Авторские истории

Почему-то я сразу поняла, что никаким насекомым эти варежки достаться не должны. Убежала в ванную и в тазу с ледяной водой утопила всю фауну. После купания завернула в свое полотенце это сокровище и стала осторожно сушить, чтобы не повредить остатки пряжи. Пусть будут дырки, пусть. Главное, что основную часть они есть не станут.

Открывать записку было боязно. Эти несколько лет я провела в тщетных попытках не разочаровывать маму. Особенно внимательно поливала цветы, которые она завела, особенно тщательно мыла полы, чтобы ей не пришлось за меня краснеть и ворчать. Не хотелось разочаровать и сейчас, поэтому я ждала. Выходило сообщение Шредингера, возможно, хорошее и щемящее, но, возможно, и разъедающее сердце горечью. Оно могло всколыхнуть светлую грусть от воспоминаний, а могло пронести разочарование через время и пространство. И я ждала, тянула этот момент как резинку, прекрасно понимая, что рано или поздно придется отпустить.

Сначала умерли моли, которых я растревожила в пакете. Потом порыжели листья за окном застывшей во времени комнаты с ковром, приближались холода. Я отчётливо поняла, что этой зимой надену спасённые варежки, но не могла этого сделать, не прочитав записку.

Когда листья по утрам стали схватываться по краям белым, и откладывать стало некуда, я развернула листок. Думала, что уже пережила свое горе, но заплакала все равно, мамины знакомые буквы расплылись от слез и печали. Они теперь были все до последней мои.

“Я читала, что шарф — это объятия, которые мы можем носить с собой. Здесь варежки, дочь. Помни, я держу тебя”.

Теперь я с нетерпением жду зимы, чтобы снова гулять за руку с мамой.

Светлана Бондаренко

«Еще как выпью», - подумала она. Заметив, что не отказалась бы от бокала мартини. И велела официанту принести и для Веригина. Ведь неизвестно, что будет дальше. Восьмидесятилетняя мать Эльвиры, бывший партийный функционер, кидая папиросу из одного угла рта в другой, рекомендовала в этом неизвестном случае гасить свет. Трезвому мужчине, сказала мать, такие скульптуры лучше не видеть.

Увидев бокал мартини, Веригин погрустнел. Он источал избыточное смущение. Сообщил, что не любит спиртное. Это хорошо, подумала Эльвира. Но сегодня, решила она, тебе нужно пригубить. Веригин должен быть аки алчущий лев. Темнота и поддатый мужчина в роли алчущего льва - что еще нужно женщине.

Пока несли мартини, Веригин объяснил: в его организме не хватает каких-то химических элементов. Они отвечают за расщепление алкоголя. Алкоголь входит в его организм как штык и остается в ране. Эльвира сочла это за метафору. Нет никого лучше и приятнее в беседе, чем испускающий метафоры мужчина. И попросила принести лучший в ресторане коньяк. Ведь нет ничего лучше конька, хорошо перемешанного с мартини. На расщепление этого химического соединения уйдут годы. И всё это время рядом с ней будет находиться алчущий лев с торчащим из него штыком. Со стороны выглядело волшебно. Веригин выпил мартини, облизал губы и сделал ей дерзкий комплимент. Эльвира почувствовала головокружение. И попросила принести мартини еще, пока несут коньяк.

Эльвира делала все возможное, чтобы запомнить этот вечер навсегда.

Закончив с третьим бокалом мартини, Эльвира обратила внимание, что с внешности Веригина стерлись недостатки. Седина стала ему к лицу. Старый костюм придал ему сходство с королем Англии. В этом мужчине стали обнаруживаться незнакомые ей преимущества. Внутренний мир Веригина стал слишком велик для Эльвиры. Оказавшись в нём, она не знала, куда идти. Интересно было везде, под каждым кустом. Сам Веригин после второго бокала мартини в разговоре перешел на чередование анапеста с амфибрахием. Ну, наконец-то принесли коньяк.

