История болезни

При шизофрении существует достаточно высокий риск суицида. В отличие от других пациентов, страдающих психическими расстройствами, больные шизофренией прибегают к таким методам самоубийства, которые практически исключают неудачную попытку. Довольно часто причиной непреодолимого желания покончить с собой может быть неправильное назначение лекарственных средств, приём неадекватных доз препаратов, которые либо слишком занижены, либо опасно велики. По статистике, примерно сорок процентов пациентов с шизофренией совершают в течение жизни суицидальную попытку, причём в каждом пятом случае она оказывается успешной. Ярким примером аутоагресии при этом заболевании является суицидальный акт известного русского писателя В.М. Гаршина, который прожил всего тридцать три года, но оставил заметный след в отечественной литературе.

«Театр одного актёра» с завидной регулярностью ставил спектакли, по сути дела, чуть ли не ежемесячно. Режиссёрский замысел не отличался особой оригинальностью, а театральные декорации, помимо увеличивающейся на шее мозоли от верёвки, и вовсе не претерпевали никаких радикальных перестановок.

Известно, что в театре одного актёра платишь за целую труппу. Помимо всего прочего, «заслуженный суицидник», постоянно повышая и шлифуя своё профессиональное мастерство, стал ещё, как бы издеваться над «скорачами», опрокидывая табуретку в момент остановки лифта на площадке, и, оставляя иногда чуть приоткрытой входную дверь, предварительно перед ней пописав. В результате, два сотрудника «Скорой», летя на всех парах спасать жизнь этому шизику, поскользнувшись, получили травмы и, в прямом смысле этого слова, сели в лужу мочи. Ехидный саркастический смешок из-за полуоткрытой двери свидетельствовал о струе веселья в зрительном зале, а звук падающей табуретки манифестировал об окончании первого акта пьесы.

Из реанимации неврологии пациент, по этапу, «перемещался» в психиатрическую больницу, а оттуда – домой и, спустя некоторое время, представление вновь ангажировалось в журнале вызовов. Все попытки прикрыть этот народный самодеятельный театр оканчивались провалом, поскольку угрозы окружающим больной не представлял, все рекомендации своих лечащих врачей выполнял, а крюк, выдираемый милицией, спустя некоторое время, вновь водружался на прежнее место.

Часть вторая. Сцена первая, она же и последняя.

Молодой и амбициозный врач, только что окончивший институт и возомнивший себя Склифосовким, устроился работать на «Скорую помощь». Коллеги оказывали ему всяческое содействие в постижении разнообразных нюансов и тонкостей скоропомощнической науки, обучая практическим навыкам и премудростям неотложки.

Надо отдать должное, сам он проявлял неукротимое рвение к теории и неисчерпаемое желание к трудовой деятельности на благо здоровья людей. Однако, как показали дальнейшие события, «таланты» новоиспечённого доктора превзошли таких корифеев мировой психиатрии как Бехтерев, Фрейд, Корсаков, Юнг и других, вместе взятых.

Поскольку упомянутый шизик-суицидник был к тому времени уже живой легендой «Скорой помощи», и за свой артистизм носил прозвище «Станиславский», наш эскулап неоднократно выражал горячее желание познакомиться с ним поближе, и принять активное участие в лечебном процессе. При этом глаза его становились добрыми-добрыми и мечтательно щурились, как у Олега Ефремова, задумавшего очередной хороший фильм, или как у Юрия Деточкина, «приглядевшего» для угона очередную «Волгу». И тут, словно по заказу, - вызов.

Вся подстанция, как на фронт, вышла провожать бригаду, на ходу давая советы и рекомендации. Мужчины судорожно делали одну сигаретную затяжку за другой, а женщины украдкой смахивали набегающую слезу.

Всё, уехали.

Чем всё закончится сегодня? Успеют ли? Не уронят ли, как в прошлый раз, честь подстанции в лужу мочи? Возвратятся ли с победой?

- А что это вы так рано вернулись? Уже обслужили вызов? Так быстро? Как там «Станиславский»? Что значит - никак? Увезли в неотложную неврологию? Нет? А почему? БИТов вызывали? Тоже нет? А почему?

По кочану. Когда бригада приехала на вызов, дверь была закрыта (по логике шизика - зима, сквозняки, а вдруг ещё продует). Позвонили в квартиру. Сладенький голосочек Волка из мультика «Красная Шапочка»:

- Проходи-и-ите... откры-ы-ыто...

Послышался звук падающей табуретки. Фельдшер ломанулся было вперёд, но врач попридержал его рукой:

- Грязно на улице, давай-ка ещё лучше вытрем ноги об половичок.

Вытерли раз, потом - два, затем - три – и так в течение пяти-семи минут. А потом зашли и констатировали «смерть до приезда».

Как бы кощунственно это не звучало – на филиале все вздохнули с облегчением.

«Любите искусство в себе, а не себя в искусстве», - сказал Константин Станиславский.

