Роман прямо таки увидел, как по лицу Яхова прокатилась острая волна боли, как задрожали плотно сжатые веки, как перекосило на мгновение волевой подбородок в гримасу. – Яхов, подожди.
- Ну что ещё? – будто в одно мгновение уставший на все две с гаком тысячи лет голос. – Рома…
- Я не хочу чтобы вы воевали с нами. – он бросил со словами образ: племя, деревня, улыбающийся мальчишка, рыжеволосая Дашка. – Не с ними. Только со мной. Ставка: этическая цивилизация.
- Если ты проиграешь? – несмелый и усталый вопрос.
- Дашка перевернет тут всё с ног на голову и будет у вас нормальные дикари.
- Ромка, зачем? Я не понимаю тебя. – вопрос словно голосом прозвучал, ярко, насыщенно. Будто тот, земной Яшка сказал, будто они сейчас друг напротив друга в лагере сидят, будто дети они еще.
- Яш, я уже сказал. Мне скучно, я устал.
- Что ты устал?
- Я устал жить. – честно признался Роман. И добавил. – И мне страшно умирать.
- Ясно. – тепло, наполнено пониманием, он снова открылся. И в этой открытости увидел Роман, что и он, могучий Яхов, устал от жизни не меньше. Вот только он, в сравнении с Романом, совсем не боится смерти, а даже хочет поскорее уйти, но не может – держат его другие, он должен быть с ними. Не для себя он еще здесь, для них для всех. – Тогда война.
- Тогда война. Прости.
- А если ты победишь? – вопрос спокойный, без единой эмоции. Вопрос, который должен был прозвучать.
- Почему? – Роман сам не понял, что вдруг испугался. – Ты думаешь, что я могу…
- Думаю. Я знаю тебя, я знаю нас. Если ты победишь?
- Плохо будет…
- Да. Ты подумай над этим.
И всё. Мгновенный разрыв мыслей. Пустота и чернота вокруг, словно вакуум, словно пропасть – холод и бездна. Всего лишь мгновение вне тела, вне контакта, а будто умер.
Роман открыл глаза.
- Как? – нетерпеливые, искусанные губы, зеленые вопрошающие глаза. – Ну?
- Живите. – Роман легко, одними лишь уголками губ улыбнулся. – Пока я живу. – он уловил непонимание в её глазах и добавил со всей той добротой, на которую был способен. – Всё будет хорошо. Я обещаю.
Только теперь она улыбнулась, из глаз в одно мгновение пропала вся тревога и снова они залучились той радостью, той наивной детской хитростью, что была в первый день их встречи.
- Ну что, пошли вниз. А то твои там наверное тебя уж схоронили. Явись, порадуй смертных.
- Да я уже… - она опустила ресницы, виновато провела пальчиком Роману по груди. – Я им во сне всё рассказала и показала.
- Всё? – он ахнул. – Ах ты бесстыжая! Такие стерики детям до шестнадцати лет смотреть запрещено!
- Ну нет, я там тебя хитростью побеждаю, раню в сердце огненной стрелой любви, а потом ты становишься моим верным рабом. – и совсем как девочка, виновато добавила. – Вот.
- Матриархат строишь? Эх, Дашка, а я то тебе верил. – нахмурил брови. – А каким рабом я тебе становлюсь?
- Всяким. – совсем уж хитро ответила Даша, и в глазах ее блеснуло столько смеха, столько лукавого веселья, что Роман даже покраснел.
- И этим тоже… - многозначительно поиграл бровями.
- И этим тоже. – бросилась к нему на шею и засмеялась. – Этим даже в особенности!
- Хм… Ну и хорошо. Госпожа, пошли вниз, жрать охота.
- Пошли.
