Каин Кроу: Медь в Грязи
Его нарекли Каин Кроу. Имя, звучащее как первый удар колокола по его судьбе, стало начальным из множества проклятий. Оно было фальшивым, словно золотая монета, отчеканенная в вязкой, вонючей грязи квартала, где даже солнечный свет казался гниющим.
Отец, Малахи Кроу, был не более чем шелестом теней в рассказах. Мать, Лира Кроу, вспоминала его как рыцаря, увязшего в трясине Незримого Долга. Но она сама была расколота. Её постыдное ремесло — ежедневная, стирающая честь рутина — превратило её в нервный комок стыда. Она видела в Каине не сына, а жгучее напоминание тем кем она является, ощущаемое на уровне совести, как грязь, въевшаяся в кожу и которую невозможно отмыть. Воздух в их комнате был тяжёлым, пропахшим чернью, липкой похотью и старой медью.
Внутренняя боль Лиры была осязаемой:
Стыд: Жгучий, физический, как ожог под одеждой.
Вина: Несбрасываемый груз на рёбрах, мешающий дышать полной грудью.
Тоска: Скорбь по «чистой» версии себя, по девушке, что умерла до рождения Каина.
Её слова не были просто словами. Они были лезвиями, спрятанными в бархате интонации, вырвавшимися наружу в один из вечеров:
«Слушай внимательно, — её голос был низким, как хрип старой пилы. — Я не буду подбирать слова. Ты хочешь правды? Вот она, с привкусом железа и желчи.
Ты — ошибка. Моя главная, смертельная ошибка. Ты занял место, которое должно было остаться холодным и пустым. Ты дышишь, ешь, требуешь — и каждое твоё существование — это новый виток цепи на моей лодыжке.
Я смотрю на тебя и вижу не ребенка, а живое доказательство моего поражения. Ты — болезнь. Рана, которая не заживает, и никогда не заживёт. Она сочится густой, жёлтой, воняющей протухшим мясом жижей. Края — распухшие, багровые, будто их разъели кислотой, а запах... сладковато-гнилостный, от которого сводит желудок.
Я не буду обнимать. Я не буду утешать. Ты — часть того, что сломало меня.
Ты будешь искать любовь. Будешь надеяться, что я поменяюсь. Не поменяюсь! Это не фаза. Это — правда. Голая, беспощадная, окончательная.
Я не люблю тебя. И никогда не полюблю. И я ненавижу тебя за то, что ты заставляешь меня это признавать».

В десять лет он увидел своё первое злодеяние. Мужчина, отвратительный Силас Блэк, владелец сети «Ночных Пристанищ», вышел из комнаты Лиры. Усмехнувшись, он бросил на пол горсть ржавых медных монет, которые звякнули фальшиво, и с презрением пнул Каина.
Гнев Лиры обрушился на сына, как кислотный, шипящий дождь. Она била его, и каждое её слово, каждый удар, звучал как гвоздь, вбиваемый в крышку гроба того, что когда-то было её жизнью.
В тот же день, на обратном пути из лавки, его унизили сыновья местных стражников, называя «сыном шлюхи». Когда один разбил об его голову тыкву, оранжевые ошмётки которой смешались с грязью на лице, Каин ощутил не пламя, а прилив холодного, кристаллического гнева. Он схватил обломок стекла, отполированный грязью, и вонзил его в глаз обидчику. Кровь брызнула горячей, шокирующей струёй.
Среди криков и шёпота: «Сын Похоти! Он должен быть изолирован!», Каин не чувствовал раскаяния. Он чувствовал власть.

Некоторое время спустя суд лишил Лиру прав и отдал мальчика в приют «Дети без обратного адреса» — место, где дети учились выживать, а единственной их религией была ненависть к миру. В приюте Каин, с его острейшим, жалящим умом и телом, подобным тугой ивовой ветви, овладел Запретными Текстами Древнего Суда.
В восемнадцать лет, работая могильщиком, он читал газету, пропахшую сырой землей. Имя — Элена Дрейк. Невинная жертва. Удар был не в факте убийства, а в деталях: сосед просто наблюдал за происходящим из своего дома. В этот момент Элена, приговорённая, смотрела на потолок. Трещина бежала от угла к люстре, извиваясь, как змея. Она считала капли конденсата на окне. Одна, две, три… Её разум ушёл в эти трещины и капли, пока тело ещё держалось.
На подоконнике лежал сломанный цветок. Его стебель был надломлен, но он ещё цеплялся за жизнь. Так же, как она.
Фраза, поразившая Каина до глубины души:
«Кто молчит, когда Зло говорит, — уже шепчет вместе с ним».
Так и начался путь праведного, но ледяного гнева.