Вообще-то, сказал Веригин, ему нельзя пить. Он сейчас раскроет секрет. В его организме не хватает каких-то химических элементов. Они отвечают за расщепление алкоголя. Алкоголь входит в его организм как штык и остается в ране. Даже после этого Веригин выглядел оригинально.

Нога Эльвиры сама собой вытянулась и оказалась между ботинок Веригина. Скинув туфлю, она погладила его брюки. Веригин на это отозвался остротой. Что-то вроде: туда давно не ступала нога человека. Его юмор окрашивался во все более интимные цвета. Это волновало Эльвиру.

Допив коньяк, Веригин подозвал официанта. Тот подошел с улыбкой, с какой они подходят к столикам, за которым расцветает любовь.

Поднявшись, Веригин стал читать Эльвире сотый сонет Шекспира.

Официант, профессионально проникнувшись ситуацией, закрыл глаза и стал понимающе качать головой. Эльвира почувствовала: роящиеся в ней бабочки превратились в птеродактилей и принялись рваться из плена.

Дочитав, Веригин взял тарелку и втер свой салат в лицо официанту. Потом свистнул и бросился на сцену. Покинуть её успели не все. Схватив большой барабан, он насадил его на голову гитариста. Певица завизжала в микрофон. Шумно пробежав по столам, Веригин по-есенински тонко сообщил: «Пусть целует она другого, молодая, красивая дрянь!», после чего прыгнул в стеклянную стену ресторана и с грохотом исчез в темноте.

В ресторан ворвался свежий вечер. Он принес с собой шум машин, ветер - от умеренного до сильного и небольшие осадки в пределах нормы.

- На десерт, - сказал официант Эльвире, отнимая от глаза салатный лист, - могу предложить голубую матчу и юзду.

На стол с его брови упал сухарик.

Никогда бы не подумала, думала Эльвира, неудовлетворенно двигаясь к метро. Странные эти поэты.

Вячеслав Денисов (с)

Приглашаю вас с мой телеграм-канал https://t.me/DenisovStory

Воды Ла-Манша яростно набрасывались на знаменитые белые скалы Этреты. Сын фермера, мальчишка восьми лет, бросал камни в набегающие волны. Его одежда насквозь промокла от долетающих брызг, но он не обращал на это никакого внимания. Пару раз особо большая волна поднялась так высоко, что грозила столкнуть его со скалы, но мальчик ловко отпрыгнул в сторону, не испугавшись ни на секунду. Вдруг среди шума штормового моря он услышал далекий звук глухого удара, а затем до него донеслись крики людей.  Подбежав к самому краю и всмотревшись вдаль, он увидел на пределе своего превосходного зрения корабль, который от столкновения с торчащей из воды скалой развалился на две части и стремительно погружался под воду, и через несколько минут полностью скрылся под поверхностью моря. Ещё некоторое время доносились до его слуха отчаянные вопли, а потом стихли. Мальчик недолго постоял задумчиво, затем широко зевнул и вернулся к прежнему своему занятию. Кораблекрушения у берегов Нормандии были делом привычным. Один камень отскочил от воды целых девять раз, мальчик был очень доволен собой.

В тот день, помимо моряков, чьи имена история не сохранила, на морское дно отправились золото, серебро и драгоценности, полученные английским королем в наследство от Аарона из Линкольна, богатейшего человека Британии своего времени. В те годы в Англии, имущество нажитое ростовщичеством, становилось после смерти ростовщика собственностью короны. Непомерное состояние Аарона могло помочь закрыть зияющую дыру в королевской казне.  Теперь, когда это богатство сгинуло в пучине моря, и без того нерадужное, положение короля Иоанна, которого историки чаще называют полученным от отца прозвищем Безземельный, а современники презрительно именовали за военные неудачи Мягкий меч, становилось совершенно отчаянным.