И родился миф в племени, о том, как богиня добра и красоты Атхи-ко, сошлась в смертельной схватке с самим посланником небес – карающей десницей верховных божеств. В схватке той, бывшей на высокой горе Лунч-ганур, за три дня и три ночи, что бушевали молнии и громы, одолела она его своею красотой и хитростью и поразила в самое его черное сердце стрелой любви и радости. И пал пред ней на колени вестник смерти, и взмолился о пощади и о любви. Приняла Атхи-ко его любовь, и сошли они с горы Лунч-ганур на четвертый день, когда очистилось небо от злых ветров и вновь явило лик свой людям солнце. И сказала Атхи-ко своему племени: «Это теперь муж мой и отец вам, чтите его как меня, поклоняйтесь ему как мне, ибо равны мы и нет меж нами разницы потому как и он и я – есть семя небесное, божественное!».
* * *
В последний год занятия в виртуальной реальности были сведены до минимума. Раз в неделю, а иногда, в этот самый раз в неделю, прибегал запыхавшийся комендант лагеря и орал во всю глотку:
- Сам! Сам приехал!
А старший администратор блока синхронизации виртуальной сети спрашивал недовольно:
- Ну так заряжать или ну его?
- А ну его! – орал комендант так, что лоб его становился пунцовым, а на шее остро вздувались жилы. – Ты что, это же Сам! – и вскидывал дрожащий в напряжении указательный палец к небу, вернее к потолку, где ровно гудела лампа дневного света.
- Ну если Сам. – уважительно кивал головой старший администратор, и дергал огромный красный рычаг на стене вниз. Щелкало, с густым гулом затихали серверная за стеклянной стеной, с тихим «тзынькь» загорались красные лампы над сферами виртуальной реальности.
И тогда вся толпа не по годам окрепших, широкоплечих юнцов, выстраивалась в колонну по парам и неспешно шла эта колонна в столовую, где должен был выступать «Сам». Впереди колонны бежал, возвращался назад, пританцовывал на месте и снова бежал комендант и всё упрашивал, уговаривал:
- Ну побыстрее, пожалуйста, ну ребята, там же Сам, а вы как вареные курицы. Ну пожалуйста.
А по бокам от колонны шли конвоиры со штурмовыми винтовками наперевес, но были они тут скорее для проформы, чем для дела. Будь желание у заключенных сбежать с территории лагеря, так уйдут, всю охрану перебьют и уйдут, они - эти дети джунглей, и не такое могут.
Этих значимых персон, которых комендант так подобострастно называл: «Сам» - было великое множество: Папа римский, глава православной церкви, глава баптистов, мусульманства и всех их разновидностей – ибадитов, азракитов, суфитов, ахмдадийцев, кришнаитов и прочих, прочих, прочих. Даже глава огнепоклонников – зороастриазмов был!
Теперь профилирующим предметом у них стала религия во всем своём разнообразии, во всех своих формах. Только учили их несколько странно. Не пытались им втолковать, что де это учение единственно верное, что де истинный Господь есть только здесь и нигде более. Нет, совсем наоборот. Все лекции начинались одинаково: «Данная, не имеющая фактического обоснования, религия была образована…» - и так далее и тому подобное. Но хоть и все эти религии не имели фактического обоснования, ну или материальной основы, как иногда оговаривались преподаватели – знание основных канонов и постулатов этих вероисповеданий от учеников требовали доскональное! Особенно нажимали на знание притч. Приходилось чуть не наизусть заучивать каждый стих, каждую поучительную историю, каждую суру… А по окончанию предмета, приезжал «Сам» и с полной верой в свою ошибочную, фактически необоснованную религию, долго рассказывал им почему его, ошибочная религия, единственно верная.
А для того, чтобы они ни в коем разе не забыли заученное, по окончанию курса по очередному вероисповеданию все их знания обновляли и закрепляли при помощи гипноврайтеров. Что самое противное, после гипноврайтеров, голова болела так сильно, что даже короткая, случайно залетевшая в гудящую пустотой черепушку мысль причиняла адскую боль и заставляла тихо стонать, потому как стонать громко сил уже не было.
Сегодня к ним приехал какой-то старообрядец. Седовласый древний старик: сгорбленный от времени, но внешне величественный. Казалось, что в его высохшем, тщедушном теле сокрыта великая сила, а взгляд белых, без радужки глаз, в которых были только черные пятна зрачков, обжигал, пугал до глубины души.