Он выковал свою реликвию: Наруч Пожинателя Скорби — тяжелый наруч из тёмного, матового железа. На нём — символ: Череп, обвитый Плющом, знак неумолимого завершения. Этот наруч стал его нерушимой, выкованной из боли клятвой.
Каин Кроу умер. Родилась Тень. Родился Хакон.

Окончательный перелом наступил, когда исчезла Лилит Грейв — девочка, которая часто приносила ему хлеб на кладбище, не требуя ничего взамен, относясь к нему без страха или презрения.

После нескольких дней ожидания её появления Хакон начал своё расследование:
Следы привели его на заброшенную бойню. Внутри он нашёл:
Остатки детского платья, тлеющие в печи для костей.
Свежая кровь, чёрная в тусклом свете, на столе для разделки туш.
И челюстная кость, с которой играл огромный, цепной пёс.
Последний огонек милосердия в нём был залит. Он убил пса, а затем дождался владельца — Джерома Скара.
«Ты... ты не докажешь!» — Джером, уже прикованный к холодному столу.
Хакон лишь показал ему свой Наруч. Затем, используя чёрный уголёк, он оставил свой знак на стене: Клеймо Хакона — череп, пронзённый мечом. Он поджёг бойню.
«Такие, как ты, не заслуживают тени. Только пепла».
Он смотрел, как огонь пожирает Скара, и как в этом огне погибает последний отголосок Каина Кроу.
Гребень Лилит — маленький, сломанный — стал его якорем. Он хранит его как талисман. Перед каждой вылазкой Хакон кладёт гребень на ладонь и безмолвно повторяет: «Она вернётся. Даже если только в памяти». Это помогает ему отделить свою личную, яростную боль от праведного, хирургически точного гнева.

Союз Теней: Пять Столпов Возмездия
После гибели Лилит, Хакон осознал, что в одиночку он лишь капля в океане тьмы. Он начал собирать тех, кто уже прошёл через свой личный ад и стоял на той же зыбкой грани между миром живых и мёртвых. Они были не друзьями, а инструментами, собранными общей, гниющей болью.
Хакон был остриём; они — его рукоятью.
Цензор Рун: Свидетель Закона
Бывший гвардеец, чья семья сгорела в огне юридической коррупции. Он фанатично верил, что единственное, что может удержать хаос, — это высеченный на камне Закон.
Вокруг него всегда пахло старым пергаментом и воском. Он вёл хронику преступлений, вынося предварительные вердикты, опираясь на древние кодексы, которые читал при свете сальной свечи.
Имена жертв и преступников он выводил кровью на тончайшем пергаменте. Эти "Кровавые Свитки" он хранил в железном ларце, замкнутом на три заржавевших замка.
Ноктюрн: Шелест Искупления
Воспитанник тайного ордена теней, брошенный умирать, Ноктюрн искал искупления в смерти других. Он считал, что каждое отнятое злодейское дыхание продлевает его собственную, проклятую жизнь.
Он двигался бесшумно, его силуэт был неотличим от теней подворотен. На телах жертв он оставлял маленький, идеально чёрный цветок — словно ночь сама забрала своё. Его приговоры были тихими, как вдох.
Колос Гнева: Молот Неотвратимости
Раб с каменоломен, чья нечеловеческая сила использовалась, чтобы дробить скалы. В нём жила жгучая ненависть к тем, кто превращает людей в бездушные, тупые инструменты.
Он был воплощением ярости. Его молот, сотрясающий землю, был не просто оружием, а символом того, что судьба может быть неотвратимой, как падающий камень.
Перед ударом он всегда произносил имя жертвы негромким, глухим рыком, словно высекая это имя на камне, который вот-вот будет раздроблён.
Оракул Мора: Светящиеся Глаза
Провидица, проклятая за то, что увидела будущее, которое было невозможно изменить. Она хотела остановить "чёрные волны" судьбы.
Её глаза светились в темноте тусклым, фосфоресцирующим светом, и речь её была полна обрывков пророчеств, метафор и символов, которые Хакон вынужден был расшифровывать, чтобы найти следующий след зла.
Бастион Крови: Живое Оружие
Его прошлое было безымянным. Он действовал по воле Хакона, словно безмолвное, живое оружие. Его кожа была твёрже любого доспеха, а раны затягивались за часы.
Абсолютное молчание. Общение лишь короткими, гортанными звуками. Он был стеной, за которой Хакон мог работать, — неразрушимой и не знающей боли.