источник

Я прошел мимо, наблюдая эту сцену. Кошек на станции любят. Очень. Болезненная эта любовь, если покопаться. Любой котик или кошечка, что приходят и приживаются, заканчивают свою биографию одинаково – под колесами. Как-то так судьба распоряжается. Поэтому любое животное, которое становится на станции любимым, ласковым и хорошим, стараются либо забрать домой, либо завезти куда-нибудь. Больно это – завозить мяукающего котеньку и высаживать за три десятка километров прямо на улицу, ага. Зато не так больно, как видеть фарш, который два вызова назад был котом Васенькой, растертый на бугристом асфальте двора – бодрый папаша, тот самый, что «посажувассуки», влетел на джипе, что ему какой-то там кот, у ребенка сыпь на мошонке третий месяц не проходит, а эта ваша «Скорая» третий час едет.

Могу предположить, что Аня сейчас примет смену, наорав на предыдущую. Без повода. Потом вызверится на напарника, который работает с ней сегодня – так же, по мелочи, или даже без нее. Потом запрется в комнате и будет глухо реветь, накрыв голову подушкой. Она жуткая кошатница.

Не она одна.

Помешкав, я вернулся.

- Веник.

- Да, Арт…

- Меня зовут Артем! – отчеканил я. – Я тебя младше! Харэ мне «выкать»!

- Ну… это…

- Молодец. Котеночка забери к себе, понял? Еду приносить буду.

- Ну… вы… ты… это, ну, что ж я, не понимаю, что ли...

- Молодец.

Я торопливо ретировался. После того, как я его выдернул из-за решетки патрульной машины, мой авторитет, так подозреваю, вырос в глазах добровольного санитара куда как выше «Александрийского столпа». Хотите воздвигнуть себе памятник нерукотворный, мечтающие возвыситься? Спасите бездомного. Дайте по скотским рожам тем, кто хочет его загнать ниже асфальта, раздышите, откапайте, довезите до стационара живым. Потом – накормите. Потом – не отдайте его на растерзание закону. И все – вы в его глазах бог. Альфа и Омега всего сущего. Дерзайте, бездомных много.

Только теперь я всегда стараюсь смыться еще быстрее, когда вижу Веника. Не хочу я его благодарностей.

Приняв смену, я спустился в машину, помахивая картой.

- А у кого сегодня счастливый день? А кому сегодня срань подбирать не лень? Тёма Громов, такой-сякой, снова едет на мордобооооооооооооой!

Последний слог я проорал, от души хлобыстнув картой по двери машины. Сегодня работаю один. Повод к вызову - «ост. Молодежная, избили, без сознания». Утро начинается чудесно. Вы верите в приметы? Нет, вы же никогда не сидели в окопах, когда над головой тонко, с надрывом, воет падающая мина, а рядом лежит груда перемолотого мяса, размешанного с драной тканью бушлата, еще дрожащая, брызгающая красными фонтанчиками, только что бывшая вашим другом Петей Анисимовым из Белореченска – которого предыдущая мина порвала, а вас не зацепила? Я сидел. Знойным апрелем 95-го года под чеченским селом Бамут. Там от атеизма излечиваешься быстро, практически мгновенно.

Хочешь удачи? Облай вызов, в голос, матерно, натужно, от всей души. И велик станет шанс, что поножовщина обернется кошачьей царапкой, а пьяный скандал – легким хмельным недопониманием, а необходимость реанимировать сведется к инъекции феназепама или раздаче глицина всем желающим. Все проще…

На меня, орущего, не косились. Все так делают. Кто – прямо на станции, кто – машине, но – все. Суеверней медиков только священники.

Мы выехали со станции, завывая сиреной. Нас ждала остановка Молодежная в люмпенском районе. Я стиснул в кармане кастет. Мало ли…

Кот Подлиза кушал очень хорошо. Под крылечком подстанции очень быстро организовались три мисочки, в которые как-то сами собой поступали кошачий корм, вода и молоко (иногда – кефир, иногда – йогурт, у кого как сложилось). Он деловито трусил к мисочкам, хрупал сухариками, пил воду, лизал густую массу творожка или йогурта, после чего забирался на лавочку и ждал возвращающихся с вызовов. Все, кто приезжал, невольно улыбались, видя пушистый рыжий комок, сидящий на скамье, спрыгивающий, несущийся навстречу, мурчащий и трущийся об ноги. Кто-то его чесал, кто-то, вздернув, поднимал на высоту своего роста – Подлиза тут же начинал оправдывать свое прозвище, вытягиваясь к носу и начиная его сосредоточенно вылизывать.

Потом приходил Веник – и кот удирал с крыльца, мурча, устремлялся к нему, вился вьюном у его ног, пока наш бомж неуклюже начесывал ему бока. Потом приезжала очередная бригада – и они оба начинали санитарную обработку. Распахивалась дверь, первым входил Веник, следом проникал Подлиза, нюхая гамму незнакомых запахов, фыркая и чихая.

