Остатки мутной жидкости оставили на деревянной столешнице мокрое пятно. Он вставил в трещину отвёртку, неглубоко, так, чтоб не повредить розовую студенистую массу, чем-то напоминающую свежий зефир. Одной рукой удерживая мышиную головку, другой резко повернул отвёртку. Трещина издала тихий хруст и разъехалась. Подхватив ложкой бесформенную субстанцию, он вынул мозг мыши из черепной коробки и поднёс к окну. Слабый луч солнца осветил почти гладкую поверхность, разделённую на две части неглубокой бороздой.
Он так увлёкся, что не услышал, как в сарай зашёл отец.
— Аркаша! Ты что здесь делаешь? — Наморщив лоб, отец рассматривал ложку в руках сына. — Что это?
— Это мозг мышки… — пролепетал мальчик.
— Мозг?.. Зачем он тебе?
— Интересно, как он устроен.
Отец подошёл к окну и положил тяжёлую руку на голову сына.
— Это примитивный мозг, совсем нет извилин.
— Значит, они глупые?
— Ну почему сразу глупые. Понимаешь, сынок, как бы тебе объяснить, чтобы ты понял… Каждому животному дан мозг в соответствии с необходимостью его существования в этом мире. Мыши не глупые, но их ума хватает только на то, чтобы добыть пищу и не попасться в лапы кошке. То же самое и с другими животными. Самый сложный — мозг человека. Его изучают уже много лет, но не слишком продвинулись в этом вопросе. До конца так и не понятно, как там всё устроено.
— Да?! — воскликнул Аркаша, и скользкий мышиный мозг выплеснулся из ложки. — Ой! — мальчик присел, чтоб собрать его с пола.
— Оставь его. Куда интересней изучать мозг живой, а не мёртвый.
— А как его изучать, если его не видно?
— По поведению человека. У меня в лаборатории есть стеклянная колба, в которой хранится настоящий мозг человека.
— А зачем он тебе?
— Я же учёный. Мы исследуем влияние различных препаратов на мозг человека.
— Пап, а можно мне на него посмотреть?
— Хм… Видишь ли, мы сейчас проводим один секретный эксперимент…
— Ух ты! Расскажи, папа.
— Ну он на то и секретный…
— Я никому не скажу, честно.
— Мы изучаем воздействие одного препарата на мозг душевнобольных людей, но если ты пообещаешь мне держать язык за зубами, то я могу провести тебя в свою лабораторию, чтоб ты увидел настоящий мозг человека.
— Глупое выражение «строить отношения». Представляется такая мужланская сила, которая расчистит от всего ненужного площадку и начнёт возводить здание. Разве в отношениях так? Да, ещё есть архитектура, и вы мне сейчас напомните, что это есть «музыка, застывшая в камне». Согласна, музыка, но ведь застывшая. Но бывает, что, когда созерцаешь шедевры, например, Гауди, все представления рушатся. И начинает казаться, что дома, как и отношения, можно выращивать. Скажите, глупые ассоциации? — Яра вскинула туманные глаза.
Виктор пожал плечами. Он почти ничего не понимал из того, что ему говорила эта светловолосая маленькая женщина с томным взглядом. Но ему хотелось её слушать. Ему нравилось, что, ведя диалог, она сама же отвечала на задаваемые ему вопросы, тем самым, не заставляя его краснеть и чувствовать себя невеждой. С ней было интересно, и этот интерес сейчас конкурировал с Антонининым борщом и, кажется, перевешивал. Это доказывало, что путь к его сердцу всё-таки лежит не через желудок, а через мозги. Думать так ему нравилось, и потому он внимательно вслушивался в то, что говорила Ярослава Милонова.
— И я не буду спорить, потому как совершенно ничего не понимаю во фрактальной геометрии.
— Вообще-то, я тоже, — облегчённо выдохнул Виктор и улыбнулся. Он был благодарен этой милой женщине за то, что своим «непониманием» она сравняла их уровни образованности. — Но я про Фриду…
— В отношениях с Передвигиным Гауди была Фрида. Она, как архитектор, выстраивала замок любви, а потом появилась эта девица, и оказалось, что замок был из песка, который снесло набежавшей волной по имени Аллочка.