Глава 1

Даже родная мать вряд ли признала бы в плетущемся по тракту из Гастингса в Уинчестер оборванце сына успешного толедского торговца тканями, которого знали по всей Испании и даже за её пределами. Чёрный его плащ из хорошего флорентийского сукна был изодран и заляпан грязью, разваливающиеся ботинки из воловьей кожи чудом держались на ногах, а торчащие из-под шляпы каштановые волосы из-за пыли казались седыми.  Кусок белой ткани на плече, ставший обязательным для ношения евреями за несколько лет до того, был едва заметен. За спиной висела дорожная сумка со всеми его скромными пожитками, сделанная из прочной двойной ткани, она сохранилась лучше всего.

Путника звали Давид, и в Англию он прибыл из Испании в поисках лучшей доли. В прежние времена евреи прекрасно уживались с мусульманами, платя вполне приемлемые налоги для иноверцев, и дед Давида, Авмер, был одним из самых богатых жителей Сарагосы. Он покупал ткань в Магрибе и продавал её богачам со всей Европы. Однако, с приходом к власти новой династии Альмохадов положение иудеев резко ухудшилось, и семья Давида перебралась в находившееся под властью кастильской короны Толедо. Поначалу дела на новом месте шли хорошо, старые связи помогли не остаться без поставок, и они смогли вернуть себе прежний достаток. После смерти Авмера дело перешло его старшему сыну Баруху, отцу Давида, который многие годы преумножал богатства семьи. Однако со временем христианские короли Кастилии стали увеличивать налоги для евреев, и выигрывать конкуренцию у фламандских и английских купцов становилось всё сложнее и сложнее. Сначала пришлось продать роскошную усадьбу с садом и переехать в дом поменьше, потом пришлось продать и его, и поселиться в двух арендованных у соседа комнатках на втором этаже. Потрясения превратили отца Давида из человека, полного сил и здоровья, в сломленного старика. С каждым днём он слабел всё больше, целыми днями лежал на кровати, практически без движения, словно живой труп, пока и в самом деле не умер. Мать Давида ненадолго пережила мужа: не прошло и трёх месяцев как она отправилась вслед за ним в лучший мир. Давиду было двадцать три года, он был неплохо образован, свободно говорил на испанском, арабском и ладино, знал латынь и сносно изъяснялся на французском и английском, благодаря торговым делам с купцами из этих стран, умел писать на латыни, испанском и иврите. Он знал всё о тканях, мог с лёгкостью определить качество полотна и его происхождение, но все еврейские продавцы ткани были или разорены, или на грани разорения, никому не нужен был помощник. Другим же ремеслом парень не владел и не смог найти в Толедо никакой работы. Семья сестры его матери жила в Англии, так что Давид решил попытать счастья там. Несмотря на бедность, родители всё же оставили ему небольшую сумму и после покупки места на корабле до Гастингса у него остались деньги, чтобы добраться до Уинчестера и протянуть несколько дней.

Боль в животе напоминала, что он ничего не ел со вчерашнего дня. В Гастингсе Давид пополнил припасы, купил на рынке хлеба, сыра и груш, но вчера вечером он съел последний ломоть хлеба и кусок сыра, а груши кончились за день до того. В лесочке вдоль дороги ему не удалось найти ни грибов, ни ягод, и он не решался попросить еду у других путников. К счастью, вдалеке виднелась деревня, где он надеялся подкрепиться в таверне. В других обстоятельствах он предпочел бы не нарушать требования кашрута, но выбирать не приходилось. От долгого пути Давид чертовски устал, и ноги нещадно ныли: прежняя жизнь не подготовила его к подобным путешествиям. 

Мимо, по направлению к Винчестеру, промчались несколько вооруженных всадников. Они явно ужасно спешили, одного зазевавшегося крестьянина едва не зашибли.

– Любопытно, что заставило их так торопиться, – подумал Давид. Насколько ему было известно, в Англии был мир. Если начнётся война, она неминуемо обернется новыми налогами как для христиан, так и для иудеев. Впрочем, ответа на этот вопрос ему было не узнать, так что он быстро выкинул всадников из головы.