Переломный момент настал с выходом Указа о Крови Закона, запрещающего самосуд. Союз оказался на грани.
Цензор Рун требовал подчиниться: «Закон, даже плохой, лучше, чем анархия!»
Колос Гнева требовал открытого, гремящего бунта против власти.
Ноктюрн предлагал уйти в более глубокое, смрадное подполье.
Хакон собрал их в своей заброшенной часовне, где единственный луч света падал на алтарь, покрытый пылью. Его голос был тих, но звучал как звук затачиваемого лезвия:
«Мы не судьи, — произнёс он, касаясь Наруча. — Мы — свидетели, наделённые волей действовать. Если закон слеп, мы покажем ему глаза. Если он глух, мы станем его ушами. Мы не объявляем войну городу. Мы исполняем его волю — там, где он бессилен».
Но трещина была уже слишком глубока, словно та, что бежала по потолку в последних глазах Элены. Союз начал рассыпаться.
Цензор Рун ушёл первым. Его идеализм столкнулся с насмешкой чиновников. Он исчез, оставив лишь свой ларец, полный Кровавых Свитков, как немое завещание.
Ноктюрн перестал верить в "баланс". Он стал работать на заказ: его чёрный цветок теперь можно было найти и на праведниках, и на грешниках. Месть стала холодным, прибыльным ремеслом.
Колос Гнева не смог удержать ярость. Он устроил показательную расправу, бросив вызов. Его окружили и сожгли заживо. Его последний крик был именем: «Хакон!» — не обвинение, а прощальное обращение.
Оракул Мора просто растворилась в тумане, оставив обрывки пророчеств: «Тот, кто идёт один, становится дорогой».
Бастион Крови остался дольше всех. Но однажды Хакон нашёл его у порога часовни — без следов насилия, с выражением покоя, которого Хакон никогда не познает, на лице. Он просто перестал быть.

Хакон ушёл в лабиринт заброшенных катакомб — место, где время остановилось, и эхо прошлого звучало громче настоящего. Днём он — тень, скользящая между руинами, незаметная, как дымка над могильными плитами. Ночью — Судья.

В одну из таких ночей он подбросил труп очередного насильника к городским воротам с запиской, выжженной на пергаменте:
«Когда правосудие слепнет, скорбь становится свидетелем. И она не промолчит».
Его шаги беззвучны. Его дыхание сливается с запахом плесени и ночным ветром. Он переписал правила своего суда, сделав его поэзией тьмы:
Клеймо без свидетелей: Он выжигает свой знак на внутренней стороне двери, на обратной стороне зеркала — в углах, куда никто не смотрит. Это метка в его личной летописи, а не послание толпе.
Молчание вместо речей: Жертвы исчезают бесследно. Их отсутствие — единственный приговор.
Без ритуалов — только суть: Ритуал с гребнем Лилит остался, но слова стали лишними. Память живёт внутри, как тихий, никогда не заживающий шрам.
«Я не караю страх. Я караю выбор», — шепчет он, затачивая клинок в темноте.

Годы спустя, через лабиринт, полный призраков бывших союзников, Хакон вышел на след Силаса Блэка. Тот, кто запустил цепь страданий, теперь был стар и немощен, спрятан в особняке, полном наёмников. Для Хакона это было лишь формальностью.
Хакон вошёл без шума. Охранники падали один за другим — ни крика, ни звона оружия. Только тихий стук тел о мраморный пол.
Силас сидел в кресле, глядя на закат.
«Я знал, что ты придёшь, — голос его был скрипучим.
Хакон не ответил. Силас посмотрел на него и, впервые за много лет, побледнел, как старый пергамент.
«Ты мог бы стать королём, — прохрипел Силас. — Вместо этого ты стал могильщиком».
Хакон поднял руку. На его наруче Череп, обвитый Плющом, мерцал в последних лучах закатного света.
«Я не караю тебя за прошлое, — сказал Хакон тихо. Его голос был сухим, как песок. — Я караю за то, что ты всё ещё дышишь».
Он не использовал клинок. Его пальцы, ставшие твёрдыми, как железо Наруча, впились в горло Силаса — медленно, без ярости. Это было не убийство, а завершение приговора.
Когда Силас умер, Хакон снял с его пальца кольцо-печатку — символ власти, что превратилась в прах. Он бросил его в колодец во дворе. Звук падения тонул в наступающей, всепоглощающей темноте.

