Философия

Наткнулся сегодня на следующий пост: О главном вопросе философии и его решении. Спойлер: Гегель не идеалист

Автор утверждает, что - внезапно - Гегель не идеалист, поскольку у него есть инобытие идеи в виде материи. Ответ на данный вопрос действительно не однозначен. Если обратиться к самому понятию "идеализм", можно вспомнить о философии Платона. Данная философия является одним из классических примеров дуализма, в рамках которого в бытии противопоставлен мир идей и мир вещей. Идеализмом это учение является постольку, поскольку идея здесь первична, что замечательно иллюстрирует известный платоновский миф о пещере. Если кто не читал, суть в следующем: мир, который мы обычно воспринимаем как реальный - лишь мир теней, а истинным бытием обладают только идеи. В мифе раскрывается также мысль о том, что идеи иерархичны, но я ограничусь мыслью, что идеи - то, благодаря чему вещи вообще есть. У Гегеля же мысль идет еще дальше и заключается в том, что вещи - иллюзия, поскольку весь наш материальный мир - лишь воплощение Абсолютного Духа. В "Науке логики" Гегель пишет: "Чистая наука, стало быть, предполагает освобождение от противоположности сознания [и его предмета]. Она содержит в себе мысль, поскольку мысль есть также и суть вещи сама по себе, или содержит суть вещи саму по себе, поскольку суть вещи есть также и чистая мысль". В данном отрывке видно, что для Гегеля мысль (сознание, идея) однозначно первична. Таким образом, Гегеля можно считать идеалистом.

В комментариях к упомянутому ранее посту один из читателей отметил: "принят дуализм, который не сводится к монизму - вопрос смысла не имеет". Здесь возникает вопрос - а что такое дуализм? Я склонен выделять два "дуализма": субстанциональный дуализм и дуализм свойств. Первый - дуализм Декарта или Платона. В рамках философии здесь принято говорить о противопоставлении двух природ: идеальной и материальной. Один из главных аргументов против данной позиции - так называемая "проблема третьего члена". Данная проблема заключается в том, что две природы не могут быть соединены непосредственно; действительно, какой смысл был бы тогда в их разделении? Итак, раз нет возможности соединить непосредственно, мы имеем два пути решения: один из них требует от нас введения Бога, соединяющего эти природы, однако само существование Бога-личности, способного на такое свободное воление - вопрос нерешенный. Тут-то мы и переходим к проблеме третьего члена. Итак, природы не могут быть соединены непосредственно, но мы вводим третий член, который должен их объединить. Однако создавая три, мы образуем две пары, ведь третий член имеет самостоятельное отношение к каждому из первых двух. Этот член не является тождественным ни одному из первых двух, поскольку тогда он не был бы третьим членом, а был бы тождественен одному из двух; значит, этот член является различным по природе в отношении с каждым из первых двух. таким образом, для связи его с каждым из двух первоначальных членов нужно еще по одному члену. Эти новые члены, в свою очередь, также неодинаковы по природе в отношении каждого из ранее введенных членов. Таким образом создается ситуация, которую можно назвать "дурной бесконечностью". Второй - дуализм свойств. Данный поход предложен Дэвидом Чалмерсом в книге "Сознающий ум". Чалмерс не говорит уже о различии по природе, но все равно отделяет внутренние ментальные состояния от внешнего мира. Если ментальное отделяется от внешнего мира, исключается факт взаимовлияния телесного и психического, что противоречит действительности, поскольку тело воздействует на психику через выброс гормонов, а исключительно психические изначально явления влияют, в свою очередь, на тело (последнее обычно называют психосоматикой). Таким образом, я прихожу к выводу, что дуализм не является единственно верной концепцией, поскольку он либо излишен, если сущностного различия между оппозициями нет, либо не функционирует должным образом, если такое различие есть.

На этом все. С вами был Xinyi. Если этот пост кого-то заинтересует, могу запилить продолжение с критикой редукционистских подходов.

