CreepyStory

Мы вчетвером сгрудились вокруг складного столика в мрачном подвале. Каким-то образом нам с Надей, Рупертом, Тодом и мной удалось сохранить дружбу после колледжа. Хотя мы уже окончили учёбу, устроились на работу, выплачивали ипотеку (а некоторые растили детей), каждый вторник вечером мы всё равно собирались в подвале дома, где прошло детство Нади, чтобы поиграть в настолки.

Когда к нам присоединялся пятый участник, Пол, мы продолжали нашу кампанию по D&D, но в последнее время он всё чаще уезжал в командировки.

Тод снял крышку с коробки новой игры.

— Что это? — спросил я.

— Понятия не имею, — ответил Тод. — В этом и веселье. Нашёл в глубине родительского шкафа с играми.

— То есть теперь полчаса будем разбираться с правилами, — фыркнула Надя.

— Всё не так уж страшно, — сказал Тод.

Он уже развернул игровое поле, выровнял его по центру стола, поставил четыре фишки — по одной на каждого — на стартовую клетку и положил колоду карт посередине.

— И правда, — согласился я. — Чёрт, да сколько же лет этой игре? Она вся выцвела.

— Messy Hands, — прочитал Руперт на крышке. — Похоже на упрощённую версию «Жизни». Точно не хотим сыграть в «Катан»?

— Будет весело, — настаивал Тод, и в голосе его проскользнуло раздражение.

Неудивительно: за годы дружбы мы научились быстро прощать друг друга — а значит, и быстро действовать на нервы. Ссоры случались нередко, но мы их всегда улаживали.

— Давайте дадим шанс, — сказал я, пока спор не разгорелся.

Тод пробежал правила меньше чем за минуту:

— Всё просто. По очереди открываем карту и выполняем, что написано. Надя, дамы вперёд.

Она пожала плечами, вытянула карту, прочла и положила так, чтобы мы видели:

СДЕЛАЙТЕ ОДИН ПРЫЖОК «ДЖАМПИНГ-ДЖЕК», ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА ОДНУ КЛЕТКУ.

— Э-э, ладно, — хихикнула она. — Типа детского «правда или действие»?

— Надо выполнить, — сказал я.

Надя подпрыгнула, хлопая руками, и передвинула фишку.

Я открыл следующую карту:

ЛИЖИТЕ РУКУ СОСЕДА, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА ДВЕ КЛЕТКИ.

— Две клетки? — сказала Надя. — Несправедливо, — хотя по тону было ясно, что ей всё равно.

Мы играли, чтобы не обидеть Тода, хотя даже он уже сомневался. Поддержать друга несложно, поэтому я театрально наклонился и коснулся языком руки Руперта.

— Фу, мерзость! — засмеялся он.

Я переставил фишку дальше Нади.

Ход Руперта.

РАССКАЖИТЕ СЕКРЕТ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА ДВЕ КЛЕТКИ. ВЫТЯНИТЕ КАРТУ ЕЩЁ.

— О-о, — протянул он. — Точно «правда или действие».

— Тянешь время, — проворчал Тод.

— Ладно. Помнишь, я сказал, что твоя новая стрижка классная? Так вот, сзади она кривая.

Он передвинул фишку и вытянул ещё карту.

РАССКАЖИТЕ БОЛЕЕ БОЛЬШОЙ СЕКРЕТ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ ЕЩЁ НА КЛЕТКУ. ВЫТЯНИТЕ КАРТУ ЕЩЁ.

— Что за… — Руперт уставился на Тода.

— Я тут ни при чём, — пожал плечами тот.

— Ладно. В выпускном классе я воспользовался ноутбуком брата с его старыми работами и сдавал их как свои.

Мы прыснули. Типичный Руперт.

Третья карта:

РАССКАЖИТЕ САМЫЙ БОЛЬШОЙ СЕКРЕТ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА КЛЕТКУ.

— Всё, не смешно, — бросил он. — Я пас. Твой ход.

Тод потянулся к колоде — и отдёрнул руку.

— Меня ударило током!

— Что? — удивился Руперт.

— Серьёзно, карты бьют током.

— Это же смешн… — начала Надя, но тоже отдёрнула руку.

Руперт коснулся карты — ничего.

— Смешные вы, — усмехнулся он.

Любопытства ради я едва-едва тронул верхнюю карту мизинцем. По руке ударил мощный разряд, прокатившись до плеча и ног. Я отпрянул, чуть не опрокинув стул.

— Не наш ход, — прошептал я.

Неохотно Руперт перевернул карту:

РАССКАЖИТЕ САМЫЙ БОЛЬШОЙ СЕКРЕТ.

— Я пас, — вспыхнув, он сорвал куртку и кинулся к двери.

— Что за чёрт!

Он дёргал ручку, но дверь не поддавалась. В ярости он пнул её, выбивая, — за ней оказалась сплошная стена.

Единственный выход был заложен, будто так было всегда.

— Честно, я не понимаю, что происходит, — пробормотал Тод.

Руперт забрался на стул, распахнул окно — оно тоже упиралось в кирпич. Мы обошли подвал: всё было намертво запечатано. Телефоны — без связи.

— Messy Hands, — прошептала Надя. — Думаю, нас выпустят только если доиграем.

— Я не буду, — упёрся Руперт.

— Почему? — спросил Тод. — Не хочу застрять здесь, потому что ты не можешь рассказать глупый секрет.

— Да что за секрет? — добавил я.

Мы твердили это снова и снова — пока Руперт не взорвался:

— Я изменяю Рэйчел! Довольно?!

Мы онемели. Рэйчел — его жена вот уже пять лет. У них ребёнок. Мы любили Рэйчел.