— И Фрида в отместку решила их убить?
— Вы не считаете это достаточным основанием? — Дымчатый взгляд обволакивал.
— Нет.
— Это вы из мужской солидарности так говорите. Вы женаты?
— Да, — смутился Виктор. — Уже много лет.
— И никаких соблазнов?
— Если только в виде борща, — усмехнулся Котов.
— Борщ — это банально. Слава богу, не все мужчины столь примитивны, чтобы купиться на кусок хлеба и тарелку борща. — Голос Яры зазвенел пустотой ледяного неба.
Виктор поёжился, стало обидно за мужчин, а особенно за себя.
— А на что ведутся не примитивные мужчины?
— Хм… — Ярослава кокетливо отбросила со лба белую прядь. — Вы меня подловили, Передвигин повёлся на смазливую мордашку и на юные годы. Ах! — Она потянулась к шкатулке, вынула оттуда длинную дамскую сигару, но не закурила, просто зажала между пальцами. Красивыми, тонкими пальцами с идеальным французским маникюром. — Он променял Фриду, умницу и талантище, на какую-то пустышку. Конечно, Фрида решила отомстить. Я ничего не знала о её намерениях, она умеет молчать, хотя по глазам я видела, что она что-то задумала. Фрида, конечно, поступила жестоко, но красиво, на такое способен только настоящий художник.
— И что же она сделала?
— Ремонт.
— Ремонт?! — Виктор удивлённо вскинул брови.
— Ну да. — Ярослава снова полезла в шкатулку и вынула зажигалку — узкий цилиндрический тюбик, инкрустированный золотом. — Но перед этим она отправилась в путешествие, откуда привезла то, что на вашем языке называется орудием преступления.
Опустившиеся на миг брови Котова снова взлетели. Яра зажала губами сигару и щёлкнула зажигалкой. Синее пламя подрагивало, но женщина с дымчатыми глазами не торопилась прикуривать, она задумчиво смотрела на огонёк, потом вынула изо рта сигару и защёлкнула зажигалку.
— В институте Фрида писала диплом по истории красителей. Она изучила тему досконально, даже не догадываясь, что это ей когда-нибудь пригодится. Защитилась, кстати, блестяще.
— Она что, убила Передвигина краской? — Брови Котова, наконец, устало опустились, а уголки губ, наоборот, приподнялись.
— Недоверие на вашем лице слишком явно говорит о пробеле в ваших представлениях об изощрённых способах убийства, впрочем, тут вас обвинить нельзя, потому что додуматься до такого мог только человек с умом и вкусом Фриды.
Виктор хотел было обидеться, но передумал.
— Так посвятите меня?
— Чтобы разобраться, необходимо вникнуть в суть вещей. Вы настроены слушать?
— Я для этого сюда пришёл.
— Ну что ж, тогда приготовьтесь — на это уйдёт часа два, не меньше.
Виктор глянул на часы, в музей Оружия он уже точно не успеет, хорошо бы на электричку поспеть.
— Я готов.
— В начале XIX века немецкий химик Карл Шееле изобрел удивительно красивый изумрудно-зеленый краситель. Дамы шили зеленые платья, вешали зеленые шторы и украшали стены зелеными обоями. Однако вскоре общество всполошила страшная смерть британской мастерицы, которая делала искусственные цветы и использовала шеельский зеленый для листьев. Девушка слегла с сильной тошнотой, белки глаз у нее сделались зеленые, и она жаловалась на то, что весь мир залит изумрудной зеленью.
— Звучит как настоящая страшилка из пионерского лагеря!
— Между тем всё это была суровая правда. Дело в том, что в основе прекрасного зелёного цвета был мышьяк. В те времена уже знали, что его нельзя есть. Однако то, что даже дотрагиваться до него или вдыхать пары при нагревании окрашенных стен очень вредно, ещё не знали.
— Интересно. Не знал, что краски могут быть столь опасны.
