Припадок закончился, кровавая муть схлынула, обнажив каменистое, болезненное дно – он даже не пытался встать и лежал, широко раскрыв глаза. Он смотрел в потолок и там вместо аляповатой грубой лепнины, вместо пышнотелых нимф и ангелочков, похожих на сельскую выставку окороков и копченостей, вместо яркой лазури потолочной росписи – вместо всего этого Иерон видел серое небо, брызги грозовых облаков и черные силуэты чаек в вышине. Чайки кричали "Уа-у! У-а-у!". Было холодно, ветер дул справа – порывами. Щеку холодило. "Уа-у!", крикнула чайка Иерону. Он моргнул в ответ, раздул ноздри и глубоко вдохнул. Твердые прозрачные струи потянулись через нос в грудную клетку, наполняя ее стеклянной прохладой, как наполняет отворенная кровь цирюльничий таз. Стало совсем хорошо. Ветер пах йодом и болью. И покоем.
Прошла вечность.
Барон поднялся – тело висело на нем, как лишний груз; словно он раскрашенный ярмарочный болван и несет себя на костяке. Он донес болвана к зеркалу, долго разглядывал и остался доволен: показываться гостям в таком виде было категорически нельзя. Празднование можно было считать завершенным.
Впрочем, гости, наверное, и сами обо всем догадались. Несомненно.
Я, кажется, кричал – равнодушно вспомнил барон.
УБИЙЦА
Смерть похожа на кошку с содранной кожей.
Она бесшумно ступает, но иногда выдает себя.
У меня невероятно острый слух, знаете ли.
БАРОН
Вы что-то сказали, милейший?
- Я говорю: прикажете одеваться, вашмилость? – повторил слуга; у него были крупные ладони и глаза со слюдой – бегающие. И этот боится. - Куда после изволите?
- В псарню, - сказал барон.
Иерон гладил всех, чесал за ушами – собаки млели, толкались, вываливали розовые языки, совали породистые морды; капала слюна, пятная камзол и штаны, в воздухе висел густой запах песьей рабской радости – а барон гладил, чесал, похлопывал по янтарным чистокровным телам, щупал мышцы и смотрел зубы. С него сходил седьмой пот, а на подходе был восьмой. Иерон работал.
В углу сидел, и наблюдал за стараниями барона внимательно и хитро, единственный, кого он по-настоящему любил здесь, в этой кузнице чистопородства – худой голенастый пес грязно-серого окраса; с черным пятном вокруг левого глаза. Помесь, ошибка. Зовут – Джангарла. В переводе с эребского: ублюдок.
Человеку нужно кого-нибудь любить, верно?
- Господин барон! Ваша милость! – закричали в дверях. – Ландскнехты напали на деревню!
* * *
- Как твое имя, бродяга?
- Великий Эсторио, ваша милость.
Барон медленно поднял голову.
- Слишком громкое имя для бродячего жонглера. Ты, конечно, владеешь магией?
- Ээ. Не совсем. – бродяга смутился. – Я, видите ли, скорее лекарь.
Магические умения для жонглера – обычное дело, но – лекарь? Иерон посмотрел на лейтенанта.
- Деревенские говорят, что жонглер действительно лечил, - подтвердил лейтенант, – двоих или троих.
Иерон хмыкнул.
- Ну то, что лечил, я не сомневаюсь. А вот вылечил ли?
Жонглер встрепенулся.
- Старого Ила от подагры, - начал он перечислять с легкой обидой в голосе. – Жену Ила – от грудной жабы, дочку старосты...
- От девственности, - закончил за него барон. – Ладно, допустим. Что у тебя там?
- Где?
- В сундуке.
Жонглер встряхнул лохматой головой, блеснул глазами. Возможно, не только дочку старосты от девственности подлечил, но и еще кого. Парень красивый, ловкий, язык подвешен.
- Куклы.
- Что?
