История болезни

Лешка – бледный, злой.

- Слышал?

Слышал, а как же.

И даже видел Юльку, безликой тенью уходящей со станции.

- Может, башку проломим этому ублюдку, а? Не шучу, где живет – могу узнать, карту...

Я, болезненно скривившись, сложил пальцы в решетку, поднял ее на уровень пылающих глаз Вересаева.

- Проломим, Леша. Дальше – сам сообразишь, или подсказку дать?

Лешка выругался, пнул ногой стену станции.

- Так что, промолчим просто, а?! Мирно примем и простим?!

Я уселся на лавку, сверля глазами пол. Да, именно. Промолчим. Примем.

Вызов шестнадцатой бригады ночью на «теряет сознание». Добрые, ласковые встречающие, отнявшие у приехавшей Юли Одинцовой сумку прямо на выходе из машины, вежливо препроводившие ее в достаточно благопристойную квартиру. Милый юноша, расставшийся с девушкой по ее инициативе, пьющий пятый день, мучающийся от абстинентных явлений – красивый, ухоженный, со слезящейся тоской по оборванной любви. Настойчивые просьбы «Доктор, прокапайте, мы отблагодарим, пожалуйста…», обещания подписать все, что надо, обещания любить до гроба, обещания молчать об этом отклонении от обязательного функционала работы «Скорой помощи» аки рыба. Юля, поколебавшись, согласилась (семья явно порядочная, а мальчик – симпатичный), влила в венозное русло страдающего юноши нужную дозу раствора Рингера с ацесолью, сдобрив все это витаминами группы В, и завершив терапию инъекцией феназепама в «резинку» системы. Страдающий от неразделенной любви и лютого похмелья благодарно задремал. Юле вложили в карман пять тысяч рублей – пятью красивыми, новенькими, купюрами. Вежливо, приобнимая за плечи и бесконечно благодаря, проводили до дверей. Распахнули их, широко и настежь – впуская сотрудников полиции с камерой. Дальше – по классике, номера купюр, разумеется, уже были переписаны, фельдшера бригады номер шестнадцать Одинцову Юлию Игоревну стали допрашивать…

Василий Анатольевич, скорбно вздыхая, на всю пятиминутку, то и дело задирая голову вверх, словно взывая «Ты слышишь, Отче, слышишь?!», выдал долгую и крайне красивую речь о волках в овечьей шкуре, которые вкрадываются под личиной девушек-фельдшеров в наши стройные ряды, и из-под этой самой шкуры злобно и намеренно позорят гордое звание медицинского работника, обирая пациентов, производя неположенные манипуляции, оформляя «левую» документацию, предавая саму идею клятвы Гиппократа…

Понятное дело – Юлю уволят. В лучшем случае.

Лешка опустился на лавку рядом.

- Ты же понимаешь, Громыч, откуда ноги растут?

Медленно киваю.

Да понимаю, как не понять. В этом беда всего, за редким исключением, мелкого начальства – в его мелочности. Амбиций хватает, а вот власти – нет. Любой щелчок по носу от нижестоящих в табели о рангах для них – как удар хлыстом по мошонке, заставляет взвиться, и начать ударно гадить смутьянам в карму, благо – должность дает такие возможности. Только для Василия Анатольевича сейчас объект для закидывания навозом имеется только один, к его жгучему сожалению. Меня он не тронет – боится. Игнатович, ага. После наших объяснительных, которые он, уверен, порвал сразу же после прочтения, рыпнуться повторно на бывшего главного врача ведомственного санатория – кишка тонка. Лешку Вересаева тронуть тоже не может, он фельдшер реанимационной бригады, неофициально, как я упоминал – личной бригады главного врача данной станции, священная корова. Остается только Юля.

Надо ли удивляться, почему так экстренно нашелся подставной вызов для шестнадцатой бригады с переписанными номерами купюр?

- Мы ничего не докажем, Леш.

- У меня знакомые в прокуратуре есть, - отвернувшись, говорит Вересаев. – Знакомая… могу попросить.

- Деньги нужны?

- Когда они были не нужны? – угрюмо произносит Лешка. – Выгребай из бюджета все, что не жалко, Громыч. Я по бригаде пройдусь, тоже спрошу.

- Выгребу.

На крыльце возникла фигура заведующего.

- Чего сидим, молодые люди? Чего домой не идем? Смену отработали, вам на станции делать нечего.

Широкая, как арбузный ломоть, улыбка, зачесанные набок волосы, тщетно пытающиеся замаскировать лысеющий лоб, сутенерские тонкие усики, ухоженные, смазанные бриолином… или чем там их смазывают. Явная провокация – благо, над крыльцом подстанции торчит око камеры, которая все это снимает, говорят, даже со звуком, и в хорошем качестве.

«Строите планы мести, юноши?» - перевожу сказанное. – «Не стоит. Ляжете следом – дайте только срок, сучата. Никому еще не позволялось…»

- Уходим уже, - произнес я, вставая. – Спасибо, что напомнили. А то бы заночевали тут, ей-богу.

Лешка поднялся – молча, отвернувшись, сжимая кулаки.

Уходим со станции, провожаемые сверлящим наши спины взглядом заведующего.

- К Юльке? – произносит Лешка, когда мы выходим под тень магнолий Цветочного бульвара. – Или дадим время – пусть пока попсихует, пар выпустит, все такое?

- Втроем психовать веселее. Поехали, чего уж там.

- Да в душ хотел сначала…

- В морге вымоют, до блеска, когда пора придет. Поехали, говорю.

Машина ревела двигателем, визжала плохо натянутым ремнем генератора, грохотала железом дверей и носилок, виляла из стороны в сторону а-ля маркитанская лодка, но не справлялась с подъемом. Вчера выпал снег, и ночью счастливая детвора раскатала единственную дорогу на гору до зеркальной поверхности. Детям радость, а машина подняться не может. Никак. В кармане карта вызова с текстом «25 лет., ж., болит сердце, слабость», украшенная двумя красными полосками в знак срочности (сердце же!), под ногами уже наготове терапевтический ящик и черная сумка с кардиографом, в кармане куртки – маленький справочник по особо каверзным ЭКГ, в телефоне на кнопке быстрого набора номер нашего много лет работающего кардиолога. А машина подняться не может. Водитель, чертыхаясь, остервенело дергает рычаг ручного тормоза, бросает педаль сцепления, манипулируя педалью газа – все тщетно. Вокруг уже собрались люди, кто-то пытается машину подтолкнуть, кто-то засыпает советами и жестикулирует, демонстрируя участие и навыки дирижера, но толку от этого никакого.

Тротуар на спуске тоже заснежен и успел обледенеть, а службы, занимающиеся расчисткой и засыпанием песком, сюда не добрались – видимо, по той же причине, что и мы. Краем глаза вижу, как пешеходы осторожно спускаются по ступеням, нащупывая ногой каждую из них, прежде чем перенести вниз вес тела. Поэтому и успеваю заметить, как мужчина в кожаной куртке оскальзывается, и, нелепо взмахнув руками, падает. Удар головы о бордюр и хруст костей черепа я не слышу за ревом двигателя, зато отчетливо вижу всплеск темной крови, мгновенно пропитавшей снег.

Игнатович снова отсутствует – на больничном, как по заказу. Смешанные чувства – аккурат из того анекдота, где теща падает в пропасть на твоем новом «мерседесе». .

Я выскакиваю из машины, собирается толпа. Пострадавший без сознания, конечности судорожно подергиваются, из носа вытекает кровь, слишком густая, чтобы быть просто кровью, дыхание… проклятье, ну очень нехорошее дыхание, никак не попадающее под диагноз «Ушибленная рана волосистой части головы». Крики: «Доктор, да живее ты, ч-черт! Человек умирает!». Хватаю сумку, торопливо натягиваю перчатки, пытаюсь приподнять неестественно тяжелую голову упавшего, аккуратно, чтобы не дергать шею. Не получается. Ригидность затылочных мышц уже в наличии, кровь заливает мне руки, изо рта лежащего вылетают кровавые пенистые плевки. Торопливо наматываю бинт вокруг его головы – кровь пропитывает повязку моментально.

Сдираю одну перчатку, хватаю рацию:

- «Ромашка», девятнадцатая бригада! У меня тут в пути… травма головы, ушиб мозга и кома… передайте мой вызов другой!

Шипение, тишина. Голос старшего фельдшера (любит она в диспетчерской сидеть, уши греть и особо обожает влезать в эфир):

- Так, Громов, прекратите тут панику! У вас есть вызов, езжайте на него! Там повод к вызову – «сердце»! К вашему «в пути» отправим бригаду сейчас!

Угу. Сердце. Двадцать пять лет. Где-то там. А прямо передо мной лежит во все увеличивающемся кроваво-снежном месиве мужчина, закатив глаза с уже разошедшимися в разные стороны зрачками, и очень паршиво дышит, сменяя череду дыхательных движений все увеличивающимися паузами. И толпа, которая готова тебя растерзать, если ты просто сейчас повернешься и уйдешь, оставив человека без помощи.

Вычленяю из всё густеющей толпы двух наиболее серьезных, пихаю одному бинты и перекись:

- Ребята, у меня там вызов срочный! Сердце болит у человека! Поймите меня тоже…

- Какое, на хрен, сердце! – тут же режет по ушам ожидаемый крик откуда-то – женский, злой, сочащийся нарождающейся истерикой. – Ты чё?! Тут человек умирает!

- Там тоже человек умирает… поймите! – говорю, и сам себя не слышу.

- Да не пускайте его никуда! – визгливо кричит та же женщина. – Охренели они совсем, в своей «Скорой»! Мужчины, слышите? Не пускайте его!!

Кто-то сильно толкает меня в спину:

- Давай, лечи его, падла! Куда собрался?

Не отвечаю на оскорбление, вручаю всё же перевязочные материалы выбранному мной «серьезному»:

- Я вас очень попрошу – сейчас другая бригада приедет. Голову ему поддержите, чтобы не захлебнулся, если его рвать будет… вот так вот, локтями подоприте…

- Он же помрет, - тихо, но рассудительно отвечает «серьезный», становясь в момент еще серьезнее.

- Вы, главное, его не оставляйте, - бормочу я. – Другие сейчас приедут…. скоро.

Торопливо, осыпаемый бранью и оскорблениями меня лично и всей моей родословной аж до Киевской Руси, хватаю терапевтический ящик, кардиограф, кислород – все, что может пригодится на кардиологическом вызове, уворачиваюсь от очередного, пытающегося дернуть меня за плечо, бегу в гору. Морозный воздух режет горло, гулко колотится в висках. Меня провожает истошный вопль той женщины: «Да что же это делается?! Держите его!».

Искомый дом по улице Лесной, ожидаемый пятый этаж без намека на лифт и встречающих. Вдавливаю кнопки домофона:

- Кто?

Дьявол! Хочется заорать, но не могу отдышаться после пробежки по зимней улице:

- «Скорая»… открывайте!

- Наконец-то!

Лестница, гулкий грохот моих шагов по бетонным ступеням, теплый зевок распахнутой двери натопленной квартиры, юная дева с заранее кислым выражением лица, закутанная в халат.

- Что случилось? Кто вызывал?

Дева окисляет гримасу до максимума (хам, даже обувь не снял), кивком приказывает следовать за ней в комнату:

- Я вызывала.

После этого теплота квартиры начинает вызывать у меня дурноту:

- Это у вас сердце болит?

- Да ничего у меня не болит, - презрительно отвечает вызывавшая. – Температура у меня пятый день, тридцать восемь. В поликлинику очередь, участкового не дождешься. Хорошо работаете, нет слов!

Я прислоняюсь к дверному косяку.

- Тогда какого… лешего вы сказали про сердце диспетчеру?

- А вы выражения выбирайте! – мгновенно вскидывается девица. – У меня тетя в Крайздраве, могу ей позвонить, если надо! Оборзели совсем! Если бы не сказала, что «сердце» болит, вообще бы не приехали!

Сам от себя не ожидал потока выражений, которыми я окатил ее в ответ.

- Да вы… да я вас… куда?!

Не слушая ее, я бросился назад, вниз, в гулкий колодец подъезда. Четвертый этаж, третий, второй, быстрее, быстрее, черт возьми… и он же возьми эту проклятую ватную слабость в ногах, и холод страха в животе, и горький привкус предвкушения беды в горле. Спотыкаясь, я бегу обратно, поскальзываясь на поворотах тротуара. Мелькнул магазин, который я миновал не так давно, обледенелый тополь на повороте, заваленная снежными глыбами клумба… Уже слышу гомон толпы.

Уже вижу медленно крутящиеся синие мигалки моей «Газели».

И вижу труп на тротуаре.

Я опоздал.

Падаю на колени рядом с лежащим мужчиной, озябшей рукой пытаюсь нащупать пульс, задираю веко.

- Дождался, козел?! – бьет в уши назойливый голос. – Дождался, сука?! Дождался, Гиппократ хренов?! Дождался?!

Веник выбрался из кустов, тяжело дыша, моргая.

- Можно… вас?

Доктор мой отмолчался, я выдвинулся вперед – понятно, не по чину обратился.

- Что, Веня?

- Не… я не к вам… я к…

Пауза. Стою, молчу, перевожу взгляд со сгорбленной фигуры Громова-младшего на монументальный торс главного врача всея девятнадцатой бригады.

- Идите, Артемий.

Молча ухожу, без мин и выказывания гордости. У Веника на руках – заключение фтизиатра, я его читал, но – понятное дело, Игнатович все расскажет лучше и подробнее. И правильнее – смягчая. Не называя сроков.

- Лар, девятнадцатая на станции.

- Угу, - по желобку скользнул пластмассовый номерок бригады. – Тём, зайди к Алиевне.

- А?

Лариса мотнула головой, указывая в сторону кабинета старшего врача, поджимая одновременно губы – мол, нельзя же быть таким тупым на четвертом-то десятке лет. Просит тебя старший врач зайти… просит, а не приказывает.

Аккуратно, размеренно стучу костяшкой среднего пальца по двери с надписью «Старший врач».

- Нина Ал…

- Зайдите, Громов…

Глухо, как-то, нетипично. Захожу.

Нина Алиевна тяжело дышит, сидя на диване, ощутимо кренясь вбок, задрав подбородок.

В горле у нее что-то звонко булькает – словно закипающая вода в банке, куда заблаговременно был опущен кипятильник.

Острый взгляд врача с хрен знает каким стажем, сильной женщины, которая всегда лечила других, но никогда не вспомнила о своем здоровье. Острый, жалящий… молящий.

Пустая станция, все бригады на вызовах, кардиологи и реанимация – вернутся, в лучшем случае, под утро…

Молчала. Все это время. Юные девы с температурами и бабки с приливами крови к пяткам важнее же, проклятье!

- Давно?

- Два часа… - тяжело дыша, отвечает она.

Какого ж вы хера ждали, Нина наша Алиевна, драть мою спину!

И перестали ждать прямо сейчас….

- Лара!

- А?

- Бегом в машину, сумку и кислород тащи! И кардиограф!

- Что …. что?

- Да быстро ты, твою мать!!

Кажется, я добавил еще что-то, куда нецензурнее звучащее.

Ты же тоже фельдшер, Лариса – неужели не видела и не слышала?!

Падаю на диван рядом с Ниной Алиевной, аккуратно усаживаю ее в позу «ортопноэ», еще выше задираю ей голову.

- Ниночка Алиевна, слышите меня?

Обнимаю ее, задираю рукав халата, рассматривая вены на руке.

- Моя родная, моя хорошая, вы только сейчас не валяйте дурака, ладно?

Тяжелое, сопящее, клокочущее и неровное, с паузами, дыхание.

Вены есть – паршивенькие, но угадываются.

Дверь распахивается, Лариса вбегает, сгружая на пол укладки из машины.

- Лара, кислород врубай, я пока вену ставлю! Игнатович где?

Диспетчер откручивает вентили КИ-3, напяливает маску на запрокинутое вверх, заострившееся лицо Нины Алиевны. Губы у нее дрожат, руки – тоже.

- Сейчас, Тёма, идет уже…

- Нина Алиевна, слышите меня?

Ее веки опускаются, лицо скрыто маской.

- Помните… фельдшер Громов, раздоблай… карточки хреново пишет… - лепечу я, вводя катетер, молясь, чтобы не промазать мимо вены. – Вы меня еще ругали часто… и бригаду мою… и медучилище, которое мне диплом выдало, да?

Сдобренный нитратами физраствор лился по пластиковой кишке системы, пропадая в узле впившегося локоть сидящей на диване женщины катетера.

- Помните, я диагноз еще такой поставил – «Счесанная рана лица»… помните? На пятиминутке же еще про него говорили…

Я гладил ее руку, пока кардиограф пищал, выплевывая «пленку», украшенную очагами ишемии на миокарде.

Игнатович влетел, протянул термоленту по руке, изучая.

- Коллега, нитраты подключаем, живо!

Директор землетрясения, черт бы тебя…

На миг сцепились взглядами. Мой – злющий, его – оценивающий, увидевший поставленную систему.

- Молодец, Артем. Лариса, бригада реанимации далеко?

(Артем?)

- На Колхозной-второй, Максим Олегович. Уже едут, уже сказала!

- Третья больница?

- Предупредили.

- Хорошо.

Он выдернул из кармана халата металлическую коробочку, стянутую резинкой, раскрыл, доставая ампулу морфина.

Я, сжимая запястье старшего врача, тихо, очень тихо, выдохнул.

Молча гладил Нину Алиевну по седой голове, прижимая резину маски к ее лицу.

Дышите, Нина Алиевна. Дышите, пожалуйста.

Дышите.

Дышите.