— Ещё как. Киноварь, например, или «кровь дракона». Её добывали, перемалывая одноименный минерал. Свежий скол минерала — кроваво-красный, отсюда и название. Это очень старая история. В основном на добыче трудились рабы. В те времена редко задумывались, почему они так быстро умирают. Красная краска ценилась слишком высоко, чтобы волноваться об издержках производства. В Китае киноварь быстро стала одним из самых популярных цветов для декорирования посуды, окраски домов и одежды, изготовления чернил. На 85% киноварь состоит из ртути, которая начинает активно выделяться при нагревании, а также при обработке покрашенных поверхностей кислотными жидкостями.
— И она до сих пор используется.
— В настоящий момент киноварь не используется, но древние картины и посуду, изготовленную с использованием киновари, хранят в музеях, хотя можно найти и у коллекционеров.
— Интересно.
— Свинцовые белила. Как оказалось, вдыхать мелкодисперсную краску крайне вредно для здоровья. Накапливаясь в организме, свинец разрушает печень и повреждает мозг. Однако догадались об этом только в XX веке. С тех пор свинцовые белила запретили использовать для строительных работ и выпускают только ограниченным тиражом со строгим предупреждением об опасности.
— Хм!
— Ещё одна история произошла в XVII веке. В Европу из Камбоджи привезли краску, которая стала очень популярной у художников. Ею пользовались Рембрандт и Тернер. Неизвестно, кто из живописцев однажды поделился со знакомым английским аптекарем Джеймсом Моррисоном интересным наблюдением: стоит порисовать камбоджийским желтым, как немедленно хочется в туалет! Аптекарь быстро смекнул, что на этом можно сделать хорошие деньги: слабительное испокон веков пользовалось большой популярностью. Так появились «замечательные таблетки Моррисона», а вскоре выяснилось, что в больших дозах гуммигут смертелен для человека.
— М-да, выходит, права моя тёща, когда говорит, что лекарства — это яд, лучше лечиться народными средствами. — Не удержался от комментария Виктор.
Ярослава улыбнулась и продолжила:
— В 1936 году американская компания Fiestaware выпустила очень красивую линейку керамики ярко-оранжевого цвета. Посуда вскоре сделалась настоящим хитом. Продажи росли с каждым годом, пока в 1959-м компания неожиданно не закрыла производство. Красивый оранжевый цвет достигался за счет использования оксида урана! В настоящий момент эта посуда считается коллекционной ценностью, хотя ее владельцев предупреждают, чтобы они не использовали её по назначению: тарелки могут слегка «фонить».
У Котова остановилось дыхание. Антонина! Тарелка! Ярко-оранжевая! Подарок француза! Чёртов борщ, и путь к сердцу…
Желудок ответил резкой болью. Виктор скривился:
— Я, кажется, начинаю понимать.
Ярослава кивнула.
— В общем, есть масса историй, когда люди умирали от воздействия токсичных красителей. Болезнь и смерть Наполеона, который в последние годы очень любил длительные ванны, а стены в его ванной комнате были окрашены модным шеельским зеленым. Или «Египетский коричневый» — продукт беспечной доядерной эпохи в истории человечества, когда радиоактивные изотопы уже были обнаружены и активно исследовались, однако их влияние на человеческий организм было неизвестно. На протяжении многих лет он убивал туристов.
— И это всё было в дипломной работе Фриды?
Ярослава затянулась сигарой и медленно выпустила белое облачко дыма.
— За три дня Фрида продала через интернет все свои картины, а заодно и старинную китайскую вазу Передвигина и отправилась на эти деньги в путешествие. Первым делом она посетила Францию, потом Египет, затем Китай. Слетала на пару дней в Америку. Ей хватило десяти дней, чтобы привезти всё, что ей было нужно. Краски для ремонта, картину, посуду, новую вазу и белила для Передвигина.
Они сидели напротив друг друга, в одинаковых свитерах. Плакала свеча, дрожало пламя, перемигивались бликами бокалы.
Она почти сразу опьянела. Язык заплетался, хотелось хихикать, глупо, без повода. Она набивала рот виноградом, чтоб случайно не прыснуть безудержным смехом. Давилась. Ей нужна была эмоциональная разрядка. Слишком неожиданным было его появление. А ещё нужней пауза, чтобы понять, рада ли она этому, и время, чтобы решить, как быть дальше. Независимо от того, рада или огорчена, в любом случае необходимо было сохранить дистанцию между ними. Но мысли терялись в затуманенном алкоголем сознании.