Но стена оставалась твёрдой.

Пришлось играть дальше.

Ход Тода.

УКАЖИ НА НАИМЕНЕЕ ЛЮБИМОГО ДРУГА, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА ДВЕ КЛЕТКИ.

— Все закройте глаза, — велел он.

Мы подчинились. Через пару секунд Тод подвинул фишку. Даже не видя, на кого он указал, я поразился, как быстро он выбрал.

Ход Нади.

СДЕЛАЙТЕ ЕЩЁ ОДИН «ДЖАМПИНГ-ДЖЕК», ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА КЛЕТКУ.

Оказалось, не все задания ужасны. Мы действовали по кругу, выполняя указания. Если требовалось признание, остальные затыкали уши. Однажды мне пришлось полностью раздеться, но друзья закрыли глаза, пока я вновь оделся.

Постепенно карты становились злее. Иногда выпадали «подарки» (Наде постоянно доставались прыжки), но в целом всё мрачнело.

ОТРЕЖЬТЕ ШЕСТЬ ДЮЙМОВ ВОЛОС, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА КЛЕТКУ.

Надя расплакалась: её и без того короткие волосы превратились бы в «пикси». Час она пыталась кричать в заложенную дверь, ловить Wi-Fi. Мы не давили, но в конце концов она, рыдая, отхватила почти всё.

Было около восьми утра. Семьи наверняка уже волновались.

Мой ход.

ПУСТИТЕ КРОВЬ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА КЛЕТКУ. ВЫТЯНИТЕ КАРТУ ЕЩЁ.

Я взял канцелярский нож и проколол палец.

ПУСТИТЕ ЕЩЁ КРОВИ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА КЛЕТКУ. ВЫТЯНИТЕ КАРТУ ЕЩЁ.

Я надрезал бедро; когда потянулся за новой картой, ток снова ударил. Пришлось резать, пока кровь не закапала на носки.

ПУСТИТЕ ЕЩЁ КРОВИ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА КЛЕТКУ. ИЗ КОГО-НИБУДЬ ДРУГОГО.

— По крайней мере без «ещё», — пробормотал я.

— Давай с меня, — предложил Руперт.

Я опустился к нему, но Надя остановила:

— Раны на голове кровоточат сильнее при лёгких порезах.

— Прости, — шепнул я. После трёх неглубоких надрезов на его темени игра сочла крови достаточно.

Мы были почти у финиша: моя фишка — на последней клетке, остальные — на шаг-два позади.

Ход Руперта.

НАПИШИТЕ ЖЕНЕ, ЧТО ХОТИТЕ РАЗВЕСТИСЬ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА КЛЕТКУ.

— Но телефоны же… — начал он, и тут мобильник запиликал входящими. Он пытался звонить, писать другим — ничего не отправлялось, хотя антенна показывала полный сигнал. Телефон был нужен игре.

Он ввёл сообщение, нажал «отправить» — связь исчезла. Со слезами на глазах он передвинул фишку к моей.

Ход Тода.

СЛОМАЙ СЕБЕ РУКУ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА КЛЕТКУ. ВЫТЯНИТЕ КАРТУ ЕЩЁ.

Мы думали сами сломать ему руку, но вдруг требовалось именно его действие — и тогда пришлось бы ломать обе. Тод бил кулаком в дверной проём, пока не закричал, но не заплакал.

СЛОМАЙ ЧУЖУЮ РУКУ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА ДВЕ.

— Давай мне, — сказал я. — Руперт и так весь изрезан.

— А мне? — тихо спросила Надя. — Потому что я девушка?

— Давай обсудим равенство полов потом, ладно?

Я отвернулся, когда Тод, всё ещё дрожа, опустил молоток мне на ладонь. Я заплакал.

Надин ход.

— Я не могу, — прошептала она.

— Осталось два хода, — сказал Руперт. — Им обоим нужна больница. Пожалуйста, ходи.

Надя вытянула карту:

УКАЖИ НА КОГО-НИБУДЬ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА ДВЕ.

Слишком просто. Две клетки — и она выигрывает. Я открыл рот, чтобы предупредить, но она лишь пожала плечами и указала на Руперта.

Его голова взорвалась.

Звенело в ушах. Во рту стоял вкус металла. Этого не могло быть. Но на доске фишка Руперта рассыпалась в пыль. У ребёнка больше нет отца.

— Заверши! — рыдала Надя. — Пожалуйста!

Тод оцепенел.

Я перевернул последнюю карту:

УКАЖИ НА КОГО-НИБУДЬ, ЧТОБЫ ПРОДВИНУТЬСЯ НА КЛЕТКУ.

Я знал, что так и будет. Игра заставит выбрать, особенно теперь, когда мы понимали цену указующего пальца. Если бы она могла смеяться, она хохотала бы.

— Выбери меня, — умоляла Надя. — Я не вынесу больше!

— Написано просто «кого-нибудь». Я — тоже кто-нибудь. Могу указать на себя.

Она всхлипывала, а я поднял единственную здоровую руку, готовясь указать на себя. В последний раз взглянул на друзей: Надя — добрую даже сквозь слёзы, Тода — бледного, виноватого.

— Это я виноват, — прошептал он. — Я во всём виноват.

И знаешь что? Он был прав. Он настоял сыграть в эту проклятую игру.

Я указал на Тода.

Уборщик. По словарю — «человек, отвечающий за уход или охрану чего-либо», — и именно это я представлял, когда подавал заявку. Думал, что буду катить ведро с шваброй по пустым ночным коридорам, менять лампы-«дневники» в безлюдных комнатах, чинить расшатанные дверные петли и капающие краны. В основном так и оказалось… но только в основном.