Угол Забвения
Город давно свернулся клубком во сне, оставив свои окраины во власти тумана и неопределенности. Хакон двигался вдоль руин старого Рынка Специй — места, которое называли «Углом Забвения». Здесь камни пахли сыростью и тысячелетней ложью, а единственный звук издавала редкая, монотонная капель.
Хакон не охотился и не преследовал. Он просто был — тенью, следящей за тем, чтобы тьма оставалась на своем месте. Его Наруч Пожинателя Скорби выглядел тяжелым, словно выкован из остывшей судьбы.
Кош’Ак появился с противоположной стороны, идущий из-за обвалившейся стены, на которой был небрежно нацарапан символ семи лун. Он тоже не охотился. Он искал тишину — место, где какофония воспоминаний и проклятий была бы заглушена. Его Око Истины (единственный, голубой, фосфоресцирующий глаз) прорезало мрак, делая его самого странным, обнаженным маяком среди теней.
Их пути пересеклись в центре площади, где когда-то стоял колодец.
II. Сбой в Ритме
Моментом, который нарушил тишину, стало не нападение, а естественный, хищный акт. Из-под руин выскочил крупный, одичавший пёс, привлеченный запахом. Он не целился в людей, а схватил кусок гниющего мяса.
И пёс, и его добыча, внезапно застыли в одном и том же неестественном положении.
Хакон и Кош’Ак действовали одновременно, на основе рефлекса, которому их учили годы тренировок. Пёс представлял лишь фоновый шум, но его неожиданное движение было помехой.
Хакон, не сдвигаясь с места, метнул маленький, отточенный металлический шип, который застрял в камне в дюйме от головы пса.
Кош’Ак, движением, которое было хаотичным, но безупречно точным, бросил небольшой обломок черепицы, который ударил пса по носу, заставив его завизжать.
Шип Хакона и черепица Кош’Ака ударили о камни с интервалом в долю секунды. Пёс испуганно убежал, оставив тишину, которая теперь была наполнена напряжением.
Они оказались в трех метрах друг от друга, лицом к лицу. Ни один из них не знал, кто перед ним, но оба почувствовали резонанс.

Хакон первым поднял взгляд. Он увидел безволосого табакси с холодным, нечеловеческим светом в глазу. В этом свете Хакон увидел не просто мутацию, а работу, которую кто-то выполнил, чтобы создать фильтр правды. Он увидел родственную душу, приговоренную к абсолютной ясности.
Кош’Ак, в свою очередь, посмотрел на Хакона. Он не видел шерсти или принадлежности к расе — он видел тяжесть. Он видел железо, которое не было доспехами, но было клятвой. Он почувствовал ритм его сердца — одинокий, ровный, ужасающе контролируемый. В Хаконе не было хаоса его собственных проклятий, но была абсолютная, выкованная из боли, неотвратимость.
Они оба были продуктами насилия и отказа, но Хакон был сталью, а Кош’Ак — зеркалом.
Хакон нарушил тишину, его голос был сухим и низким:
«Ты видишь истину», — это было не вопрос, а утверждение.
Кош’Ак кивнул, его голос хрипел от неиспользования:
«И ты ее несёшь».
Хакон слегка сжал пальцы на Наруче.
«Твоя ноша тяжела».
Кош’Ак посмотрел на свои руки, в которых лежало тёплое танто Кош’Ары.
«Она хотя бы определена. Твоя... она вечна».
Момент был наполнен не враждой, а печальным пониманием. Это была встреча двух одиноких часовых, поставленных на разных концах одной и той же стены. Никто из них не спросил имени, профессии или цели. Это было не нужно.

Хакон медленно, с достоинством, кивнул. Его глаза, погруженные в тень, казалось, видели будущее Кош’Ака.
«Береги свое Око Истины», — произнёс Хакон. — «Оно может привести тебя к тому, что ты не захочешь видеть».
«А ты береги свою волю», — ответил Кош’Ак, указывая взглядом на Наруч. — «Когда она станет слишком холодной, ты перестанешь быть судьей. Ты станешь машиной».
Это было их единственное и достаточное прощание.
Хакон отступил первым, не поворачиваясь спиной, а растворяясь в густой тени разрушенной стены. Он уходил в глубину города, к его сердцу, где гнездилось зло.
Кош’Ак остался. Он смотрел на место, где стоял Хакон, пока его голубой глаз не зафиксировал лишь старую, пустую стену. Он почувствовал, что ему не нужно догонять. Их пути, как параллельные клинки, могли

идти рядом, но никогда не сойтись, пока их миссии не станут единой.
Он повернулся и пошел в противоположную сторону, к окраинам, к дикой, непредсказуемой пустоши.
Они разошлись, но оба унесли с собой осознание: они не одни. Где-то там, в городе, был еще один, сломленный и перекованный, который понимал, каково это — быть живым, но приговоренным.

Жили были король и королева, они любили друг-друга так сильно, что их любовь породила двух очаровательных деток.

Однажды..
Король пошел в лес, ему захотелось приключений.. и на пути ему встретилась страшная, уродливая старуха, она была злая и коварная и околдовала мужчину, притворилась доброй женщиной...
Которая в тайне хотела увести короля из семьи.

Когда король пришел домой, он был сам не свой. Королева почувствовала, будто бы перед ней другой человек, она сразу заподозрила не ладное..

Королева была родом из самых могущественных добрых волшебниц и целителей...
И догадывалась, что ее любимый попал в беду. Она пошла в свой сад и нарвала свежих трав, обладающих исцеляющей силой, собрала полынь, чтобы изгнать темные силы..

