Когда всю Тройку окутал зловещий туман, собравшийся в сгустки жирного серого конденсата на окнах, Олеська и Марк осознали: настал час расплаты за беспечность. И комок тьмы, обретший подобие плоти, попытался даже проникнуть в щель форточки, но был тут же отброшен ложкой, схваченной прямо из тазика с салатом. Провожая «гостя» взглядом, все выглянули во двор: в клубах пара там бродили создания, подобные тому сгустку, что снасильничал тётю Олю. Антропоморфные на первый взгляд, при ближайшем рассмотрении они оказывались мало похожими на людей. Нет, это были какие-то лысые обезьяны с длинными ручищами, обнажённые, увешанные вторичными половыми признаками, безликие, вывернутые наизнанку, сплющенные и растянутые. Все они расползались по подъездам из котельной, будто придя на замену прежним жильцам Тройки. Пора было не собираться, а бежать! Но вот только куда? Задние ворота давно заперты, и на улице опасно: идти напролом — верная смерть. Оставался лишь один путь — пробираться через здание в надежде найти выход на второй этаж, где ещё не успели установить решётки. Марк, как будущий архитектор, быстро оценил ситуацию: путь лежал до третьего подъезда, где сохранился переход между домами, а оттуда уже можно было попробовать спуститься по пожарной лестнице. Другого выбора не было, и пришлось идти почти вслепую, хлюпая непонятной жижей под ногами.
Именно здесь беглецам на счастье повстречался Ефимка, почти не затронутый охватившим Тройку безумием. Он обратился к соседям так: «Что, бежите? А зря. Дом не выпустит! Он чувствует страх, а когда чувствует страх, возвращает его обратно — я давно это понял! Я и воду пить перестал, кроме как покупную, и мыться. Он заражает, понимаете? Никто мне не верил, а я же говорил! Дом — это не замок, это алхимическая формула: внутри дома — пародия на внешнюю жизнь! И он слишком долго копил всё в себе... Теперь уж не спастись…» Однако Марку удалось уговорить Ефим Семёныча бежать вместе.
Первый этаж был заблокирован — сгустки плоти кишели повсюду, хватали жильцов и будто налипали поверх них второй шкурой, уводили прочь, заставляя вливаться в растущее посреди двора месиво. Путь оказался непростым — некоторые пролёты были заполнены плотью, где-то ступени даже обрушились, и приходилось искать обходные маршруты. В этом хаосе не сразу стало заметно, как Галина переменилась: глаза её теперь блуждали, речь была сбивчивой. Женщина то и дело пыталась повести всех каким-то странным путём, настаивая на том, что знает безопасные ходы и сумеет обо всех позаботиться, но каждый раз она заводила беглецов всё глубже и глубже в лабиринт тамбуров и коридоров. На полу валялись какие-то вещи — книги, одежда, игрушки, — будто дом выплёвывал из себя всё ненужное.
В конце концов Ефим предложил поступить иначе: добраться до сохранившегося уровня галерей, что позволит миновать внутренний двор. С трудом удалось пройти по карнизам в соседний подъезд, не рискуя спуститься к истерзанной взрывом котельной, где всё ещё валили клубы пара. Перешагивая через обломки и арматуру, беглецы пробрались к первому подъезду и так вышли на лестницу, ведущую к галереям. Становилось всё тяжелее дышать, а стены словно давили, наполняя разум тревогой, но отступать было нельзя.