— Признавайся, ты решил меня споить?
Он, наоборот, был серьёзен и немного печален. Смотрел так же прямо и твёрдо, хотя выпил столько же, и совсем не притронулся к еде, лишь крутил в пальцах оторванную виноградину, наблюдая за ней.
— У тебя ничего не выйдет. Мы дого… — она потеряла мысль прямо на середине слова. Это её разозлило, она старалась вспомнить окончание слова, но в голове вертелось бессмысленное «варились». Варились? — Она откинулась на спинку стула и сгустила брови, силясь вернуть убежавшую мысль. — Варились. — Она пожала плечами. — Зачем ты меня напоил? Зачем я пила это зелье?
Он молчал. Она всхлипнула.
— Зачем ты здесь? Зачем ты вообще появился в моей жизни? Всё перепутал… — она заплакала. — Я не хочу так. Я говорила. Так не должно быть.
— Прости, я не хотел.
Она растёрла по щекам слёзы.
— Я пойду к себе. Не смей идти за мной. — Она попробовала встать, её качнуло на стол, и она плюхнулась на стул. — Чёрт! Я сейчас встану.
— Давай я помогу.
— Нет! — Она дёрнулась, голос задрожал. — Господи, я не могу без тебя… Не могу встать, не могу идти. Я не могу без тебя жить.
Обычный её день, заполненный процедурами и уходом за пациентами, заканчивался быстро, вечером она возвращалась домой, хлопотала на кухне, перед сном обычно разгадывала судоку, а потом под еле слышное бормотание радио засыпала. Она намеренно не пользовалась ноутбуком, не заглядывала в соцсети, отключила на телефоне интернет. Ведь она хотела про всё забыть, но перед глазами настырно маячила картинка из его сторис.
На свадьбу друга он отправился один, накануне они повздорили — так себе, не то, чтобы всерьёз, а как много раз до этого, он не понял её шутку, она его, так бывает в интернете, случалось и много раз раньше. Он психанул и пошёл один. Вечером она заглянула на его страничку в соцсети.
Длинный, словно нескончаемый стол, задрапированный белой тканью, мало закуски, много выпивки. «Это моя первая рюмка». — Он поднял рюмку, глядя в камеру, резко опрокинул. Только успел подскочить кадык, и картинка тут же сменилась, теперь рядом с ним сидела круглолицая брюнетка с огромным веером ресниц. Всё также глядя в объектив, но уже без рюмки в руке, он приобнял курносую брюнетку и ухмыльнулся: «А это моя последняя Марина». После чего жадно впился в пухлые девичьи губы.
Она заблокировала его аккаунт и удалила приложение.
Чтобы отвлечься от тягостных дум и навязчивых мыслей, она сходила в церковь и даже помолилась не за себя, за него. «Господи, прости дурака, у него понятия и нормы другие, не твои. А ты просто глупая женщина, неверно оценившая ситуацию и свои силы».
Но сердце ведь не обманешь, оно с умом и особо не спорит, и в мыслях ты уже пару раз распяла, десять раз убила разными способами, и как минимум один раз кастрировала… А на следующий день опять будешь молиться о прощении твоих и его грехов. Вот такое вот двоедушие, и ничего с этим не поделаешь.
Решётки везде. На окнах, на дверях. Всё запирается. Посещения разрешены, но только под строгим надзором Алевтины Александровны Омжуйской, крупной, высокой, крепкой женщины предпенсионных лет, с грушевидным носом и пустыми глазами под тяжёлыми веками на каменном лице.
Она выводит их по одному в круглый зал с редкими кушетками вдоль стен. Громогласно выкрикивает фамилию. Посетитель встаёт, кивает. Смотрительница толкает пациента в спину и уходит.
Сегодня в приёмной их пятеро: две женщины, трое мужчин. Мужчины небритые и, кажется, давно немытые. Эти из «пограничных», потому обколотые, на местном жаргоне «притупленные». Родственники подсовывают им еду. Пахнет котлетами.
Есть «притупленному» тяжело — нарушена координация; ложка не попадает в рот, пюре вываливается на пижаму. У того, что на соседней кушетке, суп выплёскивается, стекает по подбородку, родственница выхватывает ложку, пытается кормить. Глядя на это, третьему родственники сами кладут в рот котлету, тот давится, выплёвывает, заходится в кашле.