Курс старославянского идолопоклонничества они читали с насмешками, уж слишком явно проглядывались аналогии с древнегреческим пантеоном богов. Сейчас же, когда увидели они этого старика со взглядом бешеного волка, почему-то все их насмешки растворились в одно мгновение.
Старик, хоть и был старообрядцем, но Ярило он не почитал. Да, согласен он был с тем, что всё же Ярило – это верховный бог, но для себя он избрал другое божество и всю жизнь поклонялся ему.
- Перун, - говорит старик крепким грудным голосом с басовитой хрипотой. Так должен говорить не старик, а воин во главе дружины, и чтобы обязательно с черной, стриженой бородой, и чтобы кудри тугими кольцами из под шелома слегка выглядывали, а в руках его меч с блеском, позади верные воины! Но говорил старик, - Перун, есть право войны, есть право мира. Перун, есть хлеб для мужика, огонь для его дома. Перун кров защитит и ворогу дороги не даст.
Его не перебивали. Тут особенно и говорить было нечего. Всё одно – вера архаична, пытаться найти в ней корни, докопаться до истины – глупо и бесполезно. Итак ясно, что за всеми этими Велесами, Даждьбогами, Перунами этими – стоят страхи диких людей. Но сам человек, что сейчас говорил перед ними, то, как он через себя учение это пропустил – это удивляло, это заставляло молчать. Другие проповедники пытались доказать истину своего бога, а этот старообрядец, у которого то и имени официального не было, пропустил бога через себя, стал им сам, обратил себя в свою веру. Именно в таких людей, как он верили, почитали их божествами на земле. Им отдавали власть без боя, им приносили дары в надежде на милость, в надежде на совет. Они сажали на престол царей, они же оттуда их и сбрасывали…
Когда закончил выступать старец, комендант попытался протянуть руку, помочь ему сойти с кафедры, сбитой вдоль торца столовой, а тот отмахнулс, быстро – словно от мухи и сам легко сошел вниз по крутым ступеням. И пошел он мимо выстроившихся по сторонам от него юношей, прошел почти до выхода, остановился, оглянулся и сказал грустно.
- Сильные вы, чувствую, что много в вас силы – огнем она горит, в глазах вижу. Велики вы, но и судьба ваша не проста, и не всем вам суждено дойти до конца пути вашего. А кто дойдет, тот и сам не рад будет. – узловатой рукой прикрыл глаза, покачал седой головой, сокрушаясь, да дальше пошел, в свет распахнутых дверей – словно в огне закатном растворился. Ясно, что ушел просто, что солнце глаза ослепило, а всё равно – страшно стало.
Ночью, между открытыми камерами, зазвучали голоса. Обсуждали. Многие удивлялись, многие сомневались, посмеивались даже, но всё больше боялись. Только каждый при себе страх держал, чтобы другие не увидели расширившихся зрачков, не услышали дрожи в голосе.
- Как думаешь, врал старик? – спросил Алекс тихо у Ромки.
- Зачем?
- Не знаю. Может так - жути нагонял. Они же все малость того... – присвистнул, и хоть и не видел Ромка, но был уверен, что Алекс еще и у виска пальцем повертел, - лишь бы паству свою запугать.
- Не. Это те, а этому зачем? У него вся паства – он один. Нет, Алекс, по мне он самый правильный мужик, из всего того мусора, что нам проповеди читали.
- Ну да, мне тоже так показалось. Как он там сказал… - в темноте послышались щелчки, это Алекс пальцами щелкает – вспоминает, - Перун, есть право войны, есть право мира…
- Перун, есть хлеб для мужика, огонь для дома. – поддержал Ромка. – Он не про бога говорил, он про характер. Мне так показалось.
- Слушай, правда, точно! Это же он для себя так решил. – затих, видать задумался, а потом спросил тихо. – Ты глаза его видел?
- Обычный альбинос. У них у всех так.