Когда Давид добрался до деревни, он сразу же увидел таверну. Это было добротное двухэтажное здание из крепкого английского дуба, довольно большое. Обычно такие заведения встречались в крупных городах, но данное поселение располагалось возле оживленного тракта, и многие путники останавливались здесь по пути в Уинчестер и из него. Над входом висела вывеска: чрезвычайно упитанный кролик, уткнувшийся мордой в пивную бочку. Зайдя вовнутрь, Давид оказался в шумном и душном помещении, которое, несмотря на немалые размеры, было под завязку набито людьми. В основном это были торговцы, которые ехали на ежемесячную ярмарку. Некоторые с неодобрением смотрели на грязные одежды Давида, большинство же не обращало на него никакого внимания. Они шумно обсуждали погоду, цены и последние политические слухи.

Давид с трудом протиснулся к стойке, за которой стояла невысокая, но крайне грузная женщина с огромной грудью и грубым мужиковатым лицом, напоминавшая вывеску заведения. Взглянув на покрытые грязью лохмотья путника, она сказала низким, неприятным голосом:

– Мы здесь не кормим нищих бесплатно…

Давид достал из-за пазухи кошель, а из него несколько серебряных монет.

Вид денег резко изменил отношение тавернщицы: она расплылась в улыбке, которая, впрочем, не сделала её внешность хоть сколько-нибудь приятнее, и спросила на этот раз куда более дружелюбно:

– Что изволите заказать?

– Курицу, хлеб и стакан вина, будьте добры…..

– Какой у вас акцент необычный, откуда вы?

– Из Испании…

– У нас как раз есть отличное испанское вино, привезли в прошлом меся….

Женщина осеклась на полуслове, она заметила клочок ткани на плече Давида. С ней произошла перемена, обратная той, что случилась при виде денег. Лицо её искривилось от ярости, и она прошипела сквозь зубы:

– Мы жидовское отродье не обслуживаем, выметайся и быстро, а не то Джек…, – она показала на грозного вида мужчину, огромного как медведь, с суровым, словно вырезанным из камня лицом и кулаками размером с давидово лицо.

Ей не пришлось повторять дважды. Опустив голову и с трудом сдерживая слезы, Давид поплелся к выходу. Он проходил мимо столов полных еды: жареной курицы, свиных окороков, бараньих ребер, словно Тантал, так близко к пище и неспособный до нее дотянуться. Шатаясь словно пьяный, вышел он на улицу.

– Mierda, – выругался парень по-испански. Выходя из таверны, он больно ударился мизинцем о камень и некоторое время прыгал на одной ноге.

Давид стал бродить по деревне в поисках еды. Он постучался в несколько домов, но ото всюду его прогнали. Ему удалось только наполнить бурдюк из деревенского колодца, пока его не прогнали и оттуда. Несколько детей кидали ему вслед камни, но к счастью, ни один из них не попал. Отчаявшись, парень направился в сторону Винчестера. Он брел, опустив голову, не глядя по сторонам, пока едва не врезался в деревянный лоток, на котором лежали яблоки. За лотком стояла девчушка, на вид лет девяти, с взъерошенными рыжими волосами и лицом, обильно усыпанным веснушками. Товар её выглядел не лучшим образом: яблоки сморщились, местами потемнели, однако Давид был готов проглотить весь лоток. Лишь бы девочка не отказалась от его денег, как остальные в деревне. На удивление, её совершенно не отпугивали ни его оборванный вид, ни клочок грязной ткани на рукаве. Напротив, она смотрела на Давида с нескрываемым любопытством. Девочка начала тараторить писклявым голосом так быстро, что Давид с трудом разбирал сказанное:

–  Так этот ты тот еврей, который по деревне ходит? Мне Джек сказал, сын портного. Отец Джек говорит, что все евреи злые и служат Дьяволу, а я ему не верю, у него самого лицо недоброе.  У нас раньше жил один, Хаимом звали, сапожник. Хороший он был. У меня как-то порвались ботинки, а денег у нас не было, и он починил мне бесплатно. А потом его прогнали из деревни…

Лина прервалась набрать воздуха, и Давид успел вставить:

–  Яблок купить надо мне.