Ни у кого из присутствующих это не вызывает отвращения, только бессильную жалость. У них всего 5 минут, больше и не надо. Долгий визит для всех утомителен.
Когда входит смотрительница, кто-то быстро засовывает в карман пижамы больного сигареты и что-нибудь ещё: яблоко или леденцы.
— Титус! — кричит Омжуйская, и человечек с профилем античной статуи скукоживается в бабуру и начинает трястись.
— Их бьют, — вполголоса произносит женщина с муреновыми глазами, провожая взглядом трясущегося сморчка, подталкиваемого в спину грозной смотрительницей.
— За что? — вскидывает ресницы маленькая хрупкая блондинка с дымчатым взглядом, когда дверь захлопывается.
— За всё. По поводу и без.
— Зачем?
— Чтобы выработать рефлекс страха.
— И тебя?
— Меня нет. Эти из буйного. С ними по-другому нельзя.
Маленькая женщина буравит глазами подругу. Потом опускает карие глаза и вздыхает.
— Несчастные люди.
— Несчастные? А что такое счастье? Ты уже знаешь?
Блондинка печально смотрит на подругу и молча пожимает плечами.
— А я теперь знаю.
Дверь в приёмную снова раззёвывается, впуская смотрительницу.
— Фёдоров!
Всё повторяется. Точь-в-точь. Пациент, спотыкаясь под толчками Алевтины Александровны, исчезает за дверью, родственники, опустив головы, уходят.
— Счастье — это как картина в стиле пуантилизм. При попытке подойти и рассмотреть, изображение вблизи распадается на множество цветных точек. Они как пиксели, просто набор холодной и тёплой, яркой и приглушённой красок на холсте. Вблизи контуры расплываются, плоскости переливаются одна в другую, словно высказанные нами ощущения чувства счастья, а смысл так и остаётся неточным и неуловимым. Такие картины обычно рассматриваются на расстоянии, на расстоянии они сливаются в полный сюжет. Так же и счастье. Лишь с расстояния прожитого, пережитого, нам становится вдруг понятно, что то, пережитое нами когда-то, и было счастьем.
— Ты сожалеешь о том, что сделала?
— Нисколько.
Дверь хлопает.
— Мастергардов! — строчит как из автомата смотрительница.
Мужчина с красным, будто только что обожжённым лицом щерится, подскакивает и торопливо семенит к двери.
На кушетке в углу двое. Мужчина и женщина. Взгляд мужчины потуплен, руки трясутся, он что-то мямлит, вжимаясь в дерматин кушетки. Женщина сидит прямо. Локоны серебристых волос зачёсаны назад. Она смотрит на мужчину с горделивым достоинством. В какой-то момент её взгляд меняется, всего на секунду в глазах появляется жалость, но тут же исчезает, и она отворачивается.
— Комиссарова! — кричит смотрительница, и женщина встаёт. Она идёт к двери с прямой спиной, высокая, дородная, и исчезает за ней с высоко поднятой головой.
Ещё чего! Привести сюда эту девку. В её дом. В их дом. Хватило же наглости! Явиться сюда! Шалава! Бесстыжие… почти бесцветные глаза. И курносый нос… торчит из-под шапки. Господи, смотреть не на что.
Её охватило безумное отчаяние. Галина бросила на стол недошитую юбку. Она всегда бралась за шитьё, когда нервничала. Шитьё успокаивало. Но не в этот раз.
Раздражение и отчаяние сменились тяжёлым беспокойством.
Нет. Она всё сделала правильно. Ей не в чем себя упрекнуть. Сколько ещё таких Людочек у него будет. Разве для неё она растила своего сыночка. Своего Дёничку. Дурак! Ой, дурак! Повёлся на смазливую мордашку.
Обиделся! Хлопнул дверью! Ты глянь, как с матерью, а?
Она потёрла правое веко. Нельзя так нервничать! Снова схватила простроченную вдоль и поперёк ткань. Да, юбку она испортила. И всё из-за этой…
Ничего! Никуда не денется. Помёрзнет и вернётся! Чай не лето на дворе.
