Продолжение поста «Веник»12
- «Скорая»? Нашли уже.
- Где?
- Да там… не спеши уже, нечего там спасать.
Даже не «некого». Нечего. Из упрямства все же я нагрузился укладкой, тонометром, надернул на голову капюшон, потопал за полицейским под мрачную арку нависшего моста, навстречу воющему ветру и оглушающему реву прибоя, мелькающего в ночи пенными проблесками беснующейся воды. По мокрой гальке берега метались «зайчики» фонарей.
- Там вон, у насыпи.
Подойдя, растолкав кусты остролиста и боярышника, туго завитые петлями и листами пуэрарии, я какое-то время молча смотрел, пока встречающий меня полицейский терпеливо светил на кровавое месиво, разметанное по остробоким белым камням, забрызгавшее их яркой, еще ни разу не успевшей насытиться кислородом через свои легкие, а не через пуповину, кровью. Скошенное личико, полуоткрытый глаз, бликующий в свете фонаря. Полуоткрытые крохотные губки. Родинка на щеке.
Сссссссссука…
Я отошел, торопливо, чиркая колесиком зажигалки и закрываясь ладонью от порывов ветра, закурил. Отзвонился. Закурил снова. И снова. Ревело злое ночное зимнее море, совсем рядом, швыряя один за другим черные валы на гудящую в линии прибоя гальку.
- Доктор, ты как?
Кажется, я что-то промычал в ответ.
- На, глотни. Глотни, не выёживайся! Полегчает, ну!
Машинально я сжал узкие холодные бока плоской фляги, поднес горлышко к губам, передернулся от нежданного ожога слизистой рта абсентом.
- Для таких вот случаев держу, - произнес за спиной полицейский. – Отпустило?
Я молчал. Четвертую закурить, что ли?
- Знаешь, что самое хреновое? – кажется, ему ну очень надо было выговориться. Человек не камень, как бы ни пытался казаться им – вид убитого собственной матерью ребенка проймет любого. – Что нам – только смотреть на все это. А вам – еще ее лечить, так ведь? Никогда я врачей не пойму, вот честно. Врачей и адвокатов, хоть жена адвокат. Как можно лечить, как можно защищать тварь, которую надо живьем в землю зарыть, а?
Море ревело. Я молчал.
Кот Подлиза, мурча, терся о мои ноги. Я, сидя на лавочке, начесывал его бока – в бело-рыжую полоску, пока розовый носик требовательно тыкался в мои пальцы, намекая, что процесс надо продолжать.
- Артем, я вашу машину помыл, - дежурно отрапортовал Веник. От отчества вроде бы излечился, но «выкать» не перестал.
- Держи, - я протянул ему дежурные десять рублей. Он взял. Попробовал бы не взять – снова наградил бы его пинком под зад, как наградил, когда он в прошлый раз попытался заломить из себя принца крови.
«Веник, за идею работать в мире потре****ей – порочная практика. Себя сгубишь, а потре****ей – наплодишь. Понял, да? На, не выпендривайся. Булочку купишь».
Он помялся, явно желая что-то еще сказать. Я смерил его взглядом, и Громов-младший покорно пропал в кустах. Пожевывая сухарики из пакета, я слышал, как он кряхтит, устраиваясь на ночлег – зашуршали бумаги, гулко застукали коробки, из которых был сложен его домик, раздалось звонкое «вжжжжжих» расстегиваемой молнии спального мешка, который «реанимальчики» ему все же купили. Подлиза сорвался с места, запрыгал, задрав хвост трубой, прямо через кусты, стряхивая морось себе на шерстку. Понятно. Веник для него теперь – царь и бог, воплощение всей вселенской доброты и любви.
Снова ночь, снова дежурство. И снова дождь, будь он неладен. Даже здесь, в субтропиках, где, по расхожему мнению, даже в январе ананасы с магнолий падают, рискуя помять бабановые кусты и манговые клубни, подпертые ростками авокадо – холод с горных хребтов и сырость с моря создают адскую атмосферу, пусть без ледяных барханов и поземки, но – заставляющую организм биться в припадках озноба при одном взгляде на угрюмую серость за окном, размазанную стеной ливня.