Когда она пришла к мужу, он был бледный и глаза были словно стеклянные..
Король ее не видел, он будто бы ослеп, и его мысли были окутаны темно-пепельным туманом.

Королева подожгла полынь, и обошла вокруг мужа, и серый дым попал ему в глаза и он прослезился, и глаза снова стали видеть... Затем она дала волшебный исцеляющий чай, король выпил и его мысли рассеились.

Он будто проснулся от глубокого сна, королева обняла его и страстно поцеловала,
проклятие спало..

И ведьма это учуяла, её догнала молния и убила..
Конец 😁

🧠

— Доктор, а маленьким людям труднее быть счастливыми?

— Почему ты спрашиваешь?

— Я видел, как одна девочка пыталась втиснуть мир под себя — и мир не поместился.

📖

Одна женщина так мечтала о ребёнке, что забыла уточнить — о каком.

Волшебница, устав от её нытья, дала зёрнышко и сказала:

— Поливай и вырастет то, что заслужила.

И выросла девочка — Дюймовочка. Маленькая, звонкая и уверенная, что мир создан, чтобы её носили на руках.

Она смотрела на всех снизу вверх и думала:

«Когда ты маленькая, все хотят тебя опекать. Никто не догадывается, что ты просто хочешь тишины.»

Первой её похитила жаба — дама с изысканными манерами, растившая «сыночку-корзиночку».

— Ах, какая прелесть, станешь женой моего сына. Он немного скользкий, но зато не сбежит!

Дюймовочка посмотрела на сына, на жабу, на лужу и сказала:

— Простите, но я не готова к отношениям, где партнёр не готов вылезти из семейного болота.

Рыбы подхватили её лилию и отпустили вниз по течению. Болото долго шипело от унижения.

На берегу она нашла ласточку — замёрзшую, дрожащую, в состоянии эмоционального выгорания.

— Всё… конец… — прохрипела птица. — Отменила миграцию, не вывезла дедлайны.

Дюймовочка поила её росой и рассказывала истории о жабах.

Ласточка выжила исключительно из желания больше их не слушать.

— Если застрянешь где-нибудь — позови, я прилечу, — сказала она.

Весной Дюймовочку подобрал жук — настоящий мачо в панцире.

— Какая ты необычная! — восхитился он. — Познакомлю с друзьями.

Но друзья пожужжали между собой:

— Фу, не блестит, не пищит, не нормальная.

Жук покраснел и сказал:

— Понимаешь… общество не поймёт.

— Конечно, — усмехнулась она, — ну и жук же ты, конечно.

И ушла.

Потом появился крот — богат, основателен, пахнет землёй и уверенностью.

Он пригласил её в нору, показал полки сокровищ по инвентарным номерам, график без сбоев, жизнь без света.

— У нас всё надёжно, — сказал он. — Ни солнца, ни ветра, ни сюрпризов.

— То есть ни радости? — спросила она. — Потрясающе. Только у вас вместо сердца сейф.

Она ушла, а крот долго плакал.

И тут снова появилась ласточка — вся в бинтах, но с прежним оптимизмом.

— Помнишь, я обещала тебя спасти? Полетели туда, где всем хорошо. Я сама только что оттуда.

Дюймовочка не особо верила, но согласилась: хуже, чем у крота, не будет.

Они взлетели — ветер, облака, свобода.

— А что это за белое здание внизу, с решётками на окнах? — спросила она, когда они уже подлетали к месту.

— О, там всем спокойно, — улыбнулась ласточка. — Там никто не меряет рост, не обсуждает вес и не задаёт вопросов.

— Это что, рай?

— Почти. Психиатрия. Место, где твой размер — норма.

Клиническая аннотация по случаю:

Пациентка «Дюймовочка» демонстрирует стойкую ремиссию после трёх токсичных ухажёров и одной спасательной миграции.

Хроническая непереносимость влажности, жуков с зависимостью от общественного мнения, богатых интровертов и фраз «я просто хочу стабильности».

Д-р Семёнов, психиатр третьей категории, советует: Если вас зовут под землю, на болото или в вечеринку жуков — бегите, но, возможно, прибежите всё равно ко мне.

