"Он ушёл, как истинный артист, будучи до самого конца на сцене..."
16 августа 1987 года оборвалась жизнь выдающегося актёра театра и кино, народного артиста РСФСР Андрея Александровича Миронова.
Андрей Миронов родился в семье артистов, тем самым был обречен связать свою жизнь со сценой.
Его артистизм, обаяние и жизнелюбие покоряли зрителей с первых ролей в Театре Сатиры, куда он пришел после окончания Щукинского училища.
Миронов ворвался в кино стремительно: «Берегись автомобиля», «Бриллиантовая рука», «12 стульев», «Невероятные приключения итальянцев в России» и «Достояние республики» сделали его всенародным любимцем.
Он виртуозно сочетал комедию и драму, пел, танцевал, выполнял трюки.
Его жизнь не была безоблачной: личные драмы, творческие конфликты, борьба за актуальность в Театре Сатиры и подорванное здоровье.
Он ушел на пике славы, прямо на сцене в Риге 14 августа 1987 года, играя Фигаро.
Через два дня его не стало.
Имя Андрея Миронова навсегда в золотом фонде отечественной культуры.
Он остается в сердцах миллионов зрителей как символ артистизма, жизнелюбия и неповторимого обаяния.
Вечная слава великому артисту! Его имя - бессмертно.
Первый русский писатель, которого посадили за «самиздат»
Портрет Радищева. Неизвестный художник, ок. 1790
235 лет назад, в августе 1790 года, Уголовная палата в Петербурге вынесла приговор по делу Александра Радищева, присудив его к смертной казни через четвертование за «издание книги, наполненной самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный». Приговор был утверждён в Сенате и передан на подпись Екатерине II, которая, впрочем, по традиции смягчила наказание — 10 лет ссылки в Сибирь. Так в первый (но, конечно, не в последний) раз в истории России писатель был осуждён за своё творчество.
Причём осуждён он был по распоряжению своей главной читательницы, на внимание которой определённо рассчитывал, когда писал своё сочинение. «Путешествие из Петербурга в Москву» изобилует обращениями к некоему «Властителю», вроде такого: «Властитель мира, если, читая сон мой, ты улыбнёшься с насмешкой или нахмуришь чело…». Конечно, точно об этом говорить сейчас невозможно, но многие историки полагают, что, сочиняя и распространяя свою «возмутительную книгу» (и к Императрице она попала не случайно, а была сознательно передана), Радищев, скорее всего, думал о диалоге с просвещённой монархиней, увлекавшейся трудами французских философов.
Но какой там диалог! Екатерина лишь «нахмурила чело» — и это ещё мягко сказано.
Почему же так получилось? И кем был Александр Радищев — сам по себе и в глазах Екатерины?
Дом Радищевых в селе Верхнем Аблязове (акварель Э.Б.Берштейна, 1979)
Его отец, дворянин Николай Радищев, был богатым помещиком — во множестве его деревень, в том числе в Калужской и Саратовской губерниях (где в селе Верхнее Аблязово Александр провёл детство), насчитывалось почти четыре тысячи душ. Так что крепостник он был первостатейный. Правда, говорят, к крестьянам отец писателя относился хорошо. Неизвестно, легенда то или быль, но во время пугачёвского бунта, когда бунтовщики захватили родовое село Радищевых, благодарные крестьяне спрятали от разбойников и барина, и его семью. Только старший сын, Александр, чья жизнь позднее с пугачёвским бунтом как бы «срифмовалась», никакой «пугачёвщины» близко не видел, он находился тогда за тысячи километров от разъярённых бунтовщиков...
Однако — обо всём по порядку.
Александр Радищев родился в 1749 году (за четверть века до пугачёвского бунта), он был в семье первенцем, но со временем у него появилось — не много, ни мало — десять братьев и сестёр! Многодетные дворянские семьи, особенно «в глубинке», — это было тогда нормально. Но чтобы они получили хорошие чины, детей надо было отправлять на учёбу, желательно в Петербург или хотя бы в Москву. И Александра в 7 лет отправили как раз в Москву, к дяде — Матвею Васильевичу Аргамакову, который был высокопоставленным чиновником и служил при Сенате. Там он прожил несколько лет, упражняясь в разных науках с домашними учителями, а в 1762 году (когда на престол взошла Екатерина II) по протекции дяди был пожалован в пажи — и переехал в Петербург, чтобы далее учиться уже там.
Конечно, образование в пажеском корпусе было специфическим — французский язык, этикет и всё такое. Но 13-летний юноша уже успел многого «понахватать» от своих преподавателей в Москве — там ведь его вместе с детьми дяди обучали профессора университета! Они даже рассказывали о французских философах. И Екатерина, которой молодой Радищев прислуживал наравне с другими пажами, вскоре обратила внимание на начитанного мальчика. К тому же он был хорош собой — а в мужской красоте Императрица знала толк.
Поэтому не удивительно, что в 17 лет Радищев оказался среди двенадцати избранных Екатериной юных дворян, которых она отправила за государственный счёт учиться в Германию, в Лейпцигский университет. И это было для него то ещё приключение.
Лейпциг тогда был городом студенческим, с узкими средневековыми улицами и практически отсутствующими коммунальными удобствами. Никакой канализации — горшки с нечистотами выплёскивались прямо на улицы. Воды тоже было мало, потому умывались студенты не часто, а спали обычно не раздеваясь и даже не снимая сапог. Слуг, кстати, тоже не было — всё приходилось делать самим. Или (как с одеждой и сапогами) — не делать. Зато всё это сполна компенсировалось изрядным количеством кабаков и публичных домов. Радищев, избалованный придворной жизнью, сперва грустил по «приличному» быту российских имений и дворцов, но потом «втянулся». Тем более что среди русских студентов у него появился закадычный друг, философ Фёдор Ушаков, которого он буквально боготворил.
Площадь перед церковью св. Николая. Лейпциг, XVIII век.
Ушаков был всего на два года старше Радищева, но у него уже имелись свои (пусть не слишком оригинальные) философские теории и свой жизненный опыт. Особенно в сфере познания человеческих пороков. Поэтому неудивительно, что друзья проводили дни и ночи в философских беседах, пьянстве и бесшабашных похождениях (приставленный к студентам надзиратель сокрушённо писал Екатерине, что «эта парочка» вконец замучила обывателей Лейпцига кутежами и бешеными скачками верхом по узеньким городским улочкам). Лекциям и учёбе друзья, очевидно, уделяли куда меньше времени, нежели публичным домам.
По некоторым версиям, это и сгубило Ушакова: у него вдруг обнаружился сифилис, причём болезнь стремительно прогрессировала. К глубокому отчаянию Радищева, друг угас буквально у него на глазах, всего за несколько месяцев. Позднее Александр написал и издал в память о нём книгу «Житие Фёдора Ушакова», ставшую, кажется, единственным документом, подтверждавшим существование такого русского философа. Хотя вполне возможно, что как философа Радищев его придумал сам.
Как бы то ни было, после нелепой смерти Ушакова Александр стал выказывать больше прилежания в учёбе и вскоре успешно закончил курс. В 1771 году он вернулся в Петербург, и далее жизнь пошла по обыкновенной для дворян карьерной колее. Он поступил на службу в чине титулярного советника, женился, перешёл на службу в Коммерц-коллегию, а затем (благодаря протекции своего друга, графа Воронцова, с которым познакомился на заседаниях масонской ложи) стал начальником петербургской таможни. Масоны — они такие! Всюду помогают своим.