На станции три бригады – моя, восьмая и тринадцатая. На восьмой – Юлька, на тринадцатой – незнакомый мне врач и малознакомый фельдшер-совместитель, аккурат с первой больницы. Спросил его в пересменку по поводу родильницы – хмыкнул, сделал глупое лицо, выдал дежурную обойму «я-всех-больных-не-помню-много-их». Понятно. Не доверяет. Впрочем, на его месте я повел бы себя точно так же.
Смотрю в небо. Неба, как такового, нет – если вспоминать небо летнее, разливистое, темно-фиолетовое, рассыпанное ярким покрывалом бешено мерцающих звезд. Сейчас надо мной низко нависшие над мокрым городом брюха подсвеченных заревом огней тяжелых туч, сочащихся, словно губка для мытья посуды, мерзкой капелью, барабанящей по остаткам листьев на деревьях станционного сада. Изредка по тучам пробегает блик – ночной клуб «Картахена» обзавелся прожекторами, выводящими на облачной пелене рисунки. Помню, как же – в первый же день, как они эту свою шайтан-машину запустили, на станцию обрушился шквал звонков – у бабушек шкалило давление, НЛО они узрели на склоне лет.
- ДЕВЯТНАДЦАТЬ, ОДИН-ДЕВЯТЬ!
А то! Кто бы сомневался.
Беру карточку.
«Гостиница "Береговая", ресторан "Арабелла", свадьба, не дышит, муж., возраст неизвестен».
Перечитываю. Ч-чего?
«Арабелла» - это чисто армянский кабак. Свадьбы там – минимум три-четыре сотни человек. Если каждый из них по разу в меня плюнет – я утону. А тут повод – «не дышит».
- Мила? Ты совсем ох…
Ну… это Мила Тавлеева. Миле давно уже за пятьдесят, но она настолько свежа, чиста и невинна, что вполне сойдет за человека из параллельной вселенной. Вечно изогнутые в хронической улыбке сочные губки, распахнутые в детском изумлении огромные глаза с длиннющими ресницами, нежный воркующий голосок горлинки из мультика.
- Тёмочка, зайчик, некого посылать. Двенадцатую держим под кортеж, одиннадцатая на Прогрессе с кардиогенным. Пятая и вторая – не успеют. А там орут и угрожают нас перестрелять.
Все это – нежным, милый голоском девочки пятнадцати лет. Была бы Мила помоложе… или я постарше, вот ей-богу, по-другому бы с ней общался бы, святой истинный.
- Ладно, поехал я... куда деваться.
Подлиза рыжим ершиком хвоста скользнул по моим ногам.
- Кис, свали! Не до тебя!
- Вы погладьте, Артем, - раздалось из кустов. – Хороший котик… добрый. От него всякому добро.
- Веник, тоже свали!
Утешитель и гуру отрылся из коробок, твою бабку.
- Да я… что… кот же, он же все чует…
- Что он чует? – остановившись, я вгляделся в кусты. Лежит же, гад, в тепле спальника, умничает.
- Боль вашу всю чует… страх там... все плохое... - долетело. – Ведь живая же скотинка, все понимает. Всю гадость забирает… потому его этот урод и выбросил, да.
Я медленно втянул и выбросил морозный воздух через ноздри.
Кот настойчиво терся о мои ноги.
А, собственно, чего я ерепенюсь?
Впереди – вызов с обязательным скандалом, ибо на многолюдной свадьбе кто-то перестал дышать, и именно туда мне сейчас предстоит ехать одному.
Подняв пушистое, теплое и мягкое тельце, я поднес его к лицу. Провел ладонью между ушками.
- Ну, Под…?
Подлиза, вытянув мордочку, не дожидаясь окончания, обхватил мои щеки пушистыми лапками, начал сосредоточенно облизывать мой нос. Мокрый язычок с зубчиками больно, но приятно скользил по ноздрям. Котик довольно урчал, словно студент, дописывающий последние строки своей дипломной работы. Звонко фыркнул мне в лицо, засучил задними лапами с полувытянутыми когтями. Я спустил его на пол. Котик деловито потрусил в сторону кустов.
- Разрешите ехать, Вениамин? – подчеркнуто вежливо вопросил я, отвешивая поклон в сторону уходящего Подлизы.
Кусты промолчали, шелестя лапами уходящего кота.
