Авторские истории

— Опять без чаевых, — буркнул он себе под нос, сплюнув в сторону урны. Слюна не долетела, растеклась по асфальту, как его надежды на нормальный день. Раньше люди дрожали при одном его взгляде, а теперь? Теперь они даже не смотрят, когда берут посылку. Просто хлопают дверью, и привет. Он помнил — или думал, что помнит, — как подписывал тот законопроект о "эффективном распределении". Один из бомжей за стеной, тот, что сейчас рылся в отбросах, когда-то сунул ему эту бумагу под нос: "Подпиши, и твой бизнес взлетит". А теперь вот оно как — подумал о дерьме, и вот оно, воняет под носом.

Маршрут вёл мимо южной свалки, этого проклятого кладбища забытых амбиций. Там копошились люди — сгорбленные фигуры в рванье, лица цвета мокрого картона, глаза пустые, как выгоревшие лампочки.

Некоторые из них он узнавал инстинктом, не разумом: вот этот, с папкой под мышкой, — бывший сенатор, который любил разглагольствовать о "стабильности"? А вон тот, с седой бородой, запутанной в мусоре, — главный судья, что когда-то приговаривал к "перераспределению активов". Они знали, кто они такие, помнили вкус власти, но пароли от счетов, номера телефонов теневых партнёров, коды от сейфов — всё это ушло, как дым от сигареты.

Система, которую они строили, кривая, как пьяный забор, отомстила: подчинённые заняли места, но через пару месяцев и они теряли память, становились бесполезными, и цикл повторялся. Правившие миром, теперь бомжевали — кто-то торговал историями за центы, кто-то просто сидел у стенки, бормоча монологи о былом величии. Большинство не справлялось: привыкли, чтоб к ним относились как к богам, а тут — плевок в лицо от реальности.

Курьер замедлил ход, когда взгляд зацепился за обрывок винилового баннера на бетонной стене — облупленный, в следах плевков и времени. На нём — его собственное лицо, молодое, гладкое, с прической от визажиста, глаза горят твердостью. Под фото жирный шрифт:

"Справедливость. Сила. Достойное будущее — для каждого".

Он фыркнул — нервно, горько, как будто проглотил лимон целиком.

— Тише, псих, — рявкнул кто-то из копошащихся в мусоре.

Курьер не обернулся. У него нахлынуло воспоминание — не чёткое, как фильм, а обрывками, как старый ролик на плёнке: ощущение власти. Как меняется вес тела, когда входишь в зал, и все встают. Как воздух тяжелеет от твоего молчания. Как один взгляд отменяет чужие слова.

Вот он в кабинете: стеклянные стены от пола до потолка, вид на город, который казался игрушкой. Чашка кофе на столе — холодная, потому что напротив сидит Мартин Лакасс, глава Службы Контроля Реальности и Информационного Моделирования. Этот тип владел всем: сетевыми протоколами ООН, советом корпоративного содружества, даже теневыми каналами в Азии и Европе. Не серый кардинал — каркас, на котором висел весь мир.

Почему именно этот момент? Не речь с трибуны, не премия?

В голове эхом: "Президент, — произнёс Лакасс с британским акцентом, гладким, как масло на нож.

— Вы — лицо, фасад. Мы — суть, упругость. Поймите — правьте. Не поймёте — сменят". А потом: "Я создам систему, где достойные берут, что хотят. Остальные? Просить мелочь на воду. Справедливо, нет?"

И вот — реальность. Курьер моргнул, и мысли прервал голос сбоку: "Эй, не дашь немного денег?" Перед ним — мужчина в грязном пальто, когда-то Brioni, наверное. Лицо осунувшееся, но черты... мозг сканировал, щёлк — Лакасс. Он шаркал ближе, глаза мутные, как вода в луже.

— Друг, на воду бы... — прохрипел он.

Курьер замер. Дрожь пробила — тело помнило эхо: "Достойные берут. Остальные просят". А сам он? Ждёт чаевых, как милости.

— Слышь, брат, дай десять центов, — продолжил бомж, прислоняясь к стене с плакатом. — Расскажу историю. Настоящую, не телевизионную.

Курьер вздохнул, выудил монетку — ровно десять центов, покатал в пальцах. Взгляд скользнул по Лакассу: бывший куратор мира, теперь — монолог на ногах.

— Давай быстро, заказ ждёт, — буркнул он.

Бомж выпрямился, прочистил горло, как перед камерой:

"Я есть великий Мартин Лакасс. Короли аплодировали, президенты кланялись. Китайцы звали "Тенью дракона" — не преувеличиваю. Глаза загорелись: "Я управлял потоками. Законы подписывал до политиков. Мог стереть эти трущобы, построить Тадж-Махал с фонтанами и павлинами. Достойные берут заслуженное. Не каждый пьёт 'Аква ди Кристалло' с бриллиантами, верно?" Курьер кивнул, протянул монетку.

Лукас немного помялся и сказал. "Спасибо, брат. Ты — справедливый. Не как они".

Терминал пискнул — заказ: Доставка еды из соседнего магазина. Вода, .... хлеб, энергетик. Больше текста в его маленький экран не влезло.

Курьер развернулся, поехал, не оглядываясь. Сердце сжалось — почему?

Лакасс проводил взглядом, заметил плакат. На нем себя самого — свежего, с лозунгом: "Достойные берут, что хотят". Замер, его щеки налились кровьтю и начали печь, в точности как от пощёчины. Его слова! Подписывал, насаждал. А теперь — просит на воду. Ни уважения, ни павлинов.

Он опустился на землю, уставился в грязь. Понял, своей толстой кишкой: "Надо было иначе. Не 'достойные', а все. Хлеб, вода, тепло, для всех...

Лукасс усмехнулся: "Социализм... вот бы его сейчас".

Ни он, ни курьер не заметили дрон — крошечный, зависший. Репортёрский объектив фиксировал: кадр за кадром.

Рина, молодая журналистка из "Aquamarine", следила через экран. Курьер уехал, бомж сидел. Камера зумнула: монетка в ладони. Подсказки: "Мартин Лакасс, 74. Пропал 5 лет. Глава Контроля Реальности..." Сердце заколотилось: легенда тьмы — в грязи. А милостыня от... бывшего президента!

— Президент-курьер и миллиардер-бомж у мусорки... — прошептала она, с иронией. Лакасс заметил дрон, встал. Рина переключила на слежку, пошла ближе.

— Мистер Лакасс? — окликнула тихо.

Он повернулся, глаза мутные. Она представилась: "Репортёр 'Aquamarine'.

Прокомментируете?"

Плечи дёрнулись — смех? Холод? Монетка в кулаке.

— Президент... тот, кто уехал, дал деньги? Знакомы? — спросила, дрон кружил. Лакасс усмехнулся: "Аквамарин... Врёте красиво. Небо бурое". Посмотрел на монетку: "Правду? Президент дал на воду. Справедливый... ха! Напиши: президент подаёт милостыню кукловоду! Система их сожрала!"

Она застыла. Лакасс ближе: "Я держал мир за горло. Теперь — каждому своё..." Шёпотом, и ушёл, шатаясь.

Рина в растерянности. Дождь падал на нее и на дрон. "Каждому своё" — правда и безнадёга.

Вызов в ухе: "Рина, сняла?!" Шеф взволнован. Трансляция шла в редакцию.

— Сняла. Всё записано.

— Бомба, но проблема. Фамилий много. Монтируй: президент подаёт монету бомжу. Общий план, без лиц. 'Доброе дело'. Без идентификации бомжа.

Рина сжала челюсти. Жаль их — курьера, Лакасса, правды. Но система...

— Поняла.

— Заголовок: 'Президент не прошёл мимо: экс-глава за благотворительным жестом'.

Сладко, лживо. "Сойдёт". "Гони в эфир через пять!"

Дрон гудел. Рина отключила live. Спрятала сырые мателриалы в облако. Села в машину и отправила задание "Нарезать ролик: десять секунд, нейтрально". Отправила.

Минута тишины под дождём. Рина открыла папку с метаой: "Досье Лакасса".

Включила запись: "Пустой проспект. Дождь. Бывший хозяин мира по лужам, монета звенит..." А небо в лужах — аквамариновое...

Рядом сиял чистый экран Вики. На её столе царил безупречный порядок: ровные стопки бумаг, параллельно лежащие ручки, даже скрепки были выстроены как солдаты на параде. Мой угол выглядел так, будто здесь взорвался архив — горы бумаг, пять кружек с остатками кофе, окурок в пепельнице, который я не помнил, когда потушил. Мы были антиподами — она, холодная и точная, как скальпель, я, вечно раздерганный и живущий на нервах. И все же между нами существовала незримая нить понимания, спаянная годами совместной работы, где слова часто были лишними.

— Ты измотан, — её голос прозвучал не как упрёк, а как констатация факта. Она поставила передо мной кружку. Пар поднимался плотной струйкой, а аромат крепкого кофе на мгновение перебил запах тоски. — И пахнешь страхом. Сквозь одежду.

Я сделал глоток. Обжигающая жидкость опалила язык, но странным образом вернула к реальности. — Лебедев — призрак, — прохрипел я. — Слишком стерильно. Ни судимостей, ни связей. Идеальный кандидат в покойники.

— Бизнес? — предположила она, и я почувствовал, как её взгляд изучает моё лицо, читая малейшие изменения. — Конкуренты? Деньги?

Я покачал головой, снова глядя на обрывок. Детский вихор, арочное окно... В висках застучало. — Нет. Слишком... лично. Это почерк мстителя. Того, кто получает кайф от процесса.

И тогда память выдала образ. Жара, пахнущая пирогами веранда, шершавая поверхность кожзамного альбома под пальцами. Бабушкин голос: «Смотри, Мишенька, это твой папа... А это их старый дом в Луге...» На черно-белом снимке — мальчишки у стены кирпичного здания. С арочным окном. Тот самый дом.

Холодная игла страха вошла в сердце. Я резко откинулся в кресле, пытаясь отогнать наваждение. Пыльный ангелок на потолке казался насмешкой.

— Вик, — сказал я, и голос мой прозвучал чужим. — Копни родителей Лебедева. Особенно отца. Все социальные связи.

Она не задала лишних вопросов. Её пальцы уже замерли над клавиатурой в ожидании. — Думаешь, корни там?

— Не знаю. Но когда не знаешь, с чего начать, начинай с самого начала.

В этот момент мой телефон завибрировал. Неизвестный номер. Холодная волна прокатилась по всему телу, сковывая мышцы. Я посмотрел на Вику. Наши взгляды встретились — и в них был один и тот же вопрос, одна и та же тревога. Без слов она надела наушники, её поза стала собранной, готовой к бою. Этот немой диалог длился секунду, но в нём был целый год нашей сыгранности.

Я сделал вдох, чувствуя, как воздух обжигает легкие, словно я вдыхал не кислород, а ледяную пыль. Пальцы сжали телефон так, что корпус затрещал. — Громов.

Тишина в трубке была оглушительной. Затем — ровное дыхание, и тот же металлический голос, но теперь с язвительной ноткой: — Ты медлишь, детектив. Второй уже боится. Его страх... пахнет так сладко. Прямо как тогда.

— Кто ты? — сдавленно выдохнул я, сжимая аппарат так, что пальцы заныли. — Что тебе нужно?

— Я — напоминание. Собирал же когда-то пазлы? Ищи связь. Между теми, кто должен был умереть тогда... и теми, кто умрёт сейчас.

Щелчок прозвучал как выстрел. Я опустил телефон. Ладони были ледяными и мокрыми. Холод шёл изнутри, поднимаясь от сведённого судорогой живота. В ушах стоял забытый звук — хрустлявого хряща и собственный стон. Тело помнило.

— Ничего, — тихо сказала Вика, снимая наушники. Но её глаза говорили обо всём — о провале, о профессионализме противника, о моём состоянии. — Призрак.

«Между теми, кто должен был умереть тогда...» Фраза впивалась в мозг, как раскалённый гвоздь. Я машинально потер плечо. Под тканью рубашки проступал шрам — не просто след раны, а карта моего страха. Каждый сантиметр этой повреждённой кожи помнил больше, чем моё сознание. Иногда мне казалось, что если прислушаться, можно услышать эхо того детского крика, навсегда вплавленного в ткань.

И тогда память нанесла новый удар. Тот день. Давящий страх, железная хватка Артёма, его перекошенное лицо. Резкая боль, разлившаяся по плечу. Теплая, липкая кровь на футболке с роботом. И его шепот, полный непонятного тогда ужаса: «Вы все должны были...»

Я резко встал, отшвырнув кресло. В висках стучало, в глазах потемнело.

— Миша? — голос Вики прозвучал приглушённо, будто из-под воды.

Я подошёл к окну, упёрся лбом в холодное стекло. Свинцовые воды Мойки, расплывчатые огни... Всё плыло перед глазами.

— Просто... старый шрам, — вымучил я, чувствуя, как ложь режет горло. Но объяснить было нельзя. Как объяснить, что ты чувствуешь, как двадцатилетний кошмар просыпается под кожей?

Я обернулся. Взгляд Вики был твёрдым и понимающим. Она не предлагала помощь, не пыталась утешить — её молчание было красноречивее любых слов. Она просто стояла, готовая принять мой следующий приказ, как всегда. В этом и была наша странная близость — мы умели молчать вместе, и в этом молчании было больше понимания, чем в часах разговоров.

— Всё по Лебедеву, — сказал я, и голос мой был хриплым от напряжения. — И... запусти отдельный запрос. Подростки. Вырица. Конец девяностых. Несчастный случай. Может... со смертельным исходом.

Она не удивилась. Лишь чуть заметно кивнула, её пальцы уже летали по клавиатуре. — Интуиция?

— Нет, — тихо ответил я, глядя в её ясные, умные глаза. — Эхо. То самое, что возвращается, когда думаешь, что всё уже закончилось. Оно становится только громче.

И в тишине кабинета это эхо действительно звучало оглушительно — в стуке сердца, в гуле в ушах, в тиканьи часов, отсчитывающих время до следующего удара.

Для меня очень важно ваше мнение ❤️

Мы ходили к маминым родителям и её бабушке, и сколько мама мне о них ни рассказывала — никаких чувств ей у меня пробудить не удалось. Я родился после их ухода, и для меня это были просто наши могильные плиты, к которым мы регулярно ходили с мамой прибираться. Каждый раз наступал момент, когда нужно было идти на колодец за водой — и это было для меня главным событием. Сначала меня ведро перевешивало, и мама мне не доверяла ходить за водой. Но я рос, тяжелел, набирался сил. Пару раз я получил по морде этой изогнутой ручкой — а это лучший урок и возможность выработать правильную тактику при опускании и поднятии ведра.

Сам колодец стоял в низине, между холмов, но всё равно был глубоким. Он тогда был деревянным, и я считал, сколько брёвен осталось до воды, чтобы понять — поднялся уровень или упал. На цепи было пару узлов, помню, и мне очень хотелось их распутать. Просто для порядка — ведро доставало до воды и так. Эта колодка, на которую наматывалась цепь, повидала на своём веку, и у основания была трухлявой. Но середина всё ещё выполняла свои обязанности, и я поправлял цепь подальше от края, чтобы не разрушить старинную конструкцию.

Доставать ведро мне уже было относительно легко и даже интересно, а вот нести ведро к своим бабушкам и дедушкам было тяжело. Но я был пацаном настырным — рычал, пыхтел, менял руки, нёс двумя руками, но на землю не ставил, чтоб отдохнуть. Ну, такое силовое развлечение у меня было — плюс проверка характера на вшивость. Потом мозг доработал систему, и я научился набирать неполное ведро, чтобы не корячиться каждый раз. Я, иногда, с колодцем разговаривал. Не то чтобы я был сумасшедшим ребёнком, но если туда наклонить голову — там голос звучал гулко и с эхом.

Пару раз я немного увлекался и начинал кричать в колодец, но рука какой-то бабули, пришедшей за водой, приводила меня в чувство настолько, что я был близок к тому, чтобы присоединиться полежать к родственникам. Ну, представьте: вы ведёте беседу сам с собой, наклонившись в колодец. Беседа переходит на повышенные тона и близка к апогею, как вдруг в наши непростые отношения с колодезной водой бесцеремонно врывается бабуля и нежно так постукивает по плечу морщинистой рукой. Ещё и спросила, помню: «Мальчик, с тобой всё нормально?!» А у меня пульс — 120, аж по ушам долбит. Но так было всего два раза — обычно мы с колодцем общались тет-а-тет.

Иногда я набирал воду для других людей, и мне говорили: «Ой, какой хороший мальчик». Делал это я именно ради этих слов, потому что, то ли я хорошим мальчиком не был, то ли мне просто этого никто не говорил.

Однажды я пришёл, а и колодку, и цепь поменяли. Я прямо стоял и смотрел на новую блестящую цепь с какой-то грустью. Все, наверняка, радовались новому колодцу, а я расстроился. Он больше не скрипел так по-особенному, цепь ложилась ровно и не перескакивала из-за узлов, ручка крутилась легко и ровно. Они нарушили баланс в моём дисбалансе. Потом и сам колодец сделали из бетонных колец, и он вообще потерял свои былые очертания. Невозможно было определить высоту воды, и вообще — он перестал быть живым, как раньше.

Сейчас там, наверняка, уже стоит колонка, а может, и цивильный кран с водой. Но вот тот колодец — тот блеск воды, ни с чем не сравнимый скрип, те ощущения детства, запахи — всё осталось там. Эта всегда влажная тропинка, поросший мхом колодец, вереница людей, которых уже, скорее всего, нет — почему-то остались в моей памяти. А мне уже 51, и рано или поздно кто-то пойдёт за водой, чтобы поменять воду в вазах и протереть оградку влажной тряпочкой уже для меня. Ну и чтобы не заканчивать на минорной ноте — однажды я немного заигрался у колодца и оторвал ведро. Оно с брызгами плюхнулось вниз, и я убежал. Хороший мальчик не всегда был хорошим. Причём чем дальше, тем хуже. Уж я-то знаю.

«Мы — «Клуб искателей приключений». Я, Гром. Андрей, Умник, вечно с книжкой. И Серёга, Силач, который мог втащить на дерево любого из нас. Наше королевство — старая банька на окраине, строго-настрого запретная. Бабушка крестилась, когда я спрашивал, почему. «Место это нехорошее, Мишаня. Еще до войны там...» Но она не договаривала, а мы, распираемые детским любопытством, видели в этом только лишний повод для храбрости.

«Клуб» должен был быть скреплён не просто словом. Нам нужен был обряд. Настоящий.

— Кровь, — шепотом сказал Андрей-Умник, снимая очки и заговорщицки сверкая глазами. — Все самые крутые клятвы скрепляют кровью. Пионеры, индейцы...

— Ты псих, — фыркнул Серёга-Силач, но в его глазах читался азарт. — Где мы её возьмём?

— Есть один гвоздь, — сказал я, показывая на торчащий из стенки баньки ржавый уголок. — Самый старый. Самый настоящий.

Молчание повисло в воздухе, густое, как смола. Мы понимали — это уже не игра. Это был переход. Мы смотрели друг на друга — три испачканных в земле мальчишки, стоящие на пороге чего-то большего.

— Я первый, — вызвался Серёга. Он сгрёб свою ладонь в горсть и резко, с втягиванием воздуха сквозь зубы, дернул руку о гвоздь. На смуглой коже проступила алая полоска. Он смотрел на неё не с болью, а с гордостью.

Потом Андрей, бледнея, но с непоколебимым видом учёного, ставящего эксперимент, сделал то же самое.

Моя очередь. Сердце колотилось где-то в горле. Я боялся. Не самой царапины — она была ерундой. Я боялся подвести их, показаться слабым. Я сжал зубы, провел рукой. Острая, жгучая боль, заставившая вздрогнуть. И тут же — странное облегчение и восторг. Мы это сделали.

— Теперь вместе, — прошептал Андрей.

Мы прижали свои ранки друг к другу, сплетая руки в тугой узел. Теплая, липкая жидкость смешивалась на нашей коже.

— Кровь — один, до гроба! — хрипели мы, уже не пытаясь казаться взрослее. Мы ими стали. В этот миг мы были не просто друзьями. Мы были братьями. Мы были одним целым, одной кровью, против всего мира. Я чувствовал их пульсацию в своих жилах, видел в их глазах ту же лихорадочную решимость.

Резкий гудок фуры вырвал меня из прошлого. Я дёрнул руль, сердце бешено колотясь, словно я всё ещё стоял в той баньке. Я сжал руль, пытаясь вернуть себе твёрдость, но подушечки пальцев помнили шершавую кору сосны, а в жилах всё ещё плясал адреналин той клятвы.

«Но у каждого детского рая есть свой страж у ворот. Имя его было Артём. Старше нас, сын какого-то важного милицейского чина. Он появлялся, как гроза, — неожиданно и с громом. Мы его боялись. Он был большим, и в его глазах читалось холодное, взрослое удовольствие, когда он ломал наши шалаши или отбирал «сокровища». Однажды он поймал нас у баньки. Он не просто отобрал наши стёклышки. Он взял наш самодельный флаг, тот самый, из красной тряпки, и медленно, глядя мне в глаза, вытер им грязь с ботинка. «Короли помойки», — хмыкнул он и ушёл. А мы молча стояли, впервые поняв, что такое бессилие. Что клятвы, скреплённые кровью, бессильны против чужой, безразличной жестокости.»

От этого воспоминания по спине пробежал ледяной холод. Я резко съехал на обочину, заглушил двигатель. В тишине, нарушаемой только стуком дождя, голос из телефона и голоса из прошлого сливались в один оглушительный хор. «Первый. Следующий. Поспеши».

И тут я его почувствовал — не фантом, а вполне реальный спазм, сковавший плечо. То самое место. Память жила не только в голове. Она была вшита в плоть. И кто-то там, снаружи, дергал за ниточки.

Почему сейчас? Почему это дело вытаскивает наружу именно эти, давно захороненные воспоминания?

«...речка, 1999».

Детский почерк. Чужая фотография. Но та же боль. То же щемящее чувство утраты чего-то нерушимого. Что, если это не чужая фотография? Что, если это наша история, история «Клуба», только снятая за тринадцать лет до нас? 1999... В том году мой отец в последний раз надел военную форму. Могли ли эти истории быть связаны?

Я посмотрел в мокрое стекло. В своём отражении я видел не тридцатилетнего детектива, а мальчишку, который вот-вот должен был узнать, что у пиратских приключений бывает очень реальная и очень жестокая цена. И что тот самый ржавый гвоздь, о который мы клялись в вечной дружбе, мог пронзить не только детскую ладонь.

Следующая страница в той старой истории только начиналась.

Машина по сути являлась обыкновенным насосом, или не совсем обыкновенным. С помощью узкой трубы, обтянутой металлической сетью, плюясь и хрюкая, машина буравила песок и закачивала внутрь воду. Грунт размывало и выталкивало наружу, после чего включался обратный ход и насос начинал воду откачивать. Затем в дело вступали бойцы. Откопав грунт на два метра в глубину, они свалили его за столовой.

Несмотря на высокотехнологично проведённую операцию место прорыва обнаружить не удалось. Было выдвинуто предположение, что пресловутая трещина находится под крыльцом, что существенно осложняло задачу по её ликвидации. Аварийное положение затягивалось, а отключенная на время ремонта вода была жизненно необходима части. Решили на какое-то время подачу возобновить. Пущенная на свободу вода полилась не только из всех кранов, но и из трещины в трубе, постепенно заполняя собой вырытое у крыльца углубление.

Ромка любил ходить в караульный наряд. Охрана склада боеприпасов наполняла его гордостью и убеждённостью в важности несения службы. Это тебе не картошку чистить и не на тумбочке целый день стоять. Прелесть караульного наряда в чередовании действий: два часа спишь, два — бодрствуешь и два стоишь на посту.

Сменившись, Ромка вернулся в казарму, где его ждал сюрприз — письмо из родного города. Ромка быстро оборвал край конверта, развернул сложенный вчетверо тетрадный лист и медленно пробежал глазами текст.

— Стерва! — Ромка сложил письмо, сунул в конверт. Ну ладно, мы ещё посмотрим!

Новость застала его в врасплох, и заняла место в голове так, что ни о чём другом он уже и думать не мог. Месть! Только она способна удовлетворить его мятущуюся душу. За себя, за брата! Надо всё обдумать и действовать.

Обдумывать Ромка решил на ходу, не откладывая побег из части в долгий ящик. Если вчера было рано, то завтра может быть поздно. Бежать сегодня же, сейчас же, через отдельный вход, который ведёт из казармы в столовую.

Мозги у Ромки работали быстро, но плохо. Мысли скакали галопом, опережая одна другую, иногда спотыкаясь, иногда теряясь по дороге.

Он выбежал из спального помещения и бросился в столовую. Пролетел мимо столов, выскочил на крыльцо и прыгнул вниз. Будучи в наряде, он пропустил аварийные работы и о тонкостях произведённых работ ничего не знал. Ромка прыгнул с разбегу, прыгнул, как делал это вчера и позавчера и много раз до этого. Уже в прыжке он понял, что что-то не так, что-то изменилось, и даже успел удивиться, не почувствовав при приземлении твёрдой поверхности.

Громкий плеск заставил водителя насосомашины обернуться. Центробежные круги расходились в стороны от образовавшейся воронки, в которой плавала солдатская пилотка.

Ромка ушёл под воду с головой. Достигнув дна, он попытался оттолкнуться носками сапог, но дно было скользким. Он захлёбывался. И тут в голове вспыли слова отца: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет». Однажды в детстве Ромка тонул. Прыгнул с моста в реку и угодил в омут. Тогда ему помогло чудо. Он стал барахтаться, как лягушка в крынке с молоком, и взбудораженный барахтаньем омут вытолкал его наружу. Вот тогда-то отец и сказал навсегда врезавшуюся ему в голову фразу.

Я на них засмотрелся, и вдруг почувствовал, как меня берут за руку. Мама стояла рядом — в светлой, красиво переливающейся одежде. Она улыбнулась и сказала:

— Пойдём.

Но мы не пошли — мы словно переместились и очутились во дворе, где играли ребята — пацаны и девчонки. Один из мальчишек увидел меня, заулыбался и подбежал, протягивая руку:

— Привет!

Я неуверенно взглянул на маму. Она тоже улыбнулась и легонько подтолкнула в спину:

— Иди.

Она со мной говорила, как с маленьким, и ребята были помладше, но меня это не смущало. Я побежал к ним, и мы играли, и прыгали, и орали, как ненормальные, а вокруг было безмятежно и тихо. Очень тихо — ни машин, ни гула самолётов. Я поднял голову — небо было чистым, ярко-голубым, и что-то в нём пронеслось, быстро-быстро. Показалось? Я про это не думал. Только одно чувствовал: ДОМА. Я, наконец, дома.

…а потом я проснулся. На жёсткой койке приютской комнаты. И обидно стало — не передать. Словно издевается кто-то.

От злости у меня сжались кулаки, и я изо всех сил врезал по полу. Вышло громко. На соседней кровати недовольно заворочался Толька.

Спать расхотелось. Я лежал, таращился в потолок и думал: что за несправедливость? Когда это кончится? Ещё бесило, что кроме полок, столика и размытого лица мальчишки, в памяти ничего не осталось. Словно резинкой стёрли.

Гады!

И вот на них я сейчас и злился. Тренер уже занимался с другими, а я метелил грушу так, что со лба градом лился пот. Ещё удар. Ещё! Я представлял, что передо мной — тот самый гад, который манит красивой мечтой, а потом возвращает меня обратно и хохочет, дрыгая короткими кривыми ножками. Я лупил его — с ненавистью. И становилось легче.

Под конец я начал избивать грушу ногами и так разошёлся, что не сразу услышал, как меня зовут. В дверях спортзала стоял Северов. Он заговорщицки подмигнул и мотнул головой.

Я наскоро обтёрся полотенцем, и мы пошли в кают-компанию. Остальные продолжили заниматься. Лишь Юрка недоумённо на нас зыркнул.

— Чаю будешь?

Я покачал головой и примостился на краешек дивана. Северов озадаченно усмехнулся:

— Во те раз. Чего сидишь, как у Римского Папы на приёме?

Он сел за стол и внимательно на меня посмотрел:

— Говори.

— Про что?

— Про что хочешь. Но думаю, прежде всего про рейд. Про драку и прочее.

— Да ладно, мы же сами… — начал я, но Северов строго отрезал:

— Ничего вы не сами. Я старший, я за вас отвечал. И тут вдруг нате вам — «разберитесь».

Он легонько постучал кулаком по лбу.

— Дёрнул же чёрт ляпнуть! Замотался, разозлился. Журналисты ещё эти, — он грустно улыбнулся. — Но меня это не оправдывает.

— Да ладно… — Мне стало неловко, но дядя Витя снова прервал:

— Не ладно! Признаюсь, что снова оступился. И если с Варей был неправ по форме, то сейчас — по сути.

Мы помолчали. Я разглядывал новенький постер с нашей эмблемой — таких теперь в городе полно.

— Я ведь, брат, тоже человек, — сказал, наконец, Северов. — А вовсе никакой не вождь, как ваш Фёдор Николаевич выразился. Ношусь как угорелый, учусь на ходу, вот и оступился. — Он досадливо поморщился, но потом встрепенулся:

— Ладно, хватит самобичевания. С Юрой и Толей мы всё уладим. Себя тоже не вздумай винить, понял?

Я кивнул и немного расслабился.

— Вот и хорошо, — улыбнулся дядя Витя. — А то ходишь как чужой и поедом себя ешь. И ведь если вдуматься, кто виноват? — внезапно спросил он. — Трудсоюзники, кто ж ещё. Это, брат, называется «провокация». Когда других стравливаешь, а сам в сторонке, весь из себя красивый. Именно это Генрих с дружками и провернул.

— Но ведь он же, вроде, хазарцев защищал, — справедливости ради заметил я.

— Три «ха-ха»! — оскалился дядя Витя. — Сам-то в это веришь?

Я помотал головой. Я уже точно не верил.

— Тут ещё вопрос, откуда он узнал, — задумчиво протянул Северов. — Но это потом. А пока слушай, есть деликатное поручение. Но только если захочешь, разумеется.

— Хочу. — Я подался вперёд. — Конечно, хочу.

Я и правда переживал, что всё так вышло, и теперь очень обрадовался. Оказывается, дядя Витя вовсе и не злился, и я был рад, что могу всё исправить.

Северов прищурился и пару секунд меня рассматривал. Потом кивнул:

— Тогда держи.

Он порылся в кармане и протянул мне сложенную афишу. Я её развернул и прочёл:

— «Фестиваль дружбы». Это что?

— Там ниже всё написано, — брезгливо поморщился дядя Витя. — Если вкратце, то наши друзья из Трудсоюза хотят устроить в Тихореченске дружбу народов. Точнее, под этим предлогом предоставить трибуну врагам. Ты посмотри, откуда народ съезжается — Галлия, Хазария, Колонии, Каракташ. Из Готландии и Пролива тоже есть, но это ведь не наши, а всякая шваль. Соберутся и будут рассказывать, что «воевать не надо, а надо дружить», — он скорчил физиономию и засюсюкал. — Ага, и хороводы водить у костра. Как тогда, в Республиках. Всем помогали, а они в благодарность разбежались.

— Так может, разогнать этот фестиваль? — удивился я. — А то чего…

— Не так это просто — разогнать, — поморщился дядя Витя. — Во-первых, закон они не нарушают. А во-вторых, Рутгер Хан опасается, что трудсоюз может в отместку устроить пакость вроде очередной забастовки. Нужен повод, понимаешь?

— И что тогда делать?

— Всё просто. Пойдёте туда с Юркой, будете втираться в доверие. Дескать, сомневаетесь и всё такое. Может, у них языки развяжутся.

— А можно с Толькой? — попросил я. Дядя Витя крякнул:

— С ним сложнее. Я его, если честно, отпускать боюсь — после того, как он Юрию врезал. Если по-простому, неблагонадёжен наш Толька. Поэтому пусть пока здесь останется, под присмотром.

— Но это ведь я всё начал…

— Формально — ты, — мягко перебил Северов. — Но ты никого не бил, а он — ударил. Улавливаешь?

Я не очень улавливал, но промолчал.

***

— Ну чё, пошли? — Юрка меня оглядел и прищурился:

— Опря-атный.

— На себя посмотри!

Мы и правда выглядели опрятно. Чистые, выглаженные, но не в форме — в новеньких футболках и джинсах, дядя Витя купил. Моя футболка мне нравилась — белая, в синих полосках волной и с якорем на кармашке. Юрка выбрал чёрную.

Мы вышли из ворот, — нас теперь пропускали без разговоров, — и не спеша зашагали по Берёзовой. Ярко светило солнце, ветер нёс тополиный пух. Он кружился в воздухе, садился на плечи.

Лето. Каникулы скоро.

Мы свернули к парку Четырёх Пионеров. Народу было не много, но и не мало. Из подъехавшего автобуса высыпала шумная толпа ребят в голубых повязках. На нас не обращали внимания. Кто-то громко спорил про «Хасанова», который «всех завалит на сессии».

— Ботаны, — фыркнул Юрка. — Умники.

Я промолчал и нервно сунул руку в карман. Студенты… Им хорошо, экзамены — и всё. А у меня…

Мы купили по мороженому и принялись осматриваться. Неподалёку играла республиканская музыка, по правую руку расположились книжные лотки.

— Это чё? — Юрка покрутил в руках толстую книгу с чьим-то портретом.

— Избранные работы товарища Руднева, — охотно подсказала продавщица: рыжая девушка лет двадцати.

— Это этот, что ли? Который в войну? — Юрка наморщил лоб.

— Первый секретарь Трудовой партии, — улыбнулась девушка. — Вместе с маршалом Конрадом Штайном руководил операцией «Железный молот», разбившей фашистов. У меня есть про это, если хотите.

— Не-е, не надо, — протянул Юрка, и мы отправились дальше.

Далеко мы не ушли — я увидел Джавада. Рядом стояла Стася. Она нас заметила и сначала словно сжалась, а потом наоборот — распрямила плечи, глянула прямо и с вызовом.

— Привет. — Я неловко улыбнулся. Юрка встал чуть позади. Джавад набычился:

— Вы что тут делаете?

— А что, нельзя? — удивился Юрка. — Мы думали, всех пускают.

— Вас Виктор Егорович послал? — в лоб спросила Стася. Я изобразил удивление:

— А что сразу Виктор Егорович? Может, мы послушать пришли.

— Я вообще извиниться хотел, — ввернул Юрка. — Нехорошо тогда получилось. Мир? — Он протянул Джаваду руку. Тот помедлил, но руку пожал.

— Так вы чего хотели? — спросила Стася.

— Не знаю. — Я пожал плечами. — А с Генрихом Людвиговичем можно пообщаться?

— Зачем это?

— Он про хазарцев говорил, что их с блиссом подставили. Понять хочу.

Стася неприязненно меня оглядела и задумалась. Потом взглянула на Юрку:

— Оставайся тут, нечего вынюхивать. Джавад, присмотришь?

Юрка сдул со лба чёлку и обижено оттопырил губу. Я ему махнул и пошёл вслед за Стасей — мимо заросших клумб и старых, разросшихся деревьев.

Потрескавшаяся дорожка вела мимо памятника. Трое парней и девушка шли рядом вскинув головы, глядя куда-то вдаль.

Я помнил их имена, каждый школьник их помнил. Демьян Зорин, Александр Титов, Ярик Бернштейн, Илона Краузе.

Когда Тихореченск захватили фашисты, они проникли на радиостанцию и оттуда обратились к городу: «Никто, кроме нас, товарищи!»

За это их повесили — на штажке, в назидание, но город восстал. Как писали в учебниках: «земля горела под ногами у оккупантов».

«Никто, кроме нас». Я посмотрел на лица — молодые, решительные. Они были старше меня ненамного. А Ярик даже младше.

— Ты правда сам пришёл? — спросила вдруг Стаська. Я сглотнул и ответил:

— Конечно.

Стаська улыбнулась, а я опять подумал, что она всё-таки очень красивая. Не зря Толька в неё втрескался. Пусть даже и не признаётся.

Мы вышли на полянку, и я сразу заметил Генриха Людвиговича. Он стоял на возвышении, вокруг собралась небольшая толпа.

— …война никому не нужна! — донеслись до меня слова. — Ни нам, ни готландцам, ни унийцам. Нужна она только тем, кто на ней наживается. И с ними мы должны решительно бороться.

От толпы отделилась Танька и быстро двинулась нам на перехват.

— Что он здесь делает? — недовольно спросила она.

— С Генрихом Людвиговичем хочет пообщаться, — ответила Стася. — Разрешим?

— Так он же из этих… — презрительно протянула Танька и смерила меня взглядом.

Почему мне кажется, что мы встречались ещё до штажки? Я напрягся, пытаясь вспомнить. Что-то про дедушку… мы куда-то ходили. Не здесь — далеко. Музей? Хотя с чего бы — я музеи вообще не жалую.

— И я из них, — встала на мою защиту Стаська. — Осознал человек, почему нет? Ты ведь тоже… не сразу…

Танька смутилась, но ненадолго.

— Ладно, — буркнула она. — Здесь подожди.

— А ты как у них оказалась? — спросил я, когда она ушла. Стася заговорщицки понизила голос:

— Варя привела, представляешь? Она с ними на штажке познакомиться умудрилась.

Я восхитился: ай да Варька! В тихом, как говорится, омуте!

— А как вы из приюта выбрались?

— А кто проверяет-то? Ляпе всё равно, её скоро попрут. А охрана не знает, что нас из Заставы исключили.

Я удивился, что Ляпу увольняют, но вида не подал. Генрих Людвигович, тем временем, закончил свою речь и теперь просто общался с людьми.

— Пошли, — потянула за рукав вернувшаяся Танька. Мы протолкались сквозь толпу.

— Па-ап, — Танька встала на цыпочки и похлопала отца по плечу. — Тут к тебе. Застава. С площади.

— А-а, тот самый миротворец, — прогудел Генрих. — Одну минутку.

Он быстро закончил разговор и отвёл меня в сторону. За спиной оживлённо переговаривалась пёстрая толпа. Кого там только не было, даже хазарцев.

— Слушаю вас, молодой человек.

Танькин отец смотрел спокойно и дружелюбно. Я ощутил укол совести, но быстро его подавил.

— Можно вопрос?

— Конечно, — улыбнулся Генрих и повторил: — Слушаю.

— Только поаккуратнее, — предостерегла Танька. — Мы его не знаем.

— Не думаю, что молодой человек кому-то расскажет. Не с диктофоном же он пришёл, верно?

Я натянуто улыбнулся.

— Вы тут говорили, что война никому не нужна. Но что делать, если нападёт Уния? Надо ведь защищаться?

Генрих покачал головой:

— Не всё так просто. Богачи развязывают войну с обеих сторон. А гибнут простые люди.

Я изобразил задумчивость:

— А зачем им это?

— Представь: ты торгуешь оружием, — принялся растолковывать Генрих. — Мир — плохо, никто не покупает. Война — хорошо, ты богатеешь. Или у тебя завод, а через границу — другой завод, лучше твоего. Как от него избавиться? Правильно — бомбить. Вот тебе и война.

— А Виктор Егорович говорит, что если не воевать, страну захватят…

— Виктор Егорович, — Генрих поморщился, — работает на Рутгера Хана. Он использует вас. И это — преступление.

— Но он же говорит, что мы — патриоты…

— Патриотизм — не есть слепое повиновение, — резко сказал танькин отец. — Это защита людей, а не олигархов! В том числе от войны, одна из целей которой — уничтожение ненужных. Таких, как ты.

— А с чего это я не нужен? — возмутился я. Генрих усмехнулся:

— Потому что вопросы задаёшь — о справедливости. Это вопросы опасные, излишние — для НИХ. Поэтому тебе дурят голову, а потом отправят на убой. Чтобы не дать шансов прозреть.

Я кивнул и задумался.

— А что тогда делать? Если война.

Генрих помолчал.

— Выбор за тобой. Но лучше бороться за мир, чем слепо убивать.

— А как же за него бороться, если враги кругом? — Я искренне удивился. — Мы у себя — за мир, а они нападут.

— Верно мыслишь, — согласился трудсоюзник. — Один в поле не воин. Но если рабочие везде объединятся — и у нас, и в Унии, и в Каракташе — кто воевать-то будет? Сами богачи? — Он усмехнулся. — А если придётся защищаться — это уже будет другое дело. Не за деньги в чужом кармане, а за мирное небо над головой.

Я снова покивал.

— А в Унии и Колониях тоже трудсоюз есть? Или вы одни?

— Немного, но есть, — подтвердил Генрих. — Отчаянные ребята, особенно в Каракташе. Им там несладко приходится.

— А на фермы вы зачем приходили? — переменил я тему. — Там же и правда блисс нашли.

— Что там нашли — я не знаю, — покачал головой танькин отец. — А вот что искали с нарушением всех законов — это точно. Трудсоюз не защищает наркоторговцев, они преступники и должны сидеть в тюрьме. Но огульно обвинять всех хазарцев мы не дадим. Это должен решать суд.

— Так они же купят всех! Какие суды?

— Лучше такие, чем никаких, — возразил трудсозник. — И потом, ты думаешь, Рутгер Хан просто так вас на фермы натравил? Чует моё сердце — там идёт грязная игра.

— Пап, у тебя сейчас выступление, — подсказала Танька.

— Точно, — спохватился Генрих. — Извини, Никита. Если хочешь, можем пообщаться потом. Мне важно, чтобы ребята в Заставе нас услышали.

Я сказал что — конечно, и мы вернулись к скучающему Юрке. Рядом, как и прежде, стоял Джавад.

— Ну как? — спросил он. — Понравилось?

— Да, — кивнул я. — Интересно было.

Джавад улыбнулся:

— Вот видишь. Приходи ещё, если что.

Мы попрощались и ушли.

— И? — спросил Юрка. — Узнал чего? А то этот прицепился, так за мной везде и ходил.

Я не ответил — лишь молча стиснул зубы. Так, в молчании, мы и дошли до Патриота.

— Вернулись мои разведчики, — поприветствовал дядя Витя. — Как дела?

— Там Тимофеева была, и ещё Зотова, — буркнул Юрка. — Никиту к Генриху повели, а меня с Джавадом этим оставили.

— А у тебя какие новости? — спросил Северов.

Я глубоко вздохнул и сказал:

— Пусть Юрка выйдет. Пожалуйста.

Юрка уставился на меня — непонимающе, обиженно. Северов помедлил, перевёл на него взгляд и кивнул:

— Юрий…

Юрка вспыхнул, вскочил и хлопнул дверью. Дядя Витя повернулся ко мне:

— Докладывай. Что слышал, что видел?

Вместо ответа я порылся в кармане и выложил на стол плоскую коробочку диктофона.

— Ого! — Северов вскинул брови. — Не ожидал…

— Так много интересного, послушай…те.

Северов не ответил, и я добавил:

— Вы же меня проверяли, так?

— С чего ты взял? — снова удивился дядя Витя.

— Если Толька неблагонадёжный, то я тем более. Драка из-за меня началась. Но я декан. И к врагам не сбегу. Потому что у нас не клуб по интересам.

Дядя Витя повертел диктофон и хмыкнул:

— Ну ты даёшь, Никита. Признаю, мысли всякие были, но теперь…

Он вскочил из-за стола и протянул мне руку:

— Мужик. Уважаю. Больше никаких сомнений!

***

— У трудсоюзников фестиваль разогнали, — сообщил, не отрываясь от телефона, Толька. — «Ударники» тоже отметились. Чего молчишь?

Я не ответил — только накрылся с головой одеялом.

— Генриха повязали. — Толька продолжал безжалостно зачитывать новости. — А Хан фермы у государства выкупает. Их после блисса конфисковали.

— Давай спать, — жалобно попросил я.

— Харе болтать, — поддержал сонный Виль.

— Никитос, — Толька придвинулся и зашептал на ухо. — А правду говорят…

— Неправду, — разозлился я. — Спокойной ночи.

Толька разочарованно вздохнул и достал из тумбочки книгу.

Я лежал под одеялом и пытался заснуть. Не получалось. Перед глазами мелькали Танька, Стася, Джавад и Генрих Людвигович.

«Они сами виноваты. Сами. Врагам помогают».

Но почему тогда так гадко? И что бы сказал капитан Леклерк?

«Выбор делает нас людьми. Но не всякий выбор делает нас хорошими людьми».

Я закрыл глаза. Темнота сгустилась, из неё шагнул Укмал Мидар.

«У тебя нет чести, тарнак!»

«Неправда! Я поступил правильно!»

«Предательство не бывает правильным, — склонился надо мной капитан Леклерк. — Особенно предательство себя, декан Наумов».

Я не знал, что сказать и от злости чуть не расплакался. Но потом Леклерк с Укмалом померкли, и я уснул.