Декабрь наступил вдруг, в одну ночь, когда подул с северо-востока влажный, студеный ветер и небо заволокло сплошною, низкою пеленою, из которой повалил снег, редкий, колкий, как крупа. К утру всё преобразилось. Деревня , притулившаяся к теперь побелевшему лесу, будто ушла в землю, укрылась словно пуховым одеялом. Стояла тишина особая, глухая, впитывающая всякий звук, та тишина, что бывает лишь в первые дни настоящей зимы, когда земля, еще не окрепшая от мороза, дышит последним смутным сном. Из труб вился сизый, ленивый дым, тянувшийся прямо кверху в безветренном, матовом воздухе. Воздух этот обжигал щеки, горьковато щипал ноздри, пах озябшей хвоей и ледяной водой. В избе Зорича было тепло, пахло тёплым деревом сруба, кисловатым запахом моченых яблок, что хранились в подполье, и тонким, миндальным духом сушёной полыни, развешанной пучками по стенам для очищения. Богдана, жена Зорича, сидела на широкой лавке у окошка и глядела в сероватое, снежное стекло, ей не спалось. Она была на сносях, и срок её уже подходил – чувствовала она это всей своей тяжёлой, усталой, но странно просветлённой плотью. Руки её, небольшие, крепкие, красивые в своей трудовой силе, покоились на огромном, тугом животе, и ей казалось порой, что она держит не себя, а что-то огромное, отдельное, живущее своей, сокровенной жизнью. Она была уже женщиной, статной, рослой, с лицом прекрасным своей правильностью и спокойствием. Большие серые глаза, цвета зимнего неба перед снегопадом, смотрели задумчиво и глубоко. Русые волосы, заплетённые в тугую косу, отливали тёмным золотом в полумраке избы. Она сидела неподвижно, и только грудь её высоко и медленно поднималась под простой холщовой рубахой. Её покой был подобен покою глубоких лесных озер, покрытых первым, ещё тонким льдом – кажется, коснись, и пойдут во все стороны звонкие, роковые трещины.

В одно мгновение в сенях громко затопали ноги, скрипнула дверь и в избу, осыпая снегом порог, ввалилась фигура в огромном, как шуба медведя, тулупе. Это была. Агафья, бабка-повитуха, или, как звали её в деревне, «бабка Агафьюшка». За ней, осторожно ступая, вошла и вторая – Матрёна, поменьше ростом, сухонькая, быстрая, с лицом, сморщенным, как печёное яблоко, и глазами невероятно живыми, чёрными, как угольки.

«Ну, хозяюшка, – прогремел грудной, сипловатый голос Агафьи, пока она отряхивалась. – Чай, дожидаешься нас? А мы вот, почуяли, что не сегодня-завтра твоё время, да и собрались. Холодно на дворе-то, матушки мои! Дух захватывает». Они принесли с собой стужу, запах овчины и снега, и сразу же изба наполнилась иным, деловым, сосредоточенным воздухом. Они были как две древние, мудрые птицы, слетевшиеся на таинственное, им одним ведомое дело. Скинули тулупы, переобулись в мягкие, войлочные чирки, и Матрёна, подмигнув Богдане своими бойкими глазками, сразу же направилась к печи.

«Погреться надо, да и водицы подогреть, – затараторила она. – Всё у нас припасено, хозяюшка, не кручинься. Мы-то своё дело знаем». Агафья же подошла к Богдане, взяла её за подбородок тёплой, шершавой, как коряга, рукой и заглянула в глаза.

«Что, тянуто? Потягивает?» – спросила она тихо, по-деловому. «Тянет баба, тянет, – так же тихо ответила Богдана. – С утра тянет, как туман под сердцем». «Ну, значит, правда не сегодня-завтра, – кивнула Агафья. – Час подходит. Ничего, родим. У меня, милая, рука лёгкая. Со мной не одна сотня на свет появилась». Зорич, услышав голоса, вошёл в избу. Увидев повитух, он смущённо остановился у порога, снял шапку, помялся. «Здравы будьте, бабушки».

«Здрав будь, хозяин, – откликнулась Агафья. – А ты, милок, не мешайся тут под ногами. Ступай-ка, приготовь дровец побольше, да водицы принеси из проруби, свеженькой. Да присмотри, чтобы в сенях теплее было, не дуло. Дело-то твое, мужицкое, – вовне. А здесь – наше, бабье. Понял?»

Зорич покорно кивнул, бросил на жену полный немого вопроса взгляд и вышел. Ему было и тревожно, и в то же время спокойно оттого, что здесь теперь эти старые, знающие женщины, эти частицы самой вековой, родовой мудрости. Зорич, выполнив свою часть дела, метался по двору. Его обычная, звериная уверенность куда-то испарилась. Он, чувствующий малейшую дрожь земли и понимающий язык зверей, был сейчас беспомощнее зайчонка. Руки его тряслись, а внутри все сжималось в тугой, ледяной ком. Вдруг он резко остановился, взглянул на низкое, свинцовое небо, и в его глазах вспыхнуло решение. Он не мог просто ждать. Ему нужен был знак. Ответ. Он развернулся и быстрым, неслышным шагом направился вглубь чащи, к месту своей силы – на поляну, где сходились три лесных ручья.

Приближалось утро. Свечи сменили две сальные лампы , их жёлтый, неровный свет боролся с наступающей из углов темнотой. Богдану уложили на широкую, крепкую кровать, стоявшую в самом тёплом углу, за печью. Настелили свежего, пахнущего летом сена, поверх – чистое, грубое полотно. Матрёна разожгла в печи смолу в чугунке – густой, горьковатый, очищающий дым пополз по избе, щекоча ноздри. Она обходила с этим чугунком все углы, бормоча что-то невнятное, древнее, заклинательное. Агафья же разминала Богдане поясницу и живот своими могучими, знающими руками, и от этого прикосновения боль отступала, превращаясь в терпимую, глухую тяжесть.

«Дыши, милая, дыши, как я тебе, – нараспев говорила Агафья. – Не зажимайся. Боль – она как волна. Накатит – отпусти её через себя, не борись. Ты – берег, а она – вода. Понимаешь?»

И Богдана слушалась, дышала глубоко и шумно, глядя в темноту над полатями, где плясали тени от свечей. Время потеряло свою четкость. Минуты тянулись, как смола, часы пролетали, как ветер за окном. Боль приходила и уходила, нарастая с каждой новой волной, становясь все плотнее, все неумолимее. Она уже не думала ни о чём. Всё её существо сузилось до этого таинственного, страшного и великого процесса, происходившего в её глубине. Она была только плотью, только сосудом, в котором вызревала и рвалась наружу новая жизнь.