Коммунистический идеал может состояться только тогда, когда человек, как бы сказал Федоров, достигнет духовного и нравственного совершеннолетия ИА Красная Весна

Константин Юон. Новые люди. 1928

Сто лет назад в крайне тяжелой мировой ситуации возникло совершенно новое небывалое государство. Советские люди создавали СССР как огромную мечту. Однако, эта мечта не была до конца осуществлена.

Об этом ИА Красная Весна рассказала ведущий научный сотрудник ИМЛИ РАН, главный библиотекарь библиотеки № 180 имени Николая Федорова Анастасия Гачева.

ИА Красная Весна: Прошло сто лет со дня образования Советского Союза и более тридцати с того момента, как его не стало. Как вы считаете, что изменилось в мире, когда не стало этой страны?

Анастасия Гачева: Я думаю, что, оказалась утраченной та сверхидея, тот сверхпроект, которому было посвящено это огромное, занимавшее шестую часть суши целое.

Проект Советского Союза по-настоящему не состоялся в своих главных основаниях, в своих предельных заданиях. Когда Советский Союз складывался, очень многие деятели культуры, науки, образования видели в советском строительстве проект будущего. Причем будущего для всех. Проект будущего не только для одной шестой части света, а проект будущего для всего человечества, созидательную творческую модель, которая позволит примирить правду личности — личности растущей, творящей, сознающей себя ответственным и благим деятелем в мире — и правду целого, правду человеческой общности, выведет к горизонтам не только земного, но и космического строительства. Не случайно в эпоху зрелости Советского Союза именно Россия стала той страной, которая вывела в космос сначала первый спутник, а затем корабль Юрия Гагарина.

Советский Союз дал новый вектор развития науки и технологий, направленных на созидание. Это прежде всего мирный атом, мирное применение ядерной энергии, в отличие от военной эксплуатации атома в трагическом взрыве ядерных бомб, сброшенных США на японские города Хиросиму и Нагасаки в августе 1945 года. Первая Обнинская атомная станция, запущенная в 1954 году, стала символом использования научных открытий на благо человека.

Проект СССР в своем глобальном задании — созидания будущего, солидарного, творческого будущего для всех, для каждого человека, мирного, многонационального строительства — не осуществился во всей своей полноте.

Ныне торжествует усредняющая глобальность, которая фактически не имеет ничего общего с тем идеалом планетарности и подлинного интернационализма, который звучал в советском проекте, который звучал у таких деятелей науки, как, например, Владимир Иванович Вернадский.

В. И. Вернадский и А. Е. Ферсман, квартира В. И. Вернадского в Москве

Торжествует торгово-промышленный идеал с очень-очень низким духовным и творческим потолком. Мир откатился к капитализму и его ценностям. Человек важен только как инструмент, как колесико и винтик торгово-промышленного оборота. Не личность стоит в центре мира, а стоит капитал. Не человек, а ценности внечеловеческие.

Советский принцип: «Все во имя человека, все на благо человека» должен быть понят серьезно и кардинально расширен, углублен на основе ценностей, начавших входить в горизонт мысли и действия советского человека в восьмидесятые годы, в эпоху перестройки, когда стало возвращаться задержанное наследие, и прежде всего тексты русских христианских мыслителей XIX–XX вв., для которых свобода — это свобода благого избрания и совершеннолетней ответственности за бытие. Конечно, можно рассматривать перестройку как время начала распада СССР, но можно и как шанс на перезагрузку советского проекта и его выхода на новые рубежи.

Прежде всего речь идет о возвращении к идеалу христианского социализма, о котором говорили Достоевский и один из ведущих деятелей русского христианского возрождения Сергей Булгаков. Для Достоевского «наш русский социализм» — это «всесветное единение во имя Христово». Произошел отказ от воинствующего атеизма, началось обращение к религиозной традиции, к наследию русской религиозной философии. Были, повторюсь, введены в горизонт мысли и действия современности забытые, задержанные, отброшенные по идеологическим соображениям произведения русской мысли и литературы. Все это должно было стать расширением духовного и творческого фундамента строительства будущего. И совершенно не нужно было для этого строительства разваливать СССР.