В описании вакансии была одна деталь, на которую я, отчаянно нуждаясь в работе, не обратил внимания: «способность работать в необычном графике и условиях». Я решил, что речь лишь о смене с десяти вечера до шести утра. Лишь добравшись до собеседования, я задумался, что могло значить слово «условия».

Институт «Церулеан» стоял на конце безымянной тенистой дороги в двадцати минутах от города. Белёсое здание высилось на холме, косить который, должно быть, сущая мука; я внезапно обрадовался, что уход за газоном не входит в мои обязанности. Всё выглядело аккуратно, неброско и явно дорого, но даже переступив порог, я так и не понял, чем здесь занимаются.

Секретарша приветливо улыбнулась, провела меня через матовую стеклянную дверь и усадила в крошечный кабинет. Я ещё гадал, не всучат ли мне дурацкий форменный костюм под цвет мебели, когда в дверь постучал симпатичный кудрявый мужчина в белом халате.

Он представился доктором Нарси и сообщил, что сон — его страсть. Как можно тратить силы на океанские глубины или космос, говорил он, когда треть жизни — спящей жизни — остаётся тайной?

Лучший способ исследовать сон, пояснил доктор, — через глаза тех, кто не может из него выйти. Увидев моё недоумение, он одарил меня широкой улыбкой и жестом предложил следовать за ним. Я был готов к больничной атмосфере: санитары в белоснежных костюмах, запах дезинфекции, — но увиденное оказалось куда страннее.

Ни один пациент Института «Церулеан» не был в сознании. Все пребывали в разной степени комы. В отличие от обычных больниц, где крики боли смешиваются с шёпотом врачей и разговорами родных, здесь царила мёртвая тишина. Не было ни объявлений по громкой связи, ни шуток медсестёр на перерывах. Тишина, пояснил доктор Нарси, нужна, чтобы внешние факторы не мешали исследованиям. Мне тоже следовало работать бесшумно.

Вид безжизненных тел, подключённых к пиликающим аппаратам, чуть не заставил меня отказаться от вакансии. Всё казалось жутко. Я ругал себя: бросать единственный шанс из-за мурашек — верх глупости.

Я понял ещё одно: доктор не задавал обычных вопросов и даже не взглянул на резюме. Упомянув это, я услышал лишь смешок: институт уже досконально проверил моё прошлое; вопрос лишь в том, смогу ли я работать здесь. Раньше, признался он, некоторые сотрудники «поддавались суевериям» и внезапно увольнялись.

Я выдавил смех, делая вид, что вовсе не собирался бежать. Доктор положил тёплую ладонь мне на плечо и отвёл к стойке для оформления бумаг.

Ночью я понял бы больше. Днём на одного пациента приходилось пять сотрудников; ночью — шестнадцать. После захода солнца освещение урезали наполовину. Врачи говорили о поддержании естественных ритмов, но я подозревал экономию. В полутьме и пустоте здание казалось ещё страшнее.

Позже я заметил другое: целые крылья закрывали на несколько дней, затем открывали, будто ничего не было, и запирали новые. Уведомления об этом приходили вместе с рабочими заданиями вроде «разблокировать жалюзи в палате 204» или «дезинфицировать кладовую С». Впрочем, электронные замки и заклеенные окна сами говорили, куда нельзя соваться. Перемены маршрутов растягивали рабочий вечер и создавали ощущение, будто я блуждаю по разным зданиям.

С научной точки зрения пациенты были живы, но их сознание тонуло где-то глубоко. Шанс, что кто-то вдруг сядет и схватит меня за руку, был минимален, — и всё же не-научная часть меня ожидала этого каждую секунду.

Длинные коридоры, пиликающие приборы и комнаты безмолвных тел стали декорациями моих кошмаров. В них на койке лежал я, наблюдая, как незнакомец катит ведро. Я хотел закричать и умолять освободить, но не мог шевельнуть даже ресницей — лишь слушал, как его шаги и мои надежды тают во тьме.

Санитары, однако, оставались невозмутимы.

— Страх как морская болезнь, — сказал как-то Джейми, когда мы курили у мусорных баков. — Либо есть, либо нет. Я сплю как младенец. Это же просто куски мяса, брат. Не парься.

Крупный лысый курильщик с чёрными очками, Джейми проработал здесь три года — дольше всех.

— Понимаешь, есть институт, а есть «Институт», — хмыкнул он. — Посмотри на докторов и медсестёр и завтра скажи, что заметил.

Я сыграл в его игру — и действительно увидел: примерно четверть персонала носит маленькие синие пропуска. Держат их так, чтобы они были видны, но не бросались в глаза.

— Что это значит — без понятия, — ответил Джейми. — Думаю, тут два вида исследований: официальный и… не очень. Любопытно? Конечно. Но работа неплохая: платят нормально, погоды не мёрзнешь, тяжести не таскаешь, клиенты не жалуются. Не стану рисковать.

Однако закрытые крылья и синие бейджи не давали мне покоя. Они вросли в кошмары. Я видел запертую дверь; пол начинал крениться; дверь распахивалась в чёрную пасть; огни гасли; и я, вместо того чтобы бежать, падал назад, проглоченный кафельным глотком института, как рыбка челюстями удильщика.

Сны усиливались, но случались не каждую ночь, и я начал склоняться к мнению Джейми: бессонницу можно терпеть ради такой спокойной работы. Всё могло длиться годами, если бы не прошлый четверг.

Я менял трубу в туалете, когда по зданию прокатился протяжный механический вой, похожий на сирену торнадо. Это был не пожарный сигнал. Высунувшись в коридор, я увидел Джейми и двух санитаров — растерянных, как и я, — а ещё худую блондинку-доктора и медсестру; обе мчались, синие карты в руках.