* * *
Иерон разглядывал кукол, брал их аккуратно, чтобы не помять. Октавио, плут, ясно. А это кто? Похожа на Силумену, хозяйку гостиницы. Пальчиковые куклы. Правильно, сундук и есть театр, понял Иерон. Настоящий, передвижной. Барон усмехнулся. Поставить сундук набок и раскрыть – вот и сцена. И говорить разными голосами. Великий Эсторио, надо же такое имя придумать.
- Вы разве меня не убьете? – спросил вдруг жонглер.
Барон поднял голову – оторвавшись от рассматривания. Интересный у куколок хозяин.
- Почему я должен тебя убить? Ты вор?
- Нет.
- Насильник?
- Нет.
- Убийца?
- Нет, я…
- Может, ты выкапываешь трупы и сношаешься с ними при полной луне?
Эсторио передернуло.
- Конечно, нет!
- Тогда чего тебе бояться, лекарь? – барон насмешливо прищурился. – А?
Жонглер помолчал.
- Человеческой жестокости, - сказал он наконец. Смелый, подумал Иерон мимоходом, продолжая перебирать куколок в сундуке жонглера. Сделаны не то чтобы очень искусно, но старательно и с фантазией. Вот Климена – Возлюбленная, в нежно-белом платьице с блестками. Полидор – ее отец, громогласный тупица, глуповатый папаша и комичный тиран. Пузан в красных чулках, с круглым лицом. Тощий Капитан – тоже комический персонаж – огромные усы в разные стороны, рапирка едва не с него ростом. Смешной. Молодец, жонглер. Барон Профундо, злодей или обманутый муж – в зависимости от пьесы. Лапсалоне, доктор, в маленьких жестяных очках. Каждая куколка завернута в отдельную тряпицу, видно, как о них заботятся. На самом дне сундука лежал последний сверточек. Иерон развернул и засмеялся.
Убийца.
Почему люди испытывают к Убийце такое уважение? Ведь самая жалкая из масок. У нее даже собственного имени нет.
Иерон надел куколку на палец. Попробовал. Ага, вот так. Убийца согнулся в поклоне. Медленно выпрямился. Темный камзол, темный плащ, серая шляпка и крошечный ножик из фольги.
- Почему ты боишься жестокости, лекарь? – спросил Иерон тихим бесцветным голосом – как если бы заговорил Убийца. Получилось неплохо. Обычно этого персонажа делают зловеще-крикливым, таким мрачным типом. А Убийца должен быть… никаким.
Жонглер вздрогнул.
- Смерть похожа на кошку, - сказал Убийца на пальце. Эсторио смотрел на него расширившимися глазами. – Отвечай на вопрос, лекарь.
- Потому что жестокость – это та же чума.
Брови Иерона поползли вверх. Интересно.
- Ну-ка, объясни, - потребовал крошечный Убийца. Взмахнул ножичком. Жонглер наблюдал за ним, как зачарованный. Просто не мог оторвать глаз.
- Вы разносите собственную жестокость как чуму, - сказал лекарь. – Это как черное облако. Что сделают товарищи ландскнехтов, увидев это дерево? Они пойдут и разорят деревню, вырежут мужчин, изнасилуют женщин, перебьют скот и запалят дома.
- Скорее всего, так и будет, - сказал Убийца на пальце барона. – Смерть похожа на кошку, ступающую по стеклу. Так и будет.
* * *
- Хочешь спросить? Спрашивай.
Эсторио мотнул головой в сторону «висельного» дерева.
- Кто это был?
- Ландскнехты. Наемники, живущие мечом и грабежом. Сброд. Вон тот, видишь, слева... - барон даже не повернулся, чтобы проверить. Зачем? Он и так помнил. – Ян Красильщик, прозванный так за синие, по локоть, руки. Насильник и вор. В центре – убийца. Кажется, его звали Палочка, впрочем, я могу ошибаться... Был найден моими людьми над трупом и тут же, после короткой молитвы с рукоприкладством, повешен.