На втором этаже ждала новая преграда: дверь галереи оказалась заперта. Эдик с Ефимом выбили её плечом, и, как назло, услышав шум, из темноты выскочило бледное нечто на длинных конечностях, похожее на жука-палочника. Один лишь Эдик узнал в существе того самого нелюдимого соседа, что последние полгода, выходя на улицу, заматывался шарфом, а после и вовсе пропал с радаров — видать, спрятался здесь от мира и сам забыл, каким должен быть нормальный человеческий облик. Обмотанный мусорными пакетами и какими-то лохмотьями, сосед, закрыв лицо руками, заорал: «Не смотрите на меня! Не смейте!» Ближе всех не повезло оказаться как раз Ефим Семёнычу: длиннющие руки вцепились ему в лицо, а ловкие пальцы принялись выдавливать глаза. Но вместо того, чтобы зайтись в крике, мужественный герой вцепился в «палочника», как страстный любовник, обвил его руками и крикнул за спину: «Бегите!». Так эти двое и остались там, в тёмной галерее, в самом сердце обезумевшей Тройки… Некогда было плакать и утешать друг друга: теперь уже густой пар смешался с вонью гнили и разложения, взвесью мусора и трухи.
Трудно было распознать за следующим препятствием Сергея Шишкина: прежде холёный, теперь он покрылся гнойниками полностью, и те лопались при каждом движении, обдавая всё вокруг брызгами ржавчины. Задыхаясь и еле держась на ногах, он всё равно был в силах преградить собой дорогу, напутствуя:
— Вы зря бежите. Что, так и не поняли? От пороков не сбежать… Дурачок думал, можно запереть всё плохое, можно просто взять и слить всю дрянь в отстойник, а здесь все будут счастливы… Нет уж, это так не работает! Эта дрянь переполнила стены. Всё было неизбежно! Каждое чувство желает быть прожитым! Никто не покинет Тройку — мы слишком долго ждали… Вы проживёте нас по полной программе! Каждую вспышку гнева, каждый укол ревности!..
Марк встал в стойку, готовясь к бою:
— Держитесь от меня подальше! — крикнул он, пытаясь сдержать дрожь в голосе.
— Как глупо! — Сергей изобразил улыбку — кривую, неестественную. — Думаете, можно просто взять и сбежать? Дом же видит вас! Он чувствует вас. Он давно копил ваши желания и страхи... И он даст им выход. Он устал сдерживаться!
Сергей дёрнулся в сторону, наотмашь хлопнул себя ладонями по лицу, и гнойники лопнули, обдав стоящую слева Галину мерзким фонтаном. Та закричала — но не от боли, а от внезапно нахлынувшего осознания, что никто и никогда её не любил, что все на ней лишь ездили, пользовали, сидели на шее… И каждое такое воспоминание сопровождалось чмокающим звуком, с которым из её плоти вырастали всё новые и новые конечности. Выгнувшись в изломанную позу, Галина набросилась на Сергея, намертво прижав к себе, а потом и на Эдика — не то с признаниями, не то с обвинениями. Тот оглушительно завизжал, пока женщина отрывала от него кусочек за кусочком, точно пытаясь вернуть себе всю растраченную ею заботу…
Марк оторвал Олеську от ужасного зрелища и насильно потащил за собой, ужасаясь тому, что не чувствует ни страха, ни сожаления — всё утекало в дом. Из окон центрального здания можно было хорошо видеть происходящее: стены наполнились дышащей, визжащей, изрыгающей мерзкую жижу массой плоти. «Кумушки» Арины Ильиничны расположились в позах рожениц по краям двора и производили на свет всё новые и новые кошмары — слипшиеся сгустки гениталий, бугрящиеся мускулами груды мяса, голосящие от ужаса полупрозрачные медузы — воплощения похоти, домашнего насилия и тревоги. Порождения тут же расползались по подъездам и выводили всё новых жильцов, заставляя их становиться очередными кирпичиками в горе общей теперь плоти. Разродившись, «кумушки», наконец, усохли, как высушенные заживо воблы, и их «детки» затащили «мамочек» в общий поток. А корни уже набухшей башни, слепленной из жильцов Тройки, расползлись по подъездам, и в квартирах теперь всё бурлило и пульсировало. Так внешние окна во всех трёх корпусах оказались надёжно заблокированы этим липким кошмаром, обречённым пережить за одну ночь всё то, что копилось в коллекторе десятилетиями.