Веник, соглашаясь с ним, начинал выливать «самаровку» на ветошь, попутно ругая сволочей, что считают своим долгом очищать свои подошвы исключительно о лафет носилок, сочно проходился по теме бахил (мол, не выдавать ли их тем, кто лезет грязными ножищами в медицинский транспорт), ненавидяще клеймил плюющих на стены (слюдянистые засохшие плевки всегда выдавали себя слабыми взблесками), ядовито спрашивал кота, не начать ли ему тоже ссать в тапки всем этим замечательным людям, которые считают нормальным гадить в этом храме здравоохранения. Лексикон его ощутимо пополнился за эти недели – порой в своих проклятиях он даже поминал СанПиН, после долгой и плодотворной беседы со станционным эпидемиологом (после которой он стал обмываться под краном даже с мылом). Кот полностью поддерживал хозяина – мяукал, когда тот сыпал ругательствами, мурчал и терся мордочкой, когда тот требовал согласия с аргументами, фыркал и скреб когтями по линолеуму, когда надо было выразить возмущение.

Порой, чего греха таить – задирал хвостик, окропляя особо ароматные участки тонкой струей кошачьего неодобрения. Веник, ворча, все вытирал – кропотливо, досконально, стуча пальцем между пушистых рыжих ушек. Подлиза морщился, сбегал на улицу, лежал, положив виноватую мордочку на лапы, желтыми глазками следя – простят ли?

В домике у Веника появилась большая стопка газет – кажется, он их натаскал из окрестных домов. Кот спал исключительно на них, сворачиваясь клубком, утыкая розовый носик в полосатый хвост. Кто-то из девчонок (подозреваю, что это была Лилипут) купил шикарную кошачью кроватку – металлический каркас и пухлый матрасик на нем, однако Подлиза упорно спал на газетном ворохе, а матрасик Веник стал подкладывать поверх подушки.

- Слушай, Тёмыч, - как-то сказал мне Лешка Вересаев, с деланной задумчивостью вытаскивая сигарету из пачки. – Мы тут это… скинуться решили.

- Ну?

- Спальник я видел в «Туристо». Хороший спальник, на лебяжьем пуху, до минус двенадцати держит. На снегу спать можно. Восемь килорублей стоит.

Я молча пихнул пятьсот рублей и ушел, не дожидаясь ответа. Да пусть, в конце концов. И подопечному моему, которого до сих пор Громовым-младшим именуют, и котику – все теплее.

Скандал я унюхал – даже не услышал. За семнадцать лет развивается чутье – не поверите. Зайдешь в подъезд, вполне себе вроде обычный подъезд, втянешь его амбре ноздрями, и сходу поймешь – быть беде. Запах скандала – резкий, металлический, режет ноздри сразу на входе, растекаясь холодом по носоглотке, оставляя ледяное такое адреналиновое послевкусие вдоль позвоночного столба. Первый раз ты его просто не замечаешь. В десятый – замечаешь, но не придаешь значения. В сотый и более – распознаешь, и подбираешься заранее, готовясь без предупреждения заехать в физиономию того, кто тебя встречает. Слишком уж часто у этой, исходящей флюидами зла, физиономии, обнаруживается нож в руке, что упирается в твою печень, и все это сопровождается алчно сопящим в твое ухо: «Наркотики имеешь, да? Быстро дал, или режу нах!».

Сейчас скандалом вонял двор подстанции. Я огляделся, вылезая из машины. В чем дело? Вечер, солнце успело скрыться за горой Бархатной, голые ветки тополей, дергающиеся под порывами уже холодного ветра, пляшут в дикарском танце, сбрасывая с себя остатки скукоженных желтых листьев. Бригады потихоньку сползаются на станцию – пересменка, понятное дело. Тут и там мелькают фигуры фельдшеров, перебрасывающих имущество из одних машин, отработавших, в другие, только что прибывшие. Вроде бы повода напрягаться нет. Однако запах резал нос, а ему, несколько раз битому и один раз сломанному, я привык доверять. Огляделся снова, уже внимательнее обводя взглядом двор.

Ага.

За машиной шестой бригады ругались – мужской голос что-то гневно орал, срываясь на визг, девичий пытался отвечать, в нем мешались страх, обида и желание избежать скандала.

Понятно.

Мадина Алаева. Других вариантов нет.