До «Береговой» мы долетели быстро – за семь минут, благо ночь, нет пробок, светофоров и деток чиновников, считающих забавным преграждать путь бригаде броском «крузака» аккурат под сирену с последующим длинным сигналом и оттопыренным средним пальцем в окно. Длинный ряд карликовых кипарисов, поворот, будочка охранника, с вытянутым вперед удилищем шлагбаума – и мечущаяся возле него фигура в стильном кожаном пиджаке.
Я опустил стекло окна:
- «Скора….
Сквозь оконный проем мне в щеку, заставив зубы скрипнуть, ткнулось холодное железо «Макарова».
- ЯТЕБЯЗАВАЛЮСУКА!!!! – вопль ультразвуком, ярость мешается с радостью – нашелся-таки объект для вымещения. – ЗАВАЛЮ!!!!
Валера замер. Если выстрелит – пуля обоим, понятно.
Машина глухо урчала.
- Так, - произнес я. – Давай….
- ХУЛИ ДАВАЙ, ЭЭЭЭ?!!!! – тут же перебило фальцетом. – ТЫ ГИДЭ ЕДИШЬ, ПАДЛА, Э?!!!
Щетина, рыхлая, несмотря на молодость лет, ряха, под кожей одежки выпирает пузо – явно парень на пистолет заработал не ударным трудом в три смены на макаронной фабрике. То бишь – не гаврош, выкормленный улицей, отчаянный и дикий, а мамина радость, возросшая в атмосфере комплиментарности, любви и безнаказанности. Такому спустить курок – слабо, нужно стальное парное то, что делает мужика мужиком. И то, чего нет у этого утырка, пихающего мне кусок железа в лицо.
- Стреляй, - коротко сказал я. – Или мы поехали помощь оказывать. Там же вроде кто-то не дышит, да? Ну? У него же время крадешь.
Само собой, ствол убрался. Мы поехали, вслед полилась тугая сочная струя отборного мата.
Длинный параллелепипед гостиницы, вытянутый к морю, затянутый мерцающим неоном рекламных баннеров – каждый куда как длиннее моего роста, яркий слепящий свет фонарей, крашеные золотом «мерседесы» с номерами в три одинаковые цифры, лаковые отсверки с поверхностей перил, вводящих простых смертных во чрево ресторана – фыркающее багровым инфернальным светом, намекающим, что простого смертного, покусившегося преступить пылающий золотом чертог, ждет смерть в адском пламени. Ибо нехрен.
Я преступить не успел. Стоило мне распахнуть дверь, на меня ринулись пятеро. Первый сгреб меня за шкирку и от души шарахнул о железо борта «Газели», второй бегло съездил по уху, третий – прицельно ударил в живот, вряд ли желая – но удачно попав аккурат в печень. Роняя чехол с тонометром, я скрючился у колеса, воняющего горячим железом и резиной, смутно ощущая, как оставшиеся два награждают меня уже незначительными в тот момент пинками в бока.
Бог Асклепий, ты там все видишь, на своих пушистых облачках, верно? Твой адепт приехал лечить человека – бесплатно, по зову души и диспетчера. Его, вместо вежливых поклонов, прямо с порога, лупят по физиономии, больно так лупят, от души, не пытаясь свести это к дружеским тычкам. Все видишь и молчишь? Ну, давай, молчи, просто смотри, как очередного внука твоего Телесфора и Подалирия сейчас мудохает внучек не пойми какого божка быдловатости.
- Парни... – выдавил я, тяжело и медленно выдыхая, гася боль. – Все понял, все вы мне доказали... хватит...
Успел уклониться от удара, он лишь оставил на волосистой части моего черепа жгущую болью полоску.
- Потом можете доказать все остальное. У вас там кто-то умирает вроде? Где он?
Выпрямился, кривясь, чувствуя, как в животе ползет сороконожкой боль. Но вопрос по теме – дальше меня бить уже строго не по понятиям.
Один из пятерых неохотно пихнул меня в сторону «ниссана», в котором силуэт, задрав голову, пил воду из бутылки.
Так. Я распрямил плечи. Если пьет – значит, дышит. А если дышит – значит, не все так уже паршиво.
- Щивились, давай! – очередной тычок между ребер.
Не отвечая, я наклонился над окном машины.
- Добрый вечер. «Скорая помощь», бригада девятнадцать.
- Добрый… - выдохнул сидящий – грузный мужчина армянских кровей, опуская руку с опустошенной «полторашкой» минеральной воды, скривился, и тяжело, надрывно, закашлялся. – Добрый, блин… Вот.