Но литературные занятия, которыми его увлёк Ушаков и которых Радищев с тех пор никогда не оставлял, были для него куда более важным делом. Он вновь и вновь пытался выразить на бумаге мысли и чувства, которые его обуревали, особенно в связи с новыми европейскими идеями свободы, которыми он «заразился» за время жизни в Европе. Он писал в разных жанрах — и в прозе, и в стихах. Но вот беда: по-русски, как и многие дворяне в ту эпоху, Радищев изъяснялся на бумаге значительно хуже, чем по-французски и по-немецки. Велеречивый и громоздкий стиль отпугивал даже его современников, так что шансов попасть в русский литературный пантеон, где уже вальяжно устроились такие гении как Державин и Сумароков, у него не было. И если бы не скандал вокруг «Путешествия из Петербурга в Москву», который устроила Екатерина, мы, скорее всего, не знали бы имени Радищева.
В. Гаврилов. Иллюстрация к повести А. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву»
«Путешествие…» он писал отрывками много лет, начиная со своего возвращения из Германии. В моде был сентиментализм, по Европе ходило ироничное «Сентиментальное путешествие» Лоренса Стерна, этакая очаровательная «проза ни о чём», в которой из мелких наблюдений и деталей складывается цельная картина. И, как всегда при открытии новой области литературы, поначалу казалось, что писать так может каждый. Потому неудивительно, что Радищев подражал Стерну почти буквально, не только в структуре своего «Путешествия», но даже в некоторых фразах. Но вот «ни о чём» у него не получалось. Потому что о чём бы он ни принимался писать, всё выходило об одном. О свободе и её отсутствии в России.
Сам Радищев, хоть и дворянин, эту несвободу ощущал очень остро. Надо было служить, зарабатывать деньги для семьи, ходить в церковь, потакать прихотям царедворцев. Надо было смотреть равнодушно на закрепощённых крестьян — на это русское рабство, которое клеймили французские мыслители. Доколе это будет продолжаться? И почему Императрица, которая долгие годы буквально в рот смотрела Вольтеру и Дидро, не сделала ни шагу для отмены крепостничества? Ему казалось, что мысль о переустройстве российского общества нужно продвигать в умы — как продвигали свои идеи во Франции философы-просветители. И этой цели должна была служить книга, над которой он работал много лет.
Между тем, мысль об отмене крепостного права начиная с середины XVIII века посещала почти всех русских правителей, только-только всходящих на престол. По меркам эпохи в глазах европейцев это была уж совсем дикость, а в России всегда переживали за своё реноме. Но всякий раз, «приняв дела» от предыдущего монарха, новый властитель обнаруживал, что есть нюанс. Дело в том, что в такой обширной и слабо организованной дорогами стране, как Россия, помещики-крепостники играли роль и менеджеров, и полиции, и налоговых ведомств. Чтобы заменить эту огромную (да к тому же бесплатную для государства) группу «заинтересованных лиц», требовались сумасшедшие деньги и очень долгие усилия. Поэтому дело откладывалось. Ведь то, что работает, лучше не трогать — это правило в России открыли задолго до появления профессии программиста.
И Екатерина Великая не трогала. Даже, как известно, наоборот — закрепостила вольных крестьян малороссийских областей. Конечно, было дело: она переписывалась с Вольтером и (заплатив большие деньги) принимала в Петербурге Дидро, но после пугачёвского бунта к идеям свободы сильно охладела. Страшно! К тому же, как говорил позднее Черчилль, «кто не стал в старости консерватором, тот дурак». А тут ещё во Франции — революция, и чернь в Париже уже явно точит топор на шею короля… И вдруг — пожалуйста! Ей приносят книжку её бывшего пажа, повесы, который набрался французских идей и явно хочет, чтобы они распространились в России.
То есть, книга Радищева попала к Екатерине в недобрый час.
Между тем, Радищева от издания книги умные люди долго отговаривали. Отрывки из «Путешествия» печатались в нескольких литературных журналах, а вот книгу в типографиях брать в печать не хотели. Опасно! Больно много там про страдания крепостных крестьян, про распутство и самоуправство помещиков. И опять же, ода с провокационным названием «Вольность», хотя, конечно, «смысл в стихах не ясен, и много стихов топорной работы»...
Радищев у своего печатного станка (Б.И.Лебедев, 1949)
Но Радищев упорствовал и в конце концов купил себе печатный станок, чтобы издавать книгу сам. В «своих покоях, на Грязной улице в Петербурге». Как Дидро, подпольно печатавший свою «Энциклопедию».
Правда, никаких законов при этом Радищев не нарушал. Сама Екатерина незадолго до того объявила соответствующим указом печатное дело обычным бизнесом. Устанавливать у себя типографию и печатать книги мог любой желающий. А вот распространять — только с разрешения полицмейстера. Но и тут у Радищева не случилось проблем, он получил «добро» от своего знакомого, петербургского обер-полицмейстера Никиты Рылеева, который только пробежал глазами оглавление да первую страницу и понял, что это какой-то невинный литературный опыт, вроде «Сентиментального путешествия» Лоренса Стерна. А поскольку стиль писаний Радищева, прямо скажем, был тяжеловат, читать дальше книгу он не стал.
Так она и пошла в продажу. Из 600 отпечатанных весной 1790 года экземпляров около ста отправились в книжную лавку Зотова и к началу мая разошлись. О «крамольной» книжке заговорил весь Петербург. А уже в июне Екатерина, у которой было и других важных дел немало, наконец взяла с ночного столика заботливо принесённый кем-то экземпляр и погрузилась в чтение. Но вскоре ей понадобились перо и чернила…
На полях книги появлялись, одна за другой, всё более едкие и раздражённые записи Императрицы: «сочинитель не любит царей», «целит на французский развратный нынешний пример», «надежду полагает на бунт от мужиков». Правда, дойдя до главы, где рассказывалось, как «каждую ночь посланные помещика приводили к нему на жертву бесчестия ту, которую он того дня назначил, известно же в деревне было, что он омерзил 60 девиц, лишив их непорочности» (да, Радищев писал такими фразами!), Императрица распорядилась было выяснить, правда ли это, и наказать злодея. Но затем свой приказ отменила, сделав в книге ироническую приписку: «едва ли не гистория Александра Васильевича Салтыкова». С таким же скепсисом отнеслась она к другой главе, приписав на полях: «Начинается прежалкая повесть о семье, проданной с молотка за долги господина». Одним словом, видно, что книгу Екатерина прочитала внимательно. Но закончила она свои «читательские отзывы» знаменитым вердиктом «бунтовщик хуже Пугачёва» — и отправила книгу в Уголовную палату. Мол, сами знаете, что дальше делать.
Радищев на допросе (Н.Баранов, 1949)
А там, конечно, знали. Радищева немедленно арестовали и бросили в Петропавловскую крепость. Все книги и рукописи изъяли. Началось следствие. Классическое русское следствие по делу интеллектуала (оно и сейчас выглядит примерно так же). Александр пытался защищаться, отбиваясь от безумных обвинений. Например, следователи обвиняли его в подстрекательстве посредством «Путешествия...» крестьян к бунту, на что он резонно возражал, что крестьяне читать не умеют. Но это, разумеется, не имело никакого значения. Следствие применило к Радищеву статьи Уложения о «покушении на государево здоровье» и о «заговорах и измене», и Сенат утвердил смертный приговор. Почти месяц он провёл в каземате, ожидая прихода палача. Наконец, в начале сентября пришло от Екатерины помилование — всё-таки казнить за издание литературного произведения по европейским меркам было уже неприлично. Зато сгноить в Сибири — всегда пожалуйста. И не слишком крепкого здоровьем Радищева отправили закованным в кандалы по этапу в Иркутскую губернию, в Илимский острог.