Эта миниатюрная татарочка появилась у нас на станции сравнительно недавно – в июле месяце, и за остаток лета успела стать всеобщей любимицей. Огромные глаза, длинные ресницы, пухлые детские губки, точеная фигурка, которую лишь слегка отдаляли от карьеры модели чуть широковатые бедра – мечта, а не девочка. Впрочем, не фигурой она этого добилась – красивых, но пустоголовых, кукол тут сменилось много, кроме исключительно половых симпатий, иных они не вызывали. Мадинка была умницей – доброй, отзывчивой, приятной в общении девчонкой, понимающей и шутки, и ругань, задорно хохочущей на крыльце – и сосредоточенно сопящей на тяжелом вызове, сдавливая бока «Амбу», выгребающей, не кривясь, рвотные массы изо рта лежащего, спокойно реагирующей на хамство и правильно реагирующей на указания и взыскания. Самое главное, она умела слушать, и умела профессионально. Общаясь с ней, ты всерьез начинал ощущать, что кроме нее для тебя в этот момент во Вселенной никого не существует – никогда Мадина себе не позволяла отвлекаться на ковыряние в телефоне, разговоры с другими людьми, вежливое «угуканье» и прочие неприятные для говорящего вещи; нет, девочка не сводила с тебя своих огромных зеленых глаз, кивала, в нужные моменты удивлялась, охала и вставляла острое словцо. С ней любой, самый забитый и насквозь аутичный интроверт, сам от себя не ожидая, начинал разливаться соловьем.

Был у Мадины жених. Это мы узнали в первую же неделю ее работы на подстанции. Помнится, проходя по двору на вызов, я махнул ей рукой и что-то такое пошутил, жутко, как мне казалось, смешное и полуприличное. Девочка в тот момент стояла у крашеной в ярко-алый цвет «шестерки», за рулем которой сидел широкоплечий бритоголовый юнец, который тут же распахнул дверь и выскочил, скорчив зверскую гримасу. Мадинка обняла его за обтянутый футболкой торс, что-то затараторила на родном наречии, видимо, объясняя, что это так, сотрудник, женат, трое детей, женщин вообще не любит и про секс забыл уже лет пятнадцать как, а шутку просто в журнале прочитал, да и сам недалекого ума вообще. Наблюдая все это в легком смятении, я впихнулся в кабину.

- Ты давай поосторожнее, Артемий, - покачал головой Валера, наблюдавший всю сцену от начала и до конца. – Татары – народ дурной, когда дело их баб касается. Плавал, знаю.

- Да я что…

- Не объяснишь! – категорично сказал водитель. – Поверь. Сначала он полезет тебе рожу бить, потом будет разбираться. Или не будет.

Валера, разумеется, оказался прав – как всегда. Вышеуказанный жених, прогулявшись по коридору станции и внимательно изучив график, мгновенно узрел, что работает Мадина исключительно с врачами-мужчинами, и исключительно сутками – и мгновенно же принял меры. Теперь каждые сутки через двое, как на работу, он прикатывал на своей этой кровавой («менструальной», как говорили недоброжелатели, кажется, и я был в их числе) «шестерке», высаживал девушку – и оставался на сутки торчать во дворе. После каждого вызова, когда двадцать первую бригаду возвращали на станцию, Мадина топала, срываясь на какой-то суетливый, унизительный бег, к его машине, залезала внутрь – и все оставшееся время проводила исключительно со своим избранником. Наступала ночь, и она, вооружившись подушкой и одеялом, шла в эту самую машину спать – сама мысль, что его суженая будет делить одну комнату с другим мужчиной, вызвала, думаю, у бритоголового Отелло припадки неконтролируемой ярости. Ладно – летом, тепло, даже жарко, хотя ночевка на жестком, скрипящем сидении отечественного автопрома в промежутке между вызовами куда паршивее, чем попытка задремать на кушетке в комнате отдыха; но тут пришла осень, на смену ей – поздняя осень. Мы лишь хмыкали, наблюдая в свете фонаря, освещающего двор ночью, как ежится под одеялом на переднем пассажирском сидении девочка, пытаясь устроиться поудобнее, в десятый раз устраивая поудобнее гудящие от усталости ноги в узком салоне. Впрочем, даже это не спасало ее от периодических сцен ревности, когда возлюбленный орал на нее на весь двор, узрев, что она как-то не так общалась с водителем, фельдшером или врачом – мужского пола, разумеется. Как-то, в праздновании какой-то округлившейся даты, подпив, даже пытались обсудить этот загадочный вопрос – что же может привязывать такого ангелочка к такому вот ублюдку, но так к единому мнению и не пришли.

Сейчас, видимо, наступила кульминация. Вопли жениха были на две октавы выше обычного, в них периодически вклинивались сочные матерные выражения на татарском, а любые возражения голоска Мадины они тут же перебивали, почти срываясь в ультразвук.

- Валер?

- Не лезь, - буркнул он. – Этот хрен тебя на голову выше.

- А что, смотреть просто?

- Он тебя вырубит – маму позвать не успеешь. Пока ты по больным бегал, он на турнике вис и по секциям борьбы скакал. Объяснять надо, или сам допрешь?

Допру, разумеется. Только пройти мимо, словно ничего не вижу и не слышу, тоже не смогу – мама и работа не так воспитали. Дернув шеей, я зашагал к машине шестой бригады, пусть и робким, вязким шагом.