Ой, да, конечно, я как заболтаюсь….. Матушка мне вечно говорит: «хватит столько болтать», а я ... Яблоки по два фартинга за штуку. Они может и не самые свежие, но еще ничего. А ещё Джек говорил, что у евреев на голове рога, а у вас есть рога?

– Нет…  Мне дюжину яблок, пожалуйста.

– Вот, возьмите. У меня почти ничего не брали сегодня, если бы я принесла домой всего четыре пенса, отец разозлился бы, а так я ему эля куплю, он выпьет и заснет быстро…А матушка у меня добрая, никогда на меня не кричит….

Давид забрал покупку, попрощался и зашагал в сторону Уинчестера. Вслед ему долетали отрывки малопонятных фраз, которые затем сменила веселая песня. Отойдя на некоторое расстояние, он достал из сумки яблоки, произнес благословение и жадно набросился на фрукты, которые оказались чрезвычайно кислыми, и за раз съел половину. Начинало темнеть, прошагав еще полчаса, Давид сошел с дороги и расположился на ночлег под одиноко стоящим буком. Осень только начиналась, и ночи еще были теплыми. Он прочитал «Биркат ха-мапиль» - молитву перед сном. Подложив под голову сумку, Давид быстро заснул. Снилось ему, что стоит он перед большим медным зеркалом, а на голове у него рога, но не такие с какими христиане рисуют сатану, а большие, лосиные. А потом он и сам превращается в огромного лося, а вокруг бегает рыжеволосая девочка и кричит: «Покатай меня, покатай меня…»

Проснулся Давид с первыми лучами солнца, в кроне бука о чём-то весело пели птицы. Небо было ясное, день обещал быть погожим. Парень позавтракал двумя яблоками, размял затекшие ноги, потянулся, встал и отправился в путь. Была пятница, и ему надо было спешить, ведь до Уинчестера оставалось ещё несколько часов в пути, а встречать шаббат на улице Давиду совсем не хотелось. Он вернулся на тракт, который был заполнен путниками всех мастей. Здесь были купцы с телегами, запряженными волами. Телеги были наполнены всяческим товаром: тканями: здесь была шерсть из Уэльса, сукно из Италии, Франции и Испании, даже безумно дорогой шёлк из далёкого и загадочного Китая, вином из солнечной Аквитании, которую называли винным погребом Англии, рыбой, которую везли живой в огромных бочках, мясом, зерном, фруктами и овощами. Торговцы победней были без телег и вели за веревки ослов или мулов, нагруженных вьюками. Были здесь и небогатые рыцари, едущие верхом или ведущие коня под уздцы, кто в сопровождении одного или двух оруженосцев, а кто и вовсе в одиночестве. Шли паломники, направлявшиеся к могиле святого Томаса Беккета, убитого по приказу Генриха Второго, одетые, вне зависимости от богатства и положения в обществе в простые туники из грубой ткани. Крестьяне среди путников практически не попадались, ведь сбор урожая был в самом разгаре. А вот нищих на дороге хватало, грязных и ободранных, так что Давид в своих лохмотьях не бросался в глаза. Когда он сел на обочину, чтобы перекусить одним из оставшихся яблок, проезжающий мимо купец принял его за христианского бедняка и швырнул ему фартинг. Давид ошибку исправлять не стал и убрал монетку в сумку.