- Это... – жонглер помедлил. – Это был единственный способ?
Иерон пожал плечами.
- Ты про жестокость? Подобное лечится подобным. Разве ты не знал, лекарь?
- Сомневаюсь, что я лечил бы отравленного – ядом.
- Интересный пример, - заметил барон. – Но подожди, лекарь. Кажется, я забыл рассказать тебе про третьего из наших героев.
Налетел ветер. Волосы барона растрепались, упали на глаза. Смотри-ка ты, уже седина, подумал барон. А мне и сорока еще нет. На висельном дереве покойники задвигались, заволновались.
- О! – сказал Иерон. – Крайний справа. Это у нас знаменитость. Сам Вилли Резатель. Мы его месяц ловили... и тут случайно попался. Знаменит тем, что обесчестив девушку, отрезал ей левую грудь.
- Зачем?!
Барон пожал плечами.
- Может быть, на память. Не знаю. Он был сумасшедший, мне кажется. Но мечом владел, как рыжий дьявол. Четырех моих солдат уложил, прежде чем его догадались подстрелить с безопасного расстояния… Так чем ты, говоришь, лечил бы отравленного?
* * *
- Каков вердикт, лекарь? Опять что-нибудь на чертовой латыни, как у вас принято?
- Увы, нет, господин барон. Я плохо ее знаю.
Барон усмехнулся.
- Это радует. А что думают об этом остальные лекари?
Жонглер пожал плечами.
- Я умею лечить, они знают латынь – по-моему, все честно.
Барон расхохотался. Ему определенно нравился этот мошенник.
- Отлично сказано, жонглер! Тогда к делу. Что там с моей болезнью?
- На вас лежит проклятье. – начал жонглер. Ну еще бы. Иерон бы удивился, если бы бродяга сказал нечто иное. - Вы пользуетесь магической защитой?
- При моем образе жизни я был бы глупцом, если бы не пользовался. Хочешь сказать, лекарь, этого недостаточно?
Жонглер покачал головой.
- Тогда в чем дело?
- Защита у вас великолепная, господин барон...
- Но?
- По вам ударил один из тех, кому вы доверяете... или доверяли. Скорее всего, это подарок. Амулет? Куртка с отталкиванием дождя? Шпага? Нечто с массой полезных заклятий, под которыми можно спрятать одно, не очень полезное.
Барон вдруг почувствовал холодок в груди. Пенелопа. Он слепо нащупал кулон на груди, резко дернул. Цепь порвалась, звенья посыпались в траву. Жирный желтый отблеск ударил по глазам. В висках отдалось болью.
- Взгляни на это, лекарь.
Великий Эсторио взял кулон в ладонь, закрыл глаза. И почти тут же открыл.
Лицо его изменилось – так, что барон без слов понял: это оно. Источник проклятия.
- ...и она из вас выплескивается. Вас тошнит ненавистью, господин барон. Отсюда ваши припадки.
* * *
Иерон закрывал глаза и видел: серый пляж с длинными клочьями водорослей, семенящий краб в корке грязи – а на песке оплывают следы собачьих лап.
Потом он открывал глаза – и лицом врезался в реальность. Как в воду с льдинками.
...- Я люблю вашу жену.
Иерон долго смотрел на виконта и не мог понять: неужели молодой хлыщ действительно думает, что ему это интересно? Что это вообще кому-нибудь интересно?
- И что? – спросил он наконец.
- Вы не понимаете – я люблю вашу жену!
Барону представилось вдруг: ночь в темной спальне, постель как горный пейзаж и висящая над всем этим равнодушная белая луна. Пахнет воском и холодом. Как ее можно любить? – думал барон, и не находил ответа. Может быть, дело во мне, думал он позже, но тут же отбрасывал эту мысль – потому что чувствовал в ней фальшь и некую искусственность. А потом Иерон как-то внезапно понял все, связал единым мысленным движением разрозненные ниточки в общий узор. Виконт любит ее, она любит виконта, а он, дурной никчемный глупый старый муж, стоит тут и все узнает последним – как и положено дурному, никчемному, глупому, старому мужу. Стоит и слушает. Барон моргнул. Одиночество приблизилось и ударило наотмашь; стальное лезвие прошло от макушки до пят и гулко стукнулось в мрамор. Барон умер.