Но все равно опоздал.

Раздался сочный звук удара. Хорошего такого удара, нанесенного кулаком в скуловую кость, с размаху, желая выключить оппонента сразу и надолго.

Моргая, я смотрел на лежащую на асфальте Мадину, шлепнувшуюся, ударившуюся оземь головой, неловко дергающую ногами. И на здоровенное, ощеренное, тяжело дышащее яростью, существо, только что поднявшее на нее руку. Стрельнул глазами в «водительский» угол двора. Все наши орлы, заигрывавшие с девчонкой, шутившие, пытавшиеся, до появления татарского отеллы, ухаживать – как один скисли, отвернулись, притворились мебелью.

- Ты что творишь, урод? – раздался крик. Юлька Одинцова, выходящая между машин, нагруженная костылями, толстой скаткой одеяла с подушкой, мешком с шинами, уронила все это, кинулась вперед. – Охре…

- Син дэ телисэн?! – заревело в ответ, напружинившись, играя мышцами.

«Ну, божечка, спаси-сохрани, дай этому козлу помереть от инфаркта, если я промахнусь!», - на ходу помолился я, выдергивая из кармана руку с кастетом. «Второй-то попытки точно не будет…»

Но снова опоздал.

Веник вылетел между машинами бешеным вепрем, с размаху боднул скудно обросшей после трепанации головой хама в живот. Тот качнулся назад – только качнулся, такой слабый удар, понятно, его бы не снес. Бомж ощерился, демонстрируя неполный набор зубов, защелкал ими, завращал вытаращенными глазами.

- Укушу, сука!!! – заорал он.

Хам отступил.

- Ты, падла..!

- УКУШУ, СУКА!!! – вопль Вениамина заставил завибрировать стекла в окнах машин и здания, не считая барабанных перепонок всех присутствующих. - УКУШУ!!! Я БЕШЕНЫЙ! УКУШУ, ПОРВУ!

Бомж кинулся на рослого, в разы переросшего его, самца, визжа, обхватывая его ноги своими, вонзая зубы в бок.

- Ааааабл….

- БЕШЕН….

Вверх взлетел кулак – тут уж я вышел из ступора, успел перехватить, дернуть назад, выкрутить, пока незадачливый жених барахтался на земле, пытаясь избавиться от впившегося в него клещом Веника, раз за разом вонзающего в него зубы.

- …кушу… ля… н-н…беш… - ревел Веник, удерживаясь на бьющемся теле, как ковбой – на мустанге, сверкая глазами, источая белую пену.

Я оттянул назад буяна, стянув его глотку локтем.

- Вали отсюда, урод! Быстро! Слышишь? Он реально бешеный! Быстро вали! Бегом!

Упомянутый урод попытался встать – не смог, Веник терзал его живот укусами, выл, бил ногами, тряс головой, как породистый бульдог, дорвавшийся до глотки Белого Клыка.

- Венька, хватит… хватит! – откуда-то возник Валера, обхвативший бока моего подопечного. – Тихо, все, хорош!

Жених вырвался. Рывком, отпихнув и меня, и Веника. Взвыл, выматерился, бросился прочь, к воротам. Краем глаза я с удовольствием отметил, как по животу майки расплываются кровавые пятна. Больно, гаденыш? Да?

- Тёма!

Мы с Юлей подняли Мадинку. Гуляющие зрачки, судороги, замирающее дыхание, вязкие тяжи рвоты, стекающие с пухлых губок, которые все мужское население станции так стремилось исцеловать.

- Двенадцатую зови. Шустро!

Юля бросилась к диспетчерской, я остался посреди двора, сидя на асфальте, уложив голову Мадины себе на колено, повернув ее вбок – вовремя, девочку аккурат в очередной раз вывернуло в очередной раз. Валера когда-то успел сбегать к машине, принести КИ-3. Я, предварительно оглядев губки девочки (не синеют вроде), натянул на нее маску, повернул вентиль.

- ОДИН-ДВА, ВЫЗОВ СРОЧНЫЙ, ВО ДВОРЕ!

Мадина слабо дернулась, приходя в себя после струи кислорода. Я погладил ее по голове, успокаивая. Тихо, мол, милая, все позади.

Подбежали «реанимальчики» двенадцатой бригады вместе с доктором Рысиным. Я отступил, позволив им забрать ее, переложить на носилки, вонзить в вену катетер, взвыть сиреной, сорваться со станции. Проводил взглядом. Опустил его, разглядывая длинное пятно рвоты, тянущееся от бедра к ботинкам. Только поужинала девочка, переварить не успела…

Двор пустел – бригады разбегались на вечерние вызовы. Водители избегали моего взгляда – благо, взглядом я их сверлил, стоя пугалом, измазанным рвотой, с пыльными пятнами на заднице. Уроды, вашу мать. Джентльмены, драть вас задом. Самцы, холера вам в простату. Вашу же девочку, которой вы глазки строите, бьют во дворе – вы рыла воротите. Спать-то нормально будете, а?