- Да не… - он замялся, подыскивая правильные слова. – Ай, ладно.
А Ромка знал, что хотел сосед его сказать. Его ведь и самого проняло, когда старик этот из под кустистых бровей глянул Ромке в лицо – прямо до кишок прожгло, как будто он ему душу костлявыми пальцами схватил, осмотрел её пристально, а потом обратно в тело сунул. Только вот никому Ромка в этом не признается – про такие вещи не рассказывают.
В остальных камерах тоже наступала томящая тишина, неловкая какая-то, пока не стало в корпусе совсем тихо. В конце концов разошлись тучи на небе, в зарешеченные окна заглянула луна, прочертив на полу камер рубленные прутьями серебряные трапеции. Застрекотал сверчок.
А на следующее утро начался курс по культу африканского доброго бога, а проще – Вуду.
* * *
Он решил, что пора уходить. Хватит уже прохлаждаться: племя конечно ему благоволило и не было больше ни плевков, ни злых взглядов. Даже наоборот: веселыми, крикливыми ватагами, носились за ним по деревне ребятишки, и ведь всё норовили за одежду ухватить, дернуть, а самые маленькие, так и вовсе – становились посреди дороги, ладошки маленькие кверху тянули, губешки у них плаксиво куксились, бровки выгибали – всем видом своим просили они: «возьми на руки». И брал. Сначала один малец у него на руке сидел, потом уже двое, а потом уже и целыми гроздьями на плечах их таскал. Находились и сорванцы, что возрастом постарше, а всё туда же – на руки им надо. Так он таким пальчиком погрозит, языком поцокает, а сам то ведь улыбается – доволен. И народ что постарше на него смотрят, радуются. Сами не подходят – побаиваются, всё же божественное семя, но ведь какой близкий – родной, человеческий, совсем на бога не похож.
И Атхи-ко при нем другая стала. Раньше толком на люди не выйдет: или в храме своем сидит, ждет когда придут к ней за советом, то пропадает надолго и даже молитвой до нее не дотянешься, а тут совсем другая стала. Ходит вместе со своим мужем нареченным, смотрит за тем как тот детей на плечах таскает и радуется, смеётся даже – не видели раньше люди её такой счастливой.
Только Саати, могучий охотник, что мог бы вождем стать, если бы только возжелал, ликом темен, глаза прячет и когда появлялись боги рядом с ним, он взгляд опускал, и спина его крепкая так сутулилась, будто ломалась. А с копьем, что ему бог подарил, он не расставался. И вот значит пойдут мимо него боги, он сожмется весь, спрячется – будто и нет его тут, будто он камень придорожный, а как пройдут, он распрямляется, копьё обоими руками обхватит так, что костяшки побелеют, помолчит, в след богам посмотрит, да и идет по своим делам. Одно время вождь даже подумывал: а не задумал ли Саати недоброе, он по молодости буйным нравом отличался, и хоть в зрелости поутих, но всё одно – кто его, бесноватого, знает. Он же молчит, а что ни спросишь – виду не подает, только головой покачает, посмотрит весело, насмешливо и дорогой своей пойдет. Но когда вождь спросил у Саати про недоброе, тот даже с лица сразу осунулся. Головой замотал, будто шею себе свернуть хотел, за копьё ухватился крепко и зарок дал, что костьми ляжет за богов.
Утром Роман шагнул из отстроенного вновь храма Атхи-ко, следом за ним и Даша вышла. Он ей еще не говорил, о том, что уходит, да только она уже и сама всё знала. Она хоть и сохранила в себе бесконечно много человеческого по сравнению с ним, но чувствовать умела немногим хуже чем он. Потому и смотрела на него горько, но свободы чувствам не давала, даже не прикасалась к нему, чтобы было проще уйти.
У хижины ждал Саати. Только на этот раз он не согнулся, не отвернулся, а твердо встретился взглядом с новым богом, глаз не отвел, кулак на копье сжался крепко, даже кожа скрипнула.
- Саати, ты пришел за советом? – спросила Атхи-ко.