Утверждение ценностей свободы слова, возможности творческой дискуссии отнюдь не обязательно должно было сопровождаться центробежными тенденциями, национальными обособлениями, раздиранием целой страны. То, что это произошло, свидетельствует о нашем духовном и нравственном «несовершеннолетии», о том, что мы не смогли оказаться на высоте тех заданий, которые были заложены в проекте СССР.

Советский Союз по-настоящему не осуществил свой проект будущего, и, может быть, сейчас, оглядываясь на столетний юбилей, стоит подумать о том, как в третьем тысячелетии все то ценное, что было в советском проекте, — ввести в жизнь.

ИА Красная Весна: Хотелось бы поподробней поговорить про основы советского проекта. В чем ключевые столпы Советского Союза (которые не были до конца осуществлены)?

Анастасия Гачева: Конечно, главное — это идея ответственности, причем всецелой и абсолютной ответственности человека за историю, за будущее. Идея воспитания человека-творца, человека-растущего, принципиально отвечающего за мир и за будущее. Человека не трутня, не просто живущего по принципу «живи как живется» или, как мы сейчас говорим, «не тормози — сникерсни». А человека, понимающего ценность труда, творчества, самопожертвования, делания для других, внутренней аскезы, восценения ценностей нравственного, духовного порядка, их подлинной значимости, несводимости идеала к материальному комфорту. Все эти ценности, безусловно, были свойственны России и до осуществления социалистического проекта. Вспомним знаменитое тютчевское стихотворение:

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа —

Край родной долготерпенья,

Край ты Русского народа!

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный,

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя.

Здесь звучит главное: не ценности материального комфорта, внешнего устроения важны для русской души, а важны религиозная правда, любовь, солидарность, сотворчество. В претворенном виде эти ценности, в конечном итоге, легли и в основу социалистического проекта. Идеалы солидарности, товарищества, братства, общего дела — вот что являлось этическим фундаментом социалистического строительства.

Читать далее: ИА Красная Весна

Главным вопросом философии, над которым мыслители бьются уже несколько тысяч лет, традиционно считается вопрос о том, что первично: материя или идея, бытие или сознание? В зависимости от того, как те или иные философы отвечали на этот вопрос, осуществлялось их распределение в лагеря материалистов и идеалистов с дальнейшим подразделением на подвиды (идеалисты, например, бывают объективными и субъективными, материалисты - наивными, механистическими, диалектическими и т.д.). Будет ли когда-то дан окончательно ответ на главный вопрос философии? Возможно ли это? Почему это так трудно и за несколько тысяч лет своего существования философия так и не решила свой главный вопрос?

Вероятно, дело в абсурдности самого вопроса. Процессы развития как философии, так и всего реального мира вообще уже давно наглядно показали нам, что из двух противоположностей практически никогда не бывает одной доминирующей, всеопределяющей, приоритетной. Противоположности, как правило, практически всегда равноценны, равноправны и находятся в тесном взаимодействии друг с другом или являются частью еще чего-то большего, а часто справедливо и то, и другое.

И это в целом понимают все, особенно приверженцы диалектической логики. Но почему-то, когда речь заходит о главном вопросе философии, это, фактически золотое правило нашего бытия о том, что одна из бинарных оппозиций никогда не является основополагающей и главной по отношению к другой, а лишь взаимодействует с ней на равных, как две стороны одной медали, почему-то перестает действовать, как будто людям все-таки жизненно важно принять одну сторону: идеализм или материализм.

В рамках диалектической логики кажется уже почти очевидным то, что ни бытие, ни сознание не могут быть чем-то одним единственно первичным. Идеализм и материализм - это такие же две стороны одной медали, как и все в нашем мире. Одно постоянно переходит в другое, оба они (материя и идея) находятся в равноправных отношениях взаимовлияния и может быть даже являются частями чего-то большего, чего-то ни идеального, ни материального и потому для нас совсем уж никак непознаваемого. И такая концепция в философии тоже есть и уже давно - она называется нейтральный монизм.