На третий час пути стало понятно, что его предположение насчёт хорошей погоды не оправдалось. Налетел ветер с востока и принес с собой тяжелые, тёмные как сажа тучи. Резко похолодало. Упали первые капли дождя; сначала редкие, потом всё чаще, наконец пошел такой ливень, что Давид едва видел перед собой дорогу. До Уинчестера оставалось еще примерно три мили, и, несмотря на усталость и тяжесть в ногах, он ускорил шаг насколько только мог. К тому моменту, когда измученный, наконец добрался он до города, то до нитки вымок и приобрел вид еще более жалкий, чем имел прежде.

На мосту, ведущем в Уинчестер, и около него собралось множество народу: телеги, кони, волы, мулы, ослы и люди грудились на небольшом пространстве, все спешили скорее попасть в город. Досмотр путников в тот день осуществляли всего два стражника, из-за чего процесс этот тянулся мучительно долго, и в толпе нарастало недовольство. Со всех сторон была слышна ругань, но до драк дело пока не доходило. Несколько раз Давиду больно наступили на ноги, пару раз толкнули, один раз он чуть не получил оглоблей по голове, но успел увернуться. На его радость, закончился дождь, и выглянувшее солнце хоть немного просушило одежду. Когда очередь досмотра всё-таки добралась до Давида, время было уже за полдень. К нему подошел стражник, худющий и длинный, словно угорь, презрительно осмотрел путника и гаркнул:

- Кто у нас здесь, очередной нищий? В городе своих хватает, проваливай отсюда, пока кости тебе не пересчитал.

Трясущимся голосом Давид объяснил, что он иудей и что он приехал к своему дяде Ицхаку сыну Шмуля, банкиру, чтобы устроится к нему на работу. Для пущей убедительности он показал на изорванную грязную тряпку у себя на рукаве.

Стражник почесал затылок. Он позвал своего напарника, на удивление ещё более худого и высокого, и отвёл того в сторону.

–  Вот тот оборванец говорит, что он из жидов и что приехал к тому поганому ростовщику Исааку.

–  Как по мне, этого иудова отродья и так у нас слишком много, гнать его надо в шею и наподдать хорошенько на дорожку…, – заявил второй стражник.

– Я не меньше твоего не люблю этих нехристей, но Исаак дает деньги в долг самому Иоанну, прознает как мы встретили его родственничка, да пожалуется королю, несдобровать нам. Так что лучше мы его пропустим, а заодно стрясем с него деньжат.

–  Да откуда у него деньги, ты глянь на него, дай бог, у него завалялась несколько медяков.

–  Ты что жидов не знаешь? Как бы ни был он плохо одет, а деньжат припрятал, не сомневайся.

Сказав это, стражник вернулся к ожидающему Давиду, который тем временем шёпотом молился. 

– Дело, значит, такое: вход в город для вашего племени платный, два шиллинга. хочешь пройти плати, да пошевеливайся.

Давид покорно полез в кошель и достал двадцать четыре серебряные пенни, которые составляли два шиллинга. По совпадению, это были все оставшиеся у него деньги, на дне кошеля одиноко поблёскивал маленький фартинг. С грустью смотрел он как монеты перемещаются в сумку вымогателя.

–  Давай, проходи, поживей, пока я не передумал, – рявкнул стражник. Он смачно плюнул вслед уходящему еврею.

Давид прошёл через широкие западные ворота с их огромными деревянными дверями и оказался в Уинчестере.  

Раннее осеннее утро. Наспех накинув пальто, она потихоньку открыла дверь, чтобы не разбудить его соседей по площадке, и быстрым шагом направилась домой. Ее тело бил озноб. И не от того, что она заболела, а от отвращения, которое чувствовала сама к себе. Хотелось бежать, лететь, раствориться, что бы не видеть себя и никто ее не увидел…

Легкий, спешный стук ее каблучков эхом раздавался по пустынной городской улице. Пройдя несколько кварталов, она сбавила шаг. Тихо. Только шум листвы и звук редко проезжающих машин по центральной улице города. Дома с черными окнами, где-то в далеко лай собак … Город спит…