Она нажала на педаль, и машинка взвыла пулемётной очередью. Ткань проехала почти до конца, но вдруг остановилась, машинка зарычала, застрявшая игла хрустнула и развалилась на две части.
Никогда, никогда она не допустит ни одной девки в своём доме. Никто никогда не отберёт у неё сына. Он — сосредоточие её жизни. Источник её сил. Её любовь. Её спасение.
Тогда, после развода, она уехала в эту глушь и почувствовала что-то вроде облегчения. Всё её существо сосредоточилось на стремлении излиться в невероятной, абсолютной-чистой любви к своему сыну. Им было хорошо вдвоём. А теперь его у неё хотят отобрать!
Галина упала лицом в ладони и завыла.
Ну нет! Вскинула голову. Ещё чего! Плакать она не будет. И раньше не плакала, а теперь и подавно. Всё! Хватит. Она идёт спать.
Галина встала и пошла к окну закрыть шторы…
***
Её разбудил настойчивый стук в окно. Замёрзшая ветка берёзы, гонимая ветром, остервенело хлестала по стеклу. Галина села в кровати, сердце колотилось где-то в области гортани. Она не могла вспомнить, что ей снилось. Что-то жутко страшное, но что именно — потерялось в анналах сновидений. Она отодвинула верхний ящик прикроватной тумбочки, достала таблетки. В этот момент постучали в дверь. Ничего не подозревая, она открыла и не сразу поняла, о чём идёт речь.
***
Она бежала в резиновых тапках на босу ногу по обледенелой дороге, подгоняемая ветром. В махровом халате, который почти сразу распоясался. Стывшая от мороза голубая синтетическая комбинация путалась между ног, мешала бежать. Она не чувствовала холода. Она вообще ничего не чувствовала, даже ту боль в сердце, таблетку от которой она так и не выпила. Сердце больше не болело. Оно перестало биться.
На пути ей повстречался украшенный тортовыми цветами и радостно сигналящий свадебный кортеж. Она резко остановилась, и стояла так, растрёпанная, потерянная, пока он не исчез из виду, провожая чужое счастье остановившимся взглядом.
Потом, очнувшись, побежала дальше.
У гаражей остановилась. Толпа молча расступилась, размыкая ворота в бездну.
Думала ли она, что когда-нибудь ей придётся отпустить его? Конечно, она думала об этом. Но даже будущая разлука и необходимость делить сына с этим огромным, беспредельным и опасным миром не пугала её. Она знала, что связь с ним не может прерваться. Потому что в основе её лежит материнская любовь. Самая бескорыстная и чистая.
Она сделала шаг и потеряла сознание. Упала на бетонный пол возле железных дверей.
Смерть имеет запах. Сладковато-приторный. Иногда горьковато-терпкий.
Они договорились об этом с самого начала отношений. Это было её обязательным условием: всегда говорить правду, ничего не скрывая друг от друга, какой бы неприятной она ни была. Он легко согласился, лишь заметив, что тем, кто боится угрызения совести, такое не рекомендуется.
Она долго возилась на кухне, периодически любуясь закатом, похожим на её чернично-малиновый пирог, который она зачем-то испекла. Просто так, по настроению. Настроение было наполнено непонятным, зудящим нетерпением, хотелось себя чем-то занять, руки сами потянулись к муке и всему остальному, и вот получился пирог на закате. Слой черничный, слой малиновый и бесконечный слой взбитых сливок сверху.
С настроением вообще всё было странно. Днём оно было спокойно-нейтральное до того момента, пока он не позвонил и не рассказал, что его приглашают на встречу одноклассников в кафе, что идти он не хочет, но и отказать неудобно, потому что скажут, что зазнался, что все поддерживают связи друг с другом, а он, как стал руководителем известной проектной организации, так сразу… «Ну сама понимаешь».
Она настояла, чтоб он пошёл. Он сказал, что пойдёт, только если она пойдёт с ним. Но она неважно себя чувствовала. С утра болела голова, а к вечеру стало тошнить, и она буквально вытолкала его за дверь одного. И вдруг расстроилась. Ни с того ни с чего.