- Вы меня слышите? – настаивал виконт.
Веки стали вдруг ободранными до мяса.
- Вот и любите на здоровье, - сказал Иерон, плавая в красноватой темноте. Губы плавали где-то совершенно отдельно. - Я-то тут причем?
ОКТАВИО
Вы злой человек, господин барон.
БАРОН
Да что вы говорите? Перегорио! Перегорио!
Старый солдат, где ты?
СТАРЫЙ СОЛДАТ
Я здесь, вашмиласть!
БАРОН
Сколько тебе лет, служивый?
СТАРЫЙ СОЛДАТ (чеканит)
Сто сорок восемь!
БАРОН
Вот как? Интересно. А от рождения?
СТАРЫЙ СОЛДАТ
Сорок восемь.
БАРОН (раздражаясь)
Тогда почему врешь, дурак? Зачем целый век себе прибавил?
СТАРЫЙ СОЛДАТ
Виноват, господин барон. Не с той ноги встал. С утра попил воды, справил нужду, полез за табачком и чудится мне, что сто лет уже как служу. До восемнадцати просто жил, и сто лет под ружьем.
Как отслужу, дай бог еще тридцать протянуть.
Как раз и будет ровно.
БАРОН(показывает на Октавио)
Видишь этого человека?
СТАРЫЙ СОЛДАТ (чеканит)
Как прикажете, вашмиласть! Зарежу в ваше удовольствие!
БАРОН
Молчи, дурак.
Миру опять сделали кровопускание – черная густая кровь брызнула тяжело и нехотя; барон моргнул; потом наконец отворилась и с облегчением и звоном полилась в медный цирюльничий тазик. Через двери в залу наступал черно-красный прилив – медленно подползал к ногам Иерона; неподвижное тело виконта всплыло и теперь равнодушно покачивалось в багровых волнах. Лицо мертвеца парило белесым пятном. Барон посмотрел в окно. Сад был уже полностью затоплен, вишни и акации торчали из багряной глади, как прутики из песка. Местами гладь запеклась – черные островки виднелись тут и там; солнце плыло в крови словно купальщик. Цвета вокруг стали режуще яркими, кричащими. Начинался припадок.
* * *
- Хотите, я попробую снять проклятие? – предложил Эсторио. – Я не уверен, что получится, но...
- Не надо, - сказал барон. Ему все было ясно. – Это не проклятье. Это… - он скривил губы. На языке была горечь. Пенелопа. – справедливость, кажется? Так это у вас, у хороших людей, называется?
Пенелопа. Пенелопа.
Барон слепо нащупал на поясе мешок с монетами, попытался отвязать – не получилось. Не глядя, Иерон достал нож и обрезал шнурок. Бросил мешочек наугад. Судя по звуку, не промахнулся.
- Благодарю, господин барон. Ваша щедрость поистине...
Иерон махнул рукой: не надо. В темноте было хорошо. В темноте было спокойно.
Прошла вечность.
- Вам плохо, господин барон? Господин барон?!
Иерон поднял голову.
- Ты еще здесь, лекарь? – барон огляделся. Ничего не изменилось – только за окном посинело. - Почему ты не ушел? Ах, да. Мои люди. Я забыл. – он помолчал, потом снова заговорил – глухо: - Но раз ты все еще здесь, ответь мне на один вопрос... Тебе случалось обижать кого-нибудь так, чтобы у того кровь сердца брызнула? Скажи, лекарь, случалось такое?
- Н-н... нет.
- А вот мне приходилось.