И в этой связи Гегель - не идеалист, как принято считать. Гегель - это философ, который по моему мнению, дал очень красивый ответ на вопрос о том, что же первично - идея или материя. Согласно философии Гегеля природа есть инобытие сознания (идеи). Инобытие. То есть другое проявление. И сознание и материя суть одно, как две стороны одной медали. Сознание - это не то, что у нас внутри, а природа - не то, что снаружи, и что мы познаем своим сознанием. Сознание - это инобытие природы, а природа - инобытие сознания.

В продолжение темы интересно почитать:

1. Краткий экскурс в диалектику Гегеля

2. Философия Франкфуртской школы: Эрих Фромм

3. Философия постмодернизма кратко и понятно

4. Антиномии Канта, Гегель и современная физика

5. Топ-5 книг, которые помогут лучше разбираться в науках, истории, философии, происходящем в мире и в самом себе

Если вам интересна философия, её история и связь с современной наукой, применение философии на практике в жизни, если вы хотите по-настоящему глубоко начать разбираться в философии и по-другому посмотреть на мир и своё место в нем, тогда приглашаю вас посетить мой телеграм-канал, в котором, я уверен, каждый найдет что-то интересное, полезное и важное для себя.

В нашей культуре есть иное понимание смысла любви. И если мы хотим противостоять западному проекту переустройства человека, связанному с разрушением патриархата и внедрением перверсии, нам нужно это понимание «добыть». И добиться с его помощью, в частности, иной практики личной любви в нашем обществе Газета Суть Времени № 527

Данте Россетти. Возлюбленная Невеста

Подавляющее большинство людей верит в существование настоящей любви. Несколько меньше, но тоже большинство — считают, что испытывали настоящую любовь в собственной жизни. В России таких больше, чем в США. Таковы результаты опросов. Значит, вера в любовь пока что остается одной из неизменных констант человеческого бытия. Вопрос: надолго ли?

В США среди верящих в любовь уже явным образом много таких, кто не считает, что она должна происходить между мужчиной и женщиной. То есть любовь уже смешали с перверсией; постоянно идет разговор о «настоящей любви» между гомосексуалистами, лесбиянками, педофилами и их жертвами — детьми и так далее. Перверсные отношения всё более распространяются, и поскольку на самом деле настоящая любовь и перверсия несовместимы, на следующем шаге отношение к любви изменится. Понимание того, что такое любовь, будет становиться всё более неопределенным, призрачным — вплоть до того, что окажется совсем потеряно. При этом собственно сексуальное будет становиться самодостаточным. Движение в этом направлении уже идет; за последние десятилетия из западной культуры и дискурса уже ушло очень многое, что было связано с любовью как чем-то принципиально возвышающимся над сексуальностью, имеющим какую-то другую природу. Зато сексуальность оказалась в центре внимания, и вокруг нее разрослась новая культура, включая индустрию порнографии.

Я уже упоминал воззрение Робера Бриффо о том, что в древности человек вообще не знал любви. В подтверждение этот автор приводит многочисленные данные наблюдателей за первобытными племенами, которые не фиксируют нежности и привязанности между первобытными мужчинами и женщинами, состоящими в сексуальных отношениях. Вместо этого имеет место равнодушие и пренебрежение. При этом само половое влечение представляет собой что-то вроде ненасытного голода.

Бриффо пишет о том, что сексуальное влечение как таковое близко к стремлению съесть партнера, и некоторые животные, как то львы, тигры и волки, действительно иногда пожирают друг друга после совокупления. Пользование зубами при половом контакте у млекопитающих чрезвычайно распространено, и зачастую они выходят из «сексуальной схватки» искалеченными. Многие самки стремятся поскорее отделиться от самца после оплодотворения, и это продиктовано «опасностью, сопутствующей таким отношениям».

Первобытное человечество, по Бриффо, ушло от этого не очень далеко, о чем свидетельствует практика укусов, сопровождающая половые отношения. Из «любовного укуса», вероятно, произошел поцелуй. «У древних египтян слово, которое египтологи переводят как „целовать“, означало „есть“. Желание влюбленных „съесть“ объект их привязанности, вероятно, содержит больше зловещих биологических воспоминаний, чем они осознают», — добавляет Бриффо.