Есть не хотелось, она прилегла на диван и включила телевизор. В передаче «Оказывается!» шло обсуждение разного рода специалистами пикантного мужского вопроса.
«Коренные жители Австралии с импотенцией не знакомы! — утверждала некрасивая грузная женщина в массивных квадратных очках. — По причине их своеобразного представления о мужской эрекции. Мужчины там рассуждают так: „Когда женщина меня возбудила — у меня ого-го! А если у меня не ого-го, то это означает, что женщина меня не возбудила“. Европеец бы тревожился, по врачам бегать стал или партнёрш менять в целях эксперимента. А там, в Австралии, всё просто — женщины виноваты».
Зал зашумел, пошло бурное обсуждение темы. А ей почему-то стало грустно и немножко тревожно. Проблем с потенцией у Артёма не было, ему менять партнёрш ни к чему, у него и на неё — ого-го! И вообще с этим делом у них никогда не было проблем, одно только огорчало: десять лет в браке, а ей так и не удалось забеременеть. Эта мысль отозвалась внутри душевной горечью и всё нарастающей тревогой. Или не эта?
Дурацкая передача! Она выключила телевизор и пошла на кухню.
Вид замороженной курицы отозвался резким рвотным позывом, она успела наклониться к раковине. Её вырвало. Желудочные судороги смог унять лишь глоток холодной воды. Она потянулась к антресоли и вынула аптечку.
Когда три таблетки активированного угля уже лежали в ладони, на глаза ей попался длинный бумажный пакетик. Отложив таблетки, она вскрыла трясущимися руками бумажную упаковку и пошла в туалет.
Нет, торт она пекла не просто так. Повод был. Ещё какой! Слой черничный, слой малиновый и бесконечный слой взбитых сливок сверху.
Закат сменил краски сначала на грязно-серые, потом на антрацито-чёрные. Она набрала его номер.
«Телефон абонента выключен или находится вне зоны досягаемости».
***
Он появился на рассвете. Его взгляд был растерянным, и она сразу всё поняла. Он, пряча глаза, рассказал ей всё без утайки, как они и договаривались.
В кругу уважаемых людей, собравшихся на квартире художника Ивана Передвигина по случаю его юбилея, царили правила особенные, за много лет общения устоявшиеся. Люди здесь высокообразованные и культурно просвещённые. Все. Все, кроме Аллочки. Смазливая и совершенно беззлобная Аллочка в их небольшое светское общество попала случайно. Привёл её поэт Василий Декадансов, который влюбился в небесно-голубые в обрамлении пушистых ресниц глаза окончательно и бесповоротно.
У дам местечкового бомонда нахождение рядом очаровательной, но не обременённой образованием и интеллектом Аллочки вызывает едва заметные презрительные ухмылки. Впрочем, Аллочка этого не замечает и расхаживает по квартире Передвигина так же, как это делают все остальные.
Правила приличия требуют останавливаться у каждой картины юбиляра, бросить несколько вежливых слов, поцокать языком, сделать шаг назад, потом вперёд, выдавить пару фраз одобрения, а лучше удивления.
Заходя в комнату, Аллочка с безразличием оглядывает толпящихся у картин гостей. Не удосужив взглядом любовно развешанные по стенам этюды и натюрморты, с возгласом «Вау!» она бросается к старинной китайской вазе с торчащими из горлышка камышами.
Роскошная ваза — предмет семейной гордости Передвигиных, Иван унаследовал её от своих предков, один из которых был направлен царским указом в Китай с особой миссией — установить добрососедские отношения, за что и получил в дар от китайского монарха сие произведение китайского мастерства.
— Ах, какая прелесть! — с придыхание восклицает Аллочка. Кончик маленького носика задирается от восторга; и без того мультяшная внешность становится ещё мультяшней. — Камыши!
Камыши в подарок Передвигину вручила его пятилетняя племянница. Чтоб не обидеть девочку, Иван поставил их в вазу с намерением после выбросить камыши в мусорку.
Похлопав ресницами, Аллочка переводит взгляд на фруктовницу. Изящно выдутое стеклодувом изделие само по себе способно вызвать интерес даже у самого искушённого ценителя. У Фриды хороший вкус, преподнесённый утром в качестве подарка ко дню рождения любимому человеку предмет искусства служит для гостей источником эстетического восхищения. Рядом на блюде из тонкого фарфора горкой лежат конфеты. Десяток заграничных шоколадных прикрывают собой недорогие местной кондитерки.