Пусть не врут вам глупцы – что никому врачи не нужны, пока со здоровьем проблем нет. Вы мне нужны. Вы станции нужны. Игнатовичу, тяжело сопящему у меня над ухом, Ларисе, трясущейся рядом, не знающей, кому сейчас и куда звонить – нужны.

Краем глаза увидел в приоткрытой двери сгорбленную фигуру Веника, прижавшегося к косяку входа на станцию, тревожно вглядывающегося.

Где-то под его ногами жалобно мяукал Подлиза.

Вы нам всем нужны!

Орите, ругайтесь, раздалбывайте нас на пятиминутках и в этом самом кабинете в пыль, что хотите, делайте!

Только дышите…

- Слышь, ты – Артем?

- А кто спрашивает? – поинтересовался я, не отрывая мутного взгляда от пивной кружки… которой уже по счету-то?

- Я спрашиваю.

- О как… - качнувшись, я перевел взгляд с пены, украсившей стеклянный сосуд изнутри, на стоящего рядом рослого парня – бритого наголо, широкоплечего, с крупным носом и выдающейся вперед челюстью, как у бульдога. – Я… кто – «я»?

- Поговорить надо!

- Кому – надо? – нарочито вежливо уточнил я.

Две ручищи сгребли меня из-за стола, выдернули рывком.

- Ты еще борзеть собрался, козлина?! – дыхнуло на меня.

- Нет, - коротко ответил я, с удовольствием заезжая коленом в пах держащего меня. Он взвыл, согнулся – но, к сожалению, рук не разжал. Наоборот – рванулся вперед, бодая меня в живот, бросая на пол бара через что-то угловатое и деревянно загрохотавшее при моем падении, затрещавшее и захрустевшее. Хана столу…. Дальше я, не успев еще почувствовать боль от падения, откинулся назад от трех подряд обжигающих и ослепляющих ударов в лицо. Один пришелся точно в левый глаз – и полутьма «Красного горна» на миг полыхнула кругами фиолетовых вспышек.

- Парни, хорош! Вы чего?

- Э-э! Прекратите!

Еще два удара в живот – ногами. Я, кряхтя, хрипя и глотая воздух, борясь с подкатывающей рвотой, отполз, попытался подняться – по затылку что-то сильно ударило, заставив воздух между ушей взорваться звоном, а рвотные массы – успешно рвануться по пищеводу наружу.

- УБЬЮ, ****ИНА!!

- Мамка твоя… бля… дина… - успел выдохнуть я, отплевываясь и уворачиваясь от очередного удара, дергая за пойманную ногу в ботинке-«дерьмодаве», и изо всех сил выкручивая.

Бивший меня упал, не удержавшись, на миг растопырив ноги. Все еще лежа, смотря на мир одним глазом, я от души пнул его снова – и снова в пах, от души, надеясь, что там, в глубине джинсового гульфика что-то отзовется сочным хрустом.

Нас растащили. Помню, как кто-то настойчиво плескал мне воду в лицо, заливая рубашку, и так уж мокрую и липнущую от крови, видимо, уверовав, что именно она вернет меня обратно, исцелив от сотрясения головного мозга и прочих приятных последствий избиения.

Люди мельтешили вокруг, кричали, куда-то звонили, кого-то ругали. Я лишь моргал, лежа на полу и глядя на то и дело расплывающийся круг лампы на потолке.

Интересно, все разводы происходят таким вот образом?

В принципе, давно уже надо было догадаться – слишком уж часто Ира не брала трубку, когда я ей дежурно звонил со смены утром, в обед и вечером. Каждый раз – или в душе была, или с мамой разговаривала, или соседка попросила помочь… я не проверял, и верил, верил, разумеется. Любые отношения основаны на доверии, иначе их нельзя назвать отношениями в принципе. Даже тот странный факт, что меня все чаще встречала утром со смены тихая квартира и спящая наповал жена, в очередной раз проспавшая приготовление завтрака уставшему после суток мужу – я игнорировал, не делая выводов и глотая объяснения, что долго сериал смотрела, вымоталась, делая уборку, заболела, полночи утешала очередную разбежавшуюся с неудавшимся кандидатом в мужья подругу. Всякое же бывает – и подруги-неудачницы, и уборка, и сериалы. Жена же, святое же…

Кульминация наступила – все знают, что существует закон подлости – аккурат после той смены, когда мы с Игнатовичем передали Нину Алиевну бригаде реанимации и, пошатываясь, побрели в комнату отдыха. Отдыха, ч-черт – разумеется, до утра ни он, ни я глаз не сомкнули, сидя на кушетках, заключив временное перемирие, снова и снова обсуждая – все ли мы правильно сделали? Рассчитали ли дозу нитратов? Вовремя ли ввели морфин? Правильно ли интерпретировали кардиограмму? Я, плюнув на субординацию, то и дело открывал окно в бригадной комнате, курил, впуская в комнату морозный воздух. Игнатович не обращал на это внимания, снова и снова занудно заводя разговор про кардиограмму и нитраты. Не из страха. Он уважал Нину Алиевну… наверное, это был единственный человек на станции, перед чьей харизмой он добровольно отступал.

Первое, что я почувствовал, входя в квартиру – сильнейший запах перегара. Хорошего такого, который не может принадлежать одному человеку. Прямо в прихожей валялись брошенные ботинки… те самые, которые только что лупили меня по животу. На вешалке висела камуфляжная куртка. Чужая. Какое-то время я просто стоял, моргая, глотая сухим горлом, не веря. Не могла Ира… так вот, нагло, цинично, не стесняясь…

Почему-то крадучись, стараясь не шуметь, опустив рюкзак на пол, я открыл дверь нашей спальни. Долго смотрел на то, что лежало на нашей кровати.

Ира проснулась, словно почувствовав мой взгляд. С третьего раза попала ногами в тапочки – два пушистых котенка, с довольными вышитыми улыбками, я ей сам их выбирал в подарок. Пошатываясь, подошла ко мне, кривясь и моргая, натягивая халат на голое плечо.

- Давай т… ты только о… орать не будешь…

Здоровенный товарищ, всю ночь пользовавший мою жену на измятых в хлам простынях, громко храпел, хозяйски раскинувшись.

- Это кто? – ровно спросил я, глядя поверх ее головы. Научился у Игнатовича, видимо.

Минимум эмоций. Минус всегда притягивает к себе плюс.

Подействовало. Ира взорвалась.

Это оказался Ярослав, человек, который единственный на этом глобусе, кто ее любит и понимает, который видит в ней женщину и человека, который нужен был ей всю ее жизнь. В отличие от того урода, что приперся так не вовремя со смены, а еще изгадил всю ее молодость в частности, и ту самую жизнь - вообще.

В идеале, конечно, надо было бы заорать, смести Иру ударом по лживой физиономии куда-нибудь в сторону, поднять что-нибудь тяжелое и заехать развалившемуся понимающему и любящему Ярославу, демонстрирующему пробивающимся сквозь шторы солнечным лучам голый зад, поросший шерстью, прямо по затылку. Мужик, в том понимании, в котором его рисуют в боевиках, так бы и поступил. Значит, я не мужик. Я просто выдохшийся после паршивой смены фельдшер, уставший и желающий отоспаться, пришедший домой и внезапно обнаруживший, что жена давно уже ему ветвит рога – ведь нелепо думать, что данный индивид сумел разглядеть в моей супруге женщину и человека за одну короткую пьяную ночь.

- Раз… - Ира в очередной раз икнула – возлияния, обозначенные стоящими и лежащими бутылками из-под вина около кровати, дали о себе знать, - раз… вестись…

- Потом поговорим, - я повернулся и направился к двери.

Развестись, значит? Со столь любимым разделом «совместно нажитого имущества» разводящимися дамочками, конкретно – квартиры моих родителей, в пользу чудесного юноши Ярослава? Жирновато будет.

Я вышел во двор, посидел, куря одну за одной сигареты, пока слизистая рта, покрывшаяся жесткой на ощупь языка коркой, не запротестовала. Вздернул на плечо рюкзак, где воняла потом суточная форма. Прыгнул в маршрутку – не понимая, куда она меня отвезет.

Тогда я промолчал. Не звонил никому, не жаловался, не закатывал скандалов. Вечером, вернувшись домой, застал пустую квартиру – распахнутая форточка выхолодила ее до уличной температуры, бардак на кровати, который никто не собирался убирать, разил кислой вонью измены. Бутылки исчезли, вместе с ботинками и курткой плечистого Ярослава – и вместе с моей женой. До боли укусив губу, я сгреб с кровати все постельное белье, скинул его в кучу, принялся рвать на части… Потом очнулся. Вынес все это за дом, залил «розжигом» для костра, чиркнул зажигалкой. Добрался до магазина, вымученно улыбнулся продавщице, сгреб бутылку коньяка, открутил крышку прямо на выходе…

Через два дня начались звонки – я не брал трубку. Потом – сообщения на телефон, с предложениями развестись, угрозами, обещаниями проблем. Были и звонки с незнакомых, потом – с закрытых номеров. Живя и работая по инерции, я лишь пассивно наблюдал, как мой телефон, неделю как лишенный голоса, тихо жужжит, в очередной раз напоминая мне о желании моей некогда жены разорвать все то, что нас связывало пять лет. Читая периодически прилетающие сообщения, я с вялым удивлением узнавал, что являюсь импотентом с коротким «хозяйством», вызывающим у любой женщины естественное отвращение, узнал от трех сделанных абортах, ибо рожать «от такого» - себя не уважать, прочитал про то, что почти все мои друзья (включая Лешку) успели побывать в моей постели, пока я «своих вонючих бомжей и бабок» лечил… даже жаль, что Лешка со мной в одной смене работает, не укладывается в легенду. Узнал и про то, что моя трижды проклятая «Скорая помощь» развалила все, что Ира пыталась выстроить в нашей семье за все это время. И именно благодаря ей увиденный мной кусок мяса оказался в моей постели. Только благодаря ей.

Сменившись в очередной раз, я коротко кивнул Игнатовичу в знак прощания, погладил Подлизу, отделался от Лешки, Витьки Мирошина и Антона Вертинского, ушел в сторону нашего любимого бара, желая наконец-то надраться вдрызг – один, без сочувствующих, советующих и лезущих в душу. Уселся за самый дальний столик, выстроил перед собой небольшой бруствер из пивных кружек с целью одолеть все их содержимое.

Горящий жаждой справедливости герой-любовник Ярослав не дал мне завершить начатое.

Я слушал, как он орет, пока его скручивают и прижимают мордой к полу охранники бара.

В глотке стоял кислый вкус рвоты.

Глаза закрывались.

Накатывал сопор.

Я ведь просто хотел людей лечить, боженька, чтоб тебя… Это – награда?

Молчишь?

Сволочь…

Продолжение следует...

Сопя, я доволок Воробьеву, находящуюся в полуобморочном сознании, до окошка диспетчерской.

- Лар…р… ик… девят…

- У-у, - Лариса скорчила гримасу, демонстративно потянула ноздрями. – Вы, ваше благородие, вижу, нарезались.

- Я-т-то… - будь оно неладно, это грузинское вино, с волшебным вкусом и отвратным последующим эффектом. – Я норм-м-мально, Нашатка… э-э, Наташка вот…

- Вижу бревно вместо врача Воробьевой, - хихикнула диспетчер. – Тащи ее в комнату, сам будь готов. На станции три бригады, вариантов, что сдернут – выше крыши.

Я наклонился над окошком, подпирая опасно шатающуюся Наташу коленом.

- Ларик… я… мы… не в сос… соз….созтоян… иии.

И, самое обидное – голова-то почти светлая, мысли не путаются. В отличие от ног и языка.

- Тёма, как получится. Извини.

Извиняю, сгребаю своего врача в охапку, волоку ее по коридору, кое-как, с горем пополам, забираемся на второй этаж. С пятой попытки, нагнувшись и изучая замочную скважину практически на расстоянии поцелуя, попадаю ключом в замок.

- Девят… нац… сегодня, - укладываясь на кушетку, категорично изрекла Наташа, дирижируя ручкой в темноте комнаты, - не… раб-ботает… понял?

Да понял, понял, спи давай. Несколько раз споткнувшись, я рухнул на свою кушетку, мгновенно выключаясь.

- ОДИН-ДЕВЯТЬ, ДЕВЯТНАДЦАТЬ, ФЕЛЬДШЕР ГРОМОВ! – почудилось мне.

Я помотал хмельной головой в темноте.

- ДЕВЯТНАДЦАТАЯ БРИГАДА, НА ВЫЗОВ!

А, б-бл…

Кое-как я встал, шатаясь, выбрался в коридор. Часы показывали начало пятого утра. Три часа уже провалялся, надо же.

Белый прямоугольник карты вызова уже ждал меня, втиснутый в окошко.

- Тём, извини, никак, - отводя глаза, произнесла Лариса. – Клуценко вызывает, пятый раз звонит. Станция пустая, задержка уже полчаса. Езжай.

Смерив ее ненавидящим взглядом, я зашагал к дверям. Подстава – как она есть. Бабка Клуценко – наказание станции скорой медицинской помощи нашего города, ибо она, помимо возраста, является председателем совета ветеранов, когда-то была, в военные годы, медсестрой, «таскала раненых», с ее постоянных утверждений, ноги у нее отморожены, а эта «хохляндия проклятая» (так она обычно величала бессменно встречающего нас дедушку Клуценко) ей жизни не дает. Жалобщики оба – со стажем, знающие наизусть телефоны всех начальников, горячих линий, газет, радиостанций и прочих чудесных людей, способных изгадить жизнь рядовому медику в течение одного неполного дня.

- Г-гореть тебе в аду, Л-лар… - я громко икнул. Голова уже прояснилась, но язык до сих пор не слушался. И во рту – как стадо коней ударно гадило три дня…

Как-то я ухитрился вползти в машину, буркнуть водителю адрес. Пока ехали, не слушая его протестов, крутанул ручку оконного стекла, впуская в кабину струю ледяного ветра, сунул голову под его поток. Обдует пусть, может – отпустит это волшебное вино, скривившее девятнадцатую бригаду до невменяемого состояния с трех бокалов всего?

Не отпустило. Входя в квартиру Клуценко, навстречу услужливо распахнутой двери, первое, что я сделал – это споткнулся о порог, и в эту квартиру практически влетел, снеся собой встречающего дедушку.

- Нормаааааальная у нас тут медицина! – тут же раздалось с его стороны, после того как мы расцепились.

Ругаться, объяснять, оправдываться? Исключено. Не услышат, сгноят – опыт есть, большой и богатый.

- Больная где? – буркнул сквозь сжатые зубы я, придавая нечеловеческие усилия собственной глотке, дабы два этих коротких слова получились слитными и внятными.

- Да там она, там… - дедуля махнул рукой в светлый проем двери гостиной, и тут же потерял ко всему происходящему интерес, удалившись в сторону кухни. Под его ногами, елозя по ним, проструились в ту же комнату несколько кошачьих фигурок. Да, забыл сказать еще про одну особенность данного дома – у Клуценко восемь котов, все домашние, на улицу не ходят. Куда ходят… ну, понятно, поэтому атмосфера, особенно зимой, когда окна не открывают в принципе, абсолютно непригодна для кислорододышащих. До рези в глазах и носу.

- Ооооо, дооооооктор… - вызывающая была в наличии, на той же кровати, на которой она встречала бригады уже лет так пятнадцать подряд, практически в той же позе. – Ооооо…. оооо… все болиииит…

Сбор анамнеза сейчас, когда я не в состоянии выговорить свое имя – невозможен даже теоретически, но, по счастью, бабку и ее заболевания знает вся станция. ИБС, стенокардия, диабет II степени, лютейший тромбофлебит на обеих голенях в обнимку с варикозом, а совокупно – мочекаменная болезнь, периодически выдающая ей почечные колики, ибо лечением бабушка Клуценко часто манкирует.

- Почки? – натужившись, выдал я.

- Даааа… оооо… все аж гориииит…

Возведя очи к потолку, я послал главному врачу этого глобуса немую благодарность. Найти вену и загнать в нее стандартный в такой ситуации коктейль – это не снимать, и уж тем более, не анализировать кардиограммы, не лить поляризующую смесь и не морщить мозг над выбором антиаритмического препарата (если учесть, что у большинства из них – длинный список противопоказаний). Даже я справлюсь. А уж карту мне кто-нибудь на станции напишет, бабульку, как я уже говорил, знают все – любой, кто назвался фельдшером «Скорой помощи» и проработал хотя бы год, побывал тут минимум раз пять-десять.

- Сдел`ем, - категорично произнес я, с ненужным стуком водружая на стол, толсто укрытый газетами, укладку. Сзади зашаркало, захлюпало. Ах да, очередная дань традиции – дедушка, встретив бригаду, уходит на кухню делать чай, и с ним же возвращается, наблюдая весь процесс оказания помощи. Когда бригада удаляется, помощь оказав, обязательно предлагает чайку – протягивает кружку, из которой только что шумно отхлебнул. Анька-Лилипут как-то покаялась, что ее первый раз вывернуло сразу же после выхода из квартиры.

Я быстро отломал носики у ампул но-шпы и платифиллина, чуть сложнее было с ампулой баралгина – стекло толстое, а скарификатор упорно выскальзывал у меня из пальцев, не желая подпиливать «шейку», распотрошил шприц-«двадцатку», втянул содержимое открытых емкостей в него, полез за жгутом, натянул его на левое предплечье больной, развернув кисть тыльной стороной к себе. Вены у Клуценко знают все лучше, чем географию собственной квартиры, в локтевые сгибы можно даже не лезть. Провел ваткой со спиртом, пристроился было иглой… задержался взглядом на шприце, в котором почему-то было мало жидкости, после чего, внутренне чертыхнувшись, натянул на иглу колпачок, и полез в укладку за ампулой физраствора. Громов, ты чего, ну? Вызов и так сам по себе подставной, так зачем лично участвовать?