Больше историй тут t.me/ShizoFred8

В далёких краях, где волшебство ещё не утратило свою силу, стояла высокая башня, окружённая густым лесом. Башня эта была настолько высока, что её вершина почти касалась облаков, а ветер, гуляющий между ветвями деревьев, шептал о тайнах, скрытых внутри.
В этой башне жила прекрасная Даймамзель - девушка с длинными золотистыми волосами, которые спускались вниз, словно водопад. Её волосы были такими длинными, что достигали самой земли.
Но не всё так просто даже в сказке. Злая ведьма Забобочка заточила в башню нашу героиню.
Лес вокруг был полон загадок и опасностей. Огромные деревья, покрытые мхом, шептали друг другу древние секреты, а в глубине леса жили сказочные существа, готовые прийти на помощь тому, кто осмелится их позвать.
А теперь представьте себе эту злую ведьму Забобочку! Она была настолько ужасна, что даже её собственное отражение в зеркале пугалось. Волосы её стояли дыбом, как колючий кустарник, а глаза сверкали зелёным огнём, словно два маленьких фонаря в ночи. Нос у неё был крючком, а рот кривился в злобной усмешке.
Каждый день Забобочка приходила к башне и требовала, чтобы Даймамзель скинула свои длинные волосы, забиралась по ним наверх, бесцеремонно вторгалась в комнату героини. Естественно, старуха приносила еду в котомке, которая висела у неё за спиной.
- Эй, красотка! - шипела она, стоя под окном башни. - Скидывай-ка мне свою косу, да поживее!
И Даймамзель, покорившись судьбе, сбрасывала толстую косу, которая спускалась до самой земли. Косу ту можно было сравнить разве что с канатом, только вместо верёвок - шёлковые нити волос.
Забравшись в комнату через единственное окно, ведьма начинала рыться в большом сундуке, который стоял в углу. Сундук этот был наполнен всякими чудесами и заклинаниями, но больше всего Забобочке нравилось заставлять Даймамзель петь. Одна лишь ведьма знала, для чего поёт пленница, но она постоянно выглядывала в окно, словно кого-то ждала
- Ну-ка, пой, красавица! - приказывала она, поглаживая свой крючковатый нос. - Пусть весь лес услышит твоё прекрасное пение!
Даймамзель подходила к окну, вздыхала и начинала петь:
"Сижу у странного окна,
скучаю, я совсем одна.
Сижу и ожидаю принца,
хоть китайца, хоть туринца.
Где ты всё бродишь дорогой?
Приди, коль не с тупой башкой."
Её голос разносился по лесу, проникая в самые дальние уголки, и каждый, кто слышал эти слова, чувствовал, как сердце его наполнялось надеждой и ожиданием чуда.
И вот однажды, когда Даймамзель снова пела свою песню, у подножия башни появился дровосек. Он был таким сильным и мускулистым, что мог одним ударом своего топора свалить целое дерево. Но внешность его оставляла желать лучшего: борода растрепана, рубашка порвана, а ботинки так велики, что могли бы служить лодками для утят.
Когда Забобочка увидела этого дровосека, она так обрадовалась, что начала тереть ладони, пока из них не пошёл дым. Ведьма думала, что наконец-то нашла того, кто сможет проникнуть в башню и достанется ей как сокровище.
Дровосек же, услышав прекрасный голос, остановился и спросил:
- Кто это так красиво поёт?
Даймамзель выглянула из окна и ответила:
- Это я, бедная пленница, ищу принца, чтобы освободил меня из этой башни.
Дровосек начал ходить вокруг башни, пытаясь найти вход, но безуспешно. Наконец, он подошёл к окну и крикнул:
- Как же мне к тебе добраться, красавица? Входа то нет!
Тогда Даймамзель сбросила ему свою косу, и дровосек, отбросив топор, быстро забрался в комнату. А ведьма тем временем спряталась за сундуком, надеясь, что всё сложится по её плану.
Как только дровосек оказался в комнате, он сразу же попытался обнять Даймамзель, воскликнув:
- Я твой принц! Освобождаю тебя!
Но тут ведьма, выскочила из-за сундука:
- Ах ты, педофил!
Она вцепилась дровосеку сзади в волосы.
- Ааа! Кто ты? - заорал перепуганный не только от нападения, но и от вида ведьмы дровосек.
Одним махом сильной руки он освободился из цепких старушечьих пальцев.
Он уставился на лицо ведьмы, скривился.
- А чего это я педофил?
- А того, что она ещё ребёнок, ну почти. А ты…
- Я у неё паспорт не спрашивал, и я не педофил, а дровосек.
Старуха понимала, что силой такого здоровяка не взять. Поэтому надо идти на хитрость.
- Чтооо? Дровосек? Лучше бы ты был педофилом…
- Да что не так-то? - дровосек развёл руками. - Забрался по косе, спасаю принцессу.
- Потому что она ещё ребёнок! А я женщина! Взрослая, между прочим!