Распахнув дверь, я его полуобнял, извлекая.
- Пойдемте-ка к нам, ага? Кардиограмму вам снимем, для начала.
- А кожу? – с вялым юмором поинтересовался больной.
- И ее, если понадобится.
- Чемодан будешь делать, э?
- Шприц кожаный. Давно мечтал.
Как-то так получилось – оба натужно посмеялись, шагая к распахнутой двери «Газели». Пятеро размахивающих руками и вопящих на короткое время раздвинулись – аккомпанемент закрывающейся двери все одно пришелся на их совокупное «Я сейчас эту вашу «Скорую» мммммамину маму…».
Уложив мужчину на ложе носилок, я потянулся за вовремя подобранным тонометром.
- Так что случилось-то?
В салоне сочно пахло водочным «свежачком».
- Да вот… танцевали, сдавило тут вон… аж скрутило, - мужчина положил ладонь на левую половину груди. – Думал, пройдет, тудым-сюдым, водки еще бахнул, вышел на воздух, думал – покурю, так отпустит…
Он снова гулко откашлялся.
- А там совсем хреново – в глазах потемнело, очухался на земле.
- Понятно.
Расстегиваю рубашку, обклеиваю лежащего электродами кардиографа, наматываю на предплечье манжету тонометра.
На выползшей из «Фукуды» ленте кардиограммы – ожидаемые удлиненные и расщепленные наподобие буквы «М» желудочковые комплексы. Неполная блокада левой ножки пучка Гиса. По сути – ничего жизнеугрожающего, с такой живут, и не знают, что она есть, пока основное заболевание не поставит жирную точку в этом нарушении проводимости. Но вот водочно-сигаретные танцульки, помноженные на возраст, позднее время суток и перепад температуры помещения и зимней улицы – эти да, могут спровоцировать то, что я сейчас созерцаю, включая обморочное падение на пол.
Вопли на улице не утихают, наоборот – набирают силу и темп. Краем уха, набирая в шприц верапамил, слышу забавные подробности про всю свою семью, до десятого колена, и про то, что с ней сделает вопящий юнец в кожаной куртке с пистолетиком, присоединившийся к соратникам по негодованию. Кто-то из тех, что встретил меня пинками, решает не останавливаться – по борту машины что-то звучно шарахает, скорее всего – нога одного из буйствующих, таким образом выражающего свое сочувствие состоянию родственника, вплоть до готовности развалить машину с этим родственником внутри.
- А вы не могли бы…? Мешают, честно.
- Да-да, - скривился лежащий. Приподнявшись на носилках, он что-то гаркнул на армянском. Вопли не пропали, просто отдалились – и то хорошо. Понятное дело, у данного контингента переживать надо громко, напоказ и с максимальной экзальтацией, иначе не поймут.
- Аллергия на лекарственные препараты есть?
- Колоть будете?
- Да не хотелось бы, но Минздрав ругаться будет.
Вяло обмениваемся улыбками, он – прикусывая губу, когда игла вонзается в локтевой сгиб, мокрый от спирта, я – пытаясь избавиться от желания бросить шприц и начать щупать растущую «шишку» на голове.
Введя препарат, вылущиваю из конвалюты белый кругляшок анаприлина.
- И это – под язык. Таблетка мерзкая, жечь будет, сразу предупреждаю.
Пациент лицом изобразил знакомую гамму чувств, когда пропанолол, спрессованный с тальком, крахмалом, стеаратом кальция и прочими балластными веществами, впился зудящей струей в уздечку языка, наполнив рот литрами слюны.
- Легче?
- Когда иглу вытащил – полегчало, от таблетки твоей – снова умирать захотелось. Жить-то буду?
- Жить – да, смеяться – вряд ли.
Против обещанного, смеемся снова. На миг зацепились глазами – нормальный мужик, из упорных работяг в молодости, заслуживший свое право заливаться водкой в дорогущем кабаке своими трудами, а не родительскими авансами. Даже юмор его – без подначки, обычные сконфуженные шутки над собственным состоянием сильного человека, привыкшего решать свои проблемы самостоятельно, и непривычного к пассивному лежанию на носилках. Таких лечить приятно, а терять – жалко.
- Сегодня уже не пьете, лады?
- Да куда там…
- Домой есть вас кому отвезти?