Прокол толстой, покрытой пигментными пятнами, тускло поблескивающей в свете люстры, кожи, вялое рысканье иглой в поисках невидимой «акушерской» вены, долгожданная кровь при взятии «контроля». Расслабляю жгут, медленно, плавными, мягкими толчками поршня ввожу жидкость в сосудистое русло.

- Лех… кх-кх… че?

- Ох, да… да-да! – бабушка обмякла, расцвела.

Фу-уф!

Выдергиваю иглу, сдавив место инъекции тампоном, тянусь за картой. Роспись взять – а дальше уже…

- Спасиииибо, доооктор, - тянется голос Клуценко. – Ой… вы такой хорооооший…

- Д`нез`чт, - согласно промямлил я. Где она, ч-черт, карта эта?

- Вы такоооой хороший… только что ж вы такоооой пьяныыыыый?

Оп!

Мне на голову вылили ведро ледяной воды, а после смачно добавили дубиной по затылку.

Попал – так попал. Рассказать сейчас про то, что Новый Год, что праздник, что вино, несмотря на малые дозы, оказалось ударной кондиции? Знаю, все знаю – оборвут, зажимая рот пальцем: «Сынок, не продолжай, сами молодыми были, все понимаем!». А на станцию не успеешь вернуться – уже жалоба. И хорошо, если только туда.

- Да знай… те, - слова пришли сами. – Я вообще-тт… не пью…

Водянистые глаза Куценко, обезболенной, исцеленной до времени, снова готовой к вредительской деятельности, сверлили меня.

- Сын вот… род-дился, Сашкой назвал. Ну и…

Замер, переваривая. Не слишком ли умеренно? Может, надо было про то, как только что детдом из пожара в одну физиономию эвакуировал?

- Как-как назвал? – прозвучало сзади.

- Сашкой, а чт..?

На стол, рядом с укладкой, повторяя ее стук, приземлилась бутылка армянского коньяка.

- Я Сашка, - довольно произнес дедушка, убирая с глаз долой чашку с чаем. – За Сашку надо выпить!

Юля хохотала заливисто, подпрыгивая на лавочке, толкая нас локтями, вздрагивая всем телом, даже слегка повизгивая. Лешка, почуяв реванш, язвительно скалился.

Злиться на них? Глупо, свои же, родные…

- А потом что?

- Потом, как мне рассказали, водитель выволок меня как-то, притащил к диспетчерской, прислонил, и сказал ставшую бессмертной фразу: «Уберите это бабушкиной мамаше из моей машины, оно, сука, храпит».

Смех с новой силой – и я присоединяюсь, сам, не ожидая даже. Правда, чего уж кривляться – вывернулся тогда. Когда еще и кто может похвастаться, что пил коньяк в кошачьем раю Клуценко новогодней ночью, и вернулся на станцию без статуса безработного?

Дверь душевой распахнулась, выпуская волну влажного теплого воздуха.

- А я… это… полотенце бы…

Юля, ахнув, спрятала личико на моей груди.

- Сволочь ты, Громов, - с явной досадой произнес Лешка, вставая и протягивая голому, мокрому, исходящему паром, Венику, полотенце, которое мы ему забыли дать изначально. – Все тебе, все тебе.

Я, поджав губы, пытался изобразить на лице искреннее возмущение. Ну, спряталась девочка от зрелища, чего такого-то… не я же на этом настоял, верно?

- Ты вымылся, Веня? – спросила Юлька, не поворачиваясь и не отрываясь от меня.

- Да вымылся, ну…

- В чистое одевайся, твое стирается.

Лешка, бровями изобразив короткое, но очень емкое пожелание мне утонуть в компостной яме, куда успел нагадить слон, набросил на бомжа толстый пушистый халат, который Юля принесла из дома.

- Я бы покурил…

- Вредно курить, Вениамин, - с удовольствием произнес я, демонстрируя Лешке оттопыренный средний палец. – И пить тоже.

- И жить, - хмыкнул Вересаев, пинком подталкивая к Громову-младшему резиновые банные тапочки. - Так что сохни давай, за отсутствием других вариантов.

Юля хихикнула откуда-то снизу, упираясь носом мне в грудь.

- Всем спасибо, пятиминутка закончена.

Персонал, с непременным гулом голосов, поднялся с кресел, стягиваясь в ручейки, вливающиеся в узкий проем двери, выходящей из конференц-комнаты в коридор подстанции.

- Громов, Вересаев, Одинцова – останьтесь.

Ненавистная фраза – зато любимая нашим заведующим. Больно уж эффектно звучит, под конец, когда все уже расслабились и собираются уходить небитыми. Конные воины Парфии одобрили бы.

Юля, что шла рядом, замерла – и по ее щекам разлилась мерзкая бледность. Еще ни разу ее так не одергивали, понятно. Привыкай, дорогая. Такова политика нашей станции уже лет пять так. Раньше, при прежнем главном враче, тебе за твои проступки втыкали публично, раскатисто, на публику, дабы неповадно было – ни тебе, ни тем, кто тебе соболезнует и ведет себя соответственно. Правда, недели так через две после публичного нагоняя, тот же главный врач, не прекращая хмурить бровей, вызывал тебя к себе в кабинет, усаживал, молча наливал тебе рюмку дорогущего, с неимоверным количеством звезд, коньяку, ждал, пока ты ее выпьешь, молча толкал в твою сторону блюдце с нарезанными кольцами лимона, после чего наливал тебе еще две. Дожидался снова, после, убирая посуду в шкаф, коротко бросал через плечо: «Иди давай, работай». При условии, что ты все понял и осознал, сам по себе сотрудник ценный, а главному врачу по должности не положено извиняться.

То – раньше. Ныне – не та политика, другие времена, иные нравы.

Мы втроем покорно выстроились перед столом, за которым восседал заведующий подстанцией, хорошо так восседал, вальяжно, откинувшись на спинку стула, барабаня по столу пальцами одной руки и закинув на спинку стула вторую, задумчиво поглядывал в окошко, подернутое легкими переливами зимнего солнца, изредка пробивающегося сквозь обязательную пену туч, наплывающих с моря каждую ночь.

- Остались, Василий Анатольевич, - прервал я выдерживаемую паузу. – Стоим, мерзнем, ждем.

- Стоите, значит, - произнес заведующий. Тонкие, а-ля Петр Первый, усики, задергались в неудовольствии – не все еще покинули «пятиминуточную», эффект внушения не тот будет. – Молодцы, что стоите.

- Да не падаем пока, - нагло произнес Лешка, измеряя сидящего взглядом.

- Куда вам падать – таким вот молодым, борзым, уверенным в себе, - голос «зава» заполнился боевой дозой яда. – Любящим чистоту и аккуратность. Гигиену даже соблюдающим.

- А по существу?

- Бомжей водящих в помещение ЦСО, - музыкально продолжил Василий Анатольевич. – И вот ведь странно – вроде бы все фельдшера, образование медицинское имеют, о противоэпидемических мероприятиях, судя по квалификации, наслышаны – а тут…

Он сокрушенно развел руками.

- Даже не знаю.

Красиво, плавно, эффектно, с нужной долей здорового трагизма в голосе. Не иначе – репетировал перед зеркалом. Впрочем, о его сладких речах давно легенды ходят.

- Василий Анатольевич… - дрожащим голосом произнесла Юля. – Веник… ну он же тут, на станции живет, он же…

- Веник? – живо переспросил заведующий, почуяв слабину. – Это кто, простите? Наш сотрудник?

- Он…

- Мне вам надо дополнительно рассказывать, чем опасен контакт с лицами без определенного места жительства, фельдшер Одинцова? И напомнить, что вы с больными людьми работаете, в том числе – и с детьми?

- Он же человек, Василий Анатольевич! Что ему, помыться нель…

- Вы же в квартире живете, Одинцова? – боевой яд ударил точно в цель. – В хорошей такой квартире на улице Кузбасской, если не путаю? Скажите, что вам мешало забрать этот самый предмет для подметания к себе домой и там устроить ему полный комплекс ванных процедур?

Предмет. Ах ты, жаба давленая…

Лешка схватил меня за локоть, сильно сжал, оттягивая назад. Очень сильно, до боли.

- Мы все поняли, Анатольевич, - произнес он. – Пойдем, а?

- Да идите, конечно, - улыбнулся заведующий. – Объяснительные только напишите, о самоуправстве – и топайте. Бумага вот, на столе, ручки тоже. Коротенько пишите – мол, я, такой-то, в свободное от работы время, самовольно привел в помещение ЦСО лицо без определенного места жительства, где оно находилось почти полтора часа, пользуясь муниципальной водой и моющими средствами. И идите, кто ж вас держит.

По щекам Юли стекали яркие бисеринки злых слез обиды.

- Хорошо, - сказал я. – Вам принципиально, чтобы мы здесь писали?

- А что?

- Да отлить бы, - я подпрыгнул, потер ногой о ногу. – Цистит и простатит разыгрались, в наших теплых машинах заработанные. Аж жжет. Вы же не против?

На миг наши взгляды скрестились, словно рапиры: мой – нарочито-наивный, и его – профессионально-прожженый, понимающий, чующий подвох.

Я, не дожидаясь ответа, сгреб листы бумаги и ручки, дернул за собой Лешку и Юлю.

- У нее тоже – простатит?

- В острейшей стадии, - оскалив зубы, произнес я, хлопая дверью конференц-комнаты.

В коридоре мы какое-то время молчали.

- Что теперь? – тоскливо произнесла Юля, отвернувшись и водя ладонями по щекам.

Вместо ответа я их пихнул по коридору, в сторону двери комнаты девятнадцатой бригады.

Из комнаты пахнуло удушливым парфюмом Игнатовича, который, что-то бубня себе под нос, обмотав шею полотенцем, аккуратно выбривал себе щеки и затылок жужжащей советской механической бритвой, кося налитым кровью глазом в карманное зеркальце, наклонившись над пластмассовым тазиком с надписью «Бр. 19».

- Стучаться вас не учили, молодые люди?

- Нужна ваша помощь, Максим Олегович, - безапелляционно заявил я, вталкивая моих спутников в комнату и закрывая дверь.

- А вы уверены, что пришли по адресу, Артемий? – зрачки врача сузились, скользнули по мне жгучими ледяными пятнышками ненавидящего взгляда главного врача, к которому вломился со скандалом работающий третью неделю молодой и амбициозный санитаришка. Взобрались вверх по сгорбленной фигуре Лешки Вересаева. Задержались на мокрых щеках Юли.

Мигнули и погасли. До времени.

- Чем могу?

* * *

Стоя на крыльце, втягивая и выбрасывая в морозный воздух табачный дым легкими, я следил за Веником. Вот он открыл дверь машины шестнадцатой бригады, забрался внутрь, сопровождаемый рыжим прыжком обязательного Подлизы… возится внутри, моет, стряхивает на улицу тряпку, если уж слишком грязна… выбирается ополоснуть ее под струей крана, выжимает, зябко дергая пальцами в синем латексе перчаток… снова забирается… Вроде же все так, как всегда? Почему тогда, черт бы его, я уже третью сигарету курю, не уходя после сданного укатившей смене дежурства?

Машина в очередной раз качнулась, Веник выбрался на свет божий, прижимая правой рукой к боку бутылки с дезрастворами, левой потянул дверь, закрывая. Шатнулся, уронил бутылки, согнулся, закашлялся, длинно, сухо, с последующим непременным плевком на пол. Подлиза отпрыгнул, прижимая ушки.

Отшвырнув сигарету, я спустился с крыльца.

- Веня, иди сюда.

Громов-младший угрюмо посмотрел на меня, остался на месте, дергая кадыком.

- Да нормально у меня все…

- Вижу, что нормально. Подойди, я сказал.

Он неохотно выпрямился, но в глаза все равно не смотрел – смотрел куда-то в район моих ключиц.

- Ты к врачу ходил, к которому тебя Максим Олегович отправлял?

- Ходил…

- А честно?

- Да ход…

Я, не сдерживаясь, греб его за воротник, силой нагнул к бетонному полу, к плевку, которым он его украсил. К которому уже, мной замеченному за последний месяц.

- Веня, зенки разуй, твою мать! Ты видишь это? Видишь, а?

В размазанной на холодном бетоне пенистой мокроте змеились красные прожилки.

- Это туберкулез, братец! Ты знаешь, что это такое, а?

Бомж вырвался, отпрянул, едва не оставив у меня в руках часть воротника.

- Думаешь, я не знаю, как ты кашляешь с утра? – понизив голос, прошипел я. – Не вижу, как ты с утра спальник вывешиваешь сушиться? Ты в нем потеешь – хотя за бортом минусовая температура! Вень, ты башкой своей думаешь, нет? Если вижу я – видят и другие!

Он молчал.

- Если кто-то из этих, - я мотнул головой наверх, недвусмысленно намекая, - прознает, что ты являешься носителем и владельцем вторичного туберкулеза – как думаешь, сколько времени тебе еще разрешат машины тут мыть, а?

Веник сморщился… отшатнулся. По легкой дрожи его бороды я внезапно понял, что его губы сложились в гримасу обиженного ребенка, задрожали, а из глаз… уууу, ч-черт!

Я рывком сгреб его, прижал к себе, забыв и про туберкулез, и про запах, и про методы противоэпидемического контроля имени Акакиевича.

- Веня… ну все, не реви… не надо, слышишь? Не реви, говорю!

- Не… хо… чу… - едва слышно простонал он, прижавшись ко мне своим бородатым, морщинистым, очень пожилым лицом… Господи, да он же мне в отцы годится, кому кого утешать надо?

- Тихо, ну тихо… что ты, ей-божечки, как маленький…

Подлиза нервно мурчал, терся о наши ноги, завивал вокруг них хвост.

- Некуда мне… - голос Веника звучал глухо, страшно, с надрывом, с дикой тоской человека, который никому и никогда не был нужен. – Некуда… я ж только с вами… тут… не могу никуда… не хочу…

- Да и не надо тебе никуда, - бормотал я, прижимая к себе его лохматую голову и безостановочно ее гладя. – Слышишь? Не надо тебе никуда! Ты тут нужен, без тебя эта станция загнется, Веня, слышишь?

Он тихо плакал, уткнувшись мне в грудь. Бедный, раздавленный жизнью, больной человек, когда-то где-то упавший – и никем не поднятый, зато много раз втоптанный в грязь теми, кто яростно ратует за права человека в общем и целом на публику, отворачиваясь от лежащего на холодной лавочке автобусной остановки бомжа, проходя каждый вечер домой. Привыкший унижаться и быть никем, смирившийся с тем, что его жизнь ничего не стоит, ни на что не годится, никому не нужна. Нашедший здесь свою семью, домик из коробок, кота Подлизу, заботливую Юльку… меня, в конце конц…

Кусая губы и ненавидя себя, я прижимал к себе Веника, вновь и вновь проводя рукой по его волосам.

- Завтра же пойдем к фтизиатру, понял меня? Или, слово даю - пинками туда тебя погоню!

Жгут не помог – кровь лила и лила. А еще помогали встречающие.

- Бы... ст… трее, еб!

Размашистый удар мне по затылку, хорошо – не кулаком, ладонью. Повернуться и врезать в ответ – некогда, передо мной корчится агонирующее тело неудачно упавшего прыгуна с «тарзанки» в воду, напоровшегося на нечто острое и торчащее в воде, ныне мутно-бардовой от разлитой в ней крови.

Тело успели выволочь на берег, остановили нас, кативших с вызова. Ну как, с вызова… повод звучал «госпитализация в детскую больницу». Обе педиатрические бригады застряли где-то на многочисленных приступах консультации, а тут солидный человек пожелал отвезти чадо в стационар на плановую госпитализацию, минуя очередь в приемном отделении – посему, наученный опытными и проплаченными консультантами, вызвал бригаду «Скорой помощи». Послали нас, ибо нефиг нос кривить – приедете во двор небольшого такого, в девятнадцать этажей и пять домов, кондоминиума, поднимитесь на девятый этаж, встретите некого сановитого товарища, кряжистого, с врожденной гадливостью на лице, который смерит вас взглядом, скажет что-то про «долго ехали» и «за что этим врачам деньги платят», после чего его жена и ребенок провояжируют в санитарную машину, а он сам – в джип, и вы таким вот кортежем покатите в детскую больницу, не забыв написать сопроводительный лист. Это не работа для «Скорой помощи»? Вас давно не увольняли, врач Игнатович, фельдшер Громов? Вот-вот. Ехайте, пока не началось.

Однако самый главный диспетчер направления, тот, что на небе, за облачками, имеет свое видение на развитие событий, поэтому оное «пока» - началось, стоило нам только миновать небольшой мостик через речку, покидая район Лесной. Наперерез машине кинулись пять фигур, яростно замахали руками, заплясали, одна даже замахнулась чем-то, зажатым в кулаке, хочется верить, что не камнем.

Мы остановились, игнорируя негодующий вопль матери сановитого семейства и того же рода длинный сигнал джипа сопровождения.

- Доктора, нах! Там, нах! Умирает, нах! – сбиваясь, отбарабанил юноша, пьяный, возбужденный, подпрыгивающий от бурлящего в крови адреналина.

- Вы куда?! – взвизгнула матрона.

- Мы не имеем права отказывать в помощи, - не поворачиваясь, произнес Игнатович, выбираясь из кабины, одергивая полы халата.