Глаза наполнились слезами… Они рекой стекали по щекам, обжигая обидой и болью. Дрожащими руками она достала из кармана носовой платок. Вытирая слезы, медленно продолжила путь…

Мысли  в голове как стая волков, которые съедали ее и разрывали душу на части. В памяти все время всплывали слова ее, теперь уже бывшего мужа: «Ты толстая! Да кому ты нужна, со своим выводком!», «Уродина!», «Старуха!», «Курица ты безмозглая! Это я, дурак, повелся. Деваться было некуда! А так, мне и рядом с тобой стоять противно, не то, что спать!». И эти слова звучали из уст человека, которому она родила троих детей, которому она была верна все 15 лет их брака! Каждый день, в последние несколько лет их совместной жизни, она слышала такое о себе и уже поверила, что так оно и есть.

Как оказалось, позже, у супруга была любовница. На 10 лет моложе, хороша собой…. Он ушел из семьи. Ушел со скандалом, оставив разбитое сердце, огромную рану на душе и боль…Боль, не проходящую ни на одну минуту… Боль, разрывающую на части… И страх того, что она никчёмная, и жизнь для нее окончена. Только дети…только дети ее удержали от глупости…

Какую же низость она допустила! Как детям смотреть в глаза?! Никогда в своей жизни она этого не делала. Верная, заботливая, всегда жила семьей. В ее расписании значилось только семья, дом и работа! Дом и работа!!! Даже вечерние посиделки с соседками она себе не позволяла, потому что дети! Трое детишек, рожденные один за другим, это большая ответственность! Только семьей, все вместе, она могла поехать на природу, сходить в кино, погулять в парке… Ну, а как иначе то? И что бы мамы не было ночью дома… такого не было никогда!

Гуляя в парке с детьми, она встретила мужчину, в одиночестве отдыхавшего на лавочке в тени деревьев. Разговорились. Познакомились. Потом он встретил ее после работы и пригласил к себе…. А когда она уходила, он нежно обнял ее и глядя в глаза сказал:

- Ты очень красивая и необыкновенная женщина… Я старше тебя, одинок. Ты тоже одна. Да и тебе тяжело самой с детьми. Мне очень бы хотелось продолжить наши отношения. Скажи, у меня есть шанс?

Но она не ответила ему… Для нее он был чужим…Хотелось поскорее вернуться домой и отмыть все его прикосновения, от которых она чувствовала себя грязной. Грязной…, но с гордо поднятой головой. Теперь она точно знает, что, не смотря не на что – она женщина и в свои 35 лет может нравиться мужчинам, а это значит - у нее есть шанс на счастье….

Через несколько лет, ее блудный супруг неоднократно предпримет попытки вернуться назад, но дверь для него будет закрыта… А еще через несколько лет она встретит мужчину, с которым будет самой счастливой женщиной всю свою жизнь.

— Дети должны прислушиваться к родителям, — тут же вставила мать Любы.

— А как же свобода личности? — подмигнул Любе свёкор.

— Смотря, как понимать — эту свободу личности, — вступил в разговор отец Любы. — Вы хотите, чтобы с вашей личностью считались? А какая у вас привязанность к вашей личности? Это ваша святыня? Вы о ней заботитесь? Обижаетесь, когда вашу личность оскорбляют? Тогда, как привязанное может быть свободным?

— Вот это вопрос! — улыбнулся свёкор. — Сначала надо определиться с тем, что же такое личность.

— Классическое определение личности — это тело, плюс ум, плюс чувства…

Беседу прервала раскрывшаяся дверь. Пригнувшись, в зал, украшенный шарами и плакатами, вошёл Николай. Сидевший на его плечах Никитка завизжал от удовольствия.

— Осторожней! — кинулась к ним Люба. — Он может удариться.

— Спокойно, мать, у меня всё просчитано. И учтено. — Николай снял сына с плеч и усадил на детский стульчик.

— Дорогие наши мамы и папы, — начала Люба, прижимаясь к Николаю. — Сегодня у нас знаменательный день и очень важная дата. Нам исполнился годик! Ура! — Люба захлопала в ладоши, и все тоже громко зааплодировали с возгласами «Поздравляем!».

Никитка вжал голову в плечи и заревел.

— Ну что ты, маленький? — Люба прижала к себе голову сына, погладила рукой кудряшки. — Смотри, какой тортик испекла тебе мама. Сейчас папа зажжёт свечку, и мы, загадав желание, вместе её задуем. А желание у нас одно на троих, чтоб ты был здоров и рос большим и послушным мальчиком.

Ничего из сказанного мальчик не понял, но умиленная интонация маминого голоса его успокоила, он перестал плакать и уставился на большого махрового медведя, что сидел между двумя бабушками.

— На, зажигай! — скомандовала Люба, передавая мужу спички. — Только осторожней с огнём, держись подальше от Никитки!

Николай чиркнул спичкой и поджёг свечу.

— Ну, приготовились… — Люба и Николай пригнулись так, чтобы быть на одном уровне с сыном. — Раз, два, три.

Дунули. Пламя дрогнуло, наклонилось в сторону родственников и потухло.

— Коля, разрежь торт, — скомандовала Люба, передавая мужу нож. — Только осторожней с лезвием, держи его подальше от Никитки.

— А что за торт, Люба? — глотая слюну, спросила свекровь.

— Рецепт я придумала сама, и назвала его в честь сына — «Моя крошка».

— Отличное название! — похвалил свёкор, передавая невестке тарелку.

Когда торт разложили по тарелкам, а чай разлили по сервизным чашкам, равнодушному к торту имениннику вручили медведя.

— Ну, хватит хлопотать, — Николай подвинулся, освободив рядом с собой место для жены.

Люба села рядом, пододвинув к себе тарелку. На разрезе торт смотрелся не менее привлекательно, чем сверху. Три слоя бисквита, два из которых были шоколадными, утопали в нежной лимонно-манной начинке. Верх и бока торта были залиты шоколадом.

— Какая вкуснотища! — прошамкала набитым ртом свекровь.

— Объедение! — кивнул свёкор.

— Оригинальное сочетание лимона и шоколада, — выделил отец.

— На манке? — причмокивая, спросила мать.

— На манной каше, — улыбнулась Люба и, поддев ложкой кусок бисквита, быстро положила его в рот.

Внимание Никитки было занято огромным мягким медведем, на груди которого красовалось красное сердечко с надписью: «С днём рождения!». Безучастный к происходящему за столом, он хватал махровую шкурку зверя, пытаясь перевернуть игрушку, но маленькие ручки не смогли удержать подарок; медведь съехал с приставного столика и упал на пол. Никитка дёрнулся за ним, стульчик закачался, грозя перевернуться. Люба вскрикнула и закашлялась. Николай кинулся к сыну, почти на лету успев подхватить стульчик. Люба схватилась за горло и захрипела. Она судорожно хватала губами воздух, глаза её расширились до невероятной величины, а лицо покрылось бурыми пятнами.

— По спине! — закричала свекровь. — Стукни её по спине.

Николай кинулся к жене и попробовал развернуть её спиной к себе, но Люба, терзаемая грудными клокотаниями, сползла на пол. Он подхватил её, приподнял, прижал к себе. Судорожные конвульсии, сопровождаемые свистящими хрипами, отдавались в его теле, словно они были одно целое.

— Господи! Люба! — закричала мать. — Надо вызвать скорую, она вся синяя!

— Не успеют, — покачал головой свёкор.

— Стукни её по спине, — продолжала кричать свекровь.

— Господи! — закричала мать, хватаясь за сердце.

— Мама! — закричал Никитка и заплакал.

— Я вызову скорую! — засуетился отец.

Когда приехала скорая, Люба лежала на диване, не подавая признаков жизни.