- Вон, племянников куча, все на машинах - кто-нибудь довезет. Спасибо, врач, полегчало – чувствую.
Ну и чудно. А то – «не дышит»…
Распахиваю дверь, выпуская исцеленного. Пятеро скандалистов тут же окружили, дабы засвидетельствовать – мол, переживали, аж земля дрожала. Он небрежно оттолкнул их, зашагал к замершей у «ниссана» женщине, стоящей там по стойке «смирно» с самого моего приезда. Сжатые в тонкую нить губы, бледные щеки и лоб, в глазах – страх и надежда, пальцы комкают белый платок. Переживает, в отличие от вопящей подтанцовки, совершенно искренне – только не делает из этого шоу. Что-то спрашивает, слышит ответ. Порывисто обнимает, вжимаясь лицом куда-то ему в ключицу. Кажется, что-то шепчет.
Жена?
Я усаживаюсь на подножку машины, кладу на колено планшет с картой вызова, начинаю писать.
Тень человека заслоняет мне свет фонаря.
А, нет… не человека.
- На, - говорит владелец «Макарова», небрежным жестом бросая мне на карту две бумажки достоинством в пятьсот рублей. – За работу вазьми.
Ни намека на благодарность, сожаление и вину за свое скотское поведение. Волосенки, густые, уложенные в «битловскую» прическу, блестят от бриолина.
Наклонив планшетку, я резким движением стряхнул купюры на стилизованные под мрамор плиты двора.
- Ты, кажется, деньги уронил. Подбери, а то затопчут.
Стрельнул взглядом – и встретился им же с взглядом жены, которая всю эту сцену наблюдала. Как наблюдала, разумеется, пламенную сцену встречи приехавшей на помощь человеку бригады. Увидел, как она что-то зашептала моему больному на ухо.
- Ты, падла, щьто, савсэм аху…
- КАРЕН!
Повинуясь зову, он неохотно подошел. Мелькнула ладонь моего больного, влепившая гаденышу звонкую, хлесткую, музыкой прозвучавшую, пощечину – за малым щетина не поотлетала от холеной физиономии неудавшегося стрелка.
Пытаясь сохранять индиферрентное выражение лица, я продолжил черкать ручкой по графам карты, ставя галочки в нужных пунктах.
Свет снова заслонили.
- Доктор, - тихо, участливо. – Вам сильно больно?
Почему-то я не стал смотреть ей в глаза. Неудобно это как-то - видеть стыд человека за чужие поступки.
- Да нет… привычный я уже.
В мой нагрудный карман аккуратно легла пятитысячная купюра.
- Возьмите, пожалуйста. Спасибо… вам…
Женская рука легко, нежно погладила меня по голове. Пальцы подрагивали.
- И простите…
Я промолчал. Молчал почти всю дорогу до станции, куда нас вернула Мила, пока мы не свернули на улицу Леонова.
- Валер. Тормозни у «телефонного». И не трогай меня минут десять, ладно?
Машина остановилась на остановке, которую освещал вывеской круглосуточный ларек. Название свое он заслужил после реплики Вали Холодовой, громко осведомившейся как-то, цены ли изображены на ярлыках, или номера телефонов. Ценовая политика там, и правда, далека от приближенной к пролетариату – но не тогда, когда у тебя в кармане четвертая часть твоей зарплаты.
- Водка есть?
Маленькая «чекушка», аккурат тех же габаритов, которой я пытался откупиться от Веника. Я свинтил крышку, зашагал под арку в темный двор, образованный тремя, соединенными буквой «П», «хрущевками». Остановился, задрал голову, сжал губами нарезное стеклянное горлышко, в несколько глотков влил в себя жгучую жидкость, чувствуя, как по пищеводу течет огонь, из глаз струятся слезы, а из носа – сопли. Встряхнул головой, коротко размахнулся, и броском расколотил посудину о стену дома.
- АААААААААААБЛЯЯЯЯЯЯ!!!!
Дома молчали.
- НЕНАВИЖУ ВАС, ТВАРИ ГНИЛЫЕ! В АДУ СГОРИТЕ, ЯЗВАМИ ПОКРОЙТЕСЬ!! ЧУМА НА ВАШИ СЕМЬИ, ВЫРОДКИ ЧЕРТОВЫ!!
Я прыгал, махал руками, из глаз лило, щеки горели.
