Завещание
Перед нижеподписавшимися нотариусами в Париже, господином Фердинандом Леоном Дюкло и господином Шарлем Луи Эмилем Руссо, и в присутствии
1. г-н Мишель Якоб, пекарь, проживающий в Париже, улица д’Амстердам № 60; и
2. г-н Эжен Грюши, торговец пряностями, проживающий в Париже, улица д’Амстердам № 52;
оба свидетеля соответствуют условиям, предписанным законом, о чем они заявили нижеподписавшимся нотариусам по запросу, адресованному каждому из них отдельно; и в спальне нижеуказанного г-на Гейне, расположенной на втором этаже дома, улица д’Амстердам № 50; в этой спальне, освещенной окном, выходящим во двор, вышеуказанные нотариусы и свидетели, выбранные завещателем, собрались по явно выраженной просьбе последнего, появился г-н Генрих Гейне, писатель и доктор права, проживающий в Париже, улица д’Амстердам № 50;
который, будучи болен телом, но в здравом уме, памяти и понимании, как показалось упомянутым нотариусам и свидетелям, беседовавшим с ним, в предчувствии смерти, продиктовал упомянутому господину Дюкло, в присутствии господина Руссе и свидетелей, свое завещание следующим образом:
§ 1. Я назначаю своей единственной наследницей Матильду Кресенс Гейне, урожденную Мират, мою законную супругу, с которой я провел много лет, как хороших, так и плохих дней, и которая заботилась обо мне на протяжении всей моей долгой и ужасной болезни. Я завещаю ей в качестве полной и абсолютной собственности, без каких-либо условий или ограничений, все, чем я владею и чем могу владеть после своей смерти, а также все свои права на любое будущее имущество.
Генрих Гейне, Ян-Кристоф Хаушильд и Мишель Вернер, Deutscher Taschenbuchverlag, 2006, стр. стр. 76
§ 2. В эпоху, когда я верил в благополучное будущее для себя, я распорядился всем своим литературным имуществом на весьма умеренных условиях; несчастливые события впоследствии опустошили то небольшое состояние, которым я обладал, и моя болезнь не позволяет мне улучшить мои финансовые обстоятельства в пользу моей жены. Пенсия, которую я получаю от моего покойного дяди Соломона Гейне и которая всегда была основой моего бюджета, лишь частично гарантирована моей жене; я сам этого хотел. В настоящее время я испытываю глубочайшее сожаление о том, что не позаботился о том, чтобы обеспечить жене хорошие средства к существованию после моей смерти. Вышеупомянутая пенсия моего дяди была, по сути, рентой капитала, который этот благодетель по-отечески не захотел передать в мои руки малограмотного в бизнесе поэта, чтобы надежнее обеспечить мое длительное пользование ими. Я рассчитывал на этот назначенный мне доход, когда приобщал к своей судьбе человека, которого мой дядя высоко ценил и которому он оказывал много знаков любовной привязанности. Хотя в своем завещании он ничего официально для нее не сделал, тем не менее, следует полагать, что такая забывчивость объясняется скорее неудачным стечением обстоятельств, чем чувствами покойного; он, чья щедрость обогатила стольких людей, чуждых его семье и его сердцу, нельзя обвинять в скупости, когда речь идет о судьбе жены племянника, прославившего его имя. Малейшие намеки и слова человека, который сам был великодушен, должны быть истолкованы великодушно. Мой кузен Карл Гейне, достойный сын своего отца, разделил со мной эти чувства и с благородной готовностью выполнил мою просьбу, когда я попросил его взять на себя формальное обязательство выплачивать моей жене после моей смерти в качестве пожизненной ренты половину пенсии, которая досталась от его благословенного отца. Это соглашение состоялось 25 февраля 1847 года, и меня до сих пор трогает воспоминание о благородных упреках, которые мой кузен, несмотря на наши тогдашние ссоры, делал мне по поводу моего недоверия к его намерениям относительно моей жены; когда он протянул мне руку в залог своего обещания, я прижал ее к моим бедным больным глазам и омочил их слезами. С тех пор мое состояние ухудшилось, и моя болезнь исчерпала многие источники помощи, которые я мог бы оставить жене. Эти непредвиденные превратности и другие весомые причины заставляют меня вновь воззвать к достойным и законным чувствам моего кузена: я призываю его не уменьшать мою вышеупомянутую пенсию вдвое, переведя ее после моей смерти на мою жену, а выплачивать ей столько же без уменьшения, сколько я получал при жизни моего дяди.