* * *
Круглое лицо в темноте спальни белело, как луна. Плоское, равнодушное. Луна вызывала приливы и отливы, но ее саму это не трогало. Луне было откровенно плевать.
Барон поднялся, накинул халат и, сказав жене, что хочет выпить, вышел.
С той ночи он спал отдельно.
* * *
Зеленая накипь акаций, белый налет праздничной мишуры. Чудовищно яркие синие, желтые, оранжевые бумажные фонари, с горящими внутри огнями – глядя на них, барон чувствовал подступающую дурноту. Он щурился на свет, чтобы не дать краскам ни единого шанса. Мимо проплывали знакомые физиономии.
Жена с лунным лицом.
Празднество. Конец празднества.
Иерон шел среди гостей, неся голову гордо, как военный трофей. Он кивал знакомым, улыбался дамам, вежливо раскланивался с врагами.
Псарня, вот что это такое, думал барон. Одному почесать за ушами, другого одернуть, третьему купировать хвост. Бессмысленные морды, вываленные языки – и полное отсутствие преданности, что интересно. Брак породы. Одна ненависть – иссушающая, вязкая, как смола, и пахнет горелым воском. В одном человеке ее больше, в другом – меньше. И вся разница. Мы – больны. Все люди. Будь это моя псарня, я бы забраковал собак до единой – пристрелил, чтобы не мучились. Чтобы дать породе шанс. Как обычно бывает? Один больной пес – и целая свора пропала.
А их здесь их вон сколько. Больных-то.
Барон шел. Кивал, улыбался, кланялся.
- Бесноватый! - летело вслед шепотом, шорохом, невысказанной мыслью, взглядом украдкой. - Бесноватый!
Лоб и щеки горели. Он наклонился к фонтану, зачерпнул воды в сложенные ладони. И замер. Из горстей на барона смотрел незнакомец. Лицо его было как смятый однажды лист бумаги, который затем спохватились и расправили. А потом еще сотню раз смяли и расправили. Протерлось на сгибах.
Это я, подумал барон. Надо же. Как странно.
Я убийца.
Он выплеснул лицо на дорожку. К чертовой матери. Лицо впиталось в красные, специально подкрашенные к празднику, камешки. Барон поднял взгляд – почти над его головой, на ветке акации покачивался фонарик из лимонно-желтой бумаги.
Человеку нужно кого-нибудь любить?
Краски внезапно обострились – словно очищенные от любого искажения, любой грязи; стали в мгновение ока живыми и быстрыми. Барон не успел закрыться.
Желтый вдруг извернулся и броском змеиного тела впился под веко, заполз в голову, заполняя ее болью. Желтый все не кончался – вползал и вползал, пока в голове барона совсем не осталось места. Боль стала невыносимой. Иерон почувствовал, как начинает трещать черепная кость. Желтый двигался уже медленно, но упрямо – давил и лез, умещая свое толстое тело дюйм за дюймом. В следующее мгновение Иерон понял, что у него сейчас лопнут виски.
Барон открыл рот и закричал.
УБИЙЦА
Я ненавижу убийц.
Человеку нужно кого-нибудь любить.
А если некого? Барон сидел на ступенях крыльца – мрамор был холоден и гладок, как могильная плита. Если нет ни детей, ни родителей, нет ничего, а вместо жены – холодная восковая луна с глазами – что тогда?
Остается только смотреть, как под акациями носится, с развевающимися по ветру ушами, будто вот-вот взлетит, худой голенастый пес.
Из кустов раздалось жизнерадостное «р-рвав!». Джангарла смотрел на барона из тени ветвей – внимательно и хитро. Барон усмехнулся. Любимчик – и знает это.
- Иди сюда, мальчик, - сказал Иерон. – Посиди со мной. Что ты сегодня делал?
Человеку нужно кого-нибудь любить. Иначе ему трудно чувствовать себя человеком. И вообще – трудно.
Пес открыл пасть и широко зевнул.
(с) Шимун Врочек
...продолжение следует