- ПОМОЩИ ВАМ НАДО, УБЛЮДКИ?! ПОМОЩИ?! КОТОРУЮ ВЫ ****ЮЛЯМИ ВСТРЕЧАЕТЕ?! ХЕР ВАМ В САМОЕ ДЫХЛО, ГНИДЫ ПОДВАЛЬНЫЕ!!!
Где-то вспыхнуло одно окно, второе. Мелькнули силуэты на фоне штор.
- ВАС ЛЕЧИШЬ, ВЫ РОЖИ БЬЕТЕ!!! НЕНАВИЖУ, ТВАРИ! НЕНАВИЖУ! НЕНАВИЖУ!! НЕ-НА-ВИ-ЖУУУУУ!!!
Последнее слово я провизжал, с размаху пнул ствол мушмулы, растущей у подъезда, так, что крона заколыхалась, роняя мелкий растительный мусор.
- Слышь… ты чего разорался? – прозвучало откуда-то сверху и справа. Зло и сонно прозвучало.
Я огляделся. Ага, банка из-под пива. Подобрав ее, я швырнул ее в направлении негодующего. Недокинул, понятное дело – она завертелась, ушла в сторону по кривой дуге, забренчала по асфальту двора.
- А ТЫ СПУСТИСЬ, РАССКАЖУ!! ДАВАЙ, СПУСТИСЬ!! МУЖИК ТЫ, ДА?! СПУСКАЙСЯ!!
Окно захлопнулось. Ага, конечно – вылезет сейчас доблестный менеджер по продажам из домашних тапочек, впрыгнет в одежку, выберется пешком по лестницам пяти этажей в холодный ночной двор разбираться с кем-то там, орущим в темноте.
Остальные тени просто присутствовали, не пытаясь вмешаться. Не люди – тени. Люди не бьют медика по лицу. Люди не пытаются откупиться паршивыми деньгами от сучьих поступков. Люди не тычут фельдшеру, которого позвали помочь, пистолетом в лицо. Просто тени, пустые и мертвые, живущие по инерции, молчащие, когда убивают, предают, обворовывают, издеваются.
Ты ведь ради них работать на линейную бригаду пришел, фельдшер Громов. Ради теней. Пытаясь за их мельтешением увидеть людей, которые эти тени отбрасывают – пытаясь, и не видя. Каждый раз, смену за сменой.
Тяжело дыша, я несколько раз сильно зажмурился и раскрыл глаза, наблюдая фиолетовые круги, плывущие перед ними. Все, Артем. Теперь вдохнули и выдохнули… еще раз, и еще. И снова. Успокоились. Выпустили пар. Можно уходить. Нельзя все то дерьмо, которым ты только что угостился на вызове, нести с собой. Пусть останется здесь, в этом темном дворе. Двору не привыкать. И теням в окнах – тоже.
Слегка пошатываясь, я вернулся к машине.
- Не звали?
Валера покачал головой.
- Тогда домой.
Освещенная фонарями, длинная, усаженная с двух сторон магнолиями, улица Леонова легла под капот машины.
Я сидел на крылечке станции, кот Подлиза снова терся о мои ноги. Машинально почесывая его шерстку, я бездумно пялился в темноту.
- Веник.
Кусты молчали.
- Да знаю я, что ты не спишь. Вылезай, потрындим.
Мой подопечный закряхтел, выбрался на свет, обогнул перила.
- А у вас есть курить?
- Все у меня есть. Садись.
Он сел рядом. Я щелкнул зажигалкой, обжигая кончик сигареты, впихнутой куда-то вглубь бороды Вениамина.
- Ты мне вот сказал – кота погладь. Я погладил. А на вызове мне по роже дали.
Веник молчал, затягиваясь и шумно выпуская дым, с каким-то странным причмокиванием. Видимо, виноват неполный набор зубов у него во рту.
- Ты говорил – мол, живность всю боль и гадость чует, забирает. А по итогам?
Подлиза вспрыгнул мне на колени, заурчал, свернулся клубочком, на миг впился коготочками в бедро, устраиваясь поудобнее.
- А ведь чует же, Артем.
- И я дохрена чего чую! - алкоголь еще не выветрился, и меня подзуживало злое желание спорить. – А смысл этого?
Снова молчит.
- Ты скажи. Понимаю, мол, примета хорошая – Подлизу почесал, и вызов удался. Ты ее и придумал, да? А вот это ты как объяснишь?