Твари жеваные.

Сплюнув, я зашагал в сторону крыльца. У него остановился, закурил. Сделал две затяжки, после чего швырнул сигарету прочь, наблюдая, как она гибнет в россыпи искр о стену здания станции, оставив на белой стене черную запятую.

Долго и длинно выругался. Хочется кому-то заехать в рыло – за всю вот эту дрянь, что только что произошла на моих глазах. Заехать точно так же, наотмашь, не целясь, не думая о последствиях. Заехать так, чтоб хрустнуло, чтоб хлюпнуло, брызнуло кровью, проблевалось и упало наземь в корчах.

- Вениамин, - позвал я.

Он вынырнул из кустов, опасливо глядя на меня.

- Подойди.

- Чего я..?

- Подойди, ну!

Может, что-то было в моем лице – Веник выбрался из поросли, подошел, неловко отряхивая свое застиранное пальто и разглаживая на нем несуществующие складки. Встал передо мной – лицо иссечено глубокими морщинами, ежик черных с сединой волос, торчащий на висках в стороны и редких - на темени, клокастая борода, дрянной, несмотря на мытье, запах, мешки под глазами. Уверен, если перетрясти, обнаружится годовалое нательное белье, заскорузлое от дерьма и мочи. Алкаш, бродяга и уличная рвань - как она есть.

Если смотреть только глазами.

Я протянул руку.

- Дай.

Он медленно, боязливо, вложил свою ладонь в мою.

Я сжал.

- Спасибо. Спасибо, что оказался мужиком, Веня.

- Арт…

Вырвав его руку из своей, я торопливо преодолел шесть ступеней крыльца подстанции и нырнул в коридор.

Мне смену пересдавать надо, самому себе, между прочим. Отвали. Отвалите все.

Я никого не приручал, Валера. И в ответе тоже быть не хочу.

- БРИГАДА ДЕВЯТНАДЦАТЬ, ОДИН-ДЕВЯТЬ!

И пахать, кстати, тоже…

- Татьяна Михайловна, вы пытались спасать мир не красотой, а мозгом? Я только…

- Громов, ты не настолько красив, чтобы мне хамить! – прозвучало из окошка. Диспетчер Таня выразительно подергала бровями, мол, все понимаю. – Там давление пять дней и шесть недель как. Топай меняйся, потом езжай. Номерок перекину.

- Я говорил уже, что люблю тебя безумно?

- Неоднократно – когда нажрешься, и звонишь своим бывшим и несостоявшимся.

Дежурно посмеявшись, я поднимался по ступенькам на второй этаж, где комнаты отдыха персонала. Поднимаясь, невольно сжимал и разжимал руку, которой жал ладонь Веника.

Мыть?

Вспомнилась Мадина – лежащая на асфальте, дрожащая от неожиданного удара, беспомощная. Веник, злым хорьком кинувшийся на огромного медведя. Не испугавшийся, в отличие от всех наших самцов, которые все это прекрасно видели, но предпочли притвориться слепыми и глухими. Орущий про бешенство, вгрызающийся в накачанное пузо гадины, избившей беззащитную девушку.

А не буду.

Пусть.

- А еееедет «Скорая» на вызов, без гиииипертонических кризов!

Пустой коридор ответил эхом. Все на вызовах, никого нет.

- Мы вас прооооосто так позвали! Нас давненько не еб….

- ФЕЛЬДШЕР ГРОМОВ, БРИГАДА ДЕВЯТНАДЦАТЬ, ВЫЗОВ СРОЧНЫЙ!

источник

Я вырвался, подхватил его под ароматные подмышки, понимая, что руки мне теперь мыть аж до вечера, в трех мыльных водах, и то – без эффекта.

- Мужик, ты давай заканчивай это все, а?

Он заканчивать не хотел, все вырывался, стараясь, так понимаю, выдрать мою длань для того, чтобы запечатлеть на ней пламенный благодарственный поцелуй.

- Хорош, говорю!

Бесполезно.

Рывком освободившись, я отстранился на несколько шагов.

- Веник я… - бормотал спасенный, словно заклинание. – Веник, помните? Я. Веник я…

- Что за имя-то такое? – машинально спросил я, просто чтобы перебить его бормотание.

- Ве… - запнулся бомж, судорожно переводя кличку в нормальное имя, данное при рождении. – Вениамин. Ну? Помните?

- Слушай, Вениамин, - сказал я, отступив еще на пару шагов назад. – Ты меня не трогай больше, ладно? Помню я тебя, помню. Я тебе сделал доброе дело – довез живым, ты тоже сделал доброе дело – очухался и живешь дальше. Значит – мы в расчете, ага? Все? Понял, нет?