Я специально говорю: «Как я получал ее при жизни моего дяди», потому что мой кузен Карл Гейне фактически более чем вдвое увеличил сумму моей пенсии в течение почти пяти лет, с тех пор как моя болезнь усилилась, за это благородное внимание я ему глубоко благодарен. Более чем вероятно, что мне не нужно было взывать к либеральности моего кузена, ибо я убежден, что с первой лопатой земли, которую он, по своему праву ближайшего родственника, бросит на мою могилу, если он будет в Париже во время прощания со мной, он забудет все те досадные обиды, о которых я так сожалел и которые искупил затянувшимися предсмертными мучениями; Тогда он, конечно, вспомнит только о нашей прежней теплой дружбе, о том родстве и согласии чувств, которые объединяли нас с нежной юности, и окажет вдове своего друга поистине отеческую защиту; но для спокойствия обоих не бесполезно, чтобы живые знали, чего желают от них мертвые.
§ 3. Я желаю, чтобы после моей смерти все мои бумаги и все мои письма были тщательно заперты и находились в распоряжении моего племянника Людвига фон Эмбдена, которому я дам дальнейшие указания относительно того, как он должен ими распорядиться, без ущерба для имущественных прав моей единственной наследницы.
§ 4. Если я умру до выхода полного издания моих сочинений, и если я не успею взять на себя ответственность за это издание, или даже если моя смерть наступит до его завершения, я прошу моего родственника, господина доктора Рудольфа Кристиани, заменить меня в руководстве этим изданием, строго придерживаясь проспекта, который я оставлю ему для этой цели. Если мой друг, господин Кампе, издатель моих произведений, пожелает внести какие-либо изменения в то, как я расположил мои различные труды в вышеупомянутом проспекте, я желаю, чтобы это не вызвало у него никаких затруднений, поскольку я всегда с радостью подчинялся его издательским требованиям. Главное, чтобы в моих сочинениях не было вставлено ни одной строки, не предназначенной мною для публикации, или напечатанной без подписи моего полного имени; вымышленного шифра недостаточно, чтобы приписать мне сочинение, опубликованное в каком-либо журнале, так как обозначение автора шифром всегда зависело от главных редакторов, которые никогда не отказывали себе в привычке вносить изменения в содержание или форму статьи, обозначенной только шифром. Я категорически запретил, чтобы под каким бы то ни было предлогом к моим произведениям прилагалось какое-либо чужое сочинение, пусть даже небольшое, если только это не биографическая заметка из-под пера одного из моих старых друзей, которому я специально доверил такую работу. Я полагаю, что моя воля в этом отношении, т.е. чтобы мои книги не служили для того, чтобы брать на буксир или распространять какие-либо иностранные сочинения, будет лояльно выполняться в полном объеме.
§ 5. Я запрещаю подвергать мое тело вскрытию после моей кончины; только, поскольку моя болезнь часто напоминала каталептическое состояние, я считаю, что следует принять меры предосторожности и вскрыть мне вену перед погребением.
§ 6. Если я буду в Париже во время своей смерти и не буду жить слишком далеко от Монмартра, я хотел бы быть похороненным на одноименном кладбище, поскольку я очень люблю этот район, где прожил много лет.
§ 7. Я требую, чтобы мои похороны были как можно более простыми, и чтобы расходы на мое погребение не превышали обычной суммы расходов самого простого гражданина. Хотя я принадлежу к лютеранской конфессии по акту крещения, я не желаю, чтобы священнослужители этой церкви были приглашены на мои похороны; точно так же я отказываюсь от акта службы любого другого священства для проведения моих похорон. Это желание не является следствием какого-либо вольнодумного импульса. Четыре года назад я отказался от всякой философской гордыни и вернулся к религиозным идеям и чувствам; я умираю, веря в единого Бога, вечного Творца мира, милосердие которого я вымаливаю для своей бессмертной души. Я сожалею, что в своих трудах я иногда говорил о священных вещах без должного к ним благоговения, но я был увлечен скорее духом своего времени, чем своими собственными склонностями. Если я невольно оскорбил добрые обычаи и нравы, составляющие истинную суть всех монотеистических доктрин веры, то прошу прощения у Бога и человека. Я запрещаю произносить на моей могиле какие-либо речи, немецкие или французские. Одновременно выражаю пожелание, чтобы мои соотечественники, какой бы счастливой ни была судьба нашей родины, избегали переноса моего праха в Германию; я никогда не любил, когда мое имя использовали в политических играх. Великая задача моей жизни — добиться сердечного взаимопонимания между Германией и Францией и препятствовать интригам врагов демократии, использующих международные предрассудки и вражду в своих интересах. Я считаю, что сделал много хорошего как для своих соотечественников, так и для французов, и претензии, которые я имею на их благодарность, без сомнения, являются самым ценным завещанием, которое я могу оставить моей единственной наследнице.
Dem deutschen Volke — Немецкому народу, — написано над входом в Рейхстаг в Берлине. Фото К.А. Калугиной
§ 8. Я назначаю г-на Максима Жобера, советника Кассационного суда, исполнителем завещания и благодарю его за то, что он добровольно согласился принять эту должность.