Насмотревшись на мерзкие сцены, Марк, наконец, понял, что нужно делать. От его слов Олеське стало не по себе: предложение звучало как полное безумие, как самоубийство! Она долго мотала головой, а в мыслях то и дело всплывал образ материнской участи, но дом будто каждый раз высасывал все представления, принимал их в себя, переполняясь ими. Поделившись этим чувством, Олеська услышала в ответ:
— Разве ты не понимаешь? Мы не выйдем из Тройки, пока её стены не рухнут, пока они не перетаскают всех жильцов в эту груду! Дом не просто заставляет их прожить всё накопившееся, а мучает — они же страдают! А значит, Тройка полнится уже новыми страданиями, понимаешь? Это же идёт по кругу, пока стены не лопнут!
— Подогреть этот процесс, ну конечно! Подтолкнуть его! Если мы будем на самом верху, то, возможно, выживем. Или, по крайней мере, всё кончится на наших условиях… Ну так что?
— Ладно… Хорошо… Я… тебе верю. Нахер Тройку!
Как прекрасна безрассудная юность, готовая на смелые поступки! Как хорошо быть молодым, готовым на подвиг ради спасения если не мира, то хотя бы собственной души! Пока прежде благопристойные жители Тройки единой массой всё стонали, кричали, плакали и смеялись, и ком этот пульсировал, набухая липким зловонным соком и впитывая в себя ошмётки дома, вот это-то чудище задумали победить наши герои!
Подняться на верхний этаж центрального здания было довольно просто, хотя по внешним стенам уже карабкалась перемешанная плоть. И на крыше ребят встретили обезумевшие взгляды перемолотых мучеников, раздираемых низменнейшими из страстей. В какой-то момент Марку и Олесе показалось, что ещё миг, и рассудок не выдержит, однако, собравшись с силами, они встали друг напротив друга, схватились за руки и принялись выкрикивать:
— Помнишь, как ты говорила, что я тебе нравлюсь, и ты хочешь пойти со мной на свидание? Ты врала! Я же тебя старше, ты на что вообще рассчитывала? Школота тупая!
— А ты? Помнишь, как корчил из себя архитектора и обещал изучить здание? Ты просто ничтожество! Твоя работа была бесполезной!..
— А ты — дочь продавщицы-неудачницы и отца, который подох с вами со скуки!
— А у тебя рожа в прыщах!..
Башня из плоти вибрировала и содрогалась выкрикам в такт, получая всё больше и больше топлива: ярость и ненависть, едва приходя на ум, тут же утекали из мыслей. И когда набухающая от чужой боли масса уже закинула ржавые ложноножки на края крыши, внезапно раздался страшный хруст — точно сама Земля треснула по шву.
Секунда тишины прервалась чудовищным грохотом. Трещины в стенах расширились, разошлись, подобно голодным ртам, и из них, похожая на полусваренный фарш, поползла склизкая масса наконец слипшихся воедино со своими пороками, грехами, комплексами, грязными мыслями и мучительными снами жильцов. Разошлись, подобно створкам раковины, несущие стены, разорвались железные скрепки арматуры, поползли, покидая фундамент, целые корпуса. Так почти вековые стены пали — лопнула Тройка, и мечта несчастного архитектора Троймкэфига сложилась внутрь себя самой. И пала тишина…
Пять лет минуло с той ночи, когда жилкомплекс оставил после себя зияющую воронку на окраине Калининграда. Пять лет лживых речей чиновников, пять лет вымарывания правды из отчётов, пять лет удушающей тишины, что последовала за воплем безумия. На месте трагедии уж очень быстро разбили пошлейший парк с мемориальными досками, а в газеты спустили заголовки: «Прорыв теплотрассы», — и дальше шла бесконечная череда бесстыдной лжи. Разве какая-то труба могла поглотить Тройку? Но кому до этого было дело? Кто бы проверил, как действительно был устроен дом? Кто бы поднял доклады Ефим Семёныча и отписки коммунальщиков?..