Вдруг она ясно ощутила в избе ещё кого-то. Не Зорича, не бабок. Нечто незримое, теплое, пушистое, устроившееся где-то в тени, у печного заулочка. Это было знакомое с детства ощущение – присутствие Домового, Хозяина, Деда. Он был здесь. Не как дух, а как сама атмосфера дома, его тёплое, сонное, охраняющее дыхание. И это присутствие не пугало, а, наоборот, придавало странную уверенность. Казалось, сама изба, эти стены, сжались вокруг неё, оберегая, защищая от всего внешнего, холодного, враждебного.

Схватки стали частыми, яростными. Богдана уже не могла сдерживать стонов. Она вцепилась в толстую верёвку, свисавшую с матицы, и её тело напрягалось и выгибалось в немом, титаническом усилии. Лицо её, мокрое от пота, исказилось гримасой страдания, но в глазах, широко открытых, горел не страх, а какое-то дикое, животное нетерпение, жажда освобождения от этой ноши, от этой боли.

Агафья и Матрёна действовали молча, быстро, как хорошо отлаженный механизм. Их лица стали строгими, сосредоточенными. Никакой суеты. Матрёна подкладывала под Богдану чистые тряпицы, Агафья стояла наготове, её большие, чуткие руки уже чувствовали движение, толчки изнутри.

«Ну, хозяюшка, видно, скоро, – шептала Агафья. – Гони, гони её, свою птичку, на свет Божий. Сильнее!»

И в этот самый миг, когда в горнице стоял один сплошной, тяжкий стон и напряжение достигло своей высшей точки, случилось нечто необъяснимое. Рыжий кот, ленивый увалень, спавший обычно на печи, вдруг спрыгнул вниз. Он выгнул спину, шерсть на нём встала дыбом, и он зашипел, уставившись в тёмный угол у двери. Потом, внезапно переменив гнев на милость, начал мурлыкать. Мурлыкать громко, настойчиво, почти нараспев, как колдун, заговаривающий болезнь. Этот звук, низкий, вибрирующий, наполнил избу, смешался со стоном Богданы и стало казаться, что это мурлыканье – часть самого родового действа, древний звук жизни, пробивающей себе путь. А потом, откуда ни возьмись, в сенях, запел петух. Не сдержанно, а во всю глотку, победно, вызывающе, словно встречал не утро, а сам момент рождения.

И в этот же миг, под этот дикий, торжествующий крик, раздался другой крик – тонкий, пронзительный, полный невероятной обиды на мир и радости вхождения в него.

«Девочка! – выдохнула Агафья, поднимая крошечное, скользкое, алое тельце. –

Здравствуй, милая. Здравствуй на белом свете».

Всё смолкло. Даже петух, исполнив своё, умолк . Кот перестал мурлыкать и, блаженно прищурившись, улёгся у самой кровати. Агафья быстро и ловко обрезала пуповину острым, специально для этого приготовленным ножом, перевязала её льняной ниткой, омыла младенца в тёплой воде с добавлением отвара ромашки и череды. Девочка кричала не переставая, суча тоненькими, сморщенными ножками и сжимая в крошечных кулачках воздух. Богдана лежала, обессиленная, мокрая, но лицо её преобразилось. Страдание ушло, растаяло, как снег на печке, и осталась только светлая, блаженная усталость и какоето внутреннее, глубокое сияние. Она протянула руки.

«Дай, – просто сказала она. Агафья бережно, словно хрустальную вазу, передала ей завёрнутую в мягкую, старую, много раз стиранную пелёнку дочь. Богдана прижала её к груди, к сердцу, и слёзы, тихие, безудержные, потекли у неё из глаз, смешиваясь с потом на щеках. Она плакала беззвучно, а девочка, почувствовав тепло материнского тела, вдруг утихла, лишь всхлипывая время от времени. «Вот и хорошо, вот и славно, – приговаривала Матрёна, убирая вокруг. – Родила, как богатырша. Молодец, хозяюшка. Теперь отдыхай».

Дорога к поляне казалась ему сегодня особенно длинной. Лес затих, прислушивался. Мороз, тот самый, что «крепчал», сжимал все вокруг в ледяные тиски. Ветви деревьев зловеще поскрипывали, словно кости великана. И грани между мирами, и впрямь, истончились до прозрачности. Он чувствовал это каждой клеткой. Войдя на поляну, он сбросил плащ и встал в центре, там, где вода трех ручьев, еще не скованная льдом, сливалась в один небольшой, темный омут. Он раскинул руки, закрыл глаза и погрузился в Стояние. Это было не медитация, а растворение, распахивание дверей собственного существа настежь.

И мир ответил.

Первым его окликнул не дух, а старый друг. С ветки могучего кедра, что склонился над поляной, сорвался знакомый черный силуэт. Карр-рарр! – разрешил тишину Ворон. Птица уселась ему на плечо, клюнула в ухо, не больно, а по-дружески, и проскрипела своим хриплым голосом:

– Зорич! Слышал? В доме твоём писк новый! Девочка! Кровь твоя, плоть Богданы!

Поздравляю, хозяин! Будет у тебя теперь своя стая!

Зорич не открыл глаз, но уголки его губ дрогнули в подобии улыбки. Ворон всегда был первым вестником.

Зашелестели кусты у кромки поляны. И вышел Волк. Он подошел медленно, сел в паре шагов и, запрокинув голову, издал негромкий, протяжный вой – не угрожающий, а полный глубокого, почти человеческого смысла. И Зорич услышал в своем сознании: «Новая жизнь в твоем логове, Страж. Сила ей и остроты клыков. Моя стая будет сторожить границы твои. Лес принимает твоего щенка». Следом, бесшумно, как тень, из-за ствола старой сосны выплыла Мать-Рысь. Ее пятнистая шкура сливалась с игрой света и тени, а круглые глаза в сумерках как два зеленых уголька. За ее мощным телом осторожно двигались два подростка-рысенка, со смешными кисточками на ушах. Рысь не стала подходить близко. Она лишь мурлыкнула, и этот звук, обычно означавший довольство, сейчас был полон торжественной важности.

«Род продолжается, – донеслось до сознания Зорича. – Мои котята и твой детеныш. Они будут расти вместе, под одним солнцем. Охраняй их, как я охраняю своих. И учи… учи ее видеть в темноте не глазами а сердцем».