Настоящее завещание было продиктовано г-ном Генрихом Гейне и написано полностью рукой г-на Дюкло, одного из нижеподписавшихся нотариусов, так как завещатель продиктовал его ему, в присутствии названных нотариусов и свидетелей, которые, когда их спросили об этом, заявили, что они не являются родственниками наследницы.
И после того, как оно было зачитано завещателю в присутствии тех же лиц, он заявил, что будет придерживаться его как точного выражения своей воли.
Сделано и исполнено в Париже в вышеупомянутой спальне господина Гейне.
В тысяча восемьсот пятьдесят первом году, в четверг, тринадцатого ноября, около шести часов пополудни.
После полного прочтения завещатель и свидетели вместе с нотариусами поставили свои подписи.
Ф.-Л. Дюкло, Ш.-Э. Рус, Э. Грюши, Генри Гейне, М. Якоб»
Источник: Генрих Гейне: произведения и письма в десяти томах. Том 7, Берлин и Веймар 21972, стр. 242,452. Найдено по ссылке: http://www.zeno.org/Literatur/M/Heine,+Heinrich/Autobiographisches/Testament Перевод с немецкого К.А. Калугиной
Германия, Балтийское море, фото К.А. Калугиной
2. Размышления и смирение Генриха Гейне в послесловии к «Романсеро»
«Я все-таки облегчил бы таким образом свою совесть. Когда лежишь на смертном одре, становишься очень чувствительным и мягкосердечным и не прочь примириться с богом и с миром. Признаю: многих я царапал, многих кусал и отнюдь не был агнцем. Но, поверьте мне, прославленные агнцы кротости вовсе не вели бы себя так смиренно, если бы обладали клыками и когтями тигра. Я могу похвалиться тем, что лишь изредка пользовался этим естественным оружием. С тех пор как я сам нуждаюсь в милосердии божьем, я даровал амнистию всем своим врагам; много превосходных стихотворений, направленных против очень высоких и очень низменных персон, не были поэтому включены в настоящий сборник. Стихотворения, хотя бы отдаленно заключавшие в себе колкости против господа бога, я с боязливым рвением предал огню. Лучше пусть горят стихи, чем стихотворец. Да, я пошел на мировую с создателем, как и с созданием, к величайшей досаде моих просвещенных Друзей, которые упрекали меня в этом отступничестве, в возвращении назад, к старым суевериям, как им угодно было окрестить мое возвращение к богу. [...]
Однако же я должен категорически опровергнуть слух, будто мое отступление привело меня к порогу той или иной церкви или даже в самое ее лоно. Нет, мои религиозные убеждения и взгляды по-прежнему свободны от всякой церковности; никаким колокольным звоном я не соблазнился, и ни одна алтарная свеча не ослепила меня. Я никогда не играл в ту или иную символику и не вполне отрекся от моего разума. [...]
Германия, мост через реку, фото К.А. Калугиной
Я не стану продолжать, ибо впадаю в плаксивый тон, который, пожалуй, может стать еще более плаксивым, когда я подумаю о том, что должен ныне расстаться с тобою, дорогой читатель... Нечто вроде умиления овладевает мною при этой мысли, ибо расстаюсь я с тобою неохотно. Автор привыкает в конце концов к своей публике, точно она разумное существо. Да и ты как будто огорчен тем, что я должен проститься с тобою: ты растроган, мой дорогой читатель, и драгоценные перлы катятся из твоих слезных мешочков. Но успокойся, мы свидимся в лучшем мире, где я к тому же рассчитываю написать для тебя книги получше. [...]
...бедные гренландцы, которые в старину, когда датские миссионеры попытались обратить их в христианство, задали им вопрос: водятся ли в христианском раю тюлени? Получив отрицательный ответ, они с огорчением заявили: в таком случае христианский рай не годится для гренландцев, которые, мол, не могут существовать без тюленей.
Как противится душа мысли о прекращении нашего личного бытия, мысли о вечном уничтожении! Horror vacui [боязнь пустоты (лат.)], которую приписывают природе, гораздо более сродни человеческому чувству. Утешься, дорогой читатель, мы будем существовать после смерти и в ином мире также найдем своих тюленей.
А теперь будь здоров, и если я тебе что-нибудь должен, пришли мне счет».
Писано в Париже. 30 сентября 1851 года. Генрих Гейне. Источник: Генрих Гейне, Собрание сочинений. т.6, Романсеро http://lib.ru/POEZIQ/GEJNE/romansero01.txt
+ Ваши дополнительные возможности
1) Смысл жизни: ГЛУПЫЯ ЗАВЕЩАНИЯ выдающихся (!) ЛИЧНОСТЕЙ
2) СМЫСЛ ЖИЗНИ: ДОСТОЙНЫЕ ЗАВЕЩАНИЯ выдающихся (!) Личностей