Я аккуратно, бочком, скользнул мимо почти что коленопреклоненного Веника. Вот уж, не хватало, честное слово. Где же вы, спасенные дети местных и не очень рокфеллеров, точно также кидающиеся мне в ноги, за излеченную простуду, депрессию и комариный укус, на которые вы вызываете в половину пятого утра?

Принял смену, закидал барахло в машину, быстро протер тряпкой салон. О, пардон, обработал, по приказу же фельдшер не должен мыть, но и в грязи ездить не имеет права. Не удивляйтесь, с правами у медицинского персонала вообще туго, все больше обязанности, зачастую – взаимоисключающие.

Выезжая со станции на вызов, покосился – Веник оккупировал газон, аккурат рядом с растущим кипарисом, под которым стоял бак с мусором. Мой выезд он проводил взмахами грязной руки.

- Мы в ответе за тех, кого приручили, Тёмыч? – насмешливо поинтересовался Валера.

- Да иди ты!

В течение дня мы заезжали на подстанцию трижды – все три раза мой подопечный безошибочно находил мою машину среди всех прочих, размахивал руками.

- Чего ему нужно, Валер? – жалко спрашивал я. – Чего привязался?

Водитель лишь улыбался, не отвечал.

Наступил вечер. Я сбегал в магазин, забил пакет пирожками, шоколадками, пакетиками с растворимым кофе, добавил на вершину пирамиды маленькую «чекушку» водки, вышел за ворота станции, где гнездился Веник.

- Слушай…

- Да, Артем Николаевич!

- Заканчивай! – гаркнул я. Какая, интересно, зараза ему про меня рассказала, вывалив даже имя-отчество?

– Короче, мужик. Вот тебе пакет – бери, и давай вали отсюда! Быстро, теряя тапки!

Подтверждая свои слова, я пихнул к нему указанный пакет.

- На, бери! Там и пожрать, и бухнуть есть. Хочешь отблагодарить? Сделай так, чтобы я тебя больше никогда не видел.

Веник открыл пакет, достал оттуда пирожок, стянул с него полиэтиленовую обертку, откусил, зажмурился, торопливо жуя остатками зубов.

- Спасибо вам. Огромное.

- Уйдешь?

- Да мне некуда идти, - проникновенно поделился прирученный мной бомж, разделываясь с остатками пирожка. – Кому я нужен? Жена умерла, детей нет, родителей – не знал толком. Я лучше тут.

Я глухо выматерился.

- Ты понимаешь, что я тебе не мама, мужик? А? Я с тобой нянькаться не собираюсь! Вот, что смог – держи. И отвали от меня, понял?!

Круто повернувшись на скрипнувших от незнакомого маневра каблуках, я размашисто зашагал в сторону освещенного фонарями здания станции.

Придя на следующую смену, я обнаружил Веника, деловито, на правах «своего», машущего мне рукой уже из глубины сада, доставшегося подстанции от превратившейся в кулинарное училище школы.

- Громов, твой, что ли, дружбан? – гыгыкнул Лешка Вересаев, наблюдавший за этим с крыльца. – Чего на улице держишь, домой не зовешь?

Пнув его под зад и увернувшись от ответного пинка, я торопливо нырнул в коридор станции. Принял смену, расписался во всех журналах, оттягивал до последнего момент, когда надо будет покинуть комнату и станцию в целом. До упора торчал перед графиком, изучая смены чужих мне бригад.

- ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, ОДИН-ДЕВЯТЬ, ФЕЛЬДШЕР ГРОМОВ!

Выдернув карту из окошка диспетчерской, я вышел на крыльцо, огляделся. Нет его. Выдохнул. Повернулся к навесу, под которым стояли машины – диафрагма тут же отказала, и выдох застрял где-то в глотке.

Бомж Веник выбрался из нашей машины, стаскивая с грязных рук перчатки, протягивал водителю пластиковую бутылку с «самаровкой», украшенную по горлышку ярлычком с росписями сдавших-принявших.

- Да какого ж…?!

- Все вымыто, Артем Николаевич, - скороговоркой, пряча глаза, отрапортовал спасенный. – Все чисто. Можете ехать.

- Валера, твоюжмать!!

- А что я? – лениво улыбнулся Валера. – Сам захотел.

Что-то невнятно прошипев, я бухнул дверью. Мы поехали на вызов. На один – из девяти последующих. Да, не спорю – мой немытый подопечный выдраил салон до блеска, до такого блеска, которого он не видел даже при мне, чего уж там. Я стискивал зубы, звериным оком косился на Валеру, словно он был в ответе за то, что наконец-то из-под носилок была вынута годами копившаяся грязь и ржа, стены и потолок сочились каплями дезсредства (я, каюсь, порой, слегка отвернув крышку бутылки, просто разбрызгивал его по салону), блестели вытертые шкафчики, сидения и столешница.