Под конвоем (с акварели С.Боима, 1949)
Он бы, скорее всего, погиб по дороге, если бы не граф Воронцов, облегчивший ему путь в ссылку. Радищев останавливался надолго в Перми и в Томске, где «поправлял здоровье». Наконец, в 1792 году добрался он до места своего заключения, но и там благодаря хлопотам Воронцова его избавили от каторжных работ. Радищев гулял вокруг острога, собирал гербарии, гонял чаи с местным начальством. До декабристов было ещё далеко, и образованные люди в Сибири просто так на дороге не валялись. Так что ссылку он пережил относительно благополучно, даже второй раз женился (первая супруга умерла за несколько лет до его ареста), завёл детей...
Приезд А.Н. Радищева в Тобольск (картина П.Токарева, 1953)
Ну а в 1796 году Екатерина умерла, и на престол вступил Павел I, который сразу начал отменять многое, что сделала его матушка. И едва ли не в первую очередь вернул Радищева из ссылки, отправив его вместо того под домашний арест в одно из родовых поместий, в Калужскую губернию.
И вот там-то, в Немцове, Радищев по-настоящему затосковал. В полуразрушенной и обветшавшей деревне общаться ему было не с кем, супруга тяжело заболела (это, похоже, было его проклятием) и скоропостижно скончалась, никуда ехать без разрешения он не имел права, а денег едва хватало, чтобы прокормить себя и детей. Там бы, скорее всего, он и умер — но в России снова сменился монарх. И в 1801 году Александр I вернул Радищева в Петербург, где по протекции всё того же Воронцова его позвали работать в Комиссию для составления законов.
Казалось бы, счастливый поворот. Но десять лет ссылки подорвали его здоровье — причём, видимо, не только физическое. Что произошло дальше, доподлинно неизвестно. То ли депрессия, то ли приступ рассеянности… Существует предание (никакими фактами, впрочем, не подкреплённое), будто Радищев выдвинул некий законопроект о свободе слова, равенстве сословий перед законом и так далее, за что был отчитан начальником, который то ли в шутку, то ли всерьёз сказал: «Эх, Александр Николаевич, охота тебе пустословить по-прежнему, или мало тебе Сибири?». Потрясённый этими словами, Радищев вернулся домой, где на подоконнике стоял стакан «царской водки» (смесь соляной и азотной кислоты, которой его сын собирался чистить эполеты). Он схватил стакан, выпил его одним махом, и через сутки в страшных мучениях умер. Впрочем, версию самоубийства его дети отрицали — и сын Николай говорил, что кислоту Радищев выпил по рассеянности. Так или иначе, отпели и похоронили его по всем обрядам, а в церковной книге причиной смерти указали «чахотку».
Вот так нелепо закончилась его жизнь. Жизнь человека, который пытался, как кислоты в «царской водке», смешать литературу и политику. Смесь получилась для него убийственная. Впрочем, и литература от этой смеси тоже не выиграла. Пушкин спустя тридцать лет категорически писал: «Путешествие в Москву», причина его несчастья и славы, есть очень посредственное произведение, не говоря даже о варварском слоге...». И, казалось бы, Радищев вообще попал в хрестоматию русской словесности по ошибке. Но забыть о нём невозможно, потому что именно после расправы над Радищевым русская культура изменилась раз и навсегда: в ней стали сажать и убивать за художественное слово. И да, эта традиция сохраняется до сих пор.
Продолжение «вкусной» темы – о рыбе и не только. Рыба составляла важную часть рациона жителей дореволюционной России. В отличие от мяса, которое стоило относительно дорого, многие сорта рыб можно было купить за небольшую цену. Охота была строго регламентирована, поэтому была доступна далеко не всем, а стоять на речке с удочкой можно было свободно.
Ещё в допетровские времена многие иностранные путешественники отмечали любовь местных жителей к рыбе. Из неё делали различные блюда, а также солили и сушили впрок. В 1639 годуАдам Олеарий писалголштинскому герцогу: «Ежедневная пища их состоит из каши, репы, капусты и крупной, большею частью солёной рыбы, которая иногда, по причине малого её соления, очень воняет, но которую тем не менее они охотно едят».
Г.В. Сорока "Рыбаки" (вторая пол. 1840-х)
Рыба была популярна и потому, что в некоторые постные дни допускались послабления. В «Лете господнем», описывая Чистый понедельник, Иван Шмелёв упоминает рыбные блюда: «В передней стоят миски с жёлтыми солёными огурцами, с воткнутыми в них зонтичками укропа, и с рубленой капустой, кислой, густо посыпанной анисом, – такая прелесть... А жареная гречневая каша с луком, запить кваском! А постные пирожки с груздями, а гречневые блины с луком по субботам… а кутья с мармеладом в первую субботу... А миндальное молоко с белым киселём, а киселёк клюквенный с ванилью, а…великая кулебяка на Благовещение, с вязигой, с осетринкой! А калья, необыкновенная калья, с кусочками голубой икры, с маринованными огурчиками…» Алексей Толстой в «Князе Серебряном» также упоминает калью: «Никогда так не удавались им лимонные кальи…» Этот суп готовили на густом бульоне с добавлением огуречного рассола. В качестве основы использовали жирную рыбу либо икру. Иногда в калью добавляли утиное мясо или курицу. Калья считалась дорогим блюдом, подавалась по праздникам, а специалистов по её приготовлению называли «калейщиками».
А. А. Попов «Демьянова уха»
Некоторые считают калью отдельным блюдом, некоторые – разновидностью ухи. Разновидностей ухи было огромное количество. До наших дней дошли, например, рецепты двойной и тройной ухи. Сначала бульон варится на мелкой рыбёшке, которую позже выбрасывают, и варят дальше, добавив более крупную рыбу, например, щуку. В тройную уху на третьем этапе добавляли ещё более дорогую рыбу, например, осетра. Самая дорогая дореволюционная уха варилась из стерляди. Александр Дюма, путешествовавший по России в 1850-х, писал: «Россия похваляется своей национальной кухней и блюдами, которые никогда не будут позаимствованы другими народами, потому что готовятся из таких продуктов, какие можно найти только в отдельных краях этой обширной империи, и каких нет больше нигде. К таким блюдам, например, относится стерляжья уха. Стерлядь водится только в водах Оки и Волги. Русские без ума от супа из стерляди. Стерлядь … может жить только в тех водах, где она появилась на свет. Поэтому её живьём доставляют в Санкт-Петербург в воде из Оки или из Волги; если за время доставки стерлядь засыпает, как кобыла Ролана, что имела один недостаток; была мертва, то такая рыба больше ничего не стоит. Куда ни шло возить живую рыбу летом, когда вода, защищённая от солнца, сохраняет нужную температуру и может быть освежена или заменена такой же речной водой, взятой про запас в охлаждаемых емкостях. Но зимой! Зимой, когда 30 градусов мороза, а рыбу везти семь-восемь сотен верст… понятно, куда серьёзней.