— Такое бывало? — спросил я Джейми.

— Никогда, — мотнул он головой.

Я направился к стойке регистрации: может, там найдётся подсказка. Дверь коридора не открылась — здание оказалось на локдауне. Только владельцы синих карт могли перемещаться свободно.

Я не чувствовал ни дыма, ни бури. Пациенты спали. Джейми уже рылся по ящикам — искал синюю карту; я помогал, но безуспешно. Тогда погас свет.

Отключение длилось секунды, но аварийные лампы горели кроваво-красным. И я понял: дверь, на которую я опирался, приоткрылась. Я прошёл. Коридор был пуст, но волосы на затылке поднялись: будто кто-то проскользнул из двери в дверь. Я почти достиг конца, когда за спиной хлопнула дверь.

За углом лежала блондинка-доктор, халат пропитался кровью. Медсестра неподвижно сползла по стене. Я застыл. Поднял упавшую карту. Горло женщины было перерезано стеклянным осколком.

Нужно было предупредить Джейми. Дверь вновь заперлась, но карта открыла её. Санитаров не было; Джейми сидел, зажимая рваную шею и живот. Я вырвал простыню из шкафа и прижал к ранам. Он пытался говорить, но кровь булькала.

Позади тебя!

Незнакомка — босая, в синей больничной рубашке — с тем же стеклом в руке. Я поднял ладони, зная, что поздно. Она замерла.

— Ты не врач, — прохрипела она.

Я показал бейдж.

— Уборщик.

— Вытащи меня отсюда, — прошептала она.

Я взглянул на умирающего Джейми и осколок в её руке. Следовало ли скрутить её? Что-то удержало меня.

— Как тебя зовут? — спросил я. Она задумалась.

— Зови меня Евой, — медленно сказала она и опустила стекло. — Ты не понимаешь, что здесь творится, мистер уборщик.

Она дрожала. Я завернул её в одеяло. В коридоре хлопнула дверь. Глаза Евы расширились. Я спрятал её в шкаф. Через секунду по коридору неслись доктор Нарси и двое санитаров с электрошокерами; у Нарси был пистолет.

— Где она? — задыхался он.

Я сделал честное лицо. Доктор объяснил: пациентка очнулась, напала, её нужно обезвредить. Звучало логично… но казалось ложью.

Я ответил, что слышал шум, вышел — и нашёл раненого Джейми. Доктор вгляделся в меня. Казалось, он понимает: я что-то скрываю. Но времени не было: беглянка ещё на свободе. Он велел мне ждать и ушёл к закрытому крылу.

Я вернулся к Еве, теребя синюю карту. С её помощью можно выйти куда угодно. Но как выбраться наружу?

— Есть план, — шепнул я, — но он тебе не понравится.

В тележке для уборки висел огромный чёрный мешок для мусора. Ева забралась внутрь, а я покатил тележку по коридору.

— Не верится, — шептала она. — Это как…

— Плохой сон? — предложил я.

— Не смей! — вспыхнула она, и я испугался, что нас услышат.

— Здесь изучают кошмары, — прошептала Ева. — Учатся их создавать и контролировать. Знаешь, как звук влияет на мозг? Они делают то же во сне. Эти люди не в коме: их держат наркотиками, будят, измеряют T-рейтинг.

— T-рейтинг?

— «Уровень ужаса». Нужно, чтобы ты просыпался в крике и не помнил себя.

— Зачем?

— Представь спецслужбу, которой нужно разговорить кого-то. Или стереть память. С этой технологией можно всё за ночь. А спят все.

— Как ты сюда попала?

— Последнее, что помню, — еду к стоматологу удалять «восьмёрки». Это было три года назад. Скорее всего, моим сказали, что я не вышла из наркоза и тело «передали науке». Проверь истории болезней: там пусто, одни фальшивые имена.

И ты в этом участвовал. Она не сказала, но я услышал.

Писк тележки заглушал шаги, и я не заметил медбрата, пока он не окликнул:

— Что вы делаете? Локдаун же!

Я состроил тупое лицо.

— Мне никто ничего не сказал. Я тачку выгружаю.

Он фыркнул и ушёл, не заметив, что мешок полон. Впереди остались две двери — офисный коридор, где меня собеседовали.

Офисы тёмные, пустые. Ева заёрзала. Я выкатил тележку в холл.

Удар электрошокера — будто молния в шею. Я рухнул; Ева закричала и забилась. Доктор Нарси и санитары ждали нас: конечно, другого выхода не было.

— Надо было помнить о камерах, — прошипел Нарси, заламывая мне руки. — Поздно. Я с удовольствием проведу тебя через нашу программу.

Может, страх дал сил, а может, помогла влажная плитка: я выскользнул, опрокинул тележку, ударил. Кричали, ругались, и я увидел, как Ева бежит к двери — ей не открыть её без карты на моей шее.

Санитар бросился на меня, но я успел швырнуть карточку Евe.

— Держите её! — орал Нарси.

Мгновение замешательства — и я рванул следом. Ночной воздух пах мокрой травой, асфальтом, свободой. Мы почти добрались до моего пикапа.

Выстрел прозвучал, когда я тянулся к ручке. Я знал: пуля не для меня. Пальцы Евы скользнули; одного взгляда хватило, чтобы подкатила тошнота. Я втиснулся в кабину, пригнулся и дал задний ход. Стреляли больше не в меня — нужды не было.

Ева была единственной свидетельницей. Я — никто, стажёр. Кто поверит? Они убили её, чтобы заткнуть, и легко расправятся со мной.