- Да ну вас! Я пошёл! - с этими словами дровосек решительно шагнул в окно и с криком полетел вниз.
- Эээх! Сорвался с крючка, голубчик! - ведьма с жалостью смотрела в окно, как дровосек, хромая, убегал под деревья. - Сколько теперь ждать следующего? Уж второй десяток годиков жду!
- А сколько мне тогда петь ещё? - обиженным голосом спросила Даймамзель.
- А я знаю? Пой давай!
- Злая ты! - в сердцах сказала героиня и запела.
- Во! - ведьма опять потёрла ладони до дыма. - Сегодня рыбный день! Принц! Принц! Я знала, что дождусь!
И вот, когда все ждали чуда, на горизонте появился... принц! Но, увы, не на белом коне, а просто пешком. Принц был весьма необычным - невысокий, с круглым животиком, который явно выдавал любовь к пиву. Его одежда яркая, словно радуга после дождя, а корона на затылке, придавала ему комичный вид. Принц шел медленно, но уверенно, словно знал, что где-то здесь ждет его великая миссия.
Подойдя к окошечку башни, принц поднял голову вверх и увидел, что никто не выглядывает. Однако внезапно сверху свесилась длинная золотистая коса, которая мягко опустилась вниз. "Вот это да!" - подумал принц и, недолго думая, схватился за нее обеими руками. "Ну, сейчас поднимусь, спасу красавицу и буду жить долго и счастливо", - решил он, начиная карабкаться вверх.
Забравшись в окно, принц заметил, что коса ведет вовсе не в комнату прекрасной дамы, а прямо в какой-то странный сундук. Принц удивленно остановился, но было поздно - сундук начал двигаться сам собой, поднимаясь выше и выше. Он даже почувствовал, как под ногами стало трястись, и понял, что сундук направляется прямиком в стену. А потом случилось нечто невероятное: сундук врезался в стену, прошёл ее насквозь и вылетел наружу, оставив принца в гордом одиночестве. Коса выглядывала из сундука и болталась на ветру.
Принц развернулся, чтобы оглядеться и ахнул. Между ним и окном возникла фигура старой ведьмы. Ее глаза горели алчным огнем, руки вытянуты вперед, ногти длинные и острые, как когти хищной птицы. "Попался, голубок, в мои сети!" - прорычала ведьма, злорадно улыбнувшись.
Тем временем в сундуке, который стоял посреди поля, проснулась прекрасная Даймамзель. Осторожно подняв крышку, она увидела, что находится посреди зеленого луга, окруженного цветами всех оттенков радуги. Птицы весело щебетали над головой, наполняя воздух мелодичными трелями. Поляна была такой красивой, что казалось, будто она попала в волшебную страну. Цветы нежно покачивались на ветру, их лепестки переливались всеми цветами радуги, а трава такая мягкая, что хотелось просто лечь на неё и наслаждаться теплом солнца.
Выбравшись из сундука и аккуратно вытянув свою длинную косу, Даймамзель осмотрелась. Она понимала, что кроме ведьмы и дровосека, она больше никого на свете не знает. Ведьма с самого детства держала её взаперти, а сейчас она от неё избавилась, потому что, обернувшись, Даймамзель увидела летящий сундук, и он был уже далеко. А её кто-то же должен кормить! Значит нужно искать дровосека. Ведьма научила её искать что-то по наитию, так что девушка знала, куда примерно идти.
Коса, которую она тащила за собой, стала настоящей проблемой. Она то и дело цеплялась за кусты и деревья, собирая на себя колючие репейники. И Даймамзель решилась на отчаянный шаг. Она сняла своё платье и превратила его в большой мешок, чтобы уложить туда косу. Но теперь возник новый вопрос: как нести этот мешок? Тогда она взяла свои трусики, разорвала их пополам и использовала для того, чтобы привязать мешок к своему затылку.
Теперь Даймамзель стояла почти обнаженной, если не считать туфель и мешка с косой, который торчал у неё за спиной. Её стройные ноги блестели на солнце, а грудь привлекательно покачивалась при каждом шаге. Девушка чувствовала себя немного неловко, но что поделаешь - ситуация такая.
Проходя через луг, Даймамзель вскоре увидела нужного дровосека, который усердно трудился в своем огороде. «Слышь, дровосек!» - крикнула она, подходя ближе. Увидев девушку в таком виде, дровосек замер на месте, открыв рот от изумления. Его глаза округлились, а щеки покраснели, как спелые яблоки. Он стоял, не двигаясь, и лишь его взгляд метался между прекрасными ножками Даймамзель и её соблазнительной грудью, которая свободно покачивалась на свежем воздухе.
- А что это… А как это… - дровосек не мог набрать в грудь воздуха и выйти из ступора.