Иван Передвигин — художник хоть и талантливый, но, как и положено талантливому, испытывает финансовые трудности. В основном он живёт за счёт своей любовницы Фриды, тоже художницы, пусть не столь талантливой, зато трудящейся на общеобразовательной ниве. Школьные уроки оплачиваются скудно, но Фрида подрабатывает в частной школе искусств. Иногда они с Иваном устраивают персональные выставки, где, случается, покупают одну-две Фридины миниатюры.
Нынешний вернисаж организован Фридой исключительно с целью порадовать юбиляра. Весь антураж спроектирован и воплощён ею же. Конфеты, вино и фрукты куплены на деньги, полученные от частных уроков. Присутствующие об этом знают, и потому никто к конфетам не притрагивается — все воспитанные, все культурные. Вместо этого они с удовольствием любуются картинами и медленно потягивают вино из бокалов, украшенных акриловыми рисунками Фриды.
Зато импортный «реквизит» вызывает искренний интерес Аллочки. Тю-тюлечка Аллочка без тени смущения выбирает только дорогие шоколадные конфеты. Быстро разворачивая фантики, она изящно берёт двумя пальчиками по одной конфете, кладёт в маленький ротик и с аппетитом жуёт. Шоколадная слюна пачкает пухлый бутончик губ. Аллочка слизывает остатки шоколада розовым язычком и берёт с соседнего блюда гроздь винограда элитных сортов. Живой натюрморт из единственной веточки винограда и десятка глянцевых яблок ласкал взгляд юбиляра и гостей ровно до того момента, пока на них не покусилась Аллочка. Поглощая виноградинки, она аккуратно выплёвывает косточки в свою маленькую ладошку.
Голую ветвь Аллочка бросает в вазу, туда же стряхивает косточки и принимается за яблоко. Самое большое и самое румяное. Дважды откусив от сочной плоти, Аллочка кладёт недоеденный плод на шёлковую скатерть ручной росписи. Надо ли говорить, что сей батик расписан всё той же Фридой?
Фрида молча наблюдает за красивой молодой гостьей. А в особенности за реакцией на происходящее Ивана; Передвигин не сводит с Аллочки глаз. В его взгляде проглядывает умиление и нежность. Аллочка годится ему в дочери, но чувства, вызванные подругой Декадансова, не отеческие. Передвигин не имеет и не хочет детей. Уж это Фрида знает, как никто другой. Единственный ребёнок, который вызывал у него хоть какие-то весьма сдержанные эмоции, была дочь его двоюродной сестры.
— Как вам здесь? — Иван улыбается Аллочке.
Он стоит к Фриде спиной, но она видит его отражение в большом старинном зеркале. Он улыбается по-особенному. Когда-то так же он улыбался ей. Давно. Тысячу лет назад. Тогда она была его ученицей и была гораздо моложе, чем сейчас. Почти того же возраста, что и Аллочка. Не такая красавица, зато умела внимать. Не слушать, а именно внимать...
Фрида отвернулась. Тёмное окно в каплях дождя. Смотреть в него, как смотреть в кривое зеркало. В муреновом прищуре отражение огней в каплях превращается в галактическую россыпь. Туманность Андромеды.
Когда она повернулась, в комнате никого не было. Передвигин доедал Аллочкино яблоко.
— Чудная девочка, знаешь, что она мне сказала, когда я её провожал?
— Ты её провожал?
— Конечно, не мог же я её доверить этому прощелыге Декадансову. — Передвигин плюхнулся в кресло. Мечтательная улыбка разлилась по его лицу.
— Так что тебе сказала чудная девочка?
— Сказала, что в целом осталась довольна проведённым временем. Вот если бы еще не скучная компания, которая весь вечер только и делала, что перемывала кости какому-то Кафке и Борхесу. Остальные фамилии она не запомнила. — Передвигин громко и весело рассмеялся.
Мурена похожа на лучепёрую рыбу змеевидной формы. С голой без чешуи кожей. Её укус может быть опасен для человека.