При помощи обычной печи нужно не только не дать воде замёрзнуть, но и поддержать температуру, среднюю между зимней и летней, то есть 8-10 градусов выше нуля. Словом, до постройки железной дороги, русские вельможи любители стерляжьей ухи, держали специальные фургоны с печкой и живорыбным садком, чтобы стерлядь с Волги и Оки возить в Санкт-Петербург; обычно хозяин показывает гостям живую, плавающую рыбу, которую через четверть часа они едят в виде ухи». На самом деле стерлядь, почившая по дороге в столицу, тоже стоила денег, но гораздо меньше, чем живая. Цена рыбы прямо зависела от региона. В Астрахани, где активно вылавливали стерлядь, цена была достаточно демократичной, и позволить её себе хотя бы время от времени могли многие. По дороге в столицу цена многократно возрастала, и стерлядь была доступна только состоятельным людям.
Многие любили пироги с рыбой или рыбными субпродуктами. Упомянутая Шмелёвым вязига – хорда (спинная струна осетровых рыб). Вязигу готовили как самостоятельное блюдо, а также использовали в качестве начинки для пирогов. Пирог из рыбы назывался рыбник. М. М. Пришвин в книге «За волшебным колобком» (1908) писал: «Там у меня сложено всё: и перемена белья, и кусок рыбника из сёмги, поднесённой мне поморами, и пять просфор из Голгофского скита, и бутылка коньяку, и пустые патроны, удочки, блесны Кулебяка представляла собой пирог, в котором начинка лежала слоями, разделёнными тонкими блинчиками. Один из слоёв часто был рыбным.
Другое популярное рыбное блюдо – тельное. Рыбёшку мелко рубили, делали фарш, добавляли лук, зелень, обваливали в муке и варили, предварительно обернув полученную смесь в марлю или салфетку. Готовое тельное разрезали на несколько частей.
С. Ф. Светлов в своих мемуарах описал столичный быт конца 19 века. «Торжественнее всего празднуются именины… Обед проходит по большей части в семейном кругу; гости собираются уже вечером, часам к восьми-девяти. Прежде всего угощают чаем с печеньем, вареньем, лимоном, сливками, кому что угодно; затем начинается игра в карты, музыка и пение, танцы под рояль. Часов в двенадцать или в начале первого идут ужинать. На стол ставят водку, вина (портвейн, мадера, сотерн, красное вино) и закуски (селедка, сардины, семга, икра, колбасы, сыр, омары, анчоусы и пр.)… На первое блюдо подается обыкновенно рыба (отварная форель или лососина под соусом с гарниром, холодная осетрина с ланшпиком, с приправой из соусов или из хрена с уксусом); на второе блюдо подается жареная дичь (рябчики, индюшки или цыплята), на третье — или мороженое или фрукты. Ужин запивается красным вином, пивом, лимонадом. Светлов был чиновником среднего звена. Ланшпик одни описывают как бульон, выпаренный до состояния желе, другие как бульон очищенный и охлаждённый до состояния студня. Готовили его и из мяса, и из рыбы. Из кулинарной книги Е. А. Авдеевой: «Из оставшегося из-под рыбы бульона приготовляют ланшпик, так: бульон процедить через салфетку в кастрюлю, прибавить немного уксуса и поставить вскипеть, в тоже время, взяв желатина, положить его в холодную воду и размочить. Когда бульон хорошо прокипит, тогда вынуть желатин из холодной воды, опустить в бульон, размешать лопаткой и прокипятить. Затем сделать “оттяжку”, то есть сделать бульон чистым и прозрачным как вода. Для этого взять цельные яйца, положить в маленькую кастрюлечку вместе с шелухой, влить немного воды и разбить все вместе проволочным венчиком. Когда собьется все в пену, тогда прибавить еще воды, размешать и влить в кипящий бульон и скорее (быстро) при этом размешать бульон венчиком. Дать вскипеть, и отставить на край плиты, чтобы кипело с одного края не шибко. Так бульон будет кипеть и очищаться постепенно. Когда яйца осядут на дно (пена) и бульон очистится, сделается прозрачным, тогда его надо процедить через салфетку».
С. Н. Дурылин в своих мемуарах пишет о московских ценах 1890-х годов. «Легко было и соблюдать посты в прежней Москве, если белуга стоила 18 копеек фунт, а осетрина – 20, а более обычные сорта рыбы – судак, лещ – были нипочем. Сомовину – хоть и жирную – многие не ели, брезговали, доверяя деревенской молве, что сомы, случается, утаскивают и пожирают детей; в малом уважении была и зубастая щука, ее покупали неохотно. Селёдка, при штучной продаже, самая лучшая, голландская или королевская, стоила 7 копеек, были и за 5 и за 3 копейки. Астраханская вобла стоила копейку штука». Его современник М. П. Новиков в книге «Пережитое» описывает в том числе быт фабричного рабочего: «Работа в фабрике была сдельная. Мне в месяц приходилось от 11 до 13 рублей. Присучальщику – от 12 до 17 рублей, а прядильщику – от 17 до 27 рублей… Все были на своих харчах, артели почему-то не было, и было всем много хлопот самим готовить горшки и носить в кухню. Харчились по-разному, на 5, на 6, на 7 рублей со всем, с чаем. Кроме хлеба и чёрной каши с маслом, варили щи, суп, кто с мясом, кто с селёдкой, кто со снетками. Но, чтобы еще больше удешевить харчи, многие обваривали кипятком селёдку, стоившую 3–4 копейки, и хлебали вместо супа. Делали так же и мы. Я был в рваном белье и обуви, и всё это должен был здесь наживать, но в то же время я ухитрялся каждый месяц посылать домой по 4–5 рублей. Я настолько дорожил каждой копейкой, помня домашнюю нужду, что, когда в первый большой праздник мои товарищи позвали меня в Черкизово в трактир, где были песенники, я наотрез отказался». Новиков был крестьянином из неблагополучной многодетной семьи, в которой отец все деньги пропивал. В итоге автор экономил каждую копейку, чтобы помочь родным, и селёдка его выручала.
По распространённой версии, сельдь ещё в допетровские времена завозили в Россию из Голландии новгородские купцы. В самой Голландии до 16 века эта рыба считалась символом бедности и смирения. Её ели в пост, а также кающиеся грешники, монахи и самые бедные люди. Из-за неправильного посола сельдь заметно горчила и была невкусной. Так продолжалось до тех пор, пока в 1380 году голландский рыбак Виллем Якоб Бейкельсу не нашёл выход. Перед засолкой он стал удалять у селёдки жабры, которые придавали ей горечь. Он научился удалять их одним движением. Потом Бейкельс укладывал рыбу в бочки слоями, которые равномерно пересыпал солью. Солили рыбу прямо в море после улова. В России сельдь добывали на Соловках, и это был локальный промысел, поэтому селёдку многие и не знали. Императрица Елизавета Петровна решила изменить ситуацию. В 1766 году был издан указ «О Соловецкой сельди и людях». Для обучения российских рыбаков солению сельди по европейскому методу императрица пригласила двух голландцев, отца и сына, которые год обучали поморов. Однако сначала затея не увенчалась успехом, так как местные жители сочли способ слишком затратным из-за большого расхода соли. Активнее соловецкую сельдь стали вылавливать ближе к концу 18 века. К тому же Государственная Коммерц-коллегия подписала десятилетний договор с бюджетным финансированием промысла с двумя купцами из Каргополья, Святоносовым и Звягиным, получившими исключительное право на торговлю такой сельдью. Из-за их постоянных разногласий дело им наладить не удалось. Однако уже в 19 веке сельдь как импортная, так и отечественная стала востребованной рыбой. Стоила она дёшево, поэтому считалась доступной едой.