- Да всё просто, - Даймамзель говорила так, будто дровосек был её старый знакомый. - Ты будешь меня кормить, заботиться, чтобы я жила в тепле и добре. Раньше меня злая ведьма кормила, а теперь будешь ты.
- Ну, я не против второй жены, вот только что скажет первая.
- Я не знаю там… жены, не жены, мне без разницы. Главное, чтобы ты меня кормил и баловал.
Дровосек подумал немного и повёл голую Даймамзель в дом. Уж сильно очень он хотел кормить голую красавицу и о ней заботиться, хотя толком её и не знал. Но очень уж он хотел её побаловать. Прям до одури.
Его жена, увидев голую красавишну, баловать её не захотела сразу.
- Ты кто такая, почему голая рядом с моим мужем стоишь, сисями трясёшь?
- Я Даймамзель, - выпалила девушка, стараясь сохранить спокойствие. - Меня ведьма заключила в башню, но я сбежала. Теперь мне нужно место, где я могла бы жить и есть.
- А, ты значит мужа хочешь отбить, да ещё и в наглую! Голая и в туфельках! Это мой бык, и я его дою! А ну, иди сюда…
С перекривившимся лицом хозяйка протянула свои толстые мощные руки. Поняв, что сейчас тут будет то, чего она ни разу в жизни не видела, девушка рванула к выходу.
Хозяйка успела ухватить убегающую за мешок и началась борьба, в которой участвовали трое: Даймамзель, её рваные трусы и толстая злобная хозяйка. Проиграли трусы, они порвались во второй раз и Даймамзель быстро побежала, вопя от страха, красиво переставляя соблазнительные ноги. Хозяйка тоже в проигрыше не осталась. В руках у неё был мешок, из которого выпутывалась коса. Хозяйка кинула на землю мешок и стала ловить извивающуюся, словно змея, косу. Дровосек посмотрел на это всё, вздохнул и пошёл к воротам колоть дрова. Он знал, что сейчас сбегутся соседи. А те уже позвали своих соседей, ведь в те времена развлечений было мало. Народ спешил на представление. Хозяйка еле успела ухватить за край косы. Она натянулась, но хозяйка даже не дёрнулась, она бы могла остановить коня на скаку. Зато дёрнулась Даймамзель, вернее её голова. А бежавшие вперёд ноги сами смыться не могли, поэтому задрались высоко вверх. Героиня, гикнув от удара, приземлилась на спину.
Людиии! - заорала хозяйка. - Вы только посмотрите, привёл в дом какую-то Даймамзель! Ну щас я ей!
Даймамзель решительно вскочила и побежала дальше, вернее буксовала на месте, выбивая из-под голых стоп пыль. Дровосек не зря пошёл к воротам, он подошёл, прижал к доске косу и с одного удара перерубил.
Я тебе эту косу ночью на шею намотаю! - орала хозяйка своему мужу, потрясая трофеем. Соседи были довольны. А Даймамзель бежала, что есть сил, чутьём осознала, что нужно заворачивать влево. Дома уже закончились. Пару раз растрёпанный остаток косы цеплялся за пеньки, дёргая голову назад. Остановившись и переводя дыхание, героиня лихорадочно думала, что ей делать, ведь она уже проголодалась. Надо, чтобы её покормили. Единственный вариант - это ведьма. Хотя… она задумалась. Принц! Он же лез в окошко к ней! Он может кормить, а у него, наверное, всё такое вкусненькое! Не будет же он есть кашу. А я такая красивая, что он меня будет кормить деликатесами. Хоть Даймамзель была не особо далёкая, но одну истину она уже в этой жизни усвоила чётко: чем красивее девушка, тем её лучше будут кормить и баловать. А некрасивые пусть заботятся о себе сами, а самые некрасивые должны сами кормить мужиков.
Выйдя к башне, Даймамзель увидела у башни ведьму с принцем. Они лежали, упиравшись затылками в стену и романтично нюхали сорванные цветочки. У обоих был довольный вид.
- Забобочка! Принц! Меня надо покормить! Кто из вас…
- А никто! - перебила её ведьма довольным голосом.
- Как это? Я уже не есть хочу, а жрать!
- Она теперь меня кормить будет, и нам лишний рот не нужен, - с безмятежным видом сказал принц. - Понимаешь, отец мой банкрот. А мне надо как-то жить.
- А как же я? Я что теперь вам не нужна?
- А зачем ты нам? - ведьма сладостно потянулась. - Я тебя растила, чтобы ты мужика мне заманила! А теперь до свидания!
- Так! Я не поняла! - Даймамзель демонстративно подбоченилась. - Я думала, что пользовала тебя, а оказывается это ты пользовала меня! Ты плохая!
Ну да… Так бывает. А ты красавишна, быстро найдёшь себе кормильца.
Да я уже нашла себе дровосека! Ладно, я поняла всё! - вздохнув, Даймамзель развернулась и пошла искать своё счастье. «Надо косу заплести», - сказала она сама себе на ходу. - И в листочки одеться, буду рассказывать, что я лесная фея.
Конец…