Домой я доехал на автопилоте и полез в душ. Орал в горячую струю, пытаясь смыть кошмар и обдумывая, что дальше. В кузове пикапа лежат канистры бензина, а карта всё ещё работает… Я мог бы сжечь этот ад.

Проспал двенадцать часов. Лишь синяки доказывали, что это было не сном. Звонков из института — никаких. Логично: меньше следов — меньше проблем. Весь день я готовился к тому, что собирался сделать: тюрьма, могила или койка в машине кошмаров. Но жить в страхе я не мог; я был должен Евe.

К вечеру я припарковался у гольф-поля за лесом, окружавшим холм. Сквозь чащу я вышел к зданию к закату. Но окна были тёмные, парковка пуста. Дверь открылась картой, внутри — никого. Аппаратура, «пациенты» — всё вывезли. Сжечь здание теперь значило лишь хлопоты для страховой. Доктор Нарси и его хозяева перенесли лабораторию.

В другом месте, под другим названием, Институт «Церулеан» продолжает эксперименты. Возможно, прямо сейчас какой-то новичок катит ведро по его тихим коридорам. Возможно, кто-то едет на рядовую операцию, не зная, что больше никогда не увидит близких.

Не зная, что проведёт остаток жизни, пленённый бесконечным кошмаром.

Я наняла профессионального фотографа, чтобы снять детей. Они живут по какой-то странной версии принципа неопределённости Гейзенберга: одновременно улыбается только один из них. Я решила, что пора довериться специалисту и перестать в Фотошопе переставлять головы ради рождественских открыток.

Всё прошло отлично. Мы устроили съёмку на опушке леса. Сын и дочь обнимались, улыбались, позировали — всё как надо.

Всё было прекрасно… пока я не получила фотографии.

Когда я начала их просматривать, заметила странность.

— Фрэнк, тебе не кажется, что здесь две руки?

Он наклонился к монитору:

— Ну да. Вот эта — Изабеллы, а вот эта — Джека.

— Нет, рука Джека вон там, — показала я. — Он же отказался обнимать её, помнишь?

Но было очевидно: Изабелла положила ладонь себе на плечо, а под её рукой лежала ещё одна, хотя рука Джека отчётливо свисала вдоль тела.

— Наверное, она ошиблась, — пожал плечами Фрэнк. — Хотела пририсовать руку Джека, а потом забыла убрать настоящую.

Я нахмурилась:

— Жаль, что она не предупредила. Смотрится… странно.

Рука под ладонью дочери вовсе не походила на детскую: она была слишком крупной. Откуда она берёт такие стоковые изображения?

Я листала альбом дальше. Остановилась на кадре, где Джек наконец обнял Изабеллу. Она обняла его в ответ, оба смотрят в камеру. Идеальное фото.

Кроме одного.

На руке Джека лежала ещё одна. Я увидела лишь два пальца, слегка накрывавших его. Не заметила бы, если б не первую лишнюю руку. Снова позвала Фрэнка. Он рассмеялся:

— Ну, значит, она пользуется ИИ.

— Не думаю, — возразила я. — Это же наши дети. Как искусственный интеллект мог это сделать?

— Сейчас есть сервисы: загружаешь фото, пишешь «сделай для LinkedIn» или «убери фон». Они часто меняют детали, даже если просишь наоборот.

— Это же нарушение приватности, — сердце у меня ёкнуло. — Я не хочу, чтобы их снимки где-то хранились.

Я позвонила фотографу. Следовало бы сперва спросить, но я была в ярости и сразу набросилась:

— Вы не имели права загружать наши фотографии в какой-то ИИ!

Она была на грани слёз:

— Я этого не делала. Клянусь. Пожалуйста… только не пишите отзыв. Подождите — я всё докажу.

Джанис приехала через час. Показала исходники и метаданные на компьютере, затем те же кадры на дисплее камеры. В оригиналах уже была та лишняя рука под рукой Изабеллы и те же пальцы над рукой Джека.

Она могла бы подделать всё это.

Но выглядела искренне.

Когда Джанис ушла, я запуталась ещё сильнее. Снова пролистала фотографии, уставившись на лишние руки. Это должен быть ИИ. Должен.

Мы уложили детей. С Фрэнком уселись перед телевизором.

— Это так странно, — сказала я, не в силах выбросить мысль из головы.

— Знаю.

Через час я поднялась проверить детей — и застыла.

Изабелла, как обычно, раскинулась поперёк кровати, её рука свешивалась за край.

Из-под кровати тянулась ещё одна рука.

Она держала её.

Я закричала и включила свет. Ничего. Фрэнк прибежал. Я рассказала ему, и он засмеялся:

— Скоро тебе эти руки будут сниться, — сказал он, заглядывая под кровать, потом в шкаф, потом к Джеку.

Разумеется, там ничего не было.

Я не могла уснуть. Всё ходила к детям. Думала о руках: прикреплённых к иссохшим трупам под кроватями, к серийным убийцам, пробравшимся в дом, или вовсе ни к чему не прикреплённых, ползущих по ковру, как пауки.

Наконец задремала.

Проснулась в три часа ночи.

Первое, что заметила, — Фрэнк держит меня за руку. Он никогда так не спит. Я повернулась — и поняла: рука, сжатая в моей, не принадлежит Фрэнку.

Я закричала, и нечто исчезло в тенях одеяла.

Мы обыскали всё. Пусто. Но ладонь пульсировала болью: пять алых царапин сочились кровью.

— Я этого не выдержу, — рыдала я. — Не могу.

Рука немела, покалывала, становилась чужой.

Пока ждали полицию, я открыла записи с камер. Никто не входил и не выходил. Ничего.

Кроме одного…

На видео нашего возвращения из парка — мы шли вчетвером — на моём плече лежит рука.