- ДА МОЙ МУЖ ВАС…

Не отвечая, врач повернулся к ней спиной, а я с наслаждением захлопнул дверь машины, отсекая негодующий вопль.

- Как-кого вы?! – раздалось возмущенное – нашелся муж, высунувшийся из опущенного окна урчащего мощным двигателем «крузака».

Мы с врачом перепрыгнули через отбойник (я перепрыгнул, он - кряхтя перелез), углубляясь в небольшой лесок, вытянутый вдоль неровного берега горной речки. Вдали угадывался тусклый отблеск костра. Оттуда же неслись крики.

- Зараза…

Крови натекло знатно – насколько мог осветить луч моего фонарика, она окрасила всю прибрежную воду заводи, и расплылась по мокрому песку берега. Неудачно упавший, молодой еще паренек, одетый в одни лишь плавки, дышал прерывисто, дергано, пока один из подогретых водкой добровольных спасателей яростно давил ему на грудь, пытаясь вернуть его к жизни с помощью воспетого в американских фильмах закрытого массажа сердца – без попыток подышать рот в рот, разумеется. И без попыток остановить кровотечение.

Прыгать в ледяную воду горной речушки в одних труселях в начале февраля – да, понимаю, подвиг еще тот. Нужный, благородный, обязательный для общества, гордость для родителей. Баран пустоголовый, чтоб тебя…

- В сторону! Отвалил!

Я попытался наложить жгут… кажется, уже упомянул об успехах – торчащий под водой сук коряги пропорол паховую артерию, хрен там что сдавишь, по факту.

- Не с-спасешь, я тебя, пид…

Игнатович опередил меня, пихнул орущему фонарь.

- Свети! Хорошо свети, понял?!

Лучик затрясся, потом сфокусировался на моих руках, измазанных красным, возящихся со жгутом.

Врач опустился на колени, поднял ногу лежащего, задрал ее, сгибая в бедре, прижимая исходящий темно-бардовым сосуд. Дырка там небольшая, бог даст – натечет крови под кожей, быстро и много, сдавит порванную артерию «биологическим тампоном», не успеет паренек посинеть…

- Коллега, вену ставьте. Физраствор пятьсот.

- Аминокапронку?

- Делайте, что сказал!

Плюхнувшись коленями на мокрую землю, я вытянул руку лежавшего, выгибая. Вены, на удивление, были – спасибо тебе, братец, что занимался спортом, полупустые сейчас, ввиду почти полного отсутствия циркулирующей крови, но угадываются под резко побледневшей кожей. Ввел катетер, выдергивая проводник, молча матернувшсь - забыл провести по локтевому сгибу ватой со спиртом… хотя, черт бы с ним, лишь бы вена не пропала, не ушла, не сбежала от льющихся в нее кристаллоидов.

- Держи!

Второй встречающий – молча взял пластиковый пакет с раствором.

- Выше подними… не выдерни, твою мать!

Грубо и властно – словно ты имеешь право ими командовать. Только это и отрезвит пьяных, но жаждущих свалить неприятно дерущее когтями мозг чувство вины на любой объект окружающей среды – особенно, на такой сочный, украшенный красными крестами и синей формой.

Игнатович протянул мне три, неизвестно когда, оторванных от катушки, полоски лейкопластыря. Я, тяжело сопя, принялся прикреплять их к «ушкам» катетера. Коротко глянул – в промежности лежащего, все равно, несмотря на согнутую и задранную вверх ногу, несмотря на наложенную давящую повязку, струился бардовый ручеек.

- Ремень у кого-нибудь есть?

- У меня…

- Снимай!

Кое-как, вспоминая иллюстрацию в пособии по накладыванию импровизированного жгута – задираю ногу еще выше, стягивая ее ремнем к телу, заставляя лежащего принять позу футболиста, отходящего после удара по голени. Критически смотрю на все это, достаю еще три бинта, начинаю приматывать ногу к телу.

- Парни, теперь очень быстро! Ты… и ты! Бегом к машине, вытаскиваете носилки, и сюда их! Очень быстро, если хотите, чтобы ваш друг жил! Врубились?

Две фигуры исчезают в зарослях камыша.

- Доктор, а он... как..? – шатающаяся девичья фигурка, в несерьезном топике, не по погоде, и не по времени года даже, тоже, понятно, пьяная. – Просто мама… я ей обещала…

- Шшшшшш! – грозно говорит Игнатович, привставая, вращая головой в колпаке. – Вы слышали, что каркать нельзя, девушка?

Вернулись двое засланных за носилками парней – внезапно вернулись быстро и с носилками, не заплутав в потемках и не свалившись в воду.

- Теперь, братец, свети строго нам под ноги и никуда больше! Слышишь меня? Будем нести, ронять нельзя!

Озадаченный проблемой освещения сосредоточенно кивнул, кивнул аж всем телом, едва не упав.

- Дышит? – едва слышно спросил Игнатович, после того, как мы погрузили лежащего на носилки.

- А черт его знает…

Ночь, шелестящие камыши, гул голых веток ольх над головой, пьяное петляние пятна фонарика перед нами, подъемы и спуски протоптанной дорожки, мокрые и раскисшие под ногами проходивших ранее. Отбойник дороги, синие моргающие маяки машины. Ощеренное лицо сановитого папаши, с прижатым к уху телефоном, уже, понимаю, звонящим сотне главных врачей, главных над нашим главным врачом.

- Прими! – тяжело хрипит один из тащивших носилки, пихая ему ручку и налегая всем телом на отбойник. – Сил… ссссука… выдох…

Тот, машинально, убирая телефон, хватается.

- Аккуратно, парни, аккуратно, перетаскиваем!

- ДА НЕ УРОНИ ТЫ, СУКА!

Вопль не мой, орет тот самый, что бил меня по затылку, ныне вооруженный фонарем. Папаша, вздрогнув всем телом, напружинивается, кряхтит, втягивает живот и непременную грыжу, помогая перетащить носилки с лежащим.

Машина уже открыта, стационарные носилки выкачены на асфальт, опущены вниз.

- Кладем, аккуратно! Стой! Назад! Тихо!

Я уже не вмешиваюсь – дальше друзья пострадавшего, облеченные доверием и озадаченные функциями, разберутся сами. Ведь лютый враг паники – понимание и осознанное руководство.

Хлопнули, складываясь, колеса носилок о лафет.

- А дальше, доктор, чё?

- В больницу повезем, там – видно будет, - скупо ответил я. – Вам – спасибо, братцы. Вовремя остановили, все хорошо сделали, помогли, как надо. Так что…

Один из стоящих дергает мою руку, сжимает в своей, шлепает ей по своей щеке.

- Ты это, братан… вот так вот ударю символ…тич-чески. Захочешь ударить, как я тебя ударил – ты это, приходи в любое время, адрес скажу.

Пьяное братание? Вот уж чего я не переношу, так это…

Смотрю. Глаза – открытые, слегка влажные, не прячет, не машет руками, не кривится в гримасе, не играет на публику… как оно обычно бывает. Не накачанный – пузцо выдается под оттянутым свитером, но здоровый, плечи куда шире моих. Такой, опасаюсь, если драка начнется, согнет меня, сожрет и выплюнет. Однако – стоит, хоть и подшофе, раскрывшись, подставившись, ждет удара.

- А если не бить, а пить приду? – невольно улыбаюсь.

Он улыбается в ответ.

- Тог… ик-к… еб… тем более – пиши адрес!

Пишу.

Продолжение следует...

- ФЕЛЬДШЕР ГРОМОВ, ЗАЙДИТЕ В КАБИНЕТ СТАРШЕГО ВРАЧА!

Гулко, раскатисто.

По всему двору. Который я только что собрался покинуть.

Сделав сложное движение челюстью, я круто повернулся, выматерился в голос и зашагал обратно. Чего не так-то? Где я успел нагрешить, сдав уже смену?

Мимо прошла тенью Мадина Алаева, скользнув по мне торопливо отведенными в сторону глазками. Она уже третью смену как вышла с больничного, вышла в свою смену. По классике жанра – должна была бы кинуться Венику на шею, благодарить, кланяться земно, обещая, что никогда больше не свяжет свою судьбу с существом мужского пола, считающим вполне нормальным бить ее по лицу. Но – то классика, а тут – реальность. Мадинка вернулась тихая, молчаливая, неразговорчивая, шарахающаяся от всех, в том числе – и от спасителя. «Менструальная» машина жениха больше на станции не появлялась, ночевала девушка в бригадной комнате, но – словно ослепла и оглохла, ходила тихо, общалась вполголоса, смотрела на всех искоса, словно боясь чего-то, а Громова-младшего вообще сторонилась, как зачумленного. Жених, разумеется, где-то был поблизости, когда она работала – но на станции не появлялся. Ему не простили бы и Мадину, хотя это их дело, личное, кто спорит… но Подлизу не простили бы точно. Периодически, в ее смену, Лешка Вересаев и Витька Мирошин обходили станцию дозором – не нарисуется ли? К их патрулированию присоединялся и я, сжимая и разжимая пальцы на холодном металле кастета.

Крыльцо, коридор, дверь с надписью «Старший врач», голоса диспетчеров из смежной комнаты, назойливая трель телефона.

- Звали, Нина Алиевна?

- Сядьте, Громов.

Подавив желание сказать, что, мол, присяду, а не сяду – я опустился на диван.

Алиевна сдернула трубку трезвонящего «Панасоника», долго и терпеливо объясняла кому-то, почему бригада кардиореанимации не может прямо сейчас спуститься на парашюте на крышу дома платящей налоги безработной многодетной матери, вызывающей в третий раз за последние сутки на температуру к своему больному отпрыску, не признающему участковых педиатров в принципе. Заканчивая разговор, чуть сильнее, чем требовалось, шлепнула этой трубкой о рогульки аппарата.

Я сжался.

- Громов, что происходит на вашей бригаде?

- На моей бригаде?

- На вашей бригаде, - старший врач сумела голосом выделить мою косвенную причастность к цифре «девятнадцать». – Почему ваш врач настаивает на другом фельдшере?

- Бог ему судья, - ханжески протянул я. – Нин-Алиевна, спать хочется, честно. Нужен ему другой – пусть ищет себе другого. И другую бригаду. В чем проблема-то?

- Громов, вы кривляться вздумали?

Я встрепенулся, привстал, придал голосу холопский оттенок.

- Нина Алиевна, и в мыслях не держал. Вы не подумайте. Игнатович – хороший врач, лечит строго по показаниям, документацию оформ…

- Артем! – коротко, спокойно. – Угомонитесь. Я врачей за свою жизнь повидала много, всяких, со своей придурью. Хороших, плохих, гнилых и святых – всякое бывало. И ни разу фельдшер, который доволен своим врачом, не называл его при мне по фамилии. Что у вас там случилось?

Против воли – выдохнул. Она меня вызвала не ругать. Такое точно бывает?

Кого и когда «железная леди» вызывала на откровенный разговор вообще? Даже в архивах записей таких не существует.

Только на кой мне вот эта вот откровенность?

- Все у нас нормально, - пробормотал я, отводя взгляд.

Никогда я стукачеством не промышлял, Нина Алиевна. Извините. Даже на такого козла, как Игнатович. Не мое это, спать после такого, рассказывают, не с первого раза получается.

- Подставлял? – тихо, негромко спросила старший врач.

- А?

- Наркоту списывать, деньги брать, «левые» вызовы оформлять – было? – в голосе Нины Алиевны прорезалось железо.

- Ну… нет.

- Идите, Громов. Работайте.

Я поднялся, громко сопя ноздрями.

- Отработал уже…

- Идите, Громов!

Уходя, я аккуратно прикрыл за собой дверь с табличкой «Старший врач».

Мы обступили конуру Веника втроем – я, Лешка и Юлька Одинцова.

- Веня, вылезай.

- Чего… - в его голосе сквозила тоска.

- Ничего! – категорично отрезала Юлька. – Мыться пора! Пошли!

- Да мылся я….

- Полторы недели назад! Ничего знать не хочу! Вылезай!

Громов-младший, кряхтя, выбрался на свет божий.

- Что вы вот… я же…

- Веник, не зли меня, - в тон девушке поддержал Лешка. – Вши – они тоже чистоту любят. Давай, выковыривайся, пошли. Я тебе уже и сменное барахлишко припас.

Он похлопал по большому пакету, который держал в руке.

- Артем Ник… э-э, Арт…

- Веня, надо-надо, - давя смешок, включился я. – Не я виноватый, меня заставили. Пошли, пока не началось, гипофиз через анус вынут, если спорить будешь.

Подталкивая в спину упирающегося бомжа, мы затащили его в коридор станции, мимо диспетчерской (Таня согласно закивала головой, не отрываясь от трубки телефона), мимо заправочной (Яна хмыкнула – именно она дала нам ключ от душевой ЦСО), взяв за локти, сволокли его по лестнице в подвал.

Темное помещение, сильный запах теплой сырости, тусклый отсвет из-под дверей душевых.

- На! – Юля пихнула ему пакет. – Мыло там, шампунь, ножницы маникюрные, бальзам положила, чтобы…

- Юль, не продолжай! – Лешка страдальчески стрельнул глазами в потолок, демонстративно зажал уши. – Давай, он сам уж разберется, а?

Юлька сверкнула огненным взором.

- Заткнись, Вересаев! Веня, все понял?

- Да понял…

- ВСЕ ПОНЯЛ?

Бурча, Вениамин скрылся за дверью душевой.

- Вещи-то здесь оставь! – встрепенулась девушка.

- Да-да, Юлик, тебя это зрелище точно порадует, - гыгынул Лешка.

Девушка повторно смерила нас взглядом матерого убийцы со стажем, топнула ножкой.

- Заберете у него, я вас там подожду.

Гордый встрях головы, она исчезла в дверном проеме, уходящем на лестницу.

- И самое сложное, разумеется, она безропотно взвалила на мои хрупкие плечи, - скорбно произнес Вересаев. – Ладно, Венька, давай – вытряхивайся. Барахло кидай сюда, на пол, иди, мойся.

- А…

- Не сопрем, не паникуй. Иди, говорю.

На указанный пол шлепнулось грязное пальто, следом – брюки, гулко стукнули разбитые ботинки, поверх их улеглись носки, добавив аромата уже упавшему.

- Неудобно мне, - пожаловался Веник, голый, тощий, жалкий, поглаживая впалые ребра. – Грязное ж…

.- Неудобно – это когда твоя жена тебя Васей в тот самый момент называет, а ты Петя с рождения, - назидательно произнес Алексей, с достоинством поворачиваясь к двери. – Громыч, не стой столбом уже, подбери.

Упырь, а?

Мысленно посылая ему лучи любви в спину, я, натянув перчатки, подобрал пахучее хозяйство Веника, принялся упихивать в освободившийся пакет. Вышел на лестничную клетку – Юля забрала у меня его, морща носик от запаха, затопала по ступенькам. Яна нам дала также и ключ от хозяйственного помещения, где находится стиральная машинка.

Мы вернулись обратно, уселись на единственную лавочку, что была в этой пустой комнатке ЦСО.

Зашумела вода, охнул голос бомжа – видимо, не рассчитал с температурой изначально.

Опершись спинами о стену, мы синхронно вытянули ноги.

- Сменка, да? – провокационно спросил Лешка.

Я промолчал.

- Я вот чего думаю. Дарвин, когда свою обезьянью теорию выводил – он ничего не напутал?

- Что он мог напутать? – спросил я. Понятно же, что от разговора не деться никуда.

- А не знаю! – хмыкнул Вересаев. – Этапы развития, например. Или последовательность этапов. Человек, может, и произошел от обезьяны. Я вот, например, все больше склоняюсь к мысли, что обезьяны от человека произошли. От определенной группы человеков… нет? Чего молчишь, Тёмыч? Неправ я?

Я, против воли, ухмыльнулся.

Да как – неправ… Только вчера вызов был – бабулька, семь десятков лет уже на этом глобусе обитает. Революцию застала, если верить заявлениям, и не верить паспорту. БАМ строила, Сталина видела, в Ленина стреляла. Повод к вызову – «вывести мочу». Пол, правда, женский, исключающий аденому простаты, но всяко бывает – опухоли и не в таких местах имеют свойство появляться. Ан нет – бабушка встретила нас, удерживая на руках взъерошенного, вырывающегося, кота, яростно его наглаживая, проводила нас в комнату, где и обрисовала проблему. На ковре, закрывающем блеклые обои – приколотая булавкой вырезка из очередной «Медицинской Газеты Народного Оздоровления», где черным по желтому глаголится о пользе кошачьей мочи, втираемой строго в полнолуние по точками циркуляции энергии Ци. Кот, однако, добровольно сдавать мочу в специально выделенную для этого баночку из-под майонеза (вымытую, простерилизованную кипячением, избавленную от наклеек) категорически отказывается, сбегает на улицу. Поэтому и вызвала – уколите коту мочегонное, вы же врачи, вы же Гиппократу давали…

- Удивил, - Лешка засучил ногами, устраиваясь поудобнее. – Нас вот недавно дернули…

Ночь, самый дальний закоулок улицы Кирова, с замысловатой дробью. Пятый, само собой, этаж – ночью принципиально не вызывают на этажи ниже третьего. Повод – что-то размытое, звучащее как «Плохо, тошнит, боли в сердце, теряет сознание». Бригада реанимации в полном составе топает на этот самый пятый этаж, ибо потерянное в тошноте сознание, в совокупности с болями в сердце – самый их вызов. Распахивается настежь дверь, встречает монументальная мамаша, в которой годы, несмотря на их солидное количество, куда как проигрывают килограммам в числе, громогласным голосом задает бригаде направление. Юный паренек, скорчившийся в постели, жмурящий глаза от света люстры, которую маман оживила, хозяйски входя в комнату.