Любовь же, по его мнению, произошла из совершенно другого ряда чувств, связанных не с половым инстинктом, а с заботой о потомстве. Эволюционная база любви между мужчиной и женщиной — материнская привязанность к детям.

Может быть, сохраняющаяся вера в любовь — один из последних источников стабильности человечества, относительной психологической устойчивости человека. И один из последних бастионов человечности как таковой. Но процесс отмирания любви начался. Всё будет постепенно возвращаться к тем формам «половых отношений», которые описывает Бриффо. Любовь, по-видимому, действительно имеет иную природу, чем сексуальное влечение. Но если свести это к эволюционной базе в виде материнской привязанности к детям, любовь не спасти. Даже не так: если действительно это сводится к биологической инстинктивной основе, ее нельзя спасти.

В нашей культуре есть иное понимание смысла любви. И если мы хотим противостоять западному проекту переустройства человека, связанному с разрушением патриархата и внедрением перверсии, нам нужно это понимание «добыть». И добиться с его помощью, в частности, иной практики личной любви в нашем обществе.

Владимир Соловьев считал личную любовь прямым путем к преображению всей материи и преодолению смерти. Он рассуждал следующим образом.

Индивидуальную жизнь всю пронизывает эгоизм. Он выражается не только в том, что индивидуальность приписывает безусловное значение себе, но и, главное, в том, что она отказывает в этом значении другим. Человеку кажется, что он исходит из равноправности себя и других. Но на самом деле, на практике, он принципиально возвышает себя над другими.

«Разумеется, в отвлеченном, теоретическом сознании всякий человек, не помешавшийся в рассудке, всегда допускает полную равноправность других с собою; но в сознании жизненном, в своем внутреннем чувстве и на деле, он утверждает бесконечную разницу, совершенную несоизмеримость между собою и другими: он сам по себе есть всё, они сами по себе — ничто», — говорит Соловьев.

Только в любви может быть исправлено это несправедливое отношение к другим. Если я люблю, я могу приписать любимому человеку безусловное значение. А значит, обретаю способность увидеть такое же значение и в других людях. Это меня избавляет от эгоизма.

В любви происходит идеализация любимого, он видится в особом свете. Но постепенно это «освещенное» светом любви представление любимого человека уходит, теряется то, что так резко отличало его в глазах любящего от остальных людей. Он (или она) становится в каком-то смысле похож (или похожа) на остальных. Какое же из этих представлений верное, настоящее — «освещенное» любовью или последующее, обыкновенное? По Соловьеву, именно «освещенное», идеализированное ви́дение человека, вызывающее восхищение любящего его, — правильное; оно показывает человека таким, каков он есть на самом деле. Обыкновенное же ви́дение отличается от «освещенного» так же, как ви́дение мира кротом отличается от ви́дения его человеком (человек и крот, глядя на одно и то же, увидят предмет с принципиально разной степенью точности — глаза человека дадут картину, которая ближе к истине).

Сохранить «освещенное» ви́дение, идеализированное представление о любимом человеке возможно, считает Соловьев, только через особое сознательное действие: мы должны силой творчества утвердить в действительности тот реальный облик любимого, который нам предстал — чтобы и все остальные увидели его таким же. Но это не может коснуться только одного любимого человека и не коснуться всего остального мира. В этом смысле любовь побуждает ко всемирному действию. Идеализированное представление показывает нам образ Божий, который есть в любимом человеке, — чтобы мы постигли, что он есть в каждом человеке. И что необходим «духовно-физический процесс восстановления образа Божия в материальном человечестве», который не может совершиться сам по себе, без нас.