Наклонившись, я продемонстрировал ему гематому на темени, растянув волосы в стороны.
- Так вызов-то ваш… удался? Вылечили ж?
- Я ж не про то! – начал горячиться я.
- А я про то, - внезапно напряг голос Веник – в первый раз за все время нашего знакомства. – Вы ж это, вылечили кого надо… и как надо, ничего там не испортили, да. Подлиз-то – он все чует. Он, когда вы того, укатили – кругами бегал… фыркал все, не спал.
- И? – ядовито осведомился я.
Бомж посмотрел на меня.
- А сидите вот – пьяный, вижу, довольный. И денег вам дали, думаю. И диспетчер вас вон, не трогает. И менты вас утром теребить не будут. Вам мало?
Дернув щекой, я собрался нахамить – и не нахамил. А ведь – прав же Громов-младший, если вдуматься. На секунду, представить – реально, не дышал бы мой вполне адекватный пациент на той армянской свадьбе, завалил бы давление, «фибрильнул» бы, выдал бы самый настоящий инфаркт или полноценную картину ТЭЛА… как бы все прошло? Ограничилось бы все тычками и пинками, или все же тот набриолиненный Карен нажал бы на курок? Были же случаи…
- Где ж был твой Подлиза, когда я позапрошлой ночью в Кипарисовый мотался?
- Вы ж не просили.
Верно. Не просил. Наверно, поэтому и выгреб всю гамму эмоций, разглядывая труп ребенка, которого юная мамаша, не оттерев от сыровидной смазки, обрезав пуповину маникюрными ножницами, торопливо выпихнула в распахнутое окно вагона, навстречу ледяному ночному ветру и камням железнодорожной насыпи – выпихнула и захлопнула, чтобы не слышать, как последний крик дочери, доверчиво тянущей ручки к маме, оборвется глухим ударом. Против воли я встряхнулся. Слишком свежи эти пакостные воспоминания.
- Веник. Ты вот, смотрю, очень умный. А чего не богатый-то?
Он не отреагировал на шпильку, улыбнулся – если я правильно истолковал движение его бороды и усов.
- Так я богатый. Живу вот… помогаю. Не гонят, кормят. Работать дают… Бог даст, протянем с Подлизой как-нибудь. Богатый я, да.
- А спать в конуре из коробок…?
- А вы мне мешок спальный купили. Тепло в нем.
Какое-то время мы оба молчали.
Котик на моих коленях довольно урчал, уткнув мокрый носик куда-то в район предплечья.
Я вытянул из кармана тысячную купюру, сложил ее вдвое и впихнул за отворот пальто сидящего рядом Веника.
- Ладно, убедил. На! Кошкину корма купишь, и себе – тоже.
- Да… я…
- А в лоб? – грозно спросил я, сжав кулак и покачивая им для убедительности. – Дать? Или без этого поймешь?
* * *
- НА СТАНЦИЮ, ОДИН-ДЕВЯТЬ!
Тут же, почти без паузы – сообщение на телефон: «Езжайте медленно, шмон!», пришедшее от Лешки Вересаева.