Но Фрэнк не обнимал меня.

Его жизнь - сплошная боль. Он был изгоем. Школа его личным адом. Его хобби - биология, в лаборатории он чувствовал себя богом Его мечта - чтобы все они пожалели.

1

Я не долго думал, как начать эту запись. Почти сразу решил, что не буду здороваться. Какой смысл желать здоровья, если никто из ныне живущих не прочитает это. Для кого это в таком случае? Я не знаю. Я просто должен написать, высказаться, исповедоваться, если угодно. Хотел ли я чтобы получилось именно так? Да, хотел. Готов ли я принять то, что происходит, удовлетворен ли я? Нет. Хотел ли я НА САМОМ ДЕЛЕ такого развития событий? Нет, не хотел…

Итак, Меня зовут Эдуард Александрович Лобов, сейчас мне двадцать три года, и только я виновен в том, что происходит последние несколько месяцев.

------------------------------

Всё началось много лет назад, когда учился в средней школе. Хотя правильнее будет сказать, что началось с того момента, когда мои родители подали документы на получение свидетельства о рождении их единственного сына. Вот неужели нельзя было придумать нормальное имя. Как будто они оба не учились в школе и не знали, как оно бывает. Наверняка и сами придумывали прозвища одноклассникам с необычными, и правильнее сказать с нестандартными именами. Ведь их родители не стали ничего выдумывать и назвали их просто, можно сказать, банально. Александр и Ольга. Куда уж проще. Но почему сын должен быть Эдуардом. Почему сын должен быть Эдиком-педиком?

На свои вопросы я так и не получил ответы. Родители старательно убеждали, что мне просто завидуют и со временем я обязательно полюблю своё имя и скажу им спасибо. Они искренне верили в это до самой смерти, но я так и не полюбил своё имя, так и не захотел сказать спасибо родителям. До сих пор.

Собственно, проблемы с именем были только началом в череде бесконечных издевательств одноклассников. Причём иногда к дразнившим меня одноклассниками подключались ребята из параллельных классов, а порой и старшики, и, что было самое обидное, дети из младших классов. В середине пятого года обучения мне пришлось поменять школу. Но родители продолжали стоять на своём. Эти люди словно помешались на своём решении, они решили быть стойкими и гордо подняв голову, вынести все испытания. Вся ирония в том, что быть стойким приходилось именно мне. И очень долгое время Эдуард (Эд-гомопед) старался быть именно таким - стойким. Но что взять с мальчика, или откуда взять мальчику силу и уверенность, противостоять толпе орущих обзывательства детей.

Первое время в новой школе действительно немного поменялся сценарий. Меня не трогали, никто не называл Эдика педиком. Я даже успел немного успел расслабиться, снизить так сказать порог стойкости – к хорошему быстро привыкаешь. Родители заметили перемены в сыне и ещё больше подпитались уверенностью, что они на правильном пути. Да, я и сам поверил, что испытания закаляют характер, и что мама с папой были правы. Но ошибались, и они и я. Всё вернулось обратно. Причём, если раньше всё начиналось постепенно, набирая обороты, теперь накрыло лавиной. Как будто вся школа сговорилась и одновременно напала на меня, а я только и мог забиться в угол в туалете для девочек, куда меня закинул, словно пакет с мусором, здоровенный одноклассник с таким, мать его, банальным именем Сергей. А ведь я и на его имя мог придумать неплохие рифмы. Хотя, что уж там говорить, там и придумывать ничего не надо, правда? Но видимо, банальность имени (и в немалой степени габариты, опасные даже для старшеклассников) имели такой эффект.

Руку помощи протянул один из учителей. Геннадий Артемьевич учитель биологии. Именно он открыл для меня путь, если и не к спасению, то указал тропинку, по которой можно выбраться и перестать быть мусорным мешком, брошенным в девчачий туалет на посмешище избалованной детской массе. Правда на тот момент, я ещё не знал и не понимал этого. Но мне так понравилось то, что было в лабораторной у преподавателя. Большинство детей и не подозревали, что лаборатория состоит из двух комнат. Первая большая – там бывали все, кто учился в школе. В ней Геннадий Артемьевич проводил практически работы с учениками, положенные школьной программой. А вот маленькая комнатушка за дверью, которая до этого могла быть самой обычной кладовкой. И о существовании которой не догадывался никто, поскольку она была умело замаскирована между шкафами. И не надо думать, что там учитель занимался чем-то непотребным с учениками, как это обычно бывает в криминальных историях. Вовсе нет, там была вторая лаборатория. И вот там была действительно интересная биология. Там я нашёл спасения от Сергеев, Андреев, Наташ и прочих Ольг. Там было единственное место, кроме дома, где я мог спокойно расслабиться. Как только за мной закрывалась дверь, я как будто отгораживался стеной от мира, наполненного необходимостью быть стойким. В этом небольшом помещении, буквально три на три метра, освещенным лампами дневного света, было маленькое, но моё королевство, где я устанавливал правила, где я мог запихнуть кого-нибудь в женский туалет, на ходу придумывая новые обзывательства.

Но такие мысли посещали меня только первые несколько дней после того, как Геннадий Артемьевич показал маленькую лабораторию, или как он называл её – лабораторию номер два. Для меня она стала лабораторией номер один. Сначала я приходил туда только в качестве зрителя и слушателя. Я смотрел как учитель колдует над прозрачными колбами разного размера, смешивает реактивы, пересаживает растения из одного горшка в другой, прививает одно к другому. Первые несколько недель я не понимал абсолютно ничего из того, что происходило в лаборатории номер два. А Геннадий Артемьевич не торопился меня просвещать. И это было правильно, невооруженным глазом было видно, что мне жизненно необходим перерыв, я был измотан попытками быть стойким.