- Нет. – он мотнул гривастой головой. – Я уйду вместе с твоим мужем.
- Суровый он у тебя. – сказал Роман на русском, чтобы Саати не понял. Даша улыбнулась.
- Один суровый на все племя. Ошибка в системе воспитания.
- Даш, а я понял кто ты.
- Ну и кто же?
- Ты добрая воспитательница, а это твой детский сад.
- Может быть.
Саати всё это время стоял и не двигался, казалось бы даже и не дышал, - ждал.
- Дашка, скажи ты ему – пускай выдохнет хоть. – весело улыбнулся Роман. – Помрет же, бедолага.
- Охотник Саати, - уже на языке племени сказала Атхи-ко, будто не была она только что Дашкой, - крепок ли ты в выборе своем, пойти с моим мужем нареченным в длинную дорогу.
- Да! – тряхнул копьем.
- Зачем? Ты думаешь он слаб и ему понадобиться помощь твоих крепких рук?
- Нет, Атхи-ко, я знаю его силу, я видел как он руками крошит камни, я видел его доброту, когда он носил на плечах наших детей. Я хочу идти с ним не ради помощи, а ради знания. Я хочу учиться мудрости его. – и уже обращаясь к Роману. – Возьми меня с собой, могучий сын небес.
- Ну что ты стоишь, как истукан. – на русском спросила Дашка, - ответь чего-нибудь.
- Экаж он у тебя красиво говорит. – усмехнулся Роман.
- До этого не умел. В первый раз от него такое слышу. – скосила глаза в сторону Саати. – Ну, решай.
- Саати, знаешь ли ты, что я, полюбив прекрасную Атхи-ко, пренебрег веление высших богов и падет на мои плечи весь их гнев, все их громы небесные? – спросил Роман так серьезно как только мог. Саати только собрался отвечать, но Роман вскинул руку, призывая к тишине. – Путь мой будет долог и тернист, я пойду обратно, к самим ступеням горного храма великого Яхова, где приму кару от рук его или одержу победу в неравном бою с Великим! Не спеши с ответом, храбрый Саати, я уйду на закате. До той поры я даю тебе время думать. Иди же и возвращайся, когда солнце станет цвета крови и ляжет на перину джунглей, я буду ждать.
Саати решительно кивнул, развернулся на месте, только щелчка каблуками не хватало, для полной картины бравого вояки, зашагал прочь.
- Красиво сказал, не ожидала. – улыбнулась Даша. – Что задумал? Не верю, что ты только его решения до вечера ждать собрался.
- Правильно не веришь. Слушай, можно собрать всё твоё племя на площади у храма? Всех, вместе с детьми и стариками.
- Зачем тебе это? И откуда я тебе стариков возьму? Мои до такого возраста не доживают.
- Надо. А старуха у тебя есть, я видел один раз на краю деревни.
- Это Кхи-кхи что ли? – усмехнулась. – Вредная бабка. Ведьма то тебе зачем.
- Даш, всех собери. Пожалуйста.
- Ну ладно, как знаешь. – пожала своими прекрасными покатыми плечами. – Не хочешь говорить, не говори.
Развернулась и ушла гордо вскинув голову, будто не хотела она десять минут назад начать его уговаривать остаться. Ну и хорошо, что гордая, легче будет ей принять то, что он собирался сделать.
Роман, тем временем, начал готовиться. Задумка у него была дерзкая, и сил она требовала немалых. Для начала он вытащил на площадь мягкую циновку из храма, - долго сидеть придется, надо бы чтобы зад не промерз и не затек. Потом подумал, и вытащил все оставшиеся циновки, оставив в храме голый пол – пусть остальные тоже не на голой земле сидят. Потом всю ту еду, что принесло племя на алтарь храма выложил у своего места, сходил к ключу, набрал несколько долбленых тыкв воды, и тоже рядом их поставил. Пить он захочет – это точно.