Российскую сельдь также называли беломоркой. Её разделяли на «егорьевскую» (размером до 22 см, нерестящуюся на протяжении апреля) и «ивановскую» (размером 32-34 см, нерестящуюся с мая до июня). «Егорьевская» сельдь делилась на кандалакшскую, онежскую и двинской. Жизненный цикл «егорьевской» сельди – семь-восемь лет, а «ивановской» – тринадцать-четырнадцать. Наиболее крупные особи «ивановской» селёдки приходят к Соловецкому архипелагу. Их и считали «соловецкими». Отец Павел Флоренский(1882 – 1937) говорил о ней так: «В море ловится... знаменитая соловецкая сельдь, отличающаяся очень нежным мясом; один раз я пробовал ее и, несмотря на плохой засол, убедился, что эта сельдь действительно, неизмеримо лучше обычной».
"Рыболов", В.Г. Перов, 1871
Отечественная рыбная промышленность начала формироваться ещё в допетровские времена. Иван Грозный, который «Казань брал, Астрахань брал», присоединил тем самым к России и крупные рыбные промыслы Поволжья. Он ввёл государственную монополию на продажу волжской икры за границу. В 1582 году в итальянский порт Ливорно прибыла первая крупная партия чёрной икры из России. Эта икра была добыта в низовьях Волги, доставлена к берегам Белого моря, откуда её и забрал итальянский парусник – долгий и сложный путь даже по современным меркам. Икра стала ценным экспортным товаром. Известно, что только в 1652 году из Архангельска в Западную Европу вывезли 328 тонн икры.
Симбирск, 1884
В своих «Записках о Московии» современник Ивана Грозного, английский поэт и дипломат Джайлс Флетчер писал: «Белуга в пять аршин длиной (3,5 м), осетрина, севрюга и стерлядь водятся в Волге; их ловят во множестве и рассылают отсюда на продовольствие всего государства». Флетчер также отмечал местные особенности: «Города, замечательные по рыбной ловле – Ярославль, Белоозеро, Новгород, Астрахань и Казань. Все они за право производить рыбный промысел ежегодно платят значительную пошлину в царскую казну. Рыбной ловлей занимаются летом, а зимой уже рассылают во все концы государства наловленную и замороженную рыбу».
Если с Волги привозили главным образом осетровых, то с Севера через Ярославль поставлял сёмгу. Засоленная сёмга в бочках шла и на экспорт, правда, не в больших количествах. Из регионов Новгорода, Пскова, Осташкова везли сиг. В 1674 году сотрудник шведского посольства Иоганн Кильбургер писал: «В Москве есть длинный рынок исключительно с солеными рыбами всякого рода, особенно лещами, окунями и т. д., большая часть которых привозится с Волги. Об этом рыбном рынке справедливо сказать, что говорят и об островах Мадагаскаре и Цейлоне, а именно, что такие места можно раньше обонять, чем увидеть… Зимой сюда свозят замерзшую свежую рыбу, и много саней, полных корюшки, ершей и других рыб, идет из Ладожского озера и Новгорода, но также привозятся из Астрахани белуга, осетры и стерляди, и особенно осетры в таком большом количестве, что ими завален большой гостиный двор, и рыбы, как холмы, лежат одна на другой». Зимой рыба в естественно замороженном виде могла перевозиться на дальние расстояния. В 1730 году с зимним рыбным обозом из Холмогор в Москву пришел М. В. Ломоносов.
О том, как добывали рыбу в Поволжье и на Урале во второй половине 19 века, подробно описано в книге А. Л. Бахтиарова «Брюхо Петербурга» (1888). «В Каспийском море и его притоках водится так называемая красная рыба: белуга, осетр, севрюга, шип и стерлядь. Самая крупная из этих рыб – белуга, весящая обыкновенно около 3 пудов. Бывали примеры, что белуга доходила весом до 80 пудов, причем из одной рыбины вынимали до 25 пудов икры. Средний вес осетра следует считать в 30 фунтов, но иногда он доходит до 3–5 пудов, при длине 6–9 футов. Кроме красной рыбы, большое значение в торговле имеет также и «частиковая»: судак, лещ, сельдь, щука, сом, окунь, карась и т. п. Красная рыба приплывает в Волгу из моря; рыба эта медленно подымается по реке, в продолжение нескольких недель. Прежде всех появляется белуга, а именно в первых числах апреля, и плывет далеко за Нижний Новгород, даже за Кострому; за нею в конце апреля идет севрюга, подымающаяся не дальше окрестностей Саратова, потом стерлядь и осетр плывут до Твери. Белуга – хищная рыба, а потому ее приманивают на живую рыбу, насаженную на крючок. Породы частиковой рыбы подымаются по Волге в то время, когда весною начинает прибывать вода. Сперва большими массами идет вобла, вместе с белугой, которая ею питается. Затем появляются щука, лещ, судак и сазан. Частиковая рыба выбирает мелкие водовместилища; для ловли ее употребляются ставные сети и небольшие невода. Для ловли рыбы на Каспийском море и Волге организуются артели рыбаков, при общей круговой поруке.
Подобные артели называются “ватагами”. Важнейшие ватаги находятся на рукавах Ахтубе, Чагани и Бузани. Пойманную рыбу доставляют на рыболовные плоты, устраиваемые на берегу, и частью над водою в виде сарая на сваях; тут ее меряют и сортируют, а икру принимают на вес. Принятая рыба обделывается “резальщиком”: икра поступает к мастеру или мастерице по этой части, клей и визига – к клеевщику, а сама рыба – к солельщику. Кроме этого, есть еще жиротопы, которые выплавливают рыбий жир. Река Урал на протяжении 600 верст от устья представляет как бы собственность уральских казаков. Для удобства лова казаки соединяются в артели от 5 до 15 человек, как для взаимной помощи, так и для уравнения шансов улова, ибо каждая артель делит добычу по паям. Речной берег распределяется между артелями по жребию, для вынимания которого приглашается первый встречный человек. По непреодолимому физическому побуждению рыба входит из моря в пресную воду два раза в год: весною и летом. В первый раз – для метания икры, во второй – для зимнего отдыха; на этом и основаны все виды рыболовства уральских казаков. В каждую весну казаки устраивают поперек Урала “учуг”, или “забойку”. Это – перегородка из кольев и жердей, плотно связанных между собою, укрепленных на дне реки и поднимающихся поверх воды на полтора или два аршина. Цель этой перегородки та, чтобы рыба, зашедшая из Каспийского моря в Урал, не расходилась на очень большое пространство вверх по реке.
Учуг ставится на расстоянии 500 верст от взморья, у самого городка Уральска, и на всем этом пространстве, по законам и обычаям, ни один казак не имеет права ловить иначе, как в определенное на то время. В каждом прибрежном селении от учуга до взморья находятся особые дозорщики, обыкновенно из отставных казаков, которые не только обязаны следить за тем, чтобы рыбу не ловили не в указанное время (от 15 июня до первого багрения), но и не пугали бы ее шумом.