Но Марка газеты не успокоили: он так и не сумел забыть весь этот ад. Как ребятам удалось выжить, он так и не понял до конца. Видимо, оказаться в «глазу бури» было правильным решением: центральное здание не столько «сложилось» внутрь себя, сколько рухнуло на сторону, где их с Олеськой отбросило, будто взрывом, в один из внешних рвов, а после накрыло бетонной плитой. Там они провели почти сутки в ожидании помощи. Выжили ещё и жильцы, отправившиеся куда-то на новогодние праздники, а потом вернувшиеся к развалинам: теперь они каждый год приходили на руины своего прошлого, как паломники. Правда, в этот раз Олеська не пришла. Марк знал, что с ней что-то случилось, — чувствовал спинным мозгом.
А тем временем весь остров Ломзе словно бы заразился схожим безумием: его захлестнула волна преступлений и насилия. Так, соседи, раньше доброжелательные, пусть и не настолько сахарно, как было прежде в Тройке, теперь косились друг на друга с подозрением. Матери запирали детей в тёмных ваннах, а отцы напивались до беспамятства, выпуская наружу своих внутренних демонов. Выходит, накопленное Тройкой не исчезло бесследно, а расползлось по городу, как гниль…
Марк набрал номер Олеськи, но услышал лишь гудки. Сорвался с места, почуяв неладное, прибежал к ней. Общага, в которую её поселили после совершеннолетия, встретила столпотворением милиции. «Какого тебе тут надо? — по привычке грубо выругался кто-то. — Девчонку в петле повидать охота?» И Марк почувствовал, как земля уходит из-под ног: кричал, рвался внутрь, но его скрутили и поволокли в участок. Каждый шаг допроса казался пыткой, но работа есть работа, и милиции пришлось выяснять, что связывает буйного парня с удавленницей. Тот молчал, не желая делиться своей болью с равнодушными ментами — наделился уже с чиновниками впустую, вранья наслушался, — и получал зуботычины. Наконец, сжалившись, ему показали записку. Кривым, дрожащим почерком в ней выводилось: «Не знаю, как вы живёте. Здесь, вне Тройки, всё такое гнилое. Больное. Не понимаю, как вы справляетесь. Я не справляюсь. Хочу обратно в Тройку».
Стало быть, Олеська не выдержала жизнь за пределами «подарка всему человечеству». Дом забирал у людей всё тёмное, грязное, злое и хранил в своих стенах, пока те не переполнились и выплеснулись на всех, кому не повезло попасться в ловушку. А девушка, не знакомая ни с мелкими человеческими страстишками, ни с по-настоящему глубокими пороками мира, попросту не выдержала: не знала, как без помощи «родных стен» прогнать дурные мысли, тревогу и страхи. Особенно трудно стало жить среди тех, кто превратил её трагедию в страницы жёлтых газет. И несчастная душа нашла покой — в объятиях смерти…
Когда Марк покинул участок, он понял, что и сам способен распробовать эту гниль, будто она скатывается липкими шариками на языке и застревает в глотке. Будто зловонны даже слёзы, будто скверна забивает ноздри. Будто он так и не выбрался из-под завалов, а навсегда остался залитым гноем и той ржавой жижей, которая заключала в себе непрожитую жильцами Тройки дрянь. Слишком дорого дались ему дни спокойствия, когда все порывы души так легко утекали в стены, и слишком многое придётся наверстать взамен.
Всё это обрекло парня вспоминать и вспоминать, крутить в голове раз за разом ключицы Олеськи, дворнягу Жульку, стряпню Галины, тётю Олю, дядю Виталика, — вспоминать покой тех благословенных стен. Но хуже того, Марку стало ясно, что именно варится в головах всех вокруг: ясно, что каждая гадкая мыслишка должна быть хоть как-то переработанной, и мало кто трудится переработать её на благо. Шёпот безумия манил его в свои объятия, обещая, что однажды парень всё же не выдержит и присоединится к упокоившимся в груде плоти жильцам Тройки. Так и закончилась история опрометчивой задумки Хорста Троймкэфига — такого же несчастного юноши, зря пытавшегося обмануть законы природы.