Всё то время, что он готовился, подходили люди. Несмело рассаживались вокруг на земле, словно боясь мягких островков желтовато-зеленых циновок. А когда Роман завершил приготовления, подошла и та самая старуха Кхи-кхи. Её под руку привела сама Атхи-ко, усадила почтительно на циновку, отошла в сторону и кивнула. Значит все в сборе. Только Саати не было, но он сейчас и не был нужен.
Роман сел в позу лотоса на циновку у храма, похлопал по ней, приглашая всех рассаживаться. Его поняли, сели. Он посмотрел им в лица, тут их было необычайно много: сотни три, такого большого количества людей он не видел в других племенах, разве что у убитого им Марика была собрана толпа побольше, но у того то это были лихие люди надерганные из кучи племен, по которым прошелся воинственный Марик своей боевой армадой. А тут – племя: младенцы, дети, женщины, мужчины, и даже одна старуха.
Роман без слов провел рукой у глаз, посылая легкий импульс в толпу людей: «закройте глаза». Глаза закрылись, даже младенцы на руках у матерей смежили веки и почему-то заулыбались. Улыбнулся и Роман.
«Что ты делаешь?» - прозвучал испуганный вопрос Дашы в голове.
«Не мешай!» - ударил он мыслью в ответ неожиданно жестоко, парализуя её волю в одно мгновение. Так мог сделать только он и Яхов, у других не было таких ментальных сил. Смягчился, ослабил аркан своей воли, и подумал ласково. – «Я хочу только добра».
Даша успокоилась, села и стала смотреть.
А он закрыл глаза, и попытался ощутить всех тех, кто сидел перед ним, коснуться каждую искорку сознания, ощутить её в себе, принять в свою глубину. В темноте закрытых век он увидел сотни крошечных искорок – это люди, а там, дальше, огнем и теплым пламенем горит большое светило – это Даша. У кого-то искорка белая, молочная – безгрешная, у кого-то поблескивает алым отсветом, у кого-то черная, почти как чернота вокруг – слегка отливает едва заметной синевой. Их много – он их всех чувствует. Они хорошие. Они куда лучше, чем все те, рядом с кем он проходил по дороге сюда. В тех людях была злость дикарей, а эти – эти другие. Они по настоящему добры, они не желают зла не потому что боятся гнева своей рыжеволосой богини или мести, а потому что у них чистые помыслы, красивая душа.
Он облизнул губы, крепко, до дрожи, сжал веки, и протянул мысли ко всем этим искоркам сразу. Он разорвался на сотни нитей, тонких мостиков воли и ворвался в их сознание, ворвался в их тела через их мысли, через их души. Он ещё никогда не пытался коснуться своим сознанием так много людей разом, ощутить их. Если приходилось встречаться с толпой, он просто давил их волнами животных эмоций: страх, ужас, ярость, счастье, - но никогда не пытался ощутить каждого.
Сразу заболела голова, остро застучало в висках и словно пламя поползло от затылка к глазам, пожирая по пути все его мысли, все извилины, все воспоминания и само его я. Но он не отпустил натянутых нитей контакта, а даже сильнее ухватил их, уцепился в них мыслями и потек сознанием в людей.
Он их переделывал, как несколько дней назад переделывал Саати. Он не давал им новых воспоминаний, они им и не нужны – он же не хотел сделать из них племя вождей. Он делал их быстрее, он делал их сильнее, он делал их умнее – он делал их лучше.
Где-то на краю сознания ярилась мыслями Дашка, рвалась в разум Романа, но у него не было сил услышать её – он весь отдался людям на площади, сейчас его даже в теле не было, и вообще его нигде не было – он распался на нити, на короткие импульсы воли.
А через целую бесконечность и всего лишь несколько мгновений реального времени, он ворвался назад в своё сознание, ввалился и задышал громко, яростно, не в силах надышаться, почувствовал как гулко бьется его сердце, как кровь льется по его венам. Почувствовал на одно короткое мгновение, а потом ощущения пропали и осталась только одна бесконечная усталость, голова его безвольно свесилась на грудь, но он не упал – так и остался сидеть в позе лотоса.