Зашумела, застрекотала белка, прыгая по ветвям над самой головой Зорича. Она чтото яростно и быстро сообщала, и смысл был прост и ярок: «Я буду для нее таскать самые сладкие орехи! Буду играть с ней! Пусть растет ловкой и веселой!»

Вдруг поляну огласил тяжелый топот. Из чащи вывалились двое подросших медвежат

– Они уже были крупными, неуклюжими подростками, но в их глазах светилась та самая, детская доверчивость. Они подошли вплотную, обнюхали его неподвижные ноги и устроились рядышком, уткнувшись мокрыми носами в его ладони, всем своим видом выражая простую мысль: «Мы тут. Мы с тобой. Наша семья – твоя семья».

И тогда пришли Они. Невидимые, но ощутимые, как давление перед грозой.

– Не тревожься, Страж, – прошелестели голоса, похожие на хруст льда под ногами и шелест замерзшей хвои. – Дитя твое будет жить. Видим мы в ней… небывалое. Силу древних камней, что помнят первое солнце. И мудрость вековых деревьев, что видели смену тысячелетий. Старый дуб на краю поляны, его кора была изборождена морщинами глубже, чем у Матрёны, скрипнул всеми своими ветвями, и скрип этот был полон значения:

– Она… мостом станет, Зорич. Между вашим миром шума и крови… и нашим миром тишины и сути. Береги ее. Ибо мосты и соединяют, и сами находятся под ударом с обеих сторон. А самый тихий голос, похожий на журчание воды под тонким, прозрачным льдом, добавил: – Но помни, Страж: у всего есть цена. Ее дар – слышать нас, говорить с нами – будет и благословением, и испытанием. Для нее. И для тебя. А затем случилось неожиданное. Серебристый свет, нежный и холодный, пролился на поляну, хотя луны на небе не было видно. Он струился из самого воздуха, собираясь в сияющий силуэт высокой женщины с лицом из матового перламутра и волосами, сплетенными из ночного света. Это была сама Мать-Луна. Ее голос прозвучал в душе Зорича, словно тихий перезвон хрустальных колокольчиков, и от него застывали слёзы на ресницах и замирало сердце.

«Зорич, Страж Границ. Прими и мой дар для дитяти, что пришло в мир в час моего безмолвного владычества. Имя, что выбрала для нее мать, – хорошо. Но знай и то, что поведали мне звезды. Они зовут ее Светавой. Ибо душа ее – не холодный свет мой, а теплое, земное золото, что будет озарять самые темные пути. В ней сойдутся мудрость ночи и сила дня».

Силуэт Луны приблизился, и из ее протянутой ладони, сотканной из сияния, на грудь Зорича упал маленький предмет. Это был оберег – капля чистого серебра, внутри которой словно плавала пылинка солнечного света. Он висел на тончайшей кожаной нити, сплетенной из сухожилий ночных животных.

«Это – Слеза Селены, – прошелестел ее голос. – В нем заключен союз ночи и дня, Луны и Солнца. Пусть дочь твоя носит его, не снимая. Он будет хранить ее сон от дурных навьих взглядов, даст ей ясность моего света в мыслях и тепло солнечного камня в сердце. А в час великой нужды… он призовет меня. Но лишь однажды».

Они отступили так же тихо, как и пришли. Лес снова затих. Зорич медленно открыл глаза. Взгляд его был ясен, а на душе – странное спокойствие, смешанное с новой, неизведанной тревогой. Он кивнул Волку, коснулся рукой головы Ворона, встретился взглядом с Рысью. Ничего не было сказано вслух, но все было понятно. Он развернулся и пошел назад, к дому. Его шаг был твердым. Он знал. Когда он переступил порог, его встретила уставшая, но сияющая Матрёна. Она вытирала руки о фартук.

– Все, хозяин. Все милостью боговей. Девочка. Здоровая, крепкая, крик – что твой медвежонок. – Она прищурилась. – Родилась в Навий четверг, до восхода солнца. Это знак. Духи предков сами благословили ее, выбрали ей час появления.

Увидев жену с ребёнком на руках, у него что-то дрогнуло в его суровом, замкнутом лице. Он подошёл, неловко опустился на колени у кровати и приник головой к краю одеяла. Плечи его вздрогнули. Богдана свободной рукой потрепала его всклокоченную голову. «Всё, милый, всё хорошо. Посмотри на неё».

Он поднял голову, с трудом разлепил мокрые от слёз ресницы и посмотрел. Смотрел долго, жадно, с каким-то недоумением и восторгом. Маленькое личико, красное, сморщенное, с закрытыми глазками, казалось ему самым прекрасным и самым странным творением на свете.

«Мезонька… – прошептал он хрипло. – Наша… дочка».

Тем временем бабки уже затеяли свои, древние, ритуальные действия. Матрёна поднесла младенца к печи – живому сердцу дома. Трижды обнесла её вокруг устья, ещё тёплого от огня.

«Прими, Хозяин-Огнище, нового человечка, – бормотала она. – Введи её в круг семьи, дай ей тепла твоего и силушки».

Потом принесли маленькую, дубовую кадку с водой, бросили туда серебряную монетку

– «к богатству», горсть овса – «к сытости», уголёк – «чтоб здоровье было крепкое». И окатили девочку этой водой. Та вздрогнула и снова закричала, но уже не так обиженно. «Вот, теперь вода её знает, земля её знает, и огонь её знает, – удовлетворённо сказала Агафья. – Теперь ничья лихая сила не тронет. Принята».

Избу прибрали, проветрили. Поставили на стол горшок с горячей, душистой кашей –пшенной, на молоке, с большим куском масла посередине. Это была «бабкина каша», которой угощали повитух и всех, кто приходил с поздравлениями. Но прежде, чем сесть за стол, Агафья отложила полную ложку этой каши и поставила её за печку, в тёмный, тёплый заулок.

«Тебе, Дедушка-Хозяин, – сказала она вслух. – Спасибо, что помог, что сторожил.

Прими угощеньице». И всем показалось, что из тени за печкой донёсся тихий, довольный вздох, а может, это просто скрипнуло бревно, остывая.

Весть о рождении девочки разнеслась по деревне ещё до рассвета, будто её разнесли на своих крыльях те самые вороны, что каркали на заиндевевших ветлах у реки. И с первым, зимним, багровым проблеском зари к избе Зорича потянулись люди. Первой пришла соседка, Устинья, женщина молодая, но уже обременённая тремя ребятишками. Принесла с собой глиняный горшочек с топлёными, жёлтыми, какянтарь, сливками.