Спустя пару месяцев он начал рассказывать. Как оказалось, в лаборатории номер два происходили интересные вещи. Директор школы был старым другом Геннадия Артемьевича, а потому позволил ему заниматься экспериментами, используя для этого не только финансовую базу учебного заведения, но и помещения. А ещё, и это было самое главное, к нему никто не лез, никто не контролировал. Постепенно меня захватывало то, чем он занимался. Я всё больше и больше проводил время в маленьком помещении, день за днём превращаясь из обычного «подай, пожалуйста вон ту банку и зелёный порошок», в «а как ты думаешь, не стоит ли попробовать сделать так».

Наверное, сейчас стоит уже рассказать, чем Геннадий Артемьевич занимался. Иначе, это выглядит как фантастический рассказ из сборника начинающих писателей. Да и цель этого послания совсем в другом. Мне не нужно понимания, не нужно сочувствие, я не ищу оправдания своим действиям. И, правда, если бы я мог повернуть время вспять, я бы не стал ничего менять.

Основное образование у Геннадия Артемьевича биологическое, с уклоном в ботанику. Он был идеалистом, который верил, что у человечества хватит разумности вовремя остановиться. Остановиться в уничтожении собственного дома. Он часто говорил, что жизнь на земле — это бесценный дар. Зарождение жизни на планете среди холодного мрака космоса – великая череда случайностей, за которую необходимо быть благодарным. Но человечество в большинстве своём не способно на данном этапе развития осознать всё величие этого дара, насколько великого, настолько же и хрупкого. Да именно так он и говорил. Говорил без пафоса, со спокойной убеждённостью. И пытался внести свой маленький вклад в сохранение этого дара.

Целью учителя было химическое соединение, способное по воздуху передаваться от растения к растению, причем независимо от вида растения, усваиваться и превращать растение в своеобразный аналог качка на стероидах. По его замыслу должен был ускориться рост, укрепиться устойчивость (да, растения тоже должны были быть стойкими) к особенностям окружающей среды. По его представлениям даже либерийское кофейное дерево, должно было способно выжить в условиях сурово сибирской зимы, и наоборот, наша лиственница должна была спокойно переносить условия жаркой пустыни. При этом соединение должно максимально увеличивать регенерацию. Когда я спросил Геннадия Артемьевича, что такое регенерация, он удивленно посмотрел на меня, поправил съехавшие на нос очки. Он действительно удивился, что я, будучи на середине пути школьного образования не знаю, что такое процесс восстановления тканей.

А что он, в принципе, хотел от ребенка, который большую часть времени пытается выжить в агрессивной среде, окружающей его со всех сторон. Мне бы пригодился такой препарат, над которым работал, приютивший меня учитель. Я, на тот момент, был совсем не против вырасти как можно быстрее, получить способность моментальной регенерации тканей. И разобраться с каждым из тех, кто меня задевал. На тот момент, в самом начале, я видел использование препарата именно так. Но спустя некоторое время, я решил, что моё тело и так достаточно развито и, по сути, каждый из нас, пусть и немного разной степени, обладает регенерацией. Ну так пусть тогда они, Сергеи, Андреи и Ольги, не смогут приспособиться ни к одному их видов окружающей среды. Пусть потеряют регенерацию.

И я подключился к исследованиям. Я стал фанатом биологии.

Продолжение - Ботаник (2/3)

Авторский канал - t.me/writer_path

Оно пришло не на сияющей в ночи комете, а на метеоре - темном, древнем, безмолвном, из самой глубин вселенной, куда не проникает взор ни одного астронома. Сгусток студенистой, мерцающей в ультрафиолете жизненной мыслящей субстанции. И упал этот сгусток, омерзительный и невыразимый, не в пустыню или океан, а в проклятый, заболоченный уголок старого кладбища, где воздух вечно тяжел от миазмов гниения и тихого шепота забытых мертвецов. Там, среди разлагающейся плоти земли и костей, проросло Нечто.

Протогон - так мог бы назвать его безумный ум, если бы мог постичь его суть - не был растением, как их понимают люди. Это был космический сгусток мыслящей материи в зачаточном состоянии, чья биология была чужда всему земному, построенная на иных принципах жизни, на иных геометрах клетки. Его сознание пробуждалось медленно, как от кошмара, длившегося эоны. Он воспринимал мир не глазами, а всепроникающим осознанием – вибрацией атомов, токсичным дыханием почвы, слабыми импульсами умирающих микроорганизмов, и – главное – гулким, невыносимым шумом доминирующей жизни.

Он ощутил Человека.

Не как индивида, но как штамм - агрессивный, визгливый, слепой. Через корни, впивающиеся в гнилые пласты земли, Протогон уловил вибрации их шагов - тяжелых, разрушительных. Через поры, впитывающие смрадный воздух, он почувствовал страх, исходящий от них - страх невежественный, животный, переходящий в немедленную, иррациональную ярость ко всему незнакомому. Он увидел (в том смысле, в каком может видеть сущность без глаз) их поступки: как они коверкали землю камнем и металлом, как отравляли воды зловонными эликсирами, как бездумно вырезали леса - древние, безмолвные колонии примитивной, но родственной жизни. Они были как паразиты, как плесень на лике планеты, но плесень, обладающая чудовищными, разрушительными орудиями.

И Протогон постиг своим ужасным, внечеловеческим интеллектом, что их примитивные умы управлялись первобытным страхом. Все неизвестное, все не укладывающееся в их жалкие догмы, вызывало лишь одну реакцию - уничтожение. Огонь, сталь, яд. Контакт с ними означал немедленное истребление, препарирование в светлых, стерильных камерах пыток, которые они называли лабораториями.