Племя постепенно приходило в себя. Первым от транса освободились дети – им было проще, их ещё маленькие тельца, были привычны к изменениям, не отвыкли они еще от подарков перерождений. Те кто был постарше будто от тяжелого сна просыпались. Глаза разлепляли, вяло взмахивали перед собой руками, головы их гудели, болели, а члены не слушались, были слабы. Кхи-кхи так и вовсе провалилась в глубокий сон и проснутся должна была не скоро – для неё операция далась болезненней всего.
Сам Роман, не открывая глаз, потянулся к долбленой тыкве с водой – пить хотелось просто до безумия!
Глоток прохладной воды, нашарил что-то другой рукой, схватил – сунул в рот, почувствовал сладкий вкус сока какого-то плода, жадно проглотил и снова темнота, снова одуряющая головная боль. На плечо легла рука, Даша тихо спросила:
- Тебе помочь?
Он просто застонал, на большее не хватило.
Нельзя, чтобы бог был слабым, даже такой мелкий божок, как он – всего лишь посланник небес, даже своего собственного имени не имеющий – карающая длань, да и та, так и не сумевшая выполнить приказа. Но всё одно – он бог. Поэтому он должен сидеть здесь, поэтому на виду должен сохранять достоинство позы. Он и сидит, мучается и сидит. Упасть не может, на то и сел в позу лотоса – из нее захочешь, не выпадешь. Но легче от этого не становилось.
- Уходите! – грянул грозный голос над головой, ударила волна нетерпение. Это Дашка гонит своё племя прочь, чтобы не подглядывали, чтобы разбежались по своим домам, не понимая – зачем же их собрали там, на площади, почему им так плохо, почему болят головы, и не слушаются руки. Но пускай уж лучше бегут, пускай бегут скорее и чем скорее – тем лучше. Дашка потом придумает, как объяснить племени сегодняшние события – на язычок она всегда была остра, не то, что он.
Отзвуком чувствует, как бегут, исчезают с площади перед храмом люди – боятся гнева богини. Только старенькая Кхи-кхи, похрапывает на циновке, иногда постанывая в тревожном сне. Ну и хорошо, так даже лучше, не надо ждать, пока она своей ковыляющей походкой дойдет до окраины деревни, и долго покряхтывая, складывая непослушную спину в изломанную подкову, заползет в свою нору, откуда не увидит позора бога.
Все ушли. Все попрятались. Никто не высунется – побоятся, во всяком случае до той поры, пока еще не почувствовали они до конца своих новых способностей. Но это потом, потом у них появится взрослый скепсис, и начнут они думать яростно, крепко думать будут, как несвойственно ни одному дикарю.
Дашины руки мягко легли ему на плечи, она полилась в него через свои руки, пытаясь испить его боль, растворить её. Нет, не получится – это другая боль, не физическая – это боль от перенапряжения сознания. Такую боль никто забрать не в силах. Она не в теле, она в самой душе. Даша поняла, что её усилия бесполезны, попыталась перехватить, потянуть его в храм, потащить – тяжело ей это давалось. У Даши всегда плохо с силой получалось. Слова да – слова давались ей легко, учить она могла великолепно, кричать речи перед раззявленными ртами своего племени, наставлять на путь праведный – это она умела всегда, а вот сила – сила к ней так и не пришла с годами.
Но, что это? Узкие ладошки отпустили, и через всю грудь хватанули чьи-то крепкие, жилистые руки, легко, словно перышко оторвали они Романа от земли. Сами собой развязались ноги, выпали из переплетения лотоса, как только опора пропала, руки обвисли плетями по сторонам тела, голова замоталась из стороны в сторону. В храм его пронесли, Роман кожей почувствовал темноту.
- Кто это? – прохрипел он. Сил открыть глаза не было, не говоря уж про то, чтобы коснуться мысленно.
- Саати. – тихий, но басовитый голос. – Отдыхайте.
- Хорошо. – и только сейчас Роман позволил своему разуму отключиться полностью, пропасть из мира на несколько часов.