- Вы же доктор?

- Допустим, - сдержанно отвечает Рысин, пытаясь понять, что в лежащем под одеялом парне выдает больное сердце и потерянное сознание.

- Вот и объясните ему! – львиный рык в ответ, колыхание монументальной груди, яростная гримаса. – Он врачом собрался становиться! Объясните, почему!

- Простите… что объяснить?

- Объясните, почему ему не надо быть таким вот, как вы! – громогласно объявляет мать семейства, становясь в позу обвинения. Паренек мечется – то хочет спрятаться от стыда под одеялом, то осознает, что не дело это уже для шестнадцатилетнего парня. – Объясните, давайте!

- Женщина, вы серьезно? Вы вызвали бригаду реан…

- ТО ЕСТЬ ВЫ НЕ ХОТИТЕ?!

Лешка забил ногой по полу, хохоча. Я скривился.

- Пацана жаль.

- Ты бы этот вой раненой нерпы слышал, Громыч!

- А то не слышал. Это ж категория, что «для себя рожала» - хуже не придумаешь. И вызывают куда чаще…

- Этот - не слышал! – категорично заявил Вересаев. – Да, парня жаль, слов нет. Но рожу Рыся ты бы видел – думал, он ей в глотку вцепится.

- Не вцепился же…

Скрипнула дверца, вернулась Юля.

- О чем вы тут, мальчики?

- О делах наших скорбных, половых, безутешных, женской любви лишенных, - с готовностью затянул Леша.

- Да угомонись ты, ей-богу. Прямо, не натрахался за свою недолгую жизнь, бедолага - буркнула Юля, распихивая нас и втискиваясь на скамейку.

- Веник чего?

Вода шумела, плескала, слышны были шуршащие звуки – судя по всему, Вениамин нашел мочалку, и даже сумел ей воспользоваться.

- Жив, вроде.

- Угу.

Какое-то время мы молчали. Лешка кряхтел, хмыкал и дергал лицом, отчаянно краснея. Понятно – задело станционного херувимчика такое вот осаживание в половых притязаниях от обычной, по сути, девушки, которых он привык менять раз в неделю.

- Нас вот тоже вызвали, - внезапно произнесла Юля, откидывая светлые волосы на плечо. – И смех, и грех…

Шестнадцатая «детская» бригада подкатывает к коттеджику – маленькому, симпатичному, сплошь крытому бардовой черепицей, скромно занимающему тридцать соток бывшей санаторной земли, с неохотой приютив под мраморный забор большую часть некогда санаторного же парка, с прилагающимися пихтами и соснами, нависающими над морским берегом.

После третьего сигнала распахиваются ворота – без намека на встречающих. Машина осторожно вкатывается на мощеный брусчаткой дворик, самым краем проходя мигалками под перекладиной ворот, цепляясь антенной.

Льет промозглый осенний дождь.

Открывается дверь. На пороге – хозяин дома, неумеренно пузат, размашисто скуласт и щекаст, декор дополняют треники и оттянутая вперед майка. Что-то спокойно и даже вальяжно дожевывает, разглядывая две мокрые фигуры медиков.

- «Скорая», да?

Врач и фельдшер, стоя под струями, синхронно кивают. Да, мол, она самая, что у вас…

- Ясно. Вы только это, давайте там – форму свою снимите. Он у нас врачей не любит.

На лице Дарьи Сергеевны, видимо, скользнула легкая тень недоумения.

- Форму, говорю, свою, снимите! – возвышает голос бонза. – Или в дом не пущу!

Ночь, дождь, холод. Залитый желтым светом фонаря дворик. Картина маслом.

Сняли? – ухмыльнулся Лешка, обводя Юльку сканирующим взглядом, несомненно – сдирающим с нее синюю форму, воплощая ее фигурку в обнаженном виде под ночным ливнем.

- Угу, в трусах, на одной ноге прыгая. Остынь уже.

Юля от души пихнула его локтем, заерзала, устраиваясь между нами поудобнее.

- Тёма, а ты бы?

- Я бы? – удивился я, отодвигаясь. Я – человек женатый, тепло девичьего тела рядом изрядно смущает, если что.

- Разделся бы?

- Ага, в основном.

ВСТАЛ НА КОЛЕНИ! – визгливо, хрипло, кашляюще.

Я встал. Куда бы я делся.

- БЫСТРОБЛЯ!!!

Ее дружок, возникший из-за входной двери, торопливо обшаривал мои карманы, разыскивая коробочку с наркотиками.

- ДАВАЙ ИХ СЮДА, ТВАРЬ! – голос вибрирует, соскакивая в фальцет. – ИЛИ СТРЕЛЯЮ!

Пистолет дрожит в руках – настоящий, в смазке, вороненое дуло со следами нарезки, хоть и дрожа, целится аккурат в меня.

- Нету, Надька… - воющий от злости голос сзади – того, кто шарил.

- РАЗДЕВАЙСЯ, СУКА!

- Девушка, они у меня в машине, - стараюсь говорить медленно и раздельно, дабы зубы не цокали от страха. Наркоманка – судя по виду, с небольшим по времени, но компенсированным лошадиными дозами, стажем, ломка у нее долгая, день третий, а то и пятый, такой выстрелить – раз плюнуть. – Мы сейчас по приказу не имеем права наркотики брать на…

- БЫСТРО!! – орет девица, вскакивая, рваным, неестественным движением с дивана. С того самого, где она только что изображала умирающую, когда я вошел. – БЫСТРО!!

Палец, вижу, побелел. Еще секунда – и нажмет. Ей терять нечего.

- Да, хорошо. Давайте только спокойнее…

Стягиваю через голову робу. Бросаю на пол. Стараюсь играть мышцами, или тем, что у меня их заменяет. Трясу головой.

- Штаны сним…

Бросаюсь вперед, рывком с колен, на которых только что стоял, бодаю головой сучку в живот, локтем подбиваю ее руку вверх, задирая пистолет, заламывая эту самую руку назад. Вторым локтем – сдавливаю глотку, жестко, как мужику, не церемонясь. Сзади на меня кидается дружок – его нападение я скорее предугадываю, чем слышу.

Шарахаюсь вбок, бью его тем же локтем в солнечное сплетение. «Торчок», выдохшийся на бесконечном внутривенном марафоне эндорфинового счастья, за противника не считается – сгибается и падает на пол. Встаю, от души добавляю ему ногой.

Тело жжет – расцарапана грудь. Той же ногой отпихиваю отвоеванный «ствол» в прихожую, слышу, как он с грохотом ударяется в плинтус. Голова горит, в горле – ревущая, рвущаяся наружу, ярость. Обвожу комнату взглядом, словно вспоминая, как я сюда попал. На полу – мятый лист карты вызова, выпавший из нагрудного кармана.

Вызвали на «ребенок, 1 год, судороги». Твари жеваные, рвать вас на полоски….

Девица скулит, извивается на разложенном диване-кровати, ее говнюк-дружок – сипит, глотая пустым, внезапно пересохшим, ртом воздух, пытаясь загрести его отказавшей после моего удара диафрагмой.

Оглядываюсь. Табуретка. Деревянная, тяжелая. Поднимаю ее, с размаху шарахаю о стену, отламывая ножку.

- Штаны вам с-с-снять, б-б-****и?!

- ДОКТОР… НЕ НАД…!

- Темыч стеснителен, никогда бы, - смеется Лешка. – Я вот, помнится, когда на утопление вызвали – голым торсом в бурны воды…

- Бреши больше, - фыркает Юля.

- Ну, не голым.

- Ага.

- И не в бурны, - сдается Вересаев. – Так, прибой был небольшой.

- Спас?

- Да как сказать…

Повод к вызову – «мальчик, оторвало ногу в море катером». Мила Тавлеева, глазки в слезах, вручает карту Рысину. Бригада несется, распихивая обязательные летние «пробки» орущей сиреной, вталкивается на пляж, «кряканьем» отшвыривая добровольных встречающих, желающих лично засвидетельствовать.

- Где?

- Там… там! Мальчику ногу оторвало! Вылез на берег!

Шелестя галькой, два фельдшера и врач вылетают на берег.

- Мальчик где?

- А воооооон, - машет рукой девица в синем, микроскопическом, бикини, отчаянно строящая глазки Лешке. – Вон, видите?

В волнах мелькает черноволосая голова, метрах в тридцати от берега.

Вылез, говорите, на берег?

- Лёха?

- Да понял, понял.

Лешка торопливо раздевается до трусов (девица плотоядно взвизгивает), кидается в воду, яростно гребет. Добирается до мальчика. Рысин и Витька Мирошин стоят на берегу, сжимая зубы, ожидая.

В море какое-то время происходит, судя по жестикуляции Вересаева, оживленный диалог, после чего две головы уже, периодически ныряя, направляются к берегу.

Выбираются на берег.

- Дяди врачи, отвалите, а? – задыхаясь после заплыва, говорит мальчик.

Машет культей, к которой ремнями пристегнут протез. Тот самый, что оборвался от удара лопастью катамарана, повредившего крепеж. Протез всплыл – свидетели взвыли, понятное дело.

- Тебе помощь… кхм?

- Да отвалите со своей помощью!

Пацаненок снова ныряет в волны.

- А вы что, в больницу не повезете? – сзади, требовательно.

Лешка, мокрый, злой, рыскает по пляжу взглядом.

- Дайте полотенце, а?

Пляж вокруг него пустеет. На глазах.

Мы смеемся. Я – сдержанно, Юлька – заливисто. Лешка ожидаемо обижается.

- Юлия, а вам поведать про фельдшера Громова страшную тайну, раз уж вы развеселились?

- Ту самую? – выпучив глаза, страшным шепотом спрашиваю я.

- Не-не. Не ту. А ту, - в глазах Вересаева пробегает резвящийся чертик.

- Тёма? – насмешливо спрашивает Юля, роняя, словно невзначай, ладошку мне на колено. – А ну, колись? Где нагрешил?

Улица Трудовая, я и мой доктор – Наташа Воробьева, повод к вызову самый тривиальный – «Заговаривается, Ж, 38 л., на учете». Вызов поступил, впихнули нам, Таня коротко аргументировала: «Громов, ты на психбригаде работал, ехай давай». Поехали. Психбригада на весь город у нас одна, а город – растянутый. Приедет не раньше, чем через пять-шесть часов, я сам слышал, как их пару часов назад отправили в аул Ийгеш.

Свежеотстроенный рабочий микрорайон, чистота дворов, пока не обросших гаражами, деревьями и столбиками с цепями, подъезд даже без домофона. Входим. Нам в лицо бьет сложная гамма ароматов дамы, давно и сосредоточенно за собой ухаживающей – волосы завиты в замысловатые кудряшки, окрашенные по завиткам белым, губы выведены в тонкую линию татуажем, ложбинка грудей, демонстрируемая нам из разреза халата, аккуратно сведена к кучку утягивающим лифчиком.

- «Скорая»? Проходите.

- Добрый день, что у вас случилось?

Хозяйка лицом изображает забавную гримасу, поворачивается, не отвечая, жестом приглашает за собой.

Я оттесняю Наташу назад, следую за дамой – мало ли. Вроде бы поводов нервничать не наблюдается – квартира под стать хозяйке, евроремонт, чистота и свежесть, яркие фотообои на стене коридора, натяжной потолок, отражающий нас, как в зеркале, фигурная полка с цветами разных видов и форм, красивыми и яркими. Однако, хрен вас знает, господа вызывающие.

Мы минуем коридор, дама открывает дверь в комнату.

Я слышу, как Наташа ойкает.

Да уж. А вот в комнате – все плохо.

- У нас тут – вот.

Комната дико контрастирует со всей остальной квартирой, хотя бы тем, что она практически пуста. Стены с ободранными обоями, изгаженный паркет на полу, покрытый какими-то непонятными разводами, заклеенные бумагой окна – вместо занавесок. У дальней стены разложен одинокий диван-кровать, с заскорузлым, мятым, и даже на вид, без попытки принюхаться, несвежим бельем. Рядом стоит стул, на нем – несколько грязных тарелок, металлическая кружка, ложка, рулон туалетной бумаги. Ну и – запах, как без него…

Больная стоит посреди комнаты, вперив взгляд куда-то мне в живот, взгляд безразличный и явно застывший. Худая, в ночной рубашке, стиранной последний раз, кажется, в период отбития Перекопа у Врангеля, волосы рано поседевшими косматыми прядями неряшливо раскиданы по плечам, спине, свисают на лоб. Уголок левой губы опущен, тонкая слюдяная нитка слюны свисает с подбородка, покачиваясь в районе груди. Подбородок и носогубный треугольник украшают черные волоски, кое-где даже собирающиеся в пучки.

- Так вот у нас уже семь лет, - горько констатирует стоящая сзади дама. – Мучаюсь вот.

- А она вам..? – проглотив комок в горле, оживает Наташа.

- Сестра родная, - доза горечи в голосе вызвавшей удвоилась. – Видите, доктор, болеет, ничего не помогает. Сюда вот переехали, говорили – климат тут у вас хороший, квартиру я вот купила, а ей еще хуже стало.

Наташа, слыша нотки зарождающихся слез, тут же оказалась рядом, взяла даму за руку, погладила, участливо заглянула в глаза. Наташа – чудо, человек из параллельной вселенной, по недоразумению оказавшийся в нашем мире. Кажется, если бы я ей не рассказал в свое время, что на свете существует зло, она бы до сих пор была бы не в курсе.

- Ну-ну, моя хорошая, не надо, не надо…

Банальная фраза, в большинстве случаев – лишь провоцирует, а не помогает. Но не в случае, когда ее произносит Наташа.

- Устала я, доктор. Вот не поверите… - голос вызывающей упал до шепота, - уже три года не сплю. С мужем разбежались, детей так и не завели… все вожусь с ней вот. А она только все громит… занавески поджигает, рвет все, плюет везде, гадит, прости, Господи, под себя и на всем, что видит…

Я, повернувшись к ним спиной, не сводил взгляда с больной. Та стояла столбом, все так же изучая неведомую точку у меня на животе. Я, эксперимента ради, сместился на шаг в сторону – взгляд пациентки тут же вильнул следом.

- Меня хотят изнасиловать! – громко произнесла она.

- Вот! – сестра всплеснула руками. – Изнасиловать хотят! Уже пятый день подряд! Не спит толком, стоит тут посреди комнаты, и твердит!

- Меня хотят изнасиловать!

- Да кто, Маша, кто хочет?! – плачущим голосом воскликнула вызывающая. - Ты хоть скажи нормально?

- Тихо-тихо-тихо, - Наташа обняла ее за талию, повлекла в коридор, моргнув мне – следи, мол.

Слежу, мол, куда ж я денусь-то. Из коридора я слышал воркование моего доктора, утешавшего даму, ибо врагу не пожелаешь – вот так вот, возиться с неизлечимо больной сестрой, которую не бросишь, не выгонишь, не переложишь ответственность на чужие плечи.

В комнате воцарилась неловкая пауза. Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, поглядывая по сторонам.

- Меня хотят изнасиловать, - поведала моему животу больная.

- Бывает, - ровно ответил я. Вроде бы колюще-режущих в окрестностях не наблюдается, сосудов с незнакомой жидкостью – тоже, а ростом она ниже меня на голову. Хотя последнее, если что – не показатель.

Сделав шаг назад, я навострил уши, повернул голову в сторону двери. Сестра рассказывала про то, когда и сколько лет уже они мучаются, меняют психиатров, схемы лечения, препараты, все бестолку. Наташка, не будучи психиатром, лишь сконфуженно угукала, видимо, не понимая, как и чем она может в этой ситуации помочь.

- Меня хотят изнасиловать!

Прозвучало рядом. Практически – возле моего подбородка.

Я шарахнулся.

- Уважаемая, вы, ваш-шу мать…

Больная, невесть когда успевшая приблизиться, несколько раз быстро кивнула, потом рывком оказалась на диване, задрала ночную рубашку аж до подмышек, распахнула ноги в стороны с грацией профессиональной балерины.

Я поперхнулся слюной.

Разумеется, нижнего белья на ней не было, да и личной гигиеной она, судя по виду и амбрэ, люто злоупотребляла.

- Меня хотят изнасиловать!

- Да встань ты, зараза! – осипшим голосом выдавил я, моргая, пытаясь содрать с сетчатки глаз то, что сейчас им пришлось увидеть. – Встань, запахнись, говорю!

- Меня хотят изнасиловать! – один глаз, все так же сверлящий невидимую точку на моей робе, игриво подмигнул.

- Я вас очень понимаю, моя хорошая, но, если честно, в этой ситуации… - в комнату, аккуратно придерживая за ручку сестру, вплыла Наташа. – Вам над….

Кажется, я слышал тот звук, с которым у нее сомкнулись голосовые связки – что-то вроде гулкого «э-ээпп!».

- АРТЁМ!!

- Да что я?

- Что ты?! – взвыла моя врач, указывая обвиняющим перстом в застывшую перевернутой буквой «Т» на диване больную.

- Я-то здесь причем? Она сама…

- Меня хотят изнасиловать! – подтвердила мои показания пациентка, по очереди подмигнув обоими глазами.

Вызвавшая нас дама схватилась за грудь слева, шагнула назад в коридор, мелко крестясь свободной рукой, кажется, даже не той, которой следовало.

- Да что же это…

- Женщина, подождите… куда… ах, черт! Артем! Сумку давай!

- Да не ори, обморок это, - буркнул я, перехватывая намеревающуюся упасть женщину из ее рук. – Сама тащи, я пригляжу.