Они не были хранителями мира. Они были его палачами. Их существование было осквернением самой сути биосферы, угрозой для всех форм жизни, которые Протогон, в своем космическом масштабе, воспринимал как часть великого, пульсирующего целого - даже эти жалкие земные мхи и лишайники.

Человек был не просто вредителем. Он был активной, расширяющейся силой разрушения, способной в конечном итоге добраться и до Протогона, спящего в своем болотистом лоне. И не только до него. Он угрожал самому потенциалу планеты, ее возможности породить или приютить иную, высшую жизнь.

Решение Протогона было не актом мести, но холодной, космической необходимостью выживания и порядка. Он не мог явиться им во всем своем ужасающем величии. Он должен был стать невидимым. Не просто спрятаться, но слиться с той самой примитивной флорой, которую человек презирал.

Протогон начал Изменение. Его студенистая плоть уплотнялась, принимая вид гниющего пня, покрытого ядовито-зеленым мхом и странными грибами, испускающими слабый фосфоресцирующий свет по ночам. Он вплетал свои корни-щупальца в корневые системы деревьев, склонившихся над болотом, в грибницы, опутавшие кости мертвецов. Он стал всеми растениями произрастающими на болоте и вокруг него, частью пейзажа, настолько отвратительного и естественного, что люди обходили его стороной, чувствуя подсознательный ужас.

Используя неведомые науке частоты, гравитационные пульсации, излучения неизвестные человеку, Протогон начал устанавливать сеть своего единого растительного организма. Он не передавала мысли, как у людей. Он передавал состояние. Состояние абсолютной, древней враждебности к шумному, теплокровному паразиту. Состояние медленной, неумолимой войны. Эта сеть проникала в споры, в пыльцу, в сок деревьев. Растения не обретали разум - они обретали направление. Зловещую цель. Они были инструментами управляемыми его волей.

План Протогона не был ограничен мелочной местью. Он был грандиозен, как сама вселенная. Он не стремился убить людей быстро. Он стремился переделать саму планету, сделав ее негостеприимной для человеческого жалкого биологического шаблона и благоприятной для прихода новых форм жизни - или для пробуждения самого Протогона в его полной мощи.

Через сеть, Протогон начал стимулировать выделение неведомых газов из глубин земли. Газов, не смертельных сразу, но мутнящих разум, вызывающих кошмары, медленно меняющих химию мозга, подготавливающих почву для безумия. Воздух становился тяжелее, сладковато-тошнотворным.

Протогон учил растения производить токсины невиданной силы. Пыльца, превращающаяся в едкую пыль, сок в кислоту разъедающую плоть, ягоды, вызывающие мучительные боли. Леса и поля по всей планете должны были стать не убежищем, а пространством нескончаемого ужаса для человека.

Через споры, вирусы и бактерии, Протогон начал вносить тонкие изменения в микробиом почвы и воды. Изменения, которые должны были нарушить хрупкий баланс человеческого существования - сделать их пищу бесплодной, их воду отравой, их детей безумными уродцами.

Самое ужасное - Протогон посылал свои сигналы не только по планете. Он посылал их в космос, в темную, бесконечную, далёкую бездну. Призывной сигнал для иных спор, иных древнейших созданий, дремавших в ледяных гробницах или странствующих на темных кометах и астероидах. Сигнал о том, что этот мир готовится. Что человек-паразит будет устранен. Что место очищается.

...И вот, старый доктор Волков, одержимый изучением аномальной флоры, нашел в болотистой местности, странный пень из которого, одновременно, прорастали новые зеленые побеги, очень схожие со всеми сразу вблизи растущими деревьями и кустарником и который был покрыт странным мхом и не менее странными грибами. Он взял образцы - кусок мха, крошечный гриб и срезал пару побегов с листьями. В своей лаборатории, он увидел под микроскопом не клетки, а пульсирующие геометрические кошмары, структуры, нарушающие все законы биологии и физики. Он увидел, как клетки в агонии двигались с осознанной, злобной целью. Он услышал - или ему почудилось - тихий, беззвучный шепот, проникающий прямо в мозг, шепот на языке, которого нет на Земле, шепот полный ужасающего разума, расчетливости и древней, нечеловеческой ненависти.

На следующее утро доктора Волкова нашли мертвым. Тело его было покрытым странными наростами на коже, напоминающие грибы покрытые мхом, на руках и ногах под кожей были видны побеги неизвестного растения находящегося у него в чашке для образцов. Он сидел перед микроскопом, его глаза были широко открыты, полные безумия и невыразимого ужаса. Рот был искривлен в беззвучном крике. На столе перед ним лежал лист бумаги, испещренный бессмысленными каракулями, среди которых лишь одно слово повторялось с маниакальной настойчивостью, выведенное дрожащей рукой, пока карандаш не разорвало бумагу: ПРОТОГОН... ПРОТОГОН... ПРОТОГОН...

А за окном лаборатории, на лужайках, газонах, садах, в полях, лесах, в темных топях болот, и в светлых быстротечных реках, в глубоких океанах и прибрежных водах морей Протогон рос и развивался. И ветер, дующий по всей земле нес не запах гнили, но сладковато-отвратительное дыхание иных миров и древнего, зеленого, безмолвного гнева. Процесс пошел. И ничто уже не остановит медленное, верное удушение человеческого рода.

Человек боялся монстров из космоса с бластерами. Угроза была здесь. Она была тихой. Она была зеленой. И она уже решила, что эпоха человека должна закончиться - не взрывом, а шелестом листьев на ветру, несущем новые, чужие семена. Ради жизни планеты. Ради жизни разума, который пришел, чтобы остаться и вырасти.