Войдя в Урал на зиму, рыба группируется целыми обществами или «табунами», по выражению казаков, и приходит в какое-то оцепенение – полусонное состояние. Избранные рыбою места, называемые «ятовью», и замечаются казаками для зимнего лова – “багренья”. Казаки уже с начала заморозков следят за рыбой: какая именно рыба и где выберет себе ятовь. Как только затрещат морозы и окрепнет лед, на Урале открывается багренье, которое производится следующим образом. В назначенный день все казаки стекаются к определенному месту на р. Урале. Запасшись провизией, они выезжают на санях, к упряжи которых прицеплены багры длиною от 1 до 5 сажен, с большими железными крючками на одном конце. На обоих берегах Урала стоит масса саней и тысячи народа. Разделившись на артели, казаки стоят у самой реки. Повсюду соблюдается глубокая тишина, чтобы не испугать преждевременно рыбу. Орудие багренья – у всех на руках. Ровно в 9 часов является сам атаман уральского казачьего войска. “Багречеи” ожидают сигнала, который и подается выстрелом из пушки. Все казаки бросаются на лед, чтобы как можно скорее занять свои места, пешнями начинают рубить проруби, обыкновенно круглые и небольшие, пол-аршина в диаметре, и в несколько минут изрешечивают все пространство ятови. Каждый опускает в свою прорубь багор, почти до самого дна, слегка двигая им сверху вниз. Рыба, разбуженная шумом, приходит в движение, начинает медленно расходиться и попадает на багры, которыми ее не колют, а подцепляют. Почувствовав тяжесть на багре, ее потихоньку вытягивают, что очень легко, пока рыба еще в воде, тем более что она зимою очень смирна.
Если попавшаяся рыба очень велика, поймавший ее зовет к себе на помощь товарищей; тотчас кто-нибудь из той же артели подбегает и, зацепив добычу подбагорником, помогает ее вытащить. Около некоторых счастливцев лежат на льду феноменальные белуги и осетры в несколько пудов весом.
Очевидно, что этот способ лова возможен единственно потому, что рыба лежит на ятови, скопившись в кучу, так что ей нельзя не попасть на тот или другой багор, которых иной год опускается на дно до 7000 раз на пространстве 1 версты в длину и нескольких десятков сажен в ширину. Многие багречеи, недовольные ловом, скачут в санях по берегу Урала вниз, рассчитывая на то, что рыба, всполошенная шумом, спасается по течению реки, ищут счастья на новом месте; но черты, назначенные для “разбагривания” на этот день, никто не нарушает.
По мере того как рыба ловится, ее сносят в барак, выстроенный на берегу; там, в назначенном для того отделении, рыбу сортируют, вынимают икру и тут же приготовляют. Делается это так: вынутая из рыбы икра кладется на большое четырехугольное решето, называемое “грохоткой”, с такими скважинами, чтобы зерна икры могли проходить через них. Под грохоткой ставят липовую кадку или глубокое корыто, в котором налита холодная вода, насыщенная солью, – “тузлук”. Икру, выложенную в грохотку, протирают; потом мешалками – узкими деревянными лопаточками мешают ее в тузлуке, а когда она достаточно просолится, накладывают ее в рогожные кули – «пещерки» и кладут под пресс до тех пор, пока из нее не вытечет вода. Тогда перекладывают ее в бочки; это и есть так называемая паюсная икра, приготовляемая из севрюжьей».
При этом многие отмечали, что рыбное хозяйство в России было часто плохо организовано, что вело к истощению рыбных запасов и снижению добычи. С одной стороны большое количество рыбы экспортировалось, но при этом много её и импортировалось, хотя при правильном подходе хватило бы и своей. Об этом с тревогой пишет, например, В. И. Денисов, член Государственного Совета и успешный предприниматель.
Из работы «Действительное положение сельского хозяйства в России»
В книге «Действительное положение сельского хозяйства в России» он отмечает ещё одну тенденцию: «На нашем Мурманском побережье и в других частях северных морей почти полновластно распоряжаются иностранцы, особенно англичане и норвежцы, которые вылавливают там огромные количества рыбы. Улов русских промышленников падает, улов иностранцев быстро растёт».
из работы «Действительное положение сельского хозяйства в России»
Еще немного о дореволюционном меню в моих предыдущих постах:
15 августа 1918 года правительство Соединенных Штатов Америки официально объявило о разрыве дипломатических отношений с Россией. На следующий день, 16 августа, передовые подразделения американского экспедиционного корпуса «Сибирь» под командованием генерала Уильяма Грейвса высадились в порту Владивостока. Это событие стало началом крупномасштабной военной интервенции стран Антанты (включая Великобританию, Францию, США, Японию) и других государств на территорию России, охваченную Гражданской войной.
Предыстория
Чехословацкий корпус
Предыстория этих событий связана с политическими переменами в России. После Октябрьской революции 1917 года пришедшие к власти большевики немедленно начали сепаратные переговоры о мире с Германией. Заключенный в марте 1918 года Брест-Литовский мирный договор был воспринят странами Антанты как акт предательства, так как Россия выходила из войны, освобождая огромные силы Германии для действий на Западном фронте. В самой России к тому времени уже полыхала полномасштабная Гражданская война между большевиками (красными) и их разнородными противниками (белыми), усугубляемая и крестьянскими восстаниями. Ключевым катализатором, спровоцировавшим интервенцию на востоке, стало восстание в мае 1918 года Чехословацкого корпуса. Этот корпус, состоявший примерно из 50 тысяч бывших военнопленных австро-венгерской армии, перешедших на сторону России и Антанты, двигался по Транссибирской магистрали во Владивосток для эвакуации на Западный фронт. Восстав против советской власти, чехословаки захватили огромный участок Транссиба от Поволжья до Владивостока, свергая Советскую власть на своем пути и став центром антибольшевистского сопротивления на востоке страны.
Причины интервенции
Томас Вудро Вильсон
Главным публичным обоснованием интервенции, особенно для администрации США во главе с Вудро Вильсоном, была декларируемая цель «воссоздания Восточного фронта» против Германии. Американцы надеялись, что интервенция поможет свергнуть большевиков, вернуть Россию в войну и лишить Германию доступа к российским ресурсам, а Чехословацкий корпус виделся им как ядро новой русской армии. Не менее важной была задача защиты военных запасов в портах, особенно Владивостоке, Мурманске и Архангельске, от захвата противником. Глубокое идеологическое неприятие большевизма, страх перед «мировой революции» и желание помочь антибольшевистским силам также играли значительную роль. Для США отдельным мотивом было сдерживание экспансионистских устремлений Японии на Дальнем Востоке и в Сибири. Отправка американских войск рассматривалась как способ ограничить масштабы японской интервенции и сохранить баланс сил. Наконец, давление со стороны ключевых союзников - Великобритании и Франции, уже начавших интервенцию на севере России и активно поддерживавших белых на юге, также повлияло на решение Вашингтона.
Соотношение сил
Адмирал Александр Васильевич Колчак
К моменту высадки во Владивостоке соотношение сил на Дальнем Востоке было крайне неоднородным. Силы интервентов представляли собой многонациональный конгломерат, где доминировали японцы (впоследствии их численность достигла 70 тысяч) и американцы (около 8-9 тысяч), а также присутствовали британцы, канадцы, французы, итальянцы и позднее поляки. Чехословацкий корпус, насчитывавший до 50 тысяч человек, но растянутый по всей Транссибирской магистрали, формально действовал самостоятельно, но координировался с Антантой. Советская власть в Сибири и на Дальнем Востоке после восстания чехословаков была крайне слаба и дезорганизована. Регулярные красные части были немногочисленны и плохо вооружены, поэтому основную угрозу представляли партизаны. Местные антибольшевистские силы (белые) в виде разрозненных отрядов атаманов и офицерских дружин также были слабы и неорганизованны и лишь позднее, при поддержке интервентов и чехов, сформируются более крупные белые армии, прежде всего под командованием адмирала Колчака. Местное население, особенно рабочие и крестьяне, в значительной степени либо поддерживало красных, либо занимало выжидательную позицию, испытывая растущую враждебность к интервентам, особенно к японцам.