- За кем приглядишь? А? Ты как посмел вообще, Громов?! С пациенткой, да еще – с такой?!

Юлька закатилась звонким хохотом, Лешка, понятно, поддержал, гаденыш. Я, заалев щеками до такой степени, что даже в полутьме подвала можно было разглядеть их инфракрасное свечение, отвернулся.

- Ты, чучело реанимационное, вообще-то обещал никому не рассказывать.

- Ничего я тебе не обещал, - давясь смехом, мотнул головой Вересаев. – Тем более, жениться тебя все равно никто не заставил, выкупа не потребовал, так что – в ходе эксперимента ни одно животное, в том числе, и выездное, не пострадало.

Из душевой донеслись подозрительные звуки, пробивающиеся сквозь шум воды. Подозрительные, потому что кашлем замаскировать смех не всегда получается, особенно, когда ржешь в голос.

- И ты, Брут… - уныло произнес я, обращаясь к двери. – Ладно, гогочите, мои слабоумные братья по красному кресту, я не против. Все равно все помрем.

- Безысходный ты какой-то стал, Громыч, - Лешка унял смех, перегнулся через Юлю, принялся меня разглядывать. – Дома чего-то случилось, а?

- Да ничего не случилось.

- Тёма, не обижайся. Мы ж не со зла, - в глазах Юли теперь просто плескалась вселенская нежность. Милейшая девочка, добрая, начитанная, русоволосая, фигурка, хоть и не модельная, но вполне укладывается в предел мужских сексуальных предпочтений. А еще у Юли чуть низковатый, грудной голос, вибрирующий где-то на нижней границе баритона, который в нужные моменты будоражит отолиты, передавая сигнал по слуховым косточкам куда-то ниже пряжки ремня.

- Да я и не обижаюсь, - невольно улыбнулся я.

Глаза у девочки едва заметно вспыхнули. Замуж тебе надо, Юлик, да поскорее. Негоже – такой вот девушке до сих пор принца выглядывать. Нет их, поверь опыту.

- Да-да, не обижается он, не умеет от рождения, - встрял настырный Вересаев, чутко уловивший изменение в атмосфере общения и тут же возревновавший. – Даже расскажет, в доказательство этого, как в новогоднюю смену со своей Воробьевой отработал три года назад.

Я смерил его ядовитым, как запах от носков Веника, взглядом. Все хорошо в фельдшере Вересаеве, кроме его языка трехметровой длины.

- А как? – Юля на станции трудится только полтора года, не в курсе, разумеется. – А?

- Ну… смена как смена – ожоги, оторванные пальцы, битые морды, Деды Морозы по подъездам в состоянии «в хлам», салат «оливье» в раневом канале, выпавшие с этажей желающие поздравить хором всех и сразу, раздавившие собственную машину.

- Да-да, - Лешка, подпрыгнув, встал. – А еще была бабка Клуценко, мир ее костям. И твоя пьяная рожа. Или вру?

- Да иди ты…

Как я уже говорил, Наташа Воробьева – человек не из нашего мира. Худенькая, стройная, волосы пушистой волной разлетаются вокруг головы, чуть раскосые глаза смотрят на мир радостно и удивленно, как у ребенка. Маленькие ручки, коротко, по-студенчески, остриженные ноготки, подчеркнутая аккуратность в одежде, вежливая, грамотная речь девочки-книгочея, и нежный голосок, разом наводящий мысль о стране Вечного Детства, из которой этого херувимчика кто-то ненароком выдернул, запихал в медицинский институт, и выпустил в наш жестокий мир с дипломом врача. А потом, дабы не мелочиться, отправил ее работать на «Скорую помощь».

Вызов около десяти вечера, ночным декабрем, тридцать первым числом, в грузинское село. Повод какой-то самый обтекаемый, то ли «плохо кашляет», то ли «кашляет плохо». Огромный дом, куча встречающих, винтовая лестница на четвертый этаж, бабушка, явный матриарх клана, судя по тому, как выстроились все у комнаты, пока мы там находились. Выслушав больную и ее легкие, полюбовавшись на показания термометра, Наташа быстренько поставила диагноз «Хронический бронхит», упомянула участкового врача, после чего сама же, хихикнув и сообразив, что в новогодние праздники поликлиники, в отличие от всех остальных звеньев здравоохранения, закрывает двери на замок, назначила лечение. Не положено, и даже нельзя, но хрен бы с ним – все мы люди…

Мы спустились вниз, провожаемые благодарностями бабушки, аж на двух языках, русском и грузинском. В большом зале нас ждал здоровенный, накрытый яствами, стол – как в детских фильмах Роу, где показывали царский пир. Первое, второе, горячее, заливное, закуски, фрукты в вазочках, длинная батарея разнокалиберных бутылок с чем-то явно спиртным, но точно не магазинного разлива.

- Да вы что…? – пролепетала Наташа. – У нас же вызовы!

- Слущий, да эти ваши вызовы! – монументальный мужчина, судя по смелости манер – старший сын и хозяин семейства, покровительно обнял нас за плечи, подтолкнул в сторону стола. – Вы когда кущили, а? В обэд, не? Тут праздник, давай уже не спор са мной!

Нас впихнули за стол, перед нами очутились здоровенные тарелки, наполненные чем-то дымящимся, мясным и овощным, исходящим жутко вкусным запахом, назойливо взбирающимся по ноздрям, стрелой проносящимся по носоглотке, пищеводу, и бьющим по слизистой желудка, заставляющим его судорожно сокращаться и выделять пепсин фонтанами.

- Кущаем, кущаем, быстра, да, ничиго знат нэ хачу! – категорично произнес за нашими спинами хозяин дома. – Маму лечил?

- Амм-мм?

- Лечил! – заключил глава семейства. Остальные умиленно понаблюдали за нами, лопающими за обе щеки, тоже потянулись за стол. – Врач благодарит надо? Надо! Тэпэрь ещь, ничего не знаю!

- Мы только… - Наташа торопливо проглотила кусок чего-то очень… ну очень вкусного, яростно отдающего острыми кавказскими пряностями, - … ненадолго, нас же по рации…

- Рации-шмации, - засмеялся мужчина, подтягивая к себе здоровенную бутылку, откупорил ее, аккуратно наклонил над фужером. Что-то рубиновое, источающее виноградно-розовый аромат, тягуче полилось, растекаясь по хрусталю. – Тут такой вино ест, ты про свой раций этот!

- Только одну! - решительно произнесла Наташа, дожевывая и проглатывая кусок. – И поедем!

Продолжение следует...

Автор - Максим Малявин, врач-психиатр

Вообще этот вопрос задавали мне не раз и не два. Он звучал и на амбулаторном приёме, и в ходе консультаций в моём проекте «Найди своего психиатра» — да много где и когда. Просто сейчас его ожидаемо задают чаще. Кое-что из приёмов я озвучивал, теперь же просто сделаю, так сказать, эссе.

Итак, представьте себе ситуацию, когда смутная и неоформленная тревога не просто успела поселиться где-то под ложечкой: она выглядывает оттуда, теребит лапкой вашу тельняшку и, озираясь в поисках ближайшей вакантной зебры, скромно интересуется — а не сходить ли нам в психическую паническую атаку?

Хорошо (и одновременно плохо) было раньше тем, кто с паническими атаками был уже хорошо знаком, обращался к моим коллегам по этому поводу,  алпразолам (ксанакс, хелекс, алзолам и прочие торговые марки) ещё не успели заклеймить, как коварное снадобье. Хорошо тем, что аварийный блистер можно было носить с собой: сунул таблетку или полтаблетки под язык, подождал, пока разойдётся, а то и разжевал — и уже никто ни в какую атаку не идёт. Плохо тем, что к алпразоламу быстро привыкали и уже не мыслили спокойной жизни без него — во всяком случае, такое не было редкостью, но поняли это не сразу.

А там и от других транквилизаторов стали отказываться — всё из-за того же риска привыкания. Замену нашли — сначала была лирика (её тоже быстро убрали, поскольку умельцы тут же научились что-то особо вставляющее из неё бодяжить, и ещё по ряду причин), примерно тогда же появились атаракс и стрезам со спитомином. Они, конечно, действуют не так внятно и не настолько быстро, но хоть привыкания и зависимости не вызывают.

Но вот ведь загвоздка: во-первых, они рецептурные, и чтобы их заполучить, надо идти на приём к психиатру. А во-вторых, даже если есть рецепт, не все догадываются носить блистер в кармане. А чаще всего бывает так, что паническая атака не изволит предупреждать о своем появлении заранее: мол, приключусь такого-то во столько-то, люблю-целую, готовься. И вот она уже здесь, а у тебя на этот случай ничего не припасено. И что делать? Паниковать, как правильно подсказывает пратчеттовский Ринсвинд?

Подскажу три приёма, которые, при старании и некоторой доле удачи, могут помочь вам либо отбить эту атаку, либо выйти из битвы с меньшими потерями. Они не умозрительные, эти приёмы, они применялись и вполне себе срабатывали — просто у кого-то лучше, у кого-то хуже. Итак, перечисляю по мере убывания частоты применения и эффективности.

Приём первый. Дыхание по квадрату.

Принцип простой — весь дыхательный цикл вы делите на 4 такта: 1) вдох, 2) пауза, 3) выдох, 4) пауза. И каждый (каждый, повторяю) из тактов делаете либо на «раз-два-три», либо на «раз-два-три-четыре», кому как удобнее и кому на сколько воздуха хватает. Счёт произвольный, быстрее или медленнее — неважно; люди особо обстоятельные могут включить секундомер, что не обязательно вовсе, но дополнительно отвлекает и успокаивает. Дышать в таком режиме имеет смысл не менее 5 минут, оптимально минут 5-10. А там и паника отпустит.

В чём смысл? Ну, помимо того, что при таком размеренном дыхании будет предотвращена паническая гипервентиляция лёгких (что усугубляет картину при атаке) и отвлечено внимание, есть и третий — пожалуй, самый действенный механизм такого приёма. Это — ритмичная и размеренная работа диафрагмы, которая столь же ритмично и размеренно стимулирует солнечное сплетение и диафрагмальный нерв, а они, в свою очередь, передают сигналы в подкорковые центры, заведующие работой вегетатики. Далее происходит длинная цепь взаимодействий с другими подкорковыми центрами и корой — и выраженность панической атаки идёт на спад.

Это всё теория, и нейробиологи могут меня в чем-то поправить, но главное — эта штука работает. Просто надо дать себе труд упражнение выполнить, причем те самые 5-10 минут.

Приём второй. Орошение лица.

Этот приём известен с незапамятных времён, просто встречался в разных вариациях: особо разошедшуюся кликушу могли просто окатить водой из ведра, кому-то, кто в гневе или страхе совсем до изумления себя довёл, могли в лицо из стакана водичкой плеснуть. Ну а кого-то могли и притопить слегка, если водоём поблизости имелся. Драчунов тоже водой, к слову, разливали.

Опытные санитарки в отделениях делали проще — если кто-то начинал истерить или метаться в панике, они набирали в рот воды и... кто-нибудь ещё помнит, как смачивали простыни, когда их гладили утюгом, а пульверизаторов в ходу ещё особо не было? Да, прямо так изо рта и прыскали, стараясь, чтобы капли были помельче. В лицо — именно в лицо, иначе эффекта такого не будет. Наблюдал лично, когда сам работал в отделении: чаще всего срабатывает. Во всяком случае, на некоторое время человек унимается.

Я понимаю, что будет не очень удобно во время панической атаки просить кого-то набрать полный рот... и далее по регламенту. Да и объяснять долго. Выход — носить всё необходимое с собой. На манер флакона с термальной водой и пульверизатором. Между прочим, и носят. И пользуются. Особенно те, кто опробовал и кому помогло. Косметика потечет? Поверьте — если начинается паническая атака, уже как-то не до косметики. Либо не настолько уж она паническая. Можно найти кран с водой и умыться, но это ещё надо найти, а тут все под рукой, в сумочке.

Приём третий. Отвлекающий предмет.

Может сработать, но уже не столь отчетливо. И чаще в тех случаях, когда только-только начались признаки нарастания тревоги. Поэтому, как говорила та блондинка, пятьдесят на пятьдесят — или сработает, или нет. Но пусть будет в арсенале.

Принцип тоже несложный: собственное внимание можно переключить с собственной же зарождающейся паники на что-то иное. Так-то на что угодно — хоть на подсчёт ворон. Но проще, если предмет можно ещё и в руках подержать, чтобы сосредоточиться было проще. В восточных практиках есть замечательные парные шары, которые медитативно катают в ладони. Есть, правда, уже наш народный риск один сломать, а второй потерять, но можно же попробовать. Другой, тоже вполне себе старинный (и уже не только восточный) метод — чётки. Перебираешь бусинку за бусинкой и либо считаешь их, либо пытаешься рассмотреть, чем они друг от друга отличаются, либо мантру твердишь — кому как нравится, лишь бы отвлекало.

Ну а если у кого есть собственный опыт преодоления панических атак — добро пожаловать в комментарии. Интересно, сколько раз помянут рюмочно-стаканный метод...

Сквозь смены – россыпью.

- ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, ПИШИТЕ ВЫЗОВ! АБРИКОСОВАЯ, ТРИДЦАТЬ ТРИ, КВАРТИРА…

Торопливо вожу ручкой по выдернутой из пачки пустой пока карте вызова.

- … ТРАВМА ГОЛОВЫ, КОД ДОМОФОНА…

Моргая «мигалками», вкатываемся в просвет длинного ущелья между домами на Абрикосовой – стоящими рядком стенами из бетона, вяло заросшими деревьями, и густо заставленными машинами. Валера шипит что-то сквозь зубы, маневрируя в опасной близости от бамперов и капотов иномарок налогоплательщиков. Тех самых, у которых не хватает денег на аптечный анальгин, но хватает совести на вызов линейной бригады, дабы его привезла.

Восьмой этаж. Длинный коридор, сводчатый, словно кишечник, дивертикулами ряд однотипных, выпирающих проемами, дверей, толстая вена мусоропровода в конце его, фистулой - зев распахнутого окна. Холодная струя несется по коридору. Зато не тянет по квартирам тем, что в этот мусоропровод скидывают, понятно. Оригинальное решение. Не зря ассоциация с кишечником возникла.

Дверь открывается, на пороге женщина – лицо собрано в маску из ранних морщин, в глазах застыла хроническая горечь и покорность судьбе.

- Вызывали?

Чары Игнатовича на сей раз не действуют – она лишь коротко машет рукой куда-то в сторону санузла, поворачивается спиной и уходит на кухню.

Оттеснив врача, открываю дверь в ванную, первым вхожу. Всякое бывает. Откроешь так вот дверь наивно – а оттуда бультерьер, заскучавший по добыче, на тебя. Или сынок с эфедроновой ломкой и топором. Или труп в ванне киснет уже три дня как.

- Сш… ш… шш-шлыш… - раздалось пьяное.

Кафельный пол щедро залит кровью, хозяин квартиры, обросший длинными патлами волос, усеянный по живому телу бесчисленными татуировками рун, свастик и прочих коловратов, удерживаясь левой рукой за край раковины и опасно шатаясь, правой, пялясь в зеркало, настойчиво водит по лицу. В зеркале отразилось – в пальцах зажато лезвие от безопасной бритвы, им он пытается раскромсать свежий кровоподтек под глазом. Пытается, кажется, не первый раз, натекло прилично, а разрезы выстроились в небольшой частокол.

- Ты чего творишь, дегенерат?!

- Дохх… тор… не пиз… - пациент громко икнул, поворачиваясь. – Эт… ты… ты эт…

- Мужчина, вы полностью отдаете себе отчет в том, что делаете? – раздался сзади голос врача.

- Братух… ты давай мне… - больной даже головой помотал, сгоняя мысли и глаза в одну кучку. Несколько капель крови по косой дуге полетели в нашу сторону, заставив нас синхронно шагнуть назад. – Кровь там… выпустить можешь, не? Я пой… ду, отвечаю, рыло им… - его качнуло. Потом качнуло повторно – с падением на пол.

Я торопливо рванул из кармана перчатки.

Кое-как, волоком, дотащили бойца до машины. Сзади бледной сгорбленной тенью шла жена, вполголоса, нехотя, глядя в сторону, отвечавшая на вопросы Игнатовича. Пьет две недели, ибо уволили. Пил и сегодня, не хватило, выбил из благоверной последние деньги, пошел в ларек за добавкой. Нарвался на кого-то, не сошелся в вопросах правильности поведения, выхватил по физиономии, вернулся домой без денег, со зреющей гематомой под глазом, этот самый глаз почти закрывающей. Как истинный викинг и сын Сварога, решил выпустить кровь из гематомы, вернуть бинокулярность зрению, и вернуться к ларьку за сатисфакцией. Нет, полиса нет.

- Братан! – пахнуло в меня сложной смесью разных стадий переработки этанола организмом. – Ты вот скаж… жи…

- Скажу, скажу, лезь в машину! – я, не подумав, попытался его подтолкнуть. Зря. Воин Света ожидаемо уперся, я ожидаемо напрягся.

- Ты чё-о?!

- Я вызов полиции отменяю? – Игнатович как-то ненавязчиво возник справа. – Уже едут, они нам нужны?

Воин тут же стих, отпуская мой воротник.

- Ментов, с-сук… ненавиж… жу…

Покорно полез в салон, запнулся, ткнулся носом в изголовье носилок, в металлическую раму, ломая его к чертовой матери.