Имеется в виду преодоление смерти. Ведь мы знаем, что любимый человек всё равно потом одряхлеет и умрет. Это знание смертности несовместимо с заключающимся в любви «повышенным утверждением индивидуальности» себя и любимого. Вера в бессмертие души здесь не помогает. Представление о бессмертной душе слишком абстрактно и отвлеченно — не того хочет любовь. Соловьев пишет:

«Бесплотный дух (т.е. бессмертная душа на небесах. — Прим. И. Р.) есть не человек, а ангел; но мы любим человека, целую человеческую индивидуальность, и если любовь есть начало просветления и одухотворения этой индивидуальности, то она необходимо требует сохранения ее как такой, требует вечной юности и бессмертия этого определенного человека, этого в телесном организме воплощенного живого духа. Ангел или чистый дух не нуждается в просветлении и одухотворении; просветляется и одухотворяется только плоть, и она есть необходимый предмет любви (выделено мною. — Прим. И. Р.). Представлять себе можно всё, что угодно, но любить можно только живое, конкретное, а, любя его действительно, нельзя примириться с уверенностью в его разрушении».

Франц фон Штук. Юдифь и Олоферн. 1927

Между тем неизбежность смерти плотского человека принимается наукой за непреложный закон: наука не сомневается, что люди всегда будут умирать. До Соловьева об этом говорил другой русский мыслитель, чья пророческая философия не получила до сих пор должной известности и оценки — Николай Фёдоров. Он выражал возмущение тем, что ученые, привыкшие всё рассматривать как гипотезы, нуждающиеся в проверке и экспериментальном подтверждении, всегда и всюду принимают только одно положение за несомненную истину — неотменяемость смерти. Тогда как, следуя научной логике, утверждать о неотменяемости смерти можно было бы, только перепробовав все возможные способы восстановления жизни.

Другой вопрос, что бессмертие несовместимо с существующим устройством жизни — это подчеркивают и Фёдоров, и Соловьев вслед за ним. Соловьев пишет, что для существующей жизни «смерть не только неизбежна, но и крайне желательна: можно ли без ужасающей тоски даже представить себе бесконечно продолжающееся существование какой-нибудь светской дамы, или какого-нибудь спортсмена, или карточного игрока?»

Для того чтобы говорить о преодолении смерти, человеческое бытие должно обладать высочайшей осмысленностью. Чтобы человеку открывались такие горизонты, в сопоставлении с которыми безнравственное времяпрепровождение и пребывание в спокойствии своего эгоизма оказалось бы не интересно, не привлекательно! Без этого просветление плоти никогда не произойдет.

По Соловьеву, истинная духовная любовь дает такую осмысленность. Открывая дорогу к познанию ценности другого, личная любовь ведет ко всечеловеческой любви. В половой любви через общность с «единичным» другим воплощается внутреннее единство и общность со всеми людьми. Любовь предписывает торжество над смертью, «превращение смертного в бессмертное, восприятие временного в вечное». Здесь Соловьев добавляет то, что крайне важно для нашей темы: «Ложная духовность есть отрицание плоти, истинная духовность есть ее перерождение, спасение, воскресение».

Именно такую ложную духовность мы видим в западной традиции. Соловьев говорит о стремлении к вечной юности плоти для сохранения образа Божьего в человеке. Мы знаем, во что это стремление превращается в западном варианте, по знаменитой литературной истории Дориана Грея, чья роковая просьба о том, чтобы он оставался неизменно молодым и красивым, а старел его искусно написанный портрет, оказалась исполнена неведомыми силами. Просьба героя Уайльда была продиктована разбуженным в нем тщеславием, а красоту и молодость он использовал для удовлетворения мелких страстей и порочной жизни. Магия портрета оказалась погибельной, конец Грея был страшен. Напомню, он убил художника, создавшего портрет, который считал его своим другом. А затем исполосовал портрет ножом, отчего к нему пришла смерть.

Рассуждения Соловьева могут показаться слишком фантастичными, и чтобы уравновесить их чем-то более практическим, хотелось бы показать, как выражал смысл любви испытавший влияние Соловьева великий русский писатель Александр Куприн. Подлинным опытом художественного исследования высокой любви, и именно в духе интересующей нас философии и мистики, является его известная повесть «Гранатовый браслет». Драма любви разворачивается здесь коротко, но тем точнее передается главное.