«На, Богдана, ребёночку на первое время, для силы, – сказала она, краснея. – Сама знашь, каково это». Потом пришёл дед Елисей, старейшина, хромой, с лицом, изрезанным морщинами, как старая карта. Он принёс не вещь, а слово. Встал посреди горницы, поклонился на все четыре стороны, особенно низко – святому углу, и начал говорить, не спеша, словно читая по невидимой книге:

«Приветствуем тебя, новая душа, в наш мир, в нашу долю. Пришла ты в добрый час, в самую долгую ночь, чтобы следом за тобой пришло и новое солнце. Да будешь ты светла, как зоря утренняя, крепка, как дубовый корень, добра, как материнское молоко. Пусть тебя берегут Род-праРодитель и Макошь-пряха, пусть домовой тебя за своё чадо считает, пусть ветер тебе про дороги рассказывает, а вода – про глубины. Расти на радость отцу с матерью, на славу нашему Роду. Слово моё крепко, да будет так». И все, слушавшие его, а собралось уже человек десять, дружно, произнесли: «Да будет так!» И от этих слов, простых и древних, в избе стало как-то особенно торжественно и прочно, будто сама судьба девочки была тут скреплена и утверждена. Потом пошли подарки. Не богатые, но сделанные или выбранные от души. Одна молодка принесла пару шерстяных носочков, связанных из овечьей шерсти мягкого, дымчатого цвета. Другая – берестяной туесок, расписанный красной глиной, узором в виде солнца. Кто-то – маленькую, тряпичную куколку-кувадку, такую древнюю, что, кажется, и мать её матери такой играла. Мужики клали на стол кто моток хорошей пеньковой верёвки («в хозяйстве пригодится»), кто вырезанную из липы ложку.

Самый необычный подарок преподнёс старый, глуховатый Миром, живший на отшибе, у леса. Он был известен тем, что понимал язык деревьев и птиц. Он принёс небольшой, гладкий, отполированный временем и водой камень цвета тёмного мёда. В нём была естественная сквозная дырочка.

«Это – камень-гусь, – сказал он, и голос его звучал глухо, как шум леса. – Нашёл его в реке, ещё летом. Он тёплый, видишь? Никогда холодным не бывает. Пусть лежит в колыбельке, охраняет сон. От дурного глаза, от ночных плаксов. Он, этот камень, старше всех нас здесь, он память земли хранит. Пусть и дитя землю помнит». Камень действительно был на удивление тёплым, живым на ощупь. Богдана взяла его с благодарностью и сразу же положила в люльку, что уже стояла наготове, подвешенная на гибком ореховом очепе к матице.

А имя… Об имени думали все. Предлагали разные: и Маланья, и Арина, и Василиса. Но Богдана молчала, прислушиваясь к чему-то внутри себя. Она смотрела в маленькое, теперь уже спокойное личико дочери и ждала знака.

И знак пришёл. Зорич протянул ладонь Богдане на котором лежал не просто подарок-оберег Матери-Луны это была присяга ,обет всех сил, что хранит в себе Матушка -ПриРода. И он рассказал Богдане что произошло на стоянии, пока она рожала .

-Я стоял у камня на слиянии трёх ручьёв и ждал. Ждал твоей вести. Тишина была полная, тяжёлая, и в ней только билось моё сердце – глухой набат тревоги и надежды.

Первым пришёл Ворон. Старый друг. Каркнул, сел на плечо, клюнул в ухо: «Слышал, Зорич. В доме твоём новый писк. Девочка. Поздравляю, хозяин. Будет теперь своя стая». И улетел. Я облегчённо выдохнул. Значит, живы. Значит, – дочь.

Из-под елей вышел Волк. Мой верный друг, сел напротив, запрокинул морду и выл –не по-звериному, а словно песню пел. И я понял что он мне сказал «Новая жизнь в твоём логове, Страж. Сила ей. Моя стая будет границы твои сторожить. Лес принимает твоего щенка». Я кивнул ему в ответ.

Затем из тени выплыла Рысь с двумя подросшими котятами. Не подошла близко, только смотрела своими зелёными угольками. И мысль её была ясна: «Род продолжается. Мои – и твои. Расти вместе. И учи её видеть в темноте не глазами, а сердцем».

Проснулась вся лесная мелочь. Белка стрекотала над головой, обещая таскать для девочки самые сладкие орехи. Дятел отбил весёлую дробь. Даже сонные совы выглянули. Потом пришли медвежата. Они улеглись у моих ног, делясь простым, тёплым, как печной жар, чувством: «Наша семья – твоя семья».

А потом явились Те, кого не увидишь. Голоса, похожие на скрип векового льда и шелест коры, зазвучали в самой кости: «Не тревожься. Дитя твоё будет жить. Видим мы в ней силу древних камней и мудрость тысячелетних деревьев».

Старый дуб на краю поляны проскрипел всеми сучьями: «Она, Зорич, мостом станет. Между вашим миром и нашим. Береги. Ибо мост и соединяет, и сам уязвим».

И тогда хлынул свет. Холодный, серебряный. И в нём – Она. Луна-Мать. Голос Её прозвенел в самой душе: «Страж Границ. Дитя, рождённое под Моим покровом, несёт в себе свет зари. Имя «Заря» – хорошо. Но звёзды шепчут Мне иное: Светава. Ибо душа её – тёплое золото, что озарит тьму».

Она протянула руку, и на мою грудь упал дар – «Слеза Селены». Капля лунного серебра с солнцем внутри. «Пусть носит, не снимая. Будет хранить сон, даст ясность ума и тепло сердцу. А в час великой, последней нужды – призовёт Меня. Но лишь однажды».

Я принял оберег. Свет угас. Поляна опустела. Но я был там не один. Весь лес, вся вода, все духи этого места – дали обет. Принесли присягу. Нашу дочь взяли под свою стражу.

Так что знай, Богдана. Зареница наша – не только наша теперь. Она –Светава. Мост. И за неё в ответе – целый мир.

К полудню тучи окончательно разошлись, и день выдался на редкость ясный, солнечный, морозный. Лучи солнца, низкого, зимнего, но уже набирающего силу после солнцеворота, ворвались в окно и упали прямо на колыбель. Пылинки закружились в золотых столбах света, и всё вокруг и бревенчатые стены и само личико младенца – озарилось этим чистым, радостным светом. И в этот миг девочка открыла глаза. В первый раз. Они были пока неопределённого, бледно-голубого цвета, но в них отразилось это самое солнце, эта самая зимняя заря, что горела на небе.