Начало шестого утра, лупит дождь. Погода – угрюмое пасмурное утро, мокрое, холодное, отвратное. Спускаемся с Высокогорной. Игнатович дремлет, уткнувшись в воротник куртки. И я пытаюсь последовать его примеру, но не могу, рваный сон по двадцать минут за ночь – это не отдых, это пытка. Спросите китайцев, насколько эффективная – это они ее придумали.

А наши пациенты идею подхватили, развили и усовершенствовали.

Если честно, ждал, что после шести вызовов подряд вернут на станцию, всю ночь, не вынимая, с вызова на вызов, без заезда... Ан нет, получите – улица Чехова, девятый этаж, бабуля с фамилией Михеева шестидесяти с хвостиком лет и «плохо с сердцем».

«Плохо с сердцем», - тупо стучится в моей голове. «И без сердца плохо. И без мозгов плохо. Без сна плохо. Вообще, сволочь, все плохо, когда у тебя уперли даже последний час подремать перед сдачей смены».

Выбираемся под струи и холод, тщетно пытаясь закрыться капюшонами – ветер, хохоча, задирал эти капюшоны назад, швыряя морось и размазывая ее по лицу.

Узкий лифт, старенький, обшитый шпоном, с насквозь сожженными огоньками зажигалок кнопками (кроме некоторых, металлических), остро пахнущий мочой из углов, издающий зловещее «гдум-гдум» на подъеме. Длинный балкон, открытый всем ветрам, и вход в коридорчик с квартирами, перегороженный надежной стальной решеткой, запертой на кодовый замок. Слева, на стену, выведены пуговки звонков с нарисованными номерами квартир.

Встречать? Зачем?

Жму – от души, изо всех сил, надеясь, что поднявшийся звон выбьет серу из ушей вызывающих. Коротко смотрю назад – по угрюмому небу клубятся сивые тучи, опорожняющиеся на район струями дождя, то налетающими, то отступающими. И холод, холод, будь он неладен, забирающийся под одежду отовсюду, находящий любую лазейку, и тут же бросающий в нее длинные фаланги ледяных пальцев.

Вдали, во тьме коридора, распахивается дверь, возникает фигура. Шаркающе-неторопливо добирается до решетки.

- Кто?

- «Скорая помощь», открывайте!

- Документы покажьте!

- Что показать?

- Документы покажьте! Или не пущу!

Сзади звучно зарокотал гром. В такт ему у меня в горле что-то звонко щелкает.

- Бабуля, хватит херней страдать! Вы «Скорую» вызывали? У вас плохо с сердцем?

- Сейчас на горячую линию позвоню! – тут же радует эрудицией старушенция, вскидываясь. – Кто такую сволочь ко мне присылает, а?! Совсем оскотинели!

Игнатович шагнул вперед:

- Женщина, послушайте…

- Завтра же с работы повылетаете! – беснуется за решеткой вызывающая. – Хамло приехало!

Ор хороший такой, звонкий – видимо, бабушка, несмотря на больное в шесть утра сердце, горло драть привыкла, и не стесняется этой привычкой похвастаться.

- Послушайте…

- Уже звоню! – долетело из конца коридора. Забыв про необходимость шаркать ногами, вызывающая исчезла за дверью с завидной резвостью. – Завтра же! Завтра повылетаете!

Оглушительно хлопнула дверь.

- Громов, вы думаете головой, или тем, что ее заменяет? – куда там уличному холоду до интонации Игнатовича.

Я заскрежетал зубами.

- Да эта старая сволочь…

- Я ЗАПРЕЩАЮ! – рявкнул врач. – СЛЫШИТЕ?! ЗАПРЕЩАЮ!

Выл зимний ветер, швыряющий в нас облака брызг.

- Утром вы в рапорте! Брысь в машину!

Против воли я, словно на автомате, поставил со стуком оранжевый ящик на пол подъезда, развернул плечи, сжал кулаки, шагнул вперед.

- Повтори. Что я должен сделать в машину?

По лицу Игнатовича, не выспавшемуся и злому, разлилась отравленная улыбка.

- Собрались драться, Артемий? А валяйте. У нас осталась скандальная больная с жизнеугрожающим поводом и неоказанием помощи, самое время на врача руку поднять. Ну?

Молча, рывком, я сгреб укладку с пола, круто повернулся и зашагал к лифту.

Тварь.

Сволочь.

Гнида.

В горле комом стояла горечь.

Мразь, чтоб тебя…

Морозь бриза на морском берегу, остывающем после только что закатившегося солнца. И другая морозь – та самая, что предвещает неприятности.

Позади осталась мокрая и скользкая грунтовая тропка, петлями спускающаяся с улицы Пальмовой, подсвеченной моргающими фонарями через один, к морскому берегу через небольшой лиственно-ольховый лесок. Когда-то тут был роскошный район, любимый местными – дикий пляж, минимум цивилизации, максимум уединения, особенно, если хочется посидеть у костра, любуясь на тонущее в волнах солнце, перебирая струны гитары, обнимая свободной рукой талию второй половины, или претендентки на нее, с надеждой поглядывая на треугольник расставленной заранее палатки. То было давно, ныне – берег пришел в запустение, завален мусором – естественным, выбрасываемым прибоем, и тем, что приносит на него эта самая цивилизация, с прибоем или в пакетах с собой.

Костер, однако, имеется. И четверо возле него. Точнее, трое.

Четвертый скорчился на гальке, поджав колени и руки, приняв ту самую позу, в которой девять месяцев его вынашивала мать.

Нас встретили у самого конца тропы, схватив за локти и пихнув в сторону гремящего прибоя.

- Живо, бля, уроды! Живо, говорю! Чтоб спаси, твари, или я вас..!

Не отвечая, мы затопали к мерцающим огонькам угасающего костровища.

Понятно.

Бросающаяся в глаза худоба, обнаженный локтевой сгиб в луче фонарика, вялая струйка кажущейся черной крови, стекающая куда-то на камни, синее лицо, сгустки пены у каймы губ.

Игнатович опускается, проверяет наличие пульса – на запястье и шее, проверяет чисто формально, надавливает на глазное яблоко, качает головой в колпаке. По виду и положению тела понятно, что мы опоздали, как минимум, на час – пока коллеги умершего по шприцу и кайфу пришли в себя, осознали ситуацию, вспомнили номер, по которому нас надо вызвать…

- Ну что?! – визгливо, истерично, с толчком мне в плечо.

Я не отреагировал, обводя глазами его товарищей. Они не вопят и не кидаются на нас. А это плохо. Значит – уже сообразили, что произошло, приняли решение, что им терять нечего, и один труп – или три, им уже без разницы… Оба стоят чуть поодаль, у обоих – руки в карманах, что в этих карманах… вот ведь шарада, да, фельдшер Громов?

- Труп, - спокойно произносит Игнатович. – Передоз.

Скандалящий тут же взвился.

- ТЫ, ПАДЛА, СОВСЕМ СТРАХ ПОТЕРЯЛ?! ЛЕЧИ ДАВАЙ!

- Не верещи, - так же спокойно произнес врач.

Я подобрался, наблюдая краем глаза, стараясь не поворачивать головы, как из карманов выныривают ножи.

- Ты-то тут причем? Не ты его колол.

Глубоко дыша, я пытался сообразить, куда броситься, когда в нашу сторону полетит отточенная сталь.

- Твой друг сам пришел на пляж, перебрал с дозой и умер. Ты тут ни в чем не виноват. И вы все – тоже. Пришли и увидели. Вызвали нас. Мы приехали.

Все это – короткими, вескими, и спокойными фразами.

- Вы нам помогали. Но, так бог распорядился, не спасли.

Ревел прибой, небо меняло оттенок с темно-синего на чернильно-черный.

- Вы все чисты. Чего ты горло дерешь?

Долгое молчание.

- Не в-врешь, в-врач? – заикаясь, произнес скандальный.

- Вы бы лучше валили отсюда, по-тихому, - проникновенно произнес Игнатович. – Мы не полиция, вас задерживать не обязаны. И видеть вас – тоже. Ну?

Торопливо заскрипела галька под тремя парами ног.

Я уселся на бревнышко, одно из четырех, окаймлявших костровище, вытягивая ноги с дрожащими коленями.

- Фуууууууутыннннах….

Наступила ночь, сквозь легкие тучки пробивается серп нарождающейся луны. Через пару недель будет полнолуние – которое я уже всерьез приготовился не увидеть. По взопревшей, покрытой «гусиной кожей», спине что-то струилось, кажется – пот. Слабо вам вспотеть спиной зимней ночью на холодном пляже, а, работники магазина по продаже кухонных комбайнов? Те, что громко скандируют про то, что все профессии равны?

Игнатович присел рядом, засопел, прижал щекой фонарик, чтобы луч падал строго вниз, положил планшетку с картой вызова на колено.

- Коллега, вызовите полицию. И опишите все этих персонажей максимально подробно.

Я окинул взглядом пляж, скорчившееся застывшее тело с раззявленными губами, закатившимися зрачками, буруны темной воды, три удаляющиеся хромающим неверным бегом фигуры юных наркоманов, едва не выпустивших нам кишки пару очень долгих минут назад.

Оглядел и Игнатовича. Спокоен, как памятник вождю мировой революции - ни малейшей эмоции на лице, сплошное сосредоточение на оформлении медицинской документации, словно в кабинете сидит.

Достал телефон. Руки тряслись. Даже набрать простенькое «02» - проблемой оказалось, не попадаю в кнопки...

Вызову. Будьте спокойны, Максим Олегович. И опишу.

В деталях.

Распахнутая зевом дверь, оттуда – крики, звон стекла, тяжелый, многоступенчатый мат.

Останавливаемся на пороге.

- «Скорая»?! – выдохом спросила молодая девушка, практически – девочка, наряженная лишь в майку, едва прикрывающую бедра, задирающуюся при каждом шаге. – Пап, приехали… не кричи!

Мат загрохотал, вопреки просьбе, с утроенной силой, приобретая вектор и тематическую окраску.

Узкая квартира, не квартира – халупа самая натуральная, удушливый запах клопов, сырости, плесени и давно нестиранных носков, обои лохмотьями, пол пружинит гнилой древесиной половиц под ногами. Коридорчик, выходящий на кухню, освещенную лампочкой, одиноко, словно висельник, болтающейся на черном, замотанным в прокопченную паутину, проводе. Стол, заставленный немытой посудой… не сегодняшней и не вчерашней даже; в свете лампы поблескивают спинки тараканов, деловито снующих по остаткам еды на сваленных в кучу тарелках, пробегающих по руке и волосам сидящей за столом… кажется, женщины. По крайней мере, запахнутая в халат с давно стертым рисунком, тощая фигура, налегшая всем телом на стол и что-то невнятно мычащая, мужскую не напоминала точно. Мать?

Девочка скользнула взглядом по сидящей, равнодушно, словно по мебели, открыла дверь справа, ведущую в комнату.

- Пап… пап? Приехала «Скорая».

На большой, трехспальной, кажется, кровати (такую раньше, в шутку, называли «Ленин с нами»), в комканом нестиранном, несущим ядреным многодневным потом, постельном белье ворочался отец семейства – тоже, разумеется, пьяный в дымину, худой, жилистый, с глазами навыкате.

- Хххх-хера… с-с-ссссуки...!

Одежды на нем не было. Вообще. Я коротко стрельнул глазами – девочка смотрела на все это абсолютно спокойно, видимо, видела не первый, и даже не сотый раз.

Господи, сидящий там где-то в верхней тундре и насаждающий мораль и справедливость, ты куда смотришь, а?!

- Что с вами случилось? – голос Игнатовича, слегка севший. Тоже – не ожидал.

- Хххххера случилось?! – прошипело в ответ, плюнув пенистой слюной. В нас. Я не успел заслониться, плевок пришелся прямо в лицо.

Я промолчал, вытираясь. Есть у нас такой врач Игнатович, рапорты писать любит на говорливых фельдшеров. Пусть сам общается.

- Вы нас вызвали, верно? Жалобы на здоровье есть?

- Ты, п-падла, чо, не вт…ыкаешь, н-на?

- Видимо, нет.

Лежащий забил ногами, пытаясь достать черными от грязи пятками врача. Тот сделал шаг назад, сильно пихнув меня спиной и отдавив ногу.

- Папа, папа, ну успокойся! – девочка скользнула между нами, забралась на кровать, попыталась обнять беснующегося люмпена. Майка задралась, обнажив попку, обтянутую трусиками в горошек. Одна из рук, размахивающая в нашу сторону, сгребла то, что не было обтянуто трусиками, сильно сжала, полезла пальцами с грязными ногтями под ткань.

Да твою же ж мать!!

Я шагнул вперед, обхватил девочку за талию, сильно рванул назад.

- ЧЕГО ТВОРИШЬ, ПАДЛА?! – взвился крик. – ТЫ… МОЮ ДОЧЬ…!!

- Хлебало заткни! – не выдержав, заорал я в ответ. Перед глазами плясали красные круги.

Пациент попытался вскочить. Я, оскалившись, отпихнув девчонку в сторону коридора, слегка согнул колени, отвел правое плечо, готовясь заехать от души в это пропитое отечное рыло.

- Громов!

Тяжело дыша, я обвел ненавидящим взглядом всех присутствующих.

- Выйдите!

- Да легко! – я пихнул девчушку в сторону прихожей, хлопнул дверью.

Какое-то время молчал, успокаиваясь, дергая диафрагмой. На кухне что-то мычала пьяная женщина, елозя щекой по предплечью, сплевывая на пол тугие сгустки, размазывающиеся по отвисшей щеке.

Девочка смотрела на меня, молча, безучастно.

- Тебя как зовут?

- Марина.

- А лет?

Девочка замялась, одергивая маечку, обтягивающую намечающиеся грудки.

- Ну… тринадцать, кажется…

Кажется! Ч-черт!

- Это мама?

- Там? А… да, мама.

Я сжал челюсти. Девочка красивая, видно же – вырастет, будет модельной внешности. Если эта гадючье логово ей даст вырасти вообще.

- С папой твоим что?

- Болеет, - с готовностью ответила она. – Отсидел, туберкулез у него, открытая форма. Сегодня в груди заболело, кашлял сильно. Хотел, чтобы вас вызвала. Поплакал даже. Вы его вылечите?

Голубые глаза, наивное детское личико, в нем – искренняя любовь к тому человекоподобному существу, что валяется на вонючих от многодневного пота простынях.

- А… - я осекся. Не мое это дело, есть у нас управление по социальной защите населения, в конце концов. Оно пусть и спрашивает с таких вот отцов, тискающих за задницы своих почти что половозрелых дочерей.

- Коллега, зайдите, - дверь открылась, Игнатович показался в просвете, смотря в сторону.

Я зашел, куда б я делся.

Пациент снова возлежал на кровати, разбросав руки-ноги в стороны, громко, с присвистом, дыша.

- Кардиограмму, пожалуйста.

- Ему? – кажется, говорил не я. У меня не бывает такого, визгливо-рычащего голоса, я точно знаю.

- Кардиограмму, пожалуйста, - повторил врач, скривившись, выдавая гримасу уставшего гуру, вынужденного втолковывать недоумку очередную азбучную истину. – Дважды.

Туберкулез. Открытая форма.

Только теперь я увидел банку у кровати, заполненную больше чем наполовину чем-то, напоминающим видом и консистенцией томатный сок.

Почувствовал жжение на тех местах щек, куда попала слюна этого ублюдка. Слюна, которая наверняка содержит бодрую компанию палочек Коха.

- Я т-тебя грохну… шелупонь… - пообещал мне лежащий, когда я склонился над ним. – От… (он икнул, кашлянул, дернулся)… вечаю, бля…

Нет у пациента ни национальности, ни вероисповедания, ни социального статуса. Есть лишь страдание, которое мы обязаны ликвидировать. Кто бы ни был страдающий.

Так говорил Гиппократ. Жаль, его сейчас со мной рядом нет. Может – пересмотрел бы свое высказывание?

Сжав зубы до боли в деснах, я дернул молнию на чехле кардиографа.

Солнце садилось. Смена закончилась.

Я тяжело выпрыгнул из машины, потянулся, с наслаждением хрустнув суставами.

- Артем, я помою.

Посторонившись, я пропустил Веника, нагруженного бутылками с «самаровкой».

Пусть моет, сегодня не моя смена, Костенко выдернула на дневную «дэпэшку». Сдамся сейчас Ирке Ютиной, и свалю домой. Аж на целые сутки.

Мимо пробежала Юлька Одинцова.

- Тёма, позволишь обнять?

- Позволю, - растерянно произнес я, пока девушка на короткий миг прижалась ко мне, обдав ароматом духов, шампуня и чего-то такого, слабо поддающегося описанию, но наводящего на мысли о долгой и счастливой семейной жизни с самой лучшей женой на свете. – А по поводу?

- За кошкина, - шепнула девушка. – И за Веника. И вообще…

Она пропала, а я остался, провожая ее непонимающим взглядом. Нормально так, под конец нежданной смены, а?

Помотал головой.

Вообще, говоришь?

Засунув руку в карман форменной куртки, я вытянул оттуда пару перчаток, натянул ее на руки, залез обратно в салон.

- Двигайся, Веня.

- Да, ну… чего вы? Я ж сам…

- Помолчи, а? – я выудил из ведра, пристегнутого к лавочке жгутом, ветошь, облил ее дезраствором, перелез через носилки, провел ладонью по шкафчикам.

Веник промолчал, как просили, сопя, выглаживая лафет носилок. Где-то у него под ногами, урча, бродил Подлиза.

- Ты мне вот чего скажи, Вениамин.

- А?

- Игнатович – он тебе как?

Бомж не ответил, сосредоточенно надраивая станину. Кот терся мордой о его плечо.