Ход интервенции
После высадки в августе-сентябре 1918 года интервенты (японцы, американцы, англичане, канадцы, французы, итальянцы) практически без сопротивления заняли Владивосток и ключевые пункты вдоль Транссибирской магистрали и Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД), так как советская власть там уже пала. Они обеспечили тыл и снабжение для Чехословацкого корпуса и активно способствовали формированию белых правительств и армий, в первую очередь правительства адмирала Колчака в Омске, провозгласившего себя Верховным правителем России в ноябре 1918 года. Интервенты контролировали порты и жизненно важные железнодорожные артерии. Основной формой сопротивления оккупации и белой власти стала массовая партизанская война в сельской местности и тайге. Партизанские отряды, наиболее активные в Приморье, Приамурье и Забайкалье, атаковали гарнизоны, взрывали мосты и пускали под откос поезда. Между самими интервентами существовали серьезные разногласия. Американский командующий генерал Грейвс формально придерживался позиции «невмешательства во внутренние дела», ограничиваясь охраной железной дороги, и резко критиковал японцев за их активное вмешательство в политику, поддержку реакционных и жестоких атаманов вроде Семенова и Калмыкова и стремление создать буферные марионеточные государства для расширения зоны своего влияния в регионе. Перелом наступил в 1919-1920 годах. После череды тяжелых поражений Колчака на Урале и в Западной Сибири и его ареста в январе 1920 года белое движение на востоке рухнуло. Чехословаки, стремившиеся вернуться домой, заключили перемирие с красными и в обмен на беспрепятственный выезд фактически выдали Колчака его врагам. Американцы начали эвакуацию в январе 1920 года и завершили ее к апрелю. Британцы, французы и другие контингенты ушли еще в 1919 - начале 1920 года. Дольше всех оставались японцы, оккупировавшие Северный Сахалин до 1925 года, но под дипломатическим давлением и после образования буферной Дальневосточной Республики (ДВР) они постепенно эвакуировали Приморье к октябрю 1922 года. В ноябре 1922 года ДВР вошла в состав РСФСР, завершив интервенции на Дальнем Востоке.
Последствия
Мемориал «Борцам за власть Советов на Дальнем Востоке» во Владивостоке
Последствия интервенции Антанты, начавшейся с высадки во Владивостоке, оказались тяжелыми и долговременными. Прежде всего, иностранное вмешательство продлило и ожесточило Гражданскую войну в России, особенно на ее восточных рубежах, предоставив белым армиям временную, но важную опору в виде снабжения, тыла и элементов международного признания. Однако, несмотря на эту поддержку, белое движение на востоке, олицетворяемое адмиралом Колчаком, потерпело сокрушительное поражение из-за внутренних противоречий, слабости администрации, отрыва от широких народных масс и военных неудач. Интервенция не смогла переломить ход войны в пользу белых. Для победивших большевиков сам факт иностранной интервенции стал мощнейшим идеологическим оружием. Он позволил представить Гражданскую войну не только как классовую борьбу, но и как национально-освободительную войну против «мирового империализма». Эта трактовка сплотила значительную часть населения вокруг советской власти под патриотическими лозунгами защиты Отечества. Интервенция негативно повлияла на отношениях между Советской Россией (а затем СССР) и странами Запада, особенно США. В советском сознании она навсегда закрепилась как попытка задушить революцию в колыбели.
На Дальнем Востоке интервенция позволила Японии укрепить свои позиции в Маньчжурии, создав долгосрочную угрозу для СССР, которая выльется в пограничные конфликты в 1929 году. Память об интервенции и партизанской борьбе сохраняется в регионе и навсегда останется важной, хотя и очень печальной страницей в истории России.
P.S Подписывайтесь, чтобы всегда быть в курсе интересных обзоров и событий. Ваша поддержка очень важна!
В буддийской иконографии меч символизирует защиту религиозного учения и победу над ложью и злом, но также интеллект и, в более широком смысле, торжество духовного знания, ведущего к просветлению. В сочетании с рукоятью в форме ваджры (символа духовной силы) он известен как «меч мудрости» (э-кен) и является одним из основных атрибутов Фудо Мё-о.
В 2003 году во время раскопок в Пскове археологи обнаружили захоронение 10 века с останками богатой женщины. Рядом с ней были найдены различные украшения, среди которых бросались в глаза две византийские серебряные монеты, превращенные в подвески. Анализ находок навел исследователей на предположение: покойница могла сопровождать княгиню Ольгу в путешествии в Константинополь, где и получила монеты в качестве подарка. Основания для такого предположения были найдены в древних текстах, о которых сейчас и поговорим.
Русская летопись ("Повесть временных лет" как всегда кратка и лаконична:
В год 6463. Отправилась Ольга в Греческую землю и пришла к Царьграду.
Куда более развернутую картину дают византийские источники. По ним можно реконструировать следующую картину. Летом 957 года Константинополь переживал необычные дни: из Черного моря в пролив Босфор вошел целый караван судов. Они прибыли с севера, оттуда, откуда часто являлись морскими набегами безжалостные воины «народа рос». Через сто лет византийский историк Иоанн Скилица напишет об этом событии:
«Эльга, жена некогда отправившегося в плавание против ромеев русского архонта, когда умер ее муж, прибыла в Константинополь».
Посольство Ольги, изображение из Мадридского Скилицы
Как ни странно, это был не военный поход: Ольга плыла к Царьграду с миром. В наше время историки, верящие лишь в прагматичный подход, считают, что главной целью Ольги были переговоры с императором Константином VII Багрянородным. Ее интересовал то ли династический брак, то ли пересмотр торговых соглашений, то ли повышение платы за военные услуги русских наемников, то ли все вместе. Правда, ничто из этого не отражено в источниках. Но не может же княгиня на самом деле плыть в Царьград исключительно ради крещения! Скилица же пишет просто:
«Она предпочла истинную веру и крестилась, после чего удостоилась великой чести и вернулась домой».
Константинополь на протяжении столетий был центром притяжения для правителей маленьких полузависимых государств. Но никогда прежде не случалось, чтобы правители столь большой, далекой и самостоятельной страны, как Русь появлялись на берегах Босфора с мирными целями. Как не будет такого и в последующие годы. В этом смысле Ольга - совершенно уникальное явление. Она приняла крещение и получила новое христианское имя Елена в честь матери императора Константина Великого. Некоторые записи об этом событии сохранились в книге «О церемониях» (Περί τῆς Βασιλείου Τάξεως , дословно «О царском устройстве»), авторство которой обычно приписывают императору Константину VII Багрянородному. Судя по всему, Константин, действительно, прикладывал свою руку к этому произведению, однако значительную его часть сформировали по его заказу другие люди. При этом они пользовались официальными документами, которые сухо и протокольно отразили жизнь Большого императорского дворца.