Дернул же нечистый отзвониться…
Впрочем, сам виноват, должен был сообразить – близятся новогодние праздники, станционное малое и большое начальство готовится в отпуск, а для отпуска, чтобы хорошо отдыхалось, нужно что? Верно – полное финансовое благополучие. Речь не о зарплате, разумеется, хотя и она должна радовать – например, непонятного, женоподобного облика, юнца, устроенного на станцию в качестве «консультанта главного врача по общим вопросам», вечно с крайне деловым видом мотающегося по, административному, третьему этажу подстанции со свежесваренным кофе, и получающего сорок полновесных тысяч за свои загадочные консультации по не менее загадочным вопросам. В то время, как рядовой врач получает двадцать семь, на минутку… впрочем, все это мелочи, понятно, что начальство, которое не хапает – вызывает недоумение и подозрение. Но, так уж повелось, к сезонам – зимнему и летнему, начальство устраивает однотипный флешмоб, который уже давно практикуется, гораздо раньше, чем я сюда пришел работать санитаром. А именно – накануне зарплаты и «процентов», то бишь – надбавок стимулирующего характера, которые особо высоки к новогодним праздникам и летнему сезону (ибо сезон курортный, и тяжелый в плане количества вызовов), наш врач-эпидемиолог, (Смирнов Виктор Акакиевич, прошу любить и жаловать) для разнообразия облачается в белый халат, берет под ручку так же облаченную мадам из Роспотребнадзора, и они вдвоем, выбравшись во двор с синим пластиковым ящиком, начинают плановый обход приехавших с вызовов бригад, для взятия «смывов» и контроля противоэпидемической безопасности машин, которые, как гласит предание – являются палатами больных, временными, но – палатами. Счастливчики, не вовремя оказавшиеся на станции, лишь покорно, сжимая кулаки, наблюдают, как эта парочка деловито проводит проволочными петлями с ватными тампонами на конце по стенам, потолку, поверхностям стола, носилок, внутренностям распахнутых для досмотра укладок, по складкам постельного белья. Разумеется, что-то находят – а как же. Машина – это машина, это не палата, это даже не амбулаторный кабинет, в нее на ходу летит пыль, брызги и прочие приятные бонусы родных дорог, в нее заходят в уличной обуви, хватаются за все, что там лежит, грязными руками (ибо любые руки, не обработанные дезсредствами, в эпидемическом смысле – грязны), там периодически льется кровь, опорожняются желудки и кишечники, да и иные полые органы – тоже; взятые для сопровождения родственники, как один, стараются устроить обувь на лафет носилок, и об него же очистить указанную обувь от уличной грязи; да и не все подбираемые бомжи и люмпены, из профессионально пьющих, знают, что харкать на стены и гадить под себя – это плохо и негигиенично. Попросту говоря, если ты там что-то такое, способное явиться возбудителем инфекции, хочешь найти – найдешь, со стопроцентной гарантией. Дальше – измаранные о поверхности тампоны торжественно погружаются в пробирки, что стоят рядком на пластмассовом штативе в ящике инспектирующих, и эпидемиолог величаво удаляется писать отчет. Хороший, грамотный, со ссылками на СанПиН и прочие регламентирующие документы, подробный, с детальным перечислением всех риккетсий, клебсиелл, клостридий, шигелл, стафилококков, гонококков и прочих кокков, которые были выявлены при осмотре машин выездных бригад (список номеров бригад, список фамилий допустивших сие врачей и фельдшеров), размашистая рекомендация лишить надбавок стимулирующего характера всех упомянутых за столь вопиющее нарушение санэпидрежима… короткая вклейка, с рекомендацией наградить (фамилии станционных малых начальников, участвовавших в своевременной ликвидации этого самого вопиющего – четко, разборчиво) перечисленных лиц за вовремя проявленную бдительность. Дальше главный врач, который все это видел не раз и не десять даже, джентльменским жестом к указанному списку вручную добавляет фамилию эпидемиолога. Ну, и все, собственно. Выездные, те, что лечат людей, тихо матерятся, очень тихо, про себя, не решаясь делать это вслух, пытаясь сообразить, как объяснить ребенку, почему подарок на этот Новый Год отличается от обещанного, или отсутствует вообще – а начальники, те, что людей не лечат, уходят на полумесячное зимнее алкогольное застолье с солидными отпускными, сдобренными премией, выдранной у персонала.
Шакальё, ага. Я вот слышал, что где-то, в другой географии, начальство со своими сотрудниками так по-проститутски не поступает.
Хотя, может, так эпидемиолог нам мстит за столь неподходящее должности отчество «Акакиевич»? Так-то, в разговорах, требует, чтобы по батюшке Аркадьевичем называли.
Видимо, дразнили в свое время Витьку-«пидимиолуха» отчеством….
Я открыл окошко переборки:
- Максим Олегович, на станции проверка.
Игнатович, не поворачиваясь, кивнул, ухитрившись даже затылком изобразить, что я ему сообщил информацию недельной давности, о которой он был давно в курсе.
- Валера?
- Понял, понял.
Наша машина, именно в эпидемическом смысле, крайне нечиста – пациент постарался. Добрые люди вызвали, в общественное место, с шикарнейшим поводом «мужчина, без сознания, не контролирует мочеиспускание». Нет, без юмора совершенно говорю. Я, выдергивая карточку из рук Тани, даже не улыбнулся. После «ушиб задницы», «мастурбирует неделю, звонят тревожно», «плохой аппетит с утра», «плачет после фильма», «нет стула три часа», «боится секса, настаивает на вызове врача» - смеяться? Да боже упаси…