Куприн описывает чувство мелкого чиновника Желткова к княгине, жене предводителя дворянства в одной из российских губерний, на черноморском побережье. Чиновник не питает никаких надежд из-за разницы в социальном положении и отказа княгини, полученного им за много лет до происходящих событий, еще до ее замужества. Княгиня Шеина и Желтков никогда не виделись; он лишь позволял себе видеть ее иногда в общественных местах таким образом, чтобы она не видела его. Он писал ей письма, на которые она никогда не отвечала, кроме одного раза, когда попросила его не писать больше.

В описываемый момент Желтков преподносит Шеиной в подарок на день рождения фамильную драгоценность, переходившую по наследству в его семье, — золотой браслет, инкрустированный гранатами. Он сопровождает его запиской, в которой впервые разворачивается перед читателем характер его чувства:

«Умоляю Вас не гневаться на меня. Я краснею при воспоминании о моей дерзости семь лет тому назад, когда Вам, барышне, я осмеливался писать глупые и дикие письма и даже ожидать ответа на них. Теперь во мне осталось только благоговение, вечное преклонение и рабская преданность. Я умею теперь только желать ежеминутно Вам счастья и радоваться, если Вы счастливы. Я мысленно кланяюсь до земли мебели, на которой Вы сидите, паркету, по которому Вы ходите, деревьям, которые Вы мимоходом трогаете, прислуге, с которой Вы говорите. У меня нет даже зависти ни к людям, ни к вещам».

После празднования дня рождения княгиня Вера провожает одного из своих гостей — друга семьи, старого генерала, в котором Куприн прекрасно выводит тип русского героического воина. Приведу это описание — оно очень актуально для нашей сегодняшней ситуации. Куприн пишет, что в генерале совмещались «те чисто русские, мужицкие черты, которые в соединении дают возвышенный образ, делавший иногда нашего солдата не только непобедимым, но и великомучеником, почти святым, — черты, состоявшие из бесхитростной, наивной веры, ясного, добродушно-веселого взгляда на жизнь, холодной и деловой отваги, покорства перед лицом смерти, жалости к побежденному, бесконечного терпения и поразительной физической и нравственной выносливости».

Генерал и Вера беседуют по дороге под ночным небом, и разговор заходит о любви. Старый генерал рассказывает свою историю женитьбы и говорит, что брак вовсе не обязательно означает любовь. Мужчины, по его словам, бывают привлечены к браку соблазном, усталостью от холостой жизни, а также иллюзией собственного бессмертия при «продлении» своего существования в детях. Женщина же стыдится оставаться в девушках и желает свить свое гнездо.

«А где же любовь-то?  — вопрошает генерал. — Любовь бескорыстная, самоотверженная, не ждущая награды? Та, про которую сказано — „сильна, как смерть“? Понимаешь, такая любовь, для которой совершить любой подвиг, отдать жизнь, пойти на мучение — вовсе не труд, а одна радость».

Далее он говорит, что именно мужчины виноваты в том, что такая любовь почти не встречается:

«Я уверен, что почти каждая женщина способна в любви на самый высокий героизм. Пойми, она целует, обнимает, отдается — и она уже мать. Для нее, если она любит, любовь заключает весь смысл жизни — всю вселенную! Но вовсе не она виновата в том, что любовь у людей приняла такие пошлые формы и снизошла просто до какого-то житейского удобства, до маленького развлечения. Виноваты мужчины, в двадцать лет пресыщенные, с цыплячьими телами и заячьими душами, неспособные к сильным желаниям, к героическим поступкам, к нежности и обожанию перед любовью… Ну скажи же, моя милая, по совести, разве каждая женщина в глубине своего сердца не мечтает о такой любви — единой, всепрощающей, на всё готовой, скромной и самоотверженной?»

После этого генерал предрекает то, что и наступило в действительности: «А раз ее нет, женщины мстят… Помяни мое слово, что лет через тридцать женщины займут в мире неслыханную власть. Они будут одеваться, как индийские идолы. Они будут попирать нас, мужчин, как презренных, низкопоклонных рабов. Их сумасбродные прихоти и капризы станут для нас мучительными законами. И всё оттого, что мы целыми поколениями не умели преклоняться и благоговеть перед любовью».

Читать далее: Газета Суть Времени № 527