Вечером, заехав на станцию на ужин – короткий такой, пятнадцатиминутный ужин, я лишь мельком скользнул взглядом по фигуре Веника, отложившего пирожок, устремившегося к нашей машине. Ругаться? Нет, не то настроение. Я просто молча смотрел, как бомж деловито распахнул двери салона, вооружился невесть откуда добытыми перчатками (Валера снабдил, не иначе), крутанул крышку на бутылке с «самаровкой», стал деловито тереть пол, стены, потолок, поверхности оборудования… Сплюнул, ушел в комнату.

Следующая смена – да, ждал с содроганием, втайне надеясь, что чья-то добрая душа оскорбленная видом этого добровольного санитара, вызовет на нашу станцию наряд полиции, который увезет моего свежеспасенного благодарного куда-нибудь в страну эльфов, где кормят три раза в день, плюс компот, а еще дают делать пуговицы, кнопки и прочую мелочь перед тем, как лечь спать под вой горна.

Веник, деловито сопя, мыл машину двадцать третьей бригады, что-то подвывая в такт радио, несущемуся из кабинного нутра. Рядом стояли шестая, девятая и одиннадцатая – судя по довольным мордам фельдшеров, эти машины были выдраены примерно так же, как моя – в предыдущую смену.

- Артем Николаевич! - кинулся он ко мне. – Ваша какая?

- Отвали! – взвыл я, уворачиваясь.

Вслед летели смешки.

Получив наркотики и расписавшись во всех возможных журналах, я, чеканя каждый шаг, спустился во двор.

- Арт…

- Слушай, ты! – я сгреб его за воротник дряхлого вонючего пальто. – Заканчивай цирк! Тебя кто-то просил мою машину вылизывать? Или их машины? А?

Веник молчал, скорчившись около скрутки, в которую мой кулак взял его горло. Не вырывался, не пытался высвободиться, лишь его черные, как маслины, глаза, не мигая, сверлили меня.

Я отпустил.

- Так како….

- Артем Николаевич, вы это… простите, если того… обидел, да, - тихо, как-то нетипично для вонючей алкоты, произнес мой бомж. – Вы вот просто… и пирожков, и водочки… а то ж только бьют и гонят всегда. Вы вот тоже гоните, только вы не так. И ребята ваши не ругают. Покушать вот дали… Я ж как отблагодарю-то? Так вот только... я ж тоже понимаю…

Слушая, я неловко потирал пальцы.

- Вы вот тоже… не морщитесь, а знаю, что от меня несет. Ну, ведь на улице же живу, воняю. Я только вам хотел тут помочь. Потом уйду, если прогоните.

Краем глаза я видел, как на все это смотрят ребята с шестой, девятой, одиннадцатой… других бригад, подошедших под навес, где стояли машины.

- Если прогоните – уйд…. – снова затянул Веник.

- Все, заткнись! – рявкнул я.

Повернулся.

- Парни, кому он еще машины мыть обещал?

- Мне, - холодно отозвалась Юлька Одинцова. – Я не парень, ничего?

- Пойдет. Валяй, мой, раз так приспичило.

Кто-то мне в спину юлькиным голосом негромко произнес что-то, подозрительно напоминающее «Вот урод…».

Я шагал в сторону машины. Валера молча завелся, молча поехал. Лишь по приезду на вызов спросил:

- Тём, а чего ты, правда? Ну, прижился мужичок, и пусть его.

- А я что – мама ему?

- Как знать, - Валера скосил глаза вверх, к желтому, прокуренному, «Газельному» потолку. – Ладно, я тебе тоже не мама. Топай, лечи. Раз приспичило.

Через четыре смены я осатанел. Веник оккупировал мою станцию – в прямом смысле этого слова. Себе он свил гнездо в саду, навалив под чахлый эвкалипт, посаженный бригадой реанимации, картонных коробок, неизвестно откуда натасканных, слепив нелепый домик с неким подобием крыши – стропила заменяли шины, подаренные ему, подозреваю, все той же двенадцатой бригадой. Утро он начинал с того, что выходил, зевал, почесывался, долго пил воду из крана, выведенного под навес, ухая, обмывался под ней же, вытряхивал в сторону кустов свое пахучее полупальто, натягивал перчатки, вооружался тряпкой, батареей бутылок с дезсредством – и пускался в странствие по машинам бригад. Фельдшера почему-то не напрягались – распахивали перед ним двери «Газелей», впуская его в недра, воняющие сменой – рвотой, меконием, кровью, фекалиями и мочой; Вениамин тенью скользил между носилок, тщательно, досконально вычищая тряпкой все, что успело загадить санитарный транспорт за смену, кряхтел, когда приходилось поднимать колесо носилок, выскабливая загустевший комок желудочного содержимого, сдержанно матерился, натягивая ткань на мизинец и выковыривая содержимое носов налогоплатящих, которое они вдумчиво размазывали при транспортировке по стенам. Трудился, оправдывал. Малое начальство сначала ругалось, потом просто косилось, потом – перестало ругаться, коситься и реагировать вообще, поскольку при проверке все машины сверