственном звене замысловатой цепочки. Разглядывая лик Девы Марии на медальоне, казалось, что на тебя вот-вот снизойдёт благодать. А уж скорбно-страдальческое лицо спасителя на кресте так и побуждало покаяться – настолько искусно ювелир сделал свою работу.
На фоне привычных православных крестиков розарий моей Ба выделялся так, что ни один шаристый скупщик антиквариата мимо не прошëл бы.
По розарию моя Ба читала молитвы. Цокая бусинами, она беззвучно шевелила губами с зажатой в зубах папироской – про себя читала. А когда не читала, носила розарий на шее, как бусы. И крестик прятался, зажатый между гигантскими сисяндрами. Порой металл окислялся от трудового пота, оставляя на груди и шее сероватые с зеленцой следы. Тогда Ба вешала свой символ веры на гвоздик, вбитый над изголовьем её кровати. Не забывая при этом поцеловать крестик и медальон.
Как другие, обычные бабушки ласково гладят своих внучат по волосам, с той же нежностью грубые пальцы моей Ба касалась черных бусин. Не хотелось бы катить бочку на мою Ба, но она так носилась со своим розарием, будто Мария с Христом были ей роднее меня. Что сказать, католическая побрякушка, да мелкий рыжий говнюк – всё, что осталось у моей Ба от родины.
И мелкий рыжий говнюк – это я не про себя, кстати.
Готовая часами объяснять, как правильно искать четырехлистный клевер, моя Ба ни шиша не рассказывала о своём прошлом. Молчала в тряпочку. Чего не скажешь о нашей соседке. Уж эту старую лярву хлебом не корми, дай потрепаться за жизнь. В основном за чужую, естественно.
Если верить Лярвовне, дед мой работал советским военкором. В самом начале шестидесятых его замотало в разрываемую вооружëнными конфликтами Северную Ирландию. Где моя воинственная Ба как раз состояла в рядах ИРÁ – Ирландской Республиканской Армии. «Енто террористы ихние ирландовские. – поясняла Лярвовна. – Навроде чеченских дудаевцев».
Так Ба с дедом и познакомились. Из уважения к ним, опущу рассказанные Лярвовной скабрезные детали. Скажу лишь, что моя, одуревшая от чувств, как от девяностоградусного потина Ба, и глазом не моргнув, променяла зелёные холмы Ольстера на жёлто-рыжие Черноволжские степи. Серпастый и молоткастый паспорт ирландская диссидентка получала уже с заметно округлившимся животом.
И закончись всё хорошо, на руке моей Ба не красовалось бы сердце, пробитое стрелой, которая тут означает вовсе не стрелу Купидона, а нанесённую любимым человеком смертельную обиду.
Если не вдаваться в бытовые подробности, то вот она, вторая часть любовного романа моей Ба.
В банально-анекдотичной кульминации муж наставляет рога жене прямо на супружеском ложе.
Но в неожиданно-динамичной развязке, рога отшибаются именно у мужа. Прямо там же, на супружеском ложе.
В финале выдержка из милицейского протокола: «…Ввиду полученных, несовместимых с жизнью травм, потерпевший скончался на месте».
И судебное постановление: «…Подсудимая признана виновной в совершении убийства в состоянии аффекта, и приговаривается к наказанию в виде лишения свободы сроком на двадцать лет».
Вместо эпилога – изображение колокола, оплетённого колючей проволокой. Носитель такой наколки отмотал свой срок полностью. Без УДО и амнистии. От звонка до звонка.
Такая вот лавстори моей Ба, ванилькой в ней и не пахнет. Бабочки с птичками не порхают.
Одна птичка, правда, есть. Та, что на ударной руке моей Ба. Птаха, похожая на ласточку, держащую конверт в клюве. Обычно с конвертом изображают почтовых голубей, конечно. Но по зоновским понятиям голубок, он как и петушок, – зашкварное пернатое. Поэтому – ласточка. Символ трепетного ожидания письмеца от близкого, долгожданной весточки с воли.
И вот тут бы моей горемычной Ба впору наколоть ещё одну стрелу в своём несчастном сердце. Что бы там зеки не думали, ласточка – птица не почтовая. Ни одного письма на зону она так и не принесла. Единственный близкий человек, что остался у Ба на воле, её там совсем не ждал. Моя мама, дочь моей Ба, она отказалась иметь что-либо общее с матерью-уголовницей. Вычеркнула её из жизни. Отреклась. Потому-то я и знать не знал, что у меня есть бабушка. Класса до третьего, кажется. Не помню точно…
В тот период детства я чуфанил едва ли не чаще, чем просто дышал. От чего образы родоков в моей памяти смазанные и мутные, как потёки клея «Момент» внутри целлофанового пакета.
Кажется, папаня мой был бандосиком, а маманя – красоткой. Папку замочили за его тёмные делишки, а мамку пустили в расход прицепом.
Девяностые, чё. Жёсткое было время.
И вот мой первый день в детдоме. Сижу такой на холодном полу, возюкаю бесколёсым игрушечным грузовичком туды-сюды. И тут слышу откуда-то сверху, словно с потолка:
ЦОК-ЦОК!
А потом:
– Ну здравствуй, Сашунчик.
Задираю голову и вижу, как надо мной возвышается здоровенная такая, точно памятник Родина Мать, бабища. Глядит на меня сверху вниз, и говорит:
– Мы с тобой не знакомы, но…
Она заминается на пару мгновений, теребя в руках какие-то бусы с крестиком, – цок-цок! – потом продолжает:
– Я твоя ба…
– Ты что творишь такое!? – вклинивается между нами местная воспитательница.
Она отбирает у меня грузовичок и отвешивает подзатыльник.
– Новый линолеум изодрал, паскудник! – голосит воспиталка, пока Родина Мать за её спиной разминает фаланги.
ЩЁЛК.
Понятное дело, сейчас никто не отдал бы ребёнка едва откинувшейся зечке. Но тогда руководство детского дома с радостью избавилось от лишнего рта. И даже фингал под глазом одной крикливой воспитательницы этому не помешал. Говорю ж, то ещё было времечко.
Так мы и познакомились с моей внезапно обретённой Ба. С моей, только-только искупившей вину перед обществом, Ба. С моей Ба, решившей очистить совесть, взяв на попечение малолетнего внука.
Внук этот потом кое-как закончил школу. Отмазался от армейки, но учиться дальше не пошёл. Толком нигде не работал. Кормился-одевался на какие-то пособия и барыши с продажи самогона. Пинал, валял и околачивал. Так и жил со своей бабушкой. «Жил, как у Христа за пазухой» – скажет кто-то. На что я отвечу: «А этот ваш Христос – он тоже разбивал хлебальники направо и налево?»
Такая вот она была, моя Ба. Вся, как есть. Стереотипная ирландская драчунья-беспредельщица, и абсолютно нетипичная русская бабушка.