«Крещение княгини Ольги»
В 15 главе второго тома в разделе с заглавием Ετερα δοχη΄ της ΄Ελγας της Ρωσε΄νης (Второй прием — Эльги Росены) написано, что 9 сентября 957 года в среду палаты Большого дворца были украшены и приготовлены к торжественному приему "Эльги, архонтиссы Росии" ( ΄Ελγας της αρχοντι΄σσης Ρωσι΄ας). Обратите внимание, если Повесть временных лет говорит о том, что Ольга как бы вообще одна отправилась в путь (хотя очевидно, что это не так) то в этом византийском тексте мы получаем полный список ее спутников. С нею в Константинополь прибыли её родственники, приближенные, слуги, послы и купцы, всего около 140 человек:
Княгиня Ольга Священник Григорий Переводчик княгини Племянник княгини 8 приближенных людей 18 прислужниц княгини 16 приближенных женщин 18 рабынь 22 апокрисиария 6 людей из свиты апокрисиариев 44 купца 2 (как минимум) представителя сына Ольги, князя Святослава 1 (как минимум) переводчик
Апокрисиарий (ἀποκρισιάριος — приносящий ответ) — в Византийской империи дипломатическая должность соответствующая посольской.
Княгиня Ольга в Софийском соборе
В дворцовых залах помимо императора и членов его семьи, собрались жены высших сановников. Княгиня вошла вместе с переводчиком в триклиний Юстиниана во главе группы родственниц и избранных прислужниц. На определенном расстоянии от трона полагалось совершить проскинесис, склонившись ниц перед императором. В это время начинали играть скрытые за шелковыми завесами органы, а трон вдруг начинал подниматься. Таким образом, когда посетитель вставал, он вдруг видел императора вознесенным вверх. Приблизившись еще к трону, посетитель должен был ответить на церемониальные вопросы во время чего механические львы, сидевшие по бокам от трона, начинали рычать и бить хвостами, а птицы — щебетать на ветвях золотого дерева, стоявшего рядом.
Триклиний (triclinium, τρί-κλῑνον, τρεῖς, — три, κλίνη — ложе, кровать) — столовая римского дома, а также трапезная во дворце, зал приемов.
После впечатляющей постановки, сопровождавшейся демонстрацией чудес механики и инженерной мысли имперских мастеров, Константин Багрянородный пригласил княгиню побеседовать.
Далее, когда василевс с августой и его багрянородными детьми уселись, из Триклиния Кенургия была позвана архонтисса. Сев по повелению василевса, она беседовала с ним, сколько пожелала.
После официальной части приема в том же триклинии Юстиниана состоялся званный обед в честь княгини Ольги, в то время, как для послов и прочих прибывших с княгиней столы были накрыты в Хрисотриклинии — «Золотой палате».
Хрисотриклиний, современная реконструкция
Больше месяца после этого княгиня оставалась в Константинополе, осматривая его достопримечательности. Но время поджимало: чтобы вернуться в Киев в навигационный период, покинуть берега Босфора нужно было не позже второй половины октября. В книге «О церемониях» сохранилась запись о третьем приеме, вероятно, прощальном, который был дан 18 октября в Хрисотриклинии для княгини и в другом здании для прочих русов. Книга упоминает, что во время двух последних встреч русы получили подарки, в числе которых было не меньше 2385 милиарисиев (серебряных монет). Я думаю, дамы из свиты Ольги часть из них потратили там же, в Константинополе. Но что-то должно было доехать до Руси, в качестве напоминания о далекой и столь впечатляющей поездке. Кроме того, во всех странах, окружавших Византийскую империю, любили превращать золотые и серебряные монеты в украшения. Вероятно, с такой целью одна из спутниц Ольги и привезла монеты с собой на Русь.
Милиарисий (miliarisium, от латинского miliarensis — тысячный) — римская серебряная монета. Введена императором Константином I в 310—320 годах.
Путь между Константинополем и Киевом занимал обычно 30-40 дней. Русское посольство отправилось на север, хотя ромеи после 26 октября старались не выходить в Черное море из-за начала сезонных бурь. Несмотря на опасности пути, Ольга со свитой благополучно вернулась в свою столицу. По древней легенде княгиня родилась в «Выбутовской веси», то есть в селе Выбуты, лежавшем на берегу реки Великой в 13 километрах от Пскова. В «Житии Святой Ольги» говорится, что после крещения она отправилась в родные края. По ее воле в Пскове был возведен храм во имя Святой Троицы, а на берегу реки напротив Псковского кремля поставлен дубовый крест.
Вероятно, вместе с Ольгой в Псков отправилась и одна из ее спутниц, с которой связана дальнейшая история византийских серебряников. Судьба этих монет оставалась неизвестной на протяжении тысячи лет, пока в декабре 2003 года археологическая группа, проводившая раскопки в Пскове, не обнаружила некрополь второй половины X века. В одном из захоронений археологи нашли останки женщины из богатой семьи, сколь можно было судить по окружавшим ее предметам.
Серебрянный крест, позолоченные монеты и другие украшения из захоронения
Женщина имела скандинавские корни, поскольку само по себе захоронение относится к скандинавскому типу камерных захоронений. В яме размером 4 м х 4,5 м был установлен сосновый сруб 2,7 м х 3,3 м, разделенный на два «помещения». В северном помещении и находились останки. Дама 25-35 лет была расположена на погребальном ложе в полусидячем положении. Ее окружали более 60 предметов, значительная часть которых представляли собой ювелирные украшения. В целом погребальный инвентарь повторял стандартный набор предметов, которые сопровождали покойников в мир иной, и которые хорошо известны по могильникам в других городах Древней Руси. Примечательным в этом захоронении были две монеты, ровно такие, которые подарил император Константин VII русскому посольству.
Милиарисий императоров Романа I Лакапина, Константина VII Багрянородного, Стефана и Константина Лакапинов. 933-944 г.г.. Вес 2.71 грамма.
Монеты лежали с двух сторон от головы. К ним оказались прикреплены ушки для подвешивания. Возможно, они использовались как серьги или подвески. Это были два византийских милиарисия из серий, напечатанных в 920-945 и 945-959 годах. Для пущей красоты обе монеты были покрыты позолотой. Е.А. Яковлева, руководитель археологической группы, предполагает, что монеты носили символическую и меморативную функции. Хозяйка носила их при жизни, как напоминание о своем путешествии и демонстрацию своей веры - судя по находкам, она была христианкой. На каждой монете изображены христианские кресты, кроме того, в могиле был обнаружен серебряный нательный крест. Вероятно, летом 957 года в Константинополе крестилась не одна княгиня Ольга, но некоторые спутники, включая эту женщину из ее свиты, которая жила, умерла и была похоронена в Пскове.
Милиарисий Константина VII и Романа II, печать 945-959 г.г. Вес 2.72 грамма.
Групповой портрет солдат МГБ. Слева в комбинезоне старший лейтенант Степан Михайлович Савченко, рядом с ним оперуполномоченный уголовного розыска милиции Петр Пинчук (убит бандитами на Украине после войны). Солдаты вооружены пистолетами-пулеметами ППШ, слева ручной пулемет ДП-27. 1947 год.
Степан Михайлович Савченко в рядах Красной Армии с середины 1943 года. Выпускник Краснодарского (эвакуированного в Ереван) пулеметно-минометного училища.
Воевал на Южном фронте, Курской дуге. За отчаянный бой с тремя немецкими «Тиграми» награжден медалью «За отвагу». Много раз был ранен, лечился в госпиталях и возвращался на фронт.
В госпитале С. М. Савченко, как опытному бойцу предложили перейти в 281-й особый оперативный полк НКВД СССР. С 1947 года переведен на Западную Украину для борьбы с бандитами ОУН, скрывавшимися по лесам и терроризировавшими местное население. Степан Михайлович был тяжело ранен разрывом гранаты, попав в засаду. В 1947 году война и работа в органах безопасности для Степана Михайловича закончилась.