- Веник, ты не глухой, мой вопрос слышал. Не заставляй меня его повторять.

- А чего я? Врач как врач…

- Врач как врач, - повторил я, с садистским наслаждением смакуя каждый слог, проходясь тряпкой по стенке шкафчика. – Типа, такие у нас через одного, не стоит обсуждать, да?

- Не мне обсуждать, - буркнул Веник, вылезая из под носилок, опрокидывая бутылку над ладонью с ветошью.

- Да почему не тебе? – я развернулся. – Вень, на меня посмотри, чего морду воротишь?! Этот же урод тебя ненавидит лютой ненавистью! За человека не считает! Будет вариант – сгноит заживо, сдаст ментам, под землю упрячет! Ему ж, кроме его сраных функциональных обязанностей, больше ничего не надо! Он меня с дерьмом каждую смену мешает – именно по этому поводу, Веня!

Громов-младший упорно избегал моего взгляда.

- Ну?

Отвернувшись, он принялся тереть стену.

- Ты для него – бомжара немытый! – злясь, продолжал я. – Не человек – гой, тварь грязная, несуществующая, понимаешь? Это главнюк, которого со службы вышвырнули, потому что хапал, как будто от этого судьба человечества зависит! Он же нас всех за людей не держит – ни тебя, ни меня, ни…

- Он мне вчера селедочки принес, - глухо прозвучало в ответ.

Я осекся.

- И три дня назад – булочек купил, и Подлизу – фарш в пакетике принес. И просил, если кто-то на вас будет что-то говорить – ему сразу рассказывать.

- В каком смысле?

- Ну… если ругать будут там, сплетни всякие… Все ему – и фамилии, кто говорит, и что говорят - тоже. Про вас же все равно говорят, вы ж не знаете… Ну, ругают, да, бывает. Он вон, уже двум пообещал, что проблем наделает, если будут еще.

- Ты… - голос меня подвел, съехал на какой-то петушиный сип. – Ты… серьезно?

- Да, - все также, не поворачиваясь, ответил Веник. – Денег мне дал вот… сказал, надо анализы сдать, кашель, говорил, какой-то не такой… сказал, к кому подойти. Адрес даже дал…

Моя рука, сама собой, без команды, выводила на столике разводы дезраствором.

- Он это... просил не говорить. Вы это, не говорите, ладно?

Я выбрался из машины, сдирая с потных ладоней перчатки.

- Артем… Николаевич?

- Не буду, - пообещал я.

Котик Подлиза ткнулся мне мордочкой в колено, заурчал, поднял лапку, заскреб коготками. Я почесал его между рыжими ушками.

- ФЕЛЬДШЕР ГРОМОВ, ПОДОЙДИТЕ К ДИСПЕТЧЕРСКОЙ!

Пелена мгновенно упала с глаз. И верно, коллега Артемий свет Николаевич, сообщать, что вы на станцию изволили прибыть, за вас Веник будет?

Сгорбившись, я бросился к ступенькам крыльца – навстречу нагоняю от Нины Алиевны.

На стенде, где скучковались суточные графики – висел свежеотпечатанный список лишенных процентов за нарушение санэпидрежима в бригадных машинах.

Девятнадцатой бригады и моей фамилии в этом списке не было.

Продолжение следует...

Автор - Олег Врайтов.

Маленький рыночек на улице Гранатовой, пьяное тело, с расквашенной физиономией, в мокрых от неконтролируемого того, на что вызвали, испускаемого, портках. Вопли сопереживающих: «Человеку плохо, СУКИ, ДЕЛАЙТЕ УЖЕ ЧТО-НИБУДЬ!!». Вопли, разумеется, отдаленные – все сопереживающие хорошо, дорого и чисто одеты, лично кто-то из них не рвался подобрать елозящего в луже, пополам состоящей из дождевой воды и собственной мочи, дабы поучаствовать в спасении. Или рвался, но очень хорошо это скрывал – по крайней мере, перчатки я натягивал в гордом одиночестве, в нем же подбирал брыкающегося индивида, фыркающего в лицо мокрым и перегарным дыхом, тянущего долгое «НАААААААХХХХХБЛЯЯЯЯ», падающего, пытающегося меня лягнуть в живот. Ей-Божечки, завидую полиционерам – заломали упырю ручки назад, пихнули в нутро «бобика», два-три, может - чуть более, раз врезали по чувствительным местам, стимулировали к социальному поведению, дознались, кто таков и откуда, отвезли в отдел на Пушкина-29, заперли в камеру, влупили штраф. И ни один из ратующих за права человека не влезет эти самые права у этого самого человека отстаивать – грубо, мол, бесчеловечно, мол, неправильно, мол.

Но то – полиция. А бригада «Скорой», приехавшая на то же самое, обязана, по сути, и сделать то же самое, но, по мнению социума – с глубокой любовью и максимальной гуманностью к пьяной скотине, опорожняющей свой мочевой пузырь прямо посреди улицы на радость проходящим мимо детям (школа – в двух десятках шагов, детский сад – еще тремя десятками дальше).

Я попытался. Вы когда-нибудь поднимали мокрое, пьяное, здоровенное тело из лужи, в которую оно плюхнулось после ударной дозы этанола, и нашло ее, лужу, комфортной средой для отдыха? От первого удара локтем я успел уклониться, пинок в колено пропустил, а когда в лицо полетел кулак – осатанел, отбил, перехватил и выкрутил. Лежащий тут же заверещал, толпа – загомонила, делясь впечатлениями по поводу нелюдей от медицины, что над людьми издеваются, и на органы продают. Держа его руку на опасном для плечевого сустава изломе, я ухитрился его поднять на ноги – ненадолго, ноги персонажа не держали, он снова рухнул, на сей раз - теряя сознание.

Надо ли говорить, что доктор мой самоустранился, углубившись в написание карты? Верно, негоже барину в навозе ковыряться, холопы для этого есть.

- Уважаемые, можете помочь? Его в машину надо бы…

«Уважаемые», как один, посмотрели на меня, как на опасного идиота, и, на всякий случай, удвоили дистанцию, мало ли – кинусь еще.

Спасибо Валере, он у меня был. Вышел, выругался, помог загрузить. В машине, сдернув постельные бебихи с носилок, я уселся в их изголовье, придавливая бедром плечо лежащего, нашел вену и влил туда «коктейль Будильник» - глюкозу с кордиамином. Почти безотказное средство для таких вот.

- Моешь, Тём, - пробормотал Валера, сдавливающий ноги лежащего. – До блеска. Или удавлю! Он же сейчас…

- Пппппп... пппп… ппп… - завозился лежащий. – ПпппППППЧХААААА!

Вязкая слизь, связанная сгустками, плеснула на стену машины – голову я ему вовремя повернул вбок.

- ПЧХААААА!!! ПП… ПЧХАААА!!!

Сорок восемь «чихов» подряд – считали. Очухался. Снова заматерился, снова полез драться. Снова был уложен на носилки выкрученной рукой.

Дальше – куда? В вытрезвитель бы – да вот беда, закрыли их, какой-то умный товарищ от власти принял волевое решение, что нехорошо это, пьяных буянов в чувство приводить методами, им привычными. Значит, третья наша многострадальная больница, некстати открытое в новом корпусе отделение токсикологии.

Скандалиста сдали, получили взамен дозу ненависти от персонала приемного отделения, отдышались, я даже успел сбрызнуть носилки «самаровкой» и растереть по ним грязь. И тут – на станцию. Где сейчас эпидемиолог и его подтанцовка из контролирующей организации будет вдумчиво изучать каждый миллиметр поверхности салона, ибо от этого зависит их премия и мой штраф. А не ехать – нельзя, сами же отзвонились, ч-черт рогатый.

Одна надежда – дадут вызов. Отстояться – не вариант, машины аккурат оснастили навигаторами системы GPS, отслеживающими их местоположение.

- Валер, а можешь поломаться?

- Не могу, - буркнул водитель. – Нам аккурат позавчера с утра, как эти хреновины смонтировали, расклад дали – каждому поломавшемуся, что не сможет это потом документально оправдать, режут зарплату. Извини.

Извиняю его, куда деваться. Тут уж каждый за свой зад дрожит, без вариантов.

Улицы мелькают. Дагомысская, Конституции, Гагарина, Чайковского….

Я сжал телефон – может, придет долгожданное «Свалили, заезжайте!»?

Улица Леонова – двойной почетный караул толстолистных магнолий по краям, дома пятидесятых годов, латаный асфальт, башенки и барельефы «сталинских» домов, мелькнувших в свое время в фильме «Бриллиантовая рука»… черная пирамида гималайского кедра справа, посаженного первым советским космонавтом, и белый памятник с его же бюстом, остановка у малосемейки, другая – напротив, сзади которой бывшее здание аэровокзала, позже – здание станции «Скорой помощи», до той поры, пока моя служба не переселилась за забор, в более благоустроенное, четырехэтажное, специально под ее нужды построенное. Защелкал «поворотник», мы вывернули во двор, минуя два кипариса, который, как часовые, окаймляли въезд на территорию подстанции.

По двору текли лужи. Оно и понятно – пока до них не дошла очередь, персонал торопливо обливал машины изнутри литрами «самаровки», остервенело растирая ее по всем возможным поверхностям, не жалея и не экономя. Жалкая попытка спастись, если учесть, что эпидемиолог просто не может оставить заинтересованных лиц без новогодней премии. Хоть искупай ты свою машину в растворе, ершиком ее всю вычисти, оближи от ступиц колес до крыши – все равно «при посеве на питательную среду был выявлен рост колоний следующих патогенных микроорганизмов…». Валера коротко зыркнул на меня исподлобья, коротко и виновато. Я не отреагировал. Да понял, понял. В выборе между целостью двух задниц все равно выберешь свою.

Тяжело вздохнув, я открыл дверь, выбираясь. Посмотрел – парочка, потрошившая машину двадцать восьмой бригады, аккурат заканчивала. Эпидемиолог что-то говорил, миледи из контролирующей организации согласно кивала, фельдшер Дима Вилемов, угрюмо застывший поодаль, горел небритыми щеками и играл желваками, слыша каждое слово. Видимо, мысленно прощался с зарплатными процентами, выстраивая многоступенчатые конструкции проклятий тем, кто на эти проценты будет нажираться следующую неделю. У Димки две дочки от двух бывших жен… хотя, конечно, кого это колышет, кроме бывших жен.

Было холодно – декабрь заканчивался, и зима, хоть и с опозданием, вступала в свои права. Ярко-голубое небо, подернутое перьями редких облачков – и вялый солнечный свет, льющийся откуда-то справа, а не сверху, как обычно, уже в обед создающий ощущение вечера. Голые ветки тополей, очищенные ветрами от остатков листвы, выглядели жалко на фоне разлапистой зелени пихт и кипарисов. Лужицы, из тех, что оставались от позавчерашнего дождя, поблескивали слюдой тонкой наледи. Ежась, я оставался у машины, покорно ожидая – все равно ж дернут обратно, если уйду.

- А эта бригада?

- Эта бригада только что приехала с вызова, - холодно произнес Игнатович, глядя куда-то поверх «дульки», скрученной на голове проверяющей. – Салон загрязнен, нужна обработка и экспозиция – пациент был с педикулезом.

Парочка приостановилась. Отчетливо запахло взаимной неприязнью.

- Понимаем, Максим Олегович, - произнес эпидемиолог. Я почти слышал, как в морозном воздухе скрестились и заскрежетали, рассыпая искры, два врачебных «эго». – И учтем. Но в укладки ваш пациент, я так понимаю, головой не залезал, их мы и …

- Вы собираетесь проводить процедуру противоэпидемического контроля в салоне машины, где только что находился педикулезный больной? – глаза Игнатовича за очками превратились в две узкие щелочки, горящие ядовитым пламенем. – Без средств защиты волосистой части головы? Я вас правильно понял?

Эпидемиолог по-петушиному вздернул плечи, начиная злиться. Еще бы – ему, на его же поле боя, кто-то пытался навязать правила. Тем более, что он, в отличие от моего доктора, в этой ситуации находился без колпака.

- Мы…

- И зная, что при оказании помощи такому пациенту укладки имеют свойство открываться, вы сейчас готовы выносить заключение? – врач по-прежнему смотрел куда-то поверх оппонента. – У нас в машине только что был необследованный, с неясным эпиданамнезом, находящийся в состоянии возбуждения, пациент, подобранный на улице, с кровотечением, деградант, с педикулезом, грязный, и в алкогольном опьянении. Вы сейчас серьезно говорите о взятии смывов, или это какой-то такой юмор к праздникам?

- Можно укладки вынести на улицу!

- Артемий, сообщите, пожалуйста, что мы вернулись на станцию, - четко рассчитанный посыл презрения шарахнул шрапнелью по проверяющим – врач величаво повернулся ко мне, демонстрируя покрасневшему от гнева эпидемиологу широкую спину в белом халате.

Я кивнул, борясь с желанием козырнуть, устремился к крыльцу.

Пауза сделала свое дело – противник смешал ряды, затоптался, захлебнулся эмоциями, теряя инициативу. Контратака последовала незамедлительно.

- Вынести укладки на улицу, говорите? – услышал я за спиной – голос Игнатовича поднялся на одну октаву, в нем звонко отозвались первые грозовые нотки надвигающейся бури. – На улицу? На улицу, где возможна контаминация возбудителями инфекционных заболеваний, я вас правильно понял?

Ступени, лавочка, рыжий хвост Подлизы, коридор, окошко диспетчерской.

- Ларик, девятнадцатая на станции, зашли нас подальше! – отбарабанил я одним духом.

- Ага, пакуй носочки, - фыркнула диспетчер, поднимаясь и забрасывая номерок с цифрой «19» в самый верх столбика из оргстекла, определяющего, кто поедет на вызов следующим. – Как по заказу – тишина. Ночью все проснуться, тогда и поездите.

- Стерва ты, Тишкина.

- Других не завезли, - хмыкнула Лариса. – Топай отдыхай, пока дают.

Пока я поднимался по лестнице на второй этаж станции, где находятся комнаты отдыха бригад, душу терзал извивающийся червь тревоги, грызущий ее острыми зубами сомнения и страха. Кто кого, а? Бывший главный врач санатория – или бывший военный врач неведомой мне дивизии? Самое время болеть, размахивая флажком с надписью золотом «Игнатович», при всей моей личной антипатии - если учесть, что моя зарплата сейчас зависит именно от вышеуказанного.

Кому-то покажется странным, что я сейчас переживаю не за больного, не за качество оказанной помощи, прогноз и варианты реконвалесценции нашего буйного «педикулезного» с Гранатовой? Не горжусь, что обработал, протрезвил, довез, усмирил и сдал персоналу больницы? Да, забыл предупредить – все именно так. В нашей работе медик обычно переживает не за то, что помог. Он обычно переживает, чтобы за помощь, даже правильную и своевременную, его не отодрали во всех позах.

Грубо? Да нет.

Грубо – это когда дерут во всех позах благодарные родственники, друзья, товарищи по работе, и сам пациент. Первый раз – даже плачешь. Потом – обрастаешь защитной скорлупой. Как я сейчас, например.

- Громыч, ну чего?

Лешка Вересаев пробрался по балкону, нырнул в окно. Ему-то что, бригада реанимации, по негласному факту – личная бригада главного врача, ее никто не тронет.

- Попал?

Я позволил себе снисходительную ухмылку.

- Кто еще попал – вопрос.

Лешка щелкнул зажигалкой, пустил дым в комнату.

- Думаешь, твой мега-Игнатович перебодает Смирнова и всех, кто бабла ждет? – кивок наверх, с намеком на начальство.

- Думаю – перебодает, - я сел на кушетку, вытянул ноги. – А ты сомневаешься?

- Я-то? – Лешка подергал бровями, изображая задумчивость. – Бывший главнюк против главнюка текущего? Даже не знаю… Весовые категории равные, однако…

Дверь распахнулась.

- Артемий, почему посторонний в комнате бригады? – полоснул лезвием слегка задыхающийся от подъема голос Игнатовича.

Лешка поперхнулся дымом, пряча сигарету за спину.

- Я вас спрашиваю, - в голосе врача отчетливо ревела не до конца израсходованная боевая ярость, - почему посторонний?! Почему курит?!

Вересаев исчез из оконного проема, оставив лишь струйку дыма, путающуюся в виноградных лозах, заплетающих балкон. Кажется, даже помахал рукой, разгоняя клубы – словно подросток, первый раз закуривший, и застигнутый за этим делом родителем с карающим ремнем наперевес.

Скотина…

- Артемий, я вам задал вопрос. И хотел бы услышать на него ответ! Глупое лицо – это не ответ, намекну.

«Г-гадина», - мысленно цедил я.

- Вам, взрослому человеку, надо напоминать о том, что курить в комнатах отдыха строжайше запрещено?

«Я, что ли, курил?».

- Мне рапорт написать?

Зажмурив глаза, я вдохнул и выдохнул, подергал диафрагмой – говорят, помогает очень, когда желание убить одолевает.

- Максим Олегович, кофе будете?

На миг – пауза. Пауза а-ля Игнатович, сбивающая с ног и с аргументов.

- Я сварю, а вы пока пишите свой рапорт. Бумага в столе, ручка у вас в кармане.

Встав, я повернулся спиной, доставая пакет с мелкомолотым кофе, баночку с сахаром и пластмассовую кофеварку. Опрокинул над ней бутылку с водой, размешивая темно-коричневый порошок. Бросил две ложки сахара. Воткнул в розетку, услышал ожидаемое гудение.

А звука открываемого ящика стола, где лежат листы бумаги – не услышал.

Что за человек, а?

Продолжение следует...