«Заря, – тихо, но чётко сказала Богдана. Все обернулись к ней. – Пусть будет Заря. Заряница».

Наступило молчание. Потом дед Елисей медленно кивнул.

«В самую пору. Родилась в канун нового солнца – и сама станет светом для рода. Заря. Имя это – обережное. Не всякая нечисть свет вытерпит. Да будет Заря».

«Да будет Заря», – снова, как эхо, откликнулись все.

И имя, как птица, вспорхнуло и зажило своей жизнью в тёплом воздухе избы, став частью этого дня, этой семьи, этой долгой, продолжающейся истории. Гости разошлись только к вечеру, насыщенные кашей, разговорами и общим, светлым чувством причастности к чуду. В избе остались только свои: Зорич, Богдана с маленькой Зарей на руках, да две уставшие, но довольные бабки, досиживавшие последнюю чашку чая с мёдом перед тем, как отправиться по домам.

Стемнело. Зорич засветил лампу. Пламя затрепетало, осветив умиротворённые лица.

Богдана, полулежа на кровати, кормила дочь. Тишина была полная, благодатная, нарушаемая только посапыванием младенца да потрескиванием головешки в печи.

«Вот и слава Богам, – выдохнула Агафья, отставляя чашку. – Всё обошлось благополучно. Девочка крепенькая, славная. И вы, хозяева, молодцы. Спокойные какие. Это главное – спокойствие. Оно младенцам передаётся».

«Благодарю вас, матушки-бабушки, – голос Зорича прозвучал необычно мягко. – Не знаю, что бы мы без вас…»

«Да брось, – отмахнулась Матрёна. – Наше дело такое. Ты лучше заботься, чтобы хозяюшке покой был, да чтобы в избе тепло было. Молока ей побольше тёплого, да бульонцу куриного. Силы восстанавливать».

Они собрались, стали кутаться в свои тулупы. На прощание Агафья ещё раз подошла к колыбельке, пошептала что-то над спящей Зарей, поправила одеяльце.

«Спи, зорюшка, спи, ясная. Расти большая. У тебя теперь целый Род за спиной стоит. И живые, и мёртвые. Ничего не бойся».

И вышли, скрипя снегом, растворившись в синеватой мгле зимней ночи. Зорич запер дверь, вернулся в горницу. Сел рядом с женой на лавку, обнял её за плечи. Они молча сидели так, глядя на колыбель, где под мерный скрип очепа спала их дочь, их Заря. Всё было закончено. И всё только начиналось. За окном стояла та самая долгая, навийская ночь, полная тайн и древних страхов. Но здесь, в этой тёплой, освещённой живым огнём горнице, страха не было. Была только эта новая, хрупкая и невероятно прочная жизнь. Была усталость, похожая на счастье. Была тишина, похожая на музыку. Была любовь – простая, немудрёная, как хлеб, как вода, как само дыхание. И казалось, что сама изба, эти стены, вобравшие в себя столько вздохов и смеха, дышат сейчас особенно глубоко и ровно, храня в своём срубе это новое, драгоценное тепло – тепло только что зажжённой человеческой жизни, обещание нового дня, новой зари в бесконечной череде Родовых дней и зорь.

Род Зорича не ведёт летоисчисление от городов или королей. Их история началась, когда первые люди пришли в северные леса, ещё не тронутые топором. Они не покоряли эту землю — они заключили с ней договор. Их прозвали Древокровными или Вещими, ибо легенда гласила , что в их жилах течёт не только кровь людей, но и сок древних деревьев, и сила каменных сердец гор.

Главный закон Рода, передаваемый из поколения в поколение: «Стоять на Пороге». Они не принадлежат ни миру людей с их суетой и войнами, ни полностью миру дикой природы. Они — Стражи на границе между ними. Их долг — поддерживать равновесие, не давая хаосу цивилизации поглотить древнюю магию лесов, а тёмным силам дикой природы — вырваться в мир людей. Их «университетами» были священные рощи и подземные пещеры. Язык Природы: С младенчества детей Рода учили не говорить, а слушать. Они понимали шелест листьев не как шум, а как речь; читали следы не как отметины а как летопись. Память Камней: Древокровные умели «спрашивать» у камней. Прикосновением к валуну они могли ощутить, что происходило на этом месте тысячелетиями назад — боль, радость, поджог, исцеление. Искусство Бездействия: Высшей мудростью считалось не совершить подвиг, а понять, когда его не нужно совершать. Не вмешаться в схватку волка и оленя, позволив природе идти своим чередом. Это не жестокость а глубокое уважение к естественному порядку. Рунная Вязь: Они написать друг другу письмо с помощью сложного узора из веток, камней и узелков на траве — «говорящих знаков», понятных только посвящённым. Их дар — не колдовство а умение быть проводником. Зов Исподни (Призыв Духов-Стражей): Самая мощная и опасная способность. Зорич использовал лишь её отголосок. Истинный Зов позволял призвать не иллюзии а древних духов самой земли — каменных великанов-валунов, древесных исполинов, духов ветров и подземных вод. Цена — не просто седина а часть собственной жизненной силы, «годы, отданные земле». Кровь и Корень: Настоящий воин Рода, раненый, мог прислониться к дереву и заключив с ним договор, передать ему свою боль в обмен на силу дерева, но сам при этом каменел, теряя способность к движению на время заживления. Упадок Рода: С приходом новой эры, железных дорог и вырубок, Род стал приходить в упадок. Их сила была неразрывно связана с нетронутостью лесов. Многие пали, пытаясь в одиночку остановить паровозы и топоры. Другие, как отец Зорича, ушли в мир людей, пытаясь найти новый способ служить равновесию, но разбились о его жестокость. Зорич, его дед Горазд и бабка Радмила — одни из последних, кто хранит истинную веру и силу Древокровных-Вещих.

Всё, что он делает — его «Шёпот Зорь», «Плетение Теней», его общение с духами — это не просто личный дар. Это пробуждающаяся по капле родовая память. Он — последний Страж последнего Урочища, наследник Рода, который когда-то хранил целые леса. Его одинокая битва — это отголосок великой битвы целого народа, чьё время ушло, но чья обязанность никогда не исчезнет, пока жив последний из Древокровных. Он — последний князь угасшего королевства, даже не ведающий о своём праве на трон, но продолжающий нести свою вахту по зову крови.

Стояло на границе миров Чарное урочище — место, где тени шепчутся с ветром а из-под корней старых сосен веет дыханием иного мира. И стоял на страже его Зорич, не одинокий воин, а старший дружины своей необычной. Не кликом сзывал он её, а сердцем, и не медом ублажал, а делом праведным. Мало кто знал, что помимо верных зверей, у Зорича были иные союзники. Те, кого не увидишь днём, чьи имена шепчут лишь старые сосны да травы с тенью. Они не служили ему — они хранили свой мир а он был его частью. Рысь-Мать и чада её лихие стали для урочища невидимой стеною. Где не пройдёт человек, там пройдёт её семья, неслышно, будто ветерок. Учует беду — замурлыкает тихо, и вмиг разбегутся чада её по флангам, отрезая твари тёмной путь к отступлению. Они не убивали а загоняли нечисть в ловушки, что ставил Зорич, или в болота зыбучие. Были они живой, острой сетью, что сжимала любое зло. Волк хромой, пёс преданный, изувеченную капканом лапу , Зорич выходил, травами целебными напоив, от гнили и хвори очистив. Долго смотрел Волк в глаза человеку, чуял душу его. И остался. Стал он мечом Зорича в броне из шерсти и ярости. Рык его, будто удар грома в тишине, обращал в бегство самых отпетых тварей. Он был стеной, щитом живым, что грудью своей прикрывал того, кто даровал ему жизнь вторую. Ворон-Вещун, крылатый страж, чернее полночной хмари. Не каркал он, а лишь шелестел крылом по коре, да глаза его, как два обсидиана, видели сокрытое. Он стал вещуном Зорича. Высоко в небесах он парил, зорким оком своим замечая, как чужая порча ползет по оврагам, как шевелится в чаще нежить. Сядет на плечо молча, повернет голову в сторону беды — и всё ясно стражнику. Он был голосом самой судьбы, её грозным предостережением. Где Ворон видел – там Рысь уже была. Где Рысь замечала – там Волк уже стоял. А над всем этим – твёрдая воля Зорича, как каменная гора.

Случилось это однажды летом . Лес у Чарного урочища погружался в предвечернюю дремоту, наполненную щебетом птиц и шелестом листьев. Медведица Бурая, мать двоих медвежат, вела своих ненаглядных чад на вечерний водопой к лесному ручью. Медвежата, пушистые комочки с любопытными глазками-бусинками, неуклюже толкались друг с дружкой, поскальзываясь на хвое. Они ещё не знали страха. Их мир ограничивался тёплым боком матери и её нежным ворчанием. Тишину, словно стекло, разбил резкий, чуждый лесу звук. Сухой, короткий хлопок. Птицы смолкли разом. Медведица вздрогнула, встав на дыбы, заслоняя собой детёнышей. Её могучее тело содрогнулось от второго выстрела. Глухой стон вырвался из её глотки. Она рухнула на землю, сбивая с ног одного из медвежат. Из-за деревьев, чавкая сапогами по грязи, вышли двое. Люди. От них пахло дымом, железом и чем-то чужим, горьким. Один, бородатый, с довольной ухмылкой пнул ногой неподвижное тело медведицы.

– Вот это удача! Шкура – загляденье, то что заказывали. Медвежата где? – его глаза забегали, высматривая. Медвежата, прижавшись друг к другу, сидели возле тёплого ещё тела матери. Они тыкались мордочками в её шерсть, пытаясь разбудить, найти защиту. Они не понимали, почему она не встаёт, почему не отвечает на их тихое, испуганное повизгивание.

– Да чёрт с ними, с медвежатами, – буркнул второй, более молодой, нервно оглядываясь. – Шкуру снимем и валим. Место тут… гиблое. Они принялись за свою чёрную работу. Лес вокруг замер, затаив дыхание. Даже ветер стих. Единственным звуком был отвратительный хрип скользящего по шкуре ножа и тяжёлое дыхание людей. Медвежата, обезумев от ужаса, смотрели, как тёмная лужа растекается вокруг их матери, как её прекрасная бурая шкура отделяется от тела, обнажая багровое мясо. Когда браконьеры, закидав окровавленную тушу ветками, ушли, унося с собой свёрток со шкурой, в лесу воцарилась гробовая тишина. Два маленьких комочка сидели рядом с тем, что ещё вчера было их целым миром. Они завыли. Тонко, жалобно, безутешно. Это был не рык, а крик души, впервые познавшей всю глубину горя и беспомощности. Они лизали холодную уже шерсть на морде матери, тыкались в её закрытые глаза, пытаясь найти в них хоть искорку жизни. Они просидели так всю ночь, не в силах согреться друг о дружку. Утром пришёл голод. Они попытались сосать мёртвую мать, но из сосков не текло больше живительное молоко, лишь горькая кровь. Они были одни. В огромном, вдруг ставшем враждебным лесу, с пустотой в животе и леденящим холодом в сердце .Именно таких, измождённых, дрожащих, с глазами, полными немого вопроса «почему?», и нашёл их Зорич, вышедший на запах смерти и отчаяния. Он не сказал ни слова. Лицо его стало каменным. Он лишь опустился на колени рядом с сиротами и медленно, очень осторожно, протянул к ним руку. Не для того, чтобы ударить, а для того, чтобы впервые в их жизни спасти.Тишина, что повисла над Чарным урочищем после гибели медведицы , была не пустой, а тяжёлой, как предгрозовое небо. Она была полна безмолвного вопроса двух осиротевших медвежат, которых Зорич, принес в свою обитель. И этот вопрос требовал ответа. Ответ пришёл с первым бликом луны, которая в ту ночь была не просто светилом, а живым существом. Из звездно-серебристой мглы между сосен ступила Луна-мать, женщина-гора в одеждах из лунного света. Воздух застыл, и сам лес затаил дыхание.

«О чём поведёшь речь, Страж?» — голос её был мягок, как шелест листьев, и властен, как удар грома.

«О крови, пролитой без права, — ответил Зорич, и его слова были холодны. — О матери, у которой отняли жизнь. О законе, который попрали. Я требую не мести, а Суда». Луна-мать кивнула. И в ту же секунду тени вокруг зашевелились, приняв формы — худые, высокие, сотканные из мрака и дыхания холода. Это были духи Нави, вышедшие на её зов. Они не имели глаз, но видели всё. Не имели сердец, но чувствовали каждую каплю неправедной крови. Началась охота. Ворон-Вещун, чернее самой тёмной ночи, взмыл в небо. Его черные крылья рассекали воздух беззвучно, лишь ветер шелестел в перьях. Он летел туда, где два двуногих, разглядывали, шкуру убиенной медведицы матери и в его глазах-обсидианах отражалась их судьба. Браконьеры еще смеялись, восхищаясь добычей, когда лес вокруг них начал меняться.

— Слышишь? — остановился бородатый.

— Что?

— Тишина…мертвая нет ни звука.

Это была правда. Исчезли птицы, замолкло все. Даже ветер замер. Надо валить отсюда. Наспех собравшись они быстрым шагом покинули лагерь. Тропа, знакомая до боли, вдруг стала чужой. Деревья сомкнулись в непролазную чащу, а садившееся солнце сквозь листву давало какой-то мертвенный свет. Прошло больше часа а они все никак не могли выйти на большак плутая по лесу.

Молодой охотник нервно обернулся:

— Мы здесь уже были! Я узнаю этот камень!

Они ходили по кругу. Словно невидимая рука водила их за собой, не давая выйти из леса. А потом из сумерек между деревьями вышла Рысь-Мать. Она не рычала, просто смотрела на них холодными глазами-щелочками. Справа и слева мелькнули тени ее детенышей.

— Черт! Смотри! — закричал молодой.

На пригорке стоял Волк. Тот самый, чью лапу когда-то вылечил Зорич. Он не издавал звуков, но его молчание было страшнее любого рыка. Браконьеры побежали. Слепо, не разбирая дороги. Ветви хлестали их по лицу, корни цеплялись за ноги. Они не видели, как с верхушки дерева за ними наблюдает Ворон. Не слышали тихого мурлыканья Рыси, направляющей их верным путем. Путем к озеру. У самой воды их ждало новое испытание. Из тумана ложившегося над озером донеслась песня — томная, завораживающая. И тут из воды поднялась она — бледная дева с улыбкой, в которой не было жизни. Её песня, тоскливая и сладкая, окутала их разум, заставляя забыть о страхе, оружии, обо всём.

— Не смотри! — закричал бородатый, но было поздно. Молодой охотник уже шагал к воде, протягивая руки к призрачным видениям. Его товарищ попытался удержать его, но сам попал под чары певуний. Оба вошли в черную воду и озеро приняло их в свои объятия.

И тогда явилась Луна-мать, а с ней — Зорич. «Вы отняли жизнь у того, кто даёт жизнь всему живому, — проговорил Страж. — Вы смотрите в лицо той, кто старше всех ваших городов. Ваша вина доказана. Не нами, а вашей собственной душой». Луна-мать подняла руку. «Пусть ваша совесть станет вашим вечным стражем . И пусть сны возвращают вас сюда, к этому озеру, снова и снова». Духи Нави отступили. Вода отпустила людей. Они выползли на берег, мокрые, обезумевшие, с пустотой в глазах. Они были живы, но в них не осталось ничего человеческого, кроме всепоглощающего ужаса.

А над просыпающимся лесом, озарённым первыми лучами солнца, парил Ворон-Вещун. Суд был свершён. И Чарное урочище, и весь мир знали — закон ПриРоды нерушим. И у него есть длинные когти, острые клыки и бездонные глаза, чтобы блюсти свою справедливость. Миновало время боль утихла и выросли из жалких комочков два дуба молодых, лохматых да когтистых. Не ушли они в чащу, а остались сторожить покой своего спасителя. Сила у них была медвежья, неподъёмная, а ярость — материнской, святой. Кто к избушке с дурным умыслом подберётся, того встречали они, встав на дыбы, — грозная, неумолимая стена из когтей и рёва. Пока звери Зорича охраняли урочище от врагов видимых, из мира теней, из глубокой Нави, за всем наблюдала иная стража. Не из плоти и крови, а из тумана, тлена и самой памяти земли. Их защита была столь же сурова и необходима, как мороз посреди зимы. И стала дружина нерушимая И стояли они все заодно — дружина звериная да духи приРодные, верная, грозная армия. Где Ворон узрит беду — там Рысь с котятами уже тенями скользят. Где Рысь след учует — там Волк, неудержимый, уже преграду чинит. Бывало, придёт в лес двуногий с железом огнедышащим и жадностью в сердце. Сделает шаг с тропы — и вдруг знакомое место становится чужим. Солнце сквозь листву светит, а света нет, будто сумерки спустились внезапно. Он идёт вперёд, а выходит туда, откуда начал. Кричит — голос глохнет, густая тишина, будто ватой обложили. Ветви цепляются не просто так, а с умыслом, словно живые пальцы. Это не чары, не колдовство. Это сам Лес заметил чужака. Это Хозяин водит его по своим лабиринтам, пока в глазах у пришельца не останется лишь животный ужас, а в сердце — одна мысль: бежать! И он бежит, бросая свои железные побрякушки, и больше нога его не ступает на заповедные тропы. А у водяных троп, где чёрная гладь озера цепко держит лунную дорожку, своя стража стоит. Иной раз зайдёт охотник за добычей лёгкой — уток пострелять или рыбу сетями отловить . Услышит вдруг песню — такую, что сердце замирает. Тоскливую и сладкую одновременно. Видит он в полусумраке девичий стан, бледные плечи. Манит она его, улыбается губами, в которых нет крови. Забудет он и про ружьё, и про свой улов, пойдёт на зов, как очарованный. А наутро найдут его рыбаки — сидит на берегу, мокрый, трясётся и бормочет одно и то же: «Она… она так пела…». И больше он к воде не подойдёт, и детям закажет. Ибо знает — под гладью водной живут не рыбы, а вечные девы, что топят в озёрной груди не память, а саму волю к разрушению. В самом ладу Зорича, в его обители, тоже жил незваный, но верный страж. Мелкий, почти невидимый. Но если кто чужой с чёрными мыслями переступал порог, начинались чудеса. У гостя вдруг распускался ремень, и нож с грохотом падал на пол. Хлеб в его котомке за ночь покрывался сизой плесенью. А если решал он навести порчу, подбросить зелье, то сама чара обращалась против него. Соль в мешочке превращалась в песок, а корешки — в труху. Это кикимора, нелюдимая хозяйка углов, не вступала в бой. Она просто не позволяла злу случиться, исподтишка, тихо, но неумолимо охраняя покой того, кто и её считал частью этого дома. Сама Навь, как тёмное, женское, водное лоно, порождало духов камня, огня и ветра. Камень мог обрушиться под ногами осквернителя, внезапный вихрь вырывал из рук оружие, а блуждающий огонёк заводил в самую чащобу, откуда не было возврата. Их защита была безмолвной, неотвратимой и совершенной. Они не сражались за природу. Они и были самой ПриРодой – её гневным взглядом, её холодным дыханием, её бездонной, всепоглощающей памятью. Пока эта неявная стража бодрствовала, Чарное урочище и вся Мать-ПриРода оставались неприкосновенными.

Обычно я дожидаюсь, когда флорариум основательно обрастет зеленой массой и станет густым, но в этот раз не смогла удержаться и выкладываю его сразу после посадки. Очень уж он получился душевный 🌿

Обожаю мультфильмы Хаяо Миядзаки, в особенности Принцессу Мононоке, и мне очень хотелось передать атмосферу мультфильма.

Видео всего процесса создания, наслаждайтесь 💚

Процесс оформления довольно простой:

- Заранее клеится решетка Армстронг на заднюю стенку (она выполняет роль скелета для пены)

- Засыпаем дренаж (у меня лава)

- Запениваем заднюю стенку, покрываем пену грунтом и крепим декор

- Засыпаем грунт (у меня ABG-микс)

- Высаживаем растения. Здесь использовались: Полисциас фрутикоза (который большое дерево), фикус Пумила Грин Санни (который по задней стенке будет ползти), внизу - Офиопогон японский карликовый и Селагинелла Унцината, Папоротник Нефролепис

Я уже не первый раз делаю флорариум в таком стиле, вот такой получился в прошлый раз (на фото он уже хорошо зарос, ему примерно 3мес с момента посадки):

Всем бобра 🫶🏻

Эскизы на тему чувашской мифологии. Поиск удачного образа злого лесного существа.

Представьте КВАДРАТНЫЙ МИР, края которого размывает Мировой океан. Когда вода достигнет центра, наступит Конец Света. Поэтому этот мир поддерживают четыре столба. Небосвод лежит на Мировом Древе, растущем из квадратной тверди. Этот Дуб соединяет три мира: верхний трёхслойный (Мир богов), средний (Мир людей) и низший трёхслойный (Мир духов).
В верхнем мире сидит бог Турă – создатель и творец. Однажды он прогнал киреметей с неба за недобрые поступки. Они упали в овраги среднего мира и остались жить в лесах у воды.
Йӗрӗх – божество типа Киреметь. Может быть добрым и злым. От него исходят разные болезни. Настоятельно не рекомендуется злить это божество громкими разговорами и смехом. Самое страшное – справлять возле него нужду.
Кӗлӗ – божество типа Киреметь. Самыми злыми кӗлӗ считаются те, которые живут на пригорках у сосны возле оврага. Насылают болезни и страдания за плохое поведение в местах его обитания.

ВК: https://vk.com/bubnova_art

ТГ: t.me/bubnova_artist

Вот и пришла золотая осеняя пора. Давайте же почитаем лор о хранителях эльфийский лесов...

Духи всегда стояли на страже эльфийских лесов. Любой, нарушивший границу Альянса неминуемо навлечет на себя их гнев.

Чтобы обеспечить им путь в Невендаар, эльфы используют колодцы, наполненные чистой энергией. Гладь колодца зеркально чиста. В нее духи леса неусыпно следят за за покоем земель Альянса. Духи ответят отражению тем же, что увидят сами. Друга встретит друг, а врага - погибель.

Но только самые могущественные из детей Галлеана способны обратиться к потусторонним силам за защитой. Закрытое сообщество Теургов занято постижением исскуства заклинания духов. Они посвящают свои жизни служению оракулам, мостикам между миром живых и миром духов, и защите их от всякого зла.

Когда эльфы взывают к духам леса о помощи, часто именно Энты откликаются на их зов. Они - древние обитатели лесов. Долговязые, неповротливые, но очень прочные деревья бродят в чаще, бормоча на непонятном языке, не известном даже эльфам. И каждый, кто посмеет поднять против Энта оружие, познает на собственном опыте, что значит гнев леса.

Но гораздо опаснее вызвать гнев, на первый взгляд игривых духов деревьев, Дриад. Эти существа сотканы из магии и всецело преданы королеве Иллюмиэль. Посколько именно она вырастила деревья, к которым привязаны их души. Из-за этой связи дриадам очень тяжело находиться вдали от чащи леса. Эльфы изготавливают специальные доспехи, которые везде, куда бы не направилась жрица природы, сохраняли бы в себе дыхание чащи, столь необходимое дриадам.

Когда же самые древние и могущественные из дриад решают отринуть смертную оболочку им становится необходимо достойное вместилище. Тогда они становятся существами удивительной красоты - Матерями Рощи.

Теперь и вы знаете почему каждый путник Невендаара не рискует проникать в древние эльфийские леса. Ведь всевозможные духи леса готовы уничтожить всякого, кто посягнет на покой леса.

Прошлая модель выглядит так: Юнит для шестой фракции в Disciples II - Племен зеленокожих

Маленькие лесные боги водят заплутавших путников по кругу. Подкидывая то один, то другой ориентир, они петляют едва заметными тропинками, насылают туман и путают и без того непроходимые заросли трав и кустов. Раз за разом путники выходят на одну и ту же большую лесную поляну.

Здесь витает аромат таёжных трав и сосновой смолы. Под ногами стелются дикие цветы, а сама поляна постепенно уходит в почти незаметное, укрытое зелёным ковром болото.

С наступлением сумерек на поляне вспыхивает небольшой костёр. Рядом с ним можно разглядеть фигуру Лесного Духа — Аэмуна. Когда лес накрывает ночная тьма, продрогшему и уставшему от долгой гонки путнику ничего не остаётся, кроме как присесть к огню в поисках тепла.

Аэмун, призрачный на закате, с наступлением ночи становится всё более осязаемым. Огромная, в три человеческих роста, фигура полностью скрыта под одеждами, украшенными черепами зверей, вышитыми лоскутами и причудливыми золотыми и бронзовыми фигурками человечков и птиц.

На плече у него сидит древний ворон с тремя глазами. Изредка он оглядывает поляну и каркает при виде человека. Сам Аэмун  отрешён. Его лицо скрыто под человеческой маской, расписанной древними символами.

Если путник догадается бросить в костёр что-нибудь из своих припасов, сделав тем самым подношение, Дух тут же исчезает — взлетев стаей из сотни ворон. Идя за ними, путник находит дорогу к проторённым человеческим тропам.