Глава 10 - Ближний круг
...в которой герой обретает новую надежду и друзей.
Ссылка на книгу:
https://author.today/work/434487
— Проходите, проходите. — Повариха тётя Тоня пропустила нас в столовую и аккуратно закрыла дверь.
Мы зашли и расселись — тихонько как мышки. За оконными решетками было темно, и мы давно должны были разойтись по комнатам, но сегодня…
— С Днём рождения, Никитка! — Аня торжественно вручила мне маленький пакетик. Потом на шею кинулась Маруська и горячо чмокнула в щёку. Ну и остальные, конечно, поздравили.
Тётя Тоня ушла на кухню и вернулась оттуда с шоколадным тортом. Она торжественно несла его перед собой, маленькая и морщинистая, и я был ей ужасно благодарен. Если чёртова Ляпа узнает, ей несдобровать. А я ведь не единственный, тётя Тоня всем помогает.
— Садитесь, Антонина Степановна, — приглашающе подвинулась Аня. — Что же вы?
— Ой, да не надо. — Тётя Тоня ужасно засмущалась, но мы её буквально силой усадили за стол и вручили кусочек торта со свечкой.
Я перевёл взгляд на Аню — её ещё тогда, у памятника Юргену, приняли в Орден. Аня спокойная и ласковая, и ходит тихо, словно плывёт. За это мы прозвали её «Кошкой». Но это наша Кошка, и в обиду мы её не даём. Впрочем, она и сама хорошо справляется.
Однажды Лесовский довёл её до слёз очередным своим хамством. Мы с Толькой хотели вмешаться, Антон тоже был не один — при нём был толстый Валька Плющев и ещё парочка «гвардейцев». Пахло дракой. Но Аня подняла на Антона серые заплаканные глаза, улыбнулась и тихо сказала:
— Какой же ты всё-таки ребёнок.
И сразу всё кончилось. Лесовский что-то буркнул и ретировался, а Аня спокойно вытерла слёзы и сказала, чтобы мы шли в класс.
— Никитка, ты больше не уедешь?
Маруська сидела рядом и старательно ко мне льнула. С тех пор как я попал в приют, она от меня не отходила.
— Конечно, не уеду!
Я её приобнял и угостил своим кусочком. Мышка ещё сильнее ко мне прижалась, а я подумал, что правильно поступил, когда решился. Без меня Маруське было плохо. Сама она ничего не говорила, но Тина Лот, её подружка, рассказывала, как по ночам Маруська плакала и что-то горячо шептала Юргену.
Тинка тоже сидела рядом — огненно-рыжая и улыбчивая. Вообще её зовут Селестина, но мы сократили. Тинка хорошая, добрая и круглая сирота. С Маруськой они сдружились, вот и сейчас шептались о чём-то и хихикали.
— Ну что, Никитос, три года осталось и на выход? — подмигнул Виль. Аня звякнула вилкой и укоризненно на него посмотрела.
— Вот ты балда, — спокойно сказал рассудительный Гелька. А Славка Куницын, прозванный «Нордиком» за старую ветровку, с которой не расставался, сделал жест, будто стучит Глухаря вилкой по лбу.
— За мной придут. Скоро. Виктор Егорович обещал, — твёрдо сказал я. Виль хмыкнул и уставился в тарелку.
— Не обижайся, — сказала Стася. — На дураков не обижаются.
Стася классная — красивая и отчаянная, почти как Катька. А на Виля я не обижался — Глухарь вообще человек «специфический». Но друг отличный и надёжный.
Они с Гелькой беженцы с севера. Родители должны были приехать за ними — и не приехали. С тех пор, когда на Виля находит, он может яростно колотить стенку, а когда дерётся — ничего не видит и не слышит. Потому и Глухарь.
— А можно ещё тортик? — смешно протянул Мишка Лопахин.
— «Тоутик», — передразнил я, сгружая в его тарелку остатки пиршества.
Мишку трудно не любить — он добрый, шустрый, и ходит с вечно расцарапанными коленками. Родители у него алкоголики, из дома выгоняли, поколачивали… Короче, нахлебался парень будь здоров. И пусть он не в Заставе, за него, как и за Аню, мы все горой.
Я допивал чай, и думал о том, что сказал Виль. Я, конечно, не верил, что просижу тут до восемнадцатилетия. На Глухаря потому все и ополчились, что каждый надеется на лучшее и ждёт, когда его заберут. А с другой стороны, грыз меня маленький червячок сомнения.
Что, если и правда Виктор Егорович не придёт? Что, если с дедушкой случится беда?
От мыслей отвлекла Аня — она тихонько постучала по стакану вилкой и сказала, что хочет прочитать нам свои стихи. Мы затихли, а она помолчала, словно с духом собиралась, и принялась декламировать:
Мам, научи меня камни выращивать, Как в мире выросло столько вещей? Как получилось, что стёкла прозрачные? Как через них можно видеть вообще?
Как города к стране прикрепляются? Эти крепления можно менять? А как они отсоединяются? Хочу с самолёта понаблюдать.
Папа, к нам ночь приходит из космоса? Видишь, за небом опять день потух? Если б не уши — то не было б голоса? Мама, ты мягкая, ты что — съела пух?
Моё настроение ко мне прилетело, Оно мне не нравится, мам, забери, Жаль мне, что нету глаз внутри тела, Я бы хотел посмотреть изнутри.
Аня читала красиво, словно песню пела. Так и представлялся маленький мальчик, засыпающий усталую, ласковую маму кучей таких важных для него вопросов.
Пап, почему деревья не ходят? Как им не трудно на месте стоять? Мама, скажи, кто мир наш построил? Он крепкий? Его невозможно сломать?
А как строители не провалились, Без пола когда только строили мир? А как вообще они появились? Мам, у строителей есть командир?
Мам, как на небо Луна прикрепляется? Днём её надо с неба снимать? Под фонарём к ногам тени цепляются? Ты научилась от них убегать?
Стихи были очень красивые и немножко грустные. У меня опять защемило сердце, но тут Мишка выдал что-то смешное, все прыснули, а я решил больше про плохое не думать. Что будет — то и будет. И в приюте, как выясняется, можно жить!
Впрочем, сомневался я зря. Спустя буквально пару дней дядя Витя прорвался-таки к нам. Он появился рано утром. Мы как раз доедали завтрак и собирались идти на занятия, когда в столовую вошёл Северов. Толька увидел его первым — вскочил, подбежал. Я рванулся следом.
Мы облепили его со всех сторон, что-то наперебой галдели и потянули было за стол, но тут послышался шум и в столовую влетели Антон с Ляпой.
— Что здесь происходит? — Грузную Валентину Петровну трясло от негодования, так что дрожали золотые серьги. От спешки онатяжело дышала, седые волосы растрепались и липли к потному лбу.
— Валентина Петровна Ляпина? — холодно улыбнулся дядя Витя и торжествующе протянул какую-то бумажку. — Извольте ознакомиться с распоряжением комендатуры и обеспечить мне свободный доступ к воспитанникам в рамках военно-патриотического воспитания.
Ляпа впилась в бумажку глазами и побагровела в тон дорогому просторному платью.
— Через пятнадцать минут жду вас у себя в кабинете! — прошипела она и ушла.
Во взгляде Лесовского читались злость и растерянность. Но дядя Витя весело ему подмигнул, присел за наш стол и стал расспрашивать, как нам здесь живётся.
Я первым делом спросил про дедушку. Северов похлопал меня по плечу и грустно улыбнулся:
— Упрятали Андрея Дмитриевича в санаторий на полгода. Он же ветеран, а ветеранам нынче почёт и забота. Привет передавал, очень скучает. Хотел позвонить, да у вас же тут… Ну ничего, это мы поправим. У нас вообще много чего скоро изменится.
Я спросил, как ему удалось сюда попасть, но Северов лишь загадочно улыбнулся:
— Скоро всё узнаете, обещаю. А пока надо с директором вашим парой слов перекинуться. Объяснить, так сказать, что времена меняются.
Он ещё немного с нами посидел и ушёл. Я хотел его проводить до кабинета, но дядя Витя отказался:
— Я и так шороху навёл, не будем перебарщивать. А ты не скучай, я скоро за вами вернусь. Уговор?
Я сказал, что уговор и что буду ждать. Дядя Витя улыбнулся, ласково взъерошил мне волосы и ушёл.
Следующие дни я весь был как на иголках. Как Северов попал в приют? Что именно скоро изменится? Мы с ребятами спорили до хрипоты, но так ни до чего и не додумались. Ляпа хранила молчание, лишь глазами при встрече сверкала. Лесовский обходил нас за километр.
Дальше начались чудеса. Во-первых, нам вернули телефоны. Не всем, только Заставе. На вопрос, где их хранить, завхоз дядя Паша выдал нам ключи от прикроватных тумбочек, что раньше строго запрещалось. Я сразу же позвонил дедушке и долго с ним говорил. Дедушке было лучше, он обещал приехать, но ему не разрешали. Он пообещал, что как только поправится — сразу же заберёт меня домой.
Самое удивительное случилось спустя неделю, когда дядя Витя снова объявился у нас и велел готовиться, как он выразился, «к выездной сессии».
Это был настоящий сюрприз! Мы и представить не могли, как он выбил разрешение. Уже за воротами я оглянулся и заметил в окне Лесовского с Ленкой — они смотрели с завистью и удивлением. Я почувствовал прилив злорадства, но потом рассмотрел, что и другие ребята за нами наблюдают. Выходило нечестно: почему мне можно, а им — нет? Но тут меня пихнул в бок Толька и, кивнув на окна, усмехнулся:
— Тоже хотят, бедненькие. А надо было вступать, когда звали!
Мы погрузились в машину: чёрный новенький микроавтобус, и поехали в город. Я размечтался, что нас повезут на экскурсию в Кобург или Сухожары, но мы подъехали к нашей школе, и Северов шуточно скомандовал «выходить и строиться».
Мы вышли и принялись осматриваться. Школа была всё той же — белой, красивой и очень родной. Вокруг пробитой снарядом дыры возвышались строительные леса, где копошилась парочка хмурых рабочих. Жизнь продолжалась, и ребята всё так же здесь учились. Только без нас.
Рядом шмыгнула носом Маруська — я настоял, чтобы её взяли. Я ободряюще улыбнулся и подмигнул, а она тут же в меня вцепилась и уткнулась в бок.
— Это кто у нас тут раскис? — ласково обратился к ней дядя Витя. — Ты это брось, Родриговна. Радоваться надо!
Маруська нерешительно улыбнулась, а Северов пояснил, что мы сейчас быстренько расположимся в спортзале, а потом немножко поработаем на стройке. Он предупредил, что приедут журналисты и поснимают нас «для картинки». Ну, а уже потом он всё объяснит.
Нам раздали повязки цвета хаки, и мы принялись за работу. Ребята помогали выносить строительный мусор, девчата — штукатурить и подкрашивать опалённые взрывом стены. Рабочие сначала на нас покрикивали, но Северов сделал им внушение и распределил всех так, чтобы мы не мешали. Дело пошло, и нас даже пару раз похвалили.
Я работал и не верил, что вернулся. Мне то петь хотелось, то плакать. Петь — оттого, что вырвался из приюта, из лап Лесовского и Ляпы. А плакать — потому что боялся. Что сказка кончится и дядя Витя больше никогда нас оттуда не заберёт.
Позже действительно приехали журналисты, точнее — журналистка с оператором. Их старательно провели по стройке, а после дядя Витя дал им интервью. Они стояли в стороне, но я расслышал слова «Родина» и «патриотизм». Ещё я заметил, как хорошо Северов держится перед камерой — прямо как профессиональный ведущий.
А вот журналистка мне не понравилась. Противная, и говорила с таким поддельным вдохновением, будто мы страну спасаем. Они приехали аж из Тополя — номера у машины были столичные. Но всё равно — гадость.
Спустя пару часов мы закончили и вернулись в спортзал. Там оказался накрыт импровизированный стол с хлебом, паштетом и сосисками. Вокруг сосредоточенно суетилась девушка в такой же, как у нас повязке. Мы с аппетитом поели, а потом Северов спросил:
— Ну что, не терпится узнать, что происходит?
Мы закивали, так что чуть сосисками не подавились. Толька сказал:
— Мы теперь за город и страну, да?
Он так преданно смотрел на дядю Витю, что я немножко взревновал. Северов встал, не спеша откашлялся и ответил:
— За страну, Анатолий. Но не только за Рубежье.
— А за кого? — растерялся Толька.
— За братские народы. — В голосе дяди Вити прорезалась непривычная серьёзность. — Братские — это и Пролив, и Готландия, и Дальний Край. Все, кто раньше был вместе, а потом рассорились. Из-за врагов.
— И Готландия? — Толька нехорошо понизил голос.
— Да. — Виктор Егорович не сводил с него пристального взгляда. — Готландцы нам не враги. И пострадали мы не из-за них.
— А из-за кого? — еле слышно спросил я. — Из-за кого убили папу?
— Из-за тех, кто развалил Республики, — объяснил Северов. — А потом сталкивал нас лбами, доведя до войны. Из-за тех, кто сидит далеко и думает, что им всё сойдёт с рук. Вот из-за них.
— Я не буду с готами! — яростно выпалил Толька. — Они сволочи! Сволочи!
— Я тебе когда-нибудь врал? — перебил Северов. — Так вот послушай. В Готландии есть человек, Рутгер Хан. Знаете?
Ещё бы не знаете! Богач, верующий, пол-Готландии скупил. По телевизору показывали, как он открывал в Тополе храм, а потом без охраны вышел к протестующим. Ему кричали, чтобы убирался и даже кинули яйцом, а он стоял, прямой и спокойный, и разговаривал с толпой, пока все не утихомирились.
Не дожидаясь ответа, дядя Витя продолжил:
— Будь он сволочью, помог бы мне поднять Заставу? А к вам пробиться — помог бы? Будь он сволочью, ваша Ляпа меня на километр бы не подпустила. И сидели бы вы сейчас ТАМ, и кашей недосоленной давились.
— А как же дядя Петя? — не унимался Толька. — Он мне друг, что ли? Или, может, Никите?
Северов вздохнул.
— Когда убили Ромку, я на Петю того чуть с голыми руками не кинулся. Но не он виноват, не он!
— А кто тогда? Кто?! — Толька вскочил. — Это же они всё сделали, как вы не понимаете?
— Включи голову, Толя! — повысил голос Северов. — Дядя Петя — инструмент, оружие! Его бесполезно винить! Почему его пустили в ход? Почему Готландия начала войну? Да потому, что Рубежье и Пролив отходили Унии и Колониям. Через пару лет здесь обосновалась бы Эгида. Как в Дальнем Крае, где предатели во власти пустили к себе иностранные войска. Могла Готландия с этим мириться, я вас спрашиваю? И кто на самом деле враги — те, кто принял непростое решение, или те, кто всё это спровоцировал?
Все молчали. Маруська прижимала к себе куклу, словно прятала от тех самых ужасных врагов. Повязка еле держалась на тонкой ручке и сползла уже до локтя. А мне вспомнился Васкес — как он отстреливался, пока мы бежали к штабу, как погиб от влетевшей в окно ракеты. И товарищи его погибли — Рокко и Джонни. Они все — солдаты Эгиды, военного союза Унии и Колоний. Они защищали нас тогда, а теперь выходит, враги?
— Они хитры, изворотливы, действуют исподтишка. — Дядя Витя словно прочёл мои мысли. — Рутгер Хан это понимает. Он нашёл меня, встретился, объяснил. Ему очень нужны люди, и он готов помочь. Но и мы должны сплотиться. И отбросить старые распри, и понять, что все мы сейчас в одной лодке. Кроме предателей, конечно. Но с ними разговор отдельный.
Я попытался вмешаться, но Северов перебил:
— Вы — мой ближний круг, — с нажимом сказал он. — С вас началась Застава. Скажу честно — у Хана есть другие, и он будет выбирать, на кого поставить. Но я, ребята, верю, что мы — лучшие. И мы это докажем.
— У Хана денег прорва, — неприязненно заметил Толька. — Зачем мы ему?
— Хороший вопрос, едкий, — улыбнулся дядя Витя. — Впредь не стесняйтесь их задавать. А нужны мы затем, что деньги не помогут, если нет рядом верных людей. У врагов всё равно денег больше — они их печатают. А потом скупают на те деньги молодёжь. Пройдёт десять-пятнадцать лет — и вы встанете у руля. Поэтому с вас и надо начинать.
— Всё равно я им не верю, — глухо сказал Толька. — И не прощу никогда.
— Дело твоё, я к тебе в душу не лезу, — кивнул Северов. — Но прошу — дай им шанс, перешагни через личное. Тяжело, я знаю. Но надо.
Он подошёл к Тольке и положил ему руку на плечо. Толька засопел и уставился в пол, играя желваками. Потом медленно, нехотя кивнул.
— Ты молодец, — проникновенно сказал дядя Витя. — Настоящий мужик. Вы все, — он обвёл нас рукой, — мужики. Даже Маруська.
И тут Маруська громко, на весь зал чихнула. Мы покатились от смеха, даже Толька не смог сдержаться и улыбнулся. Мы стояли и хохотали, все в пыли, перемазанные краской. И было так хорошо, что мы вместе, и что есть теперь надежда и сила, перед которой спасовала даже Ляпа.
Мы погрузились в микроавтобус и собрались уже уезжать, когда к машине подошел молодой рабочий — худой, с выцветшей татуировкой на предплечье.
— Это вы организацию поднимаете? — спросил он. — Слышал краем уха.
— Мы, — подтвердил дядя Витя. — А что?
— Можно к вам? — Парень сунул руки в карманы. — Только честно скажу — я с севера. Беженец.
— И что? Разве это плохо? — Северов протянул руку. — Виктор Егорович. Можно Виктор.
— Андрей, — пожал руку рабочий. — Я… я там всё потерял. Дом, работу. Жену. Гóтов ненавидел, а вас послушал и думаю — правильно. Братья мы, не враги. Стравили просто. Из-за океана.
Дядя Витя согласно закивал и протянул Андрею визитку:
— Звони в любое время, поможем. Даже если не вступишь. И на вот ещё, — он порылся во внутреннем кармане и протянул Андрею брошюру с эмблемой в виде нашего форта. — Почитай, друзьям расскажи. Мы всем рады. Всем, кто за страну и народ.
Парень бережно убрал визитку с брошюрой в карман, вежливо попрощался и ушёл.
— Вступит. Точно. — с прищуром сказал Северов. — Эх, и наворотим мы с вами дел!
Он энергично потёр руки, захлопнул дверь, и мы поехали обратно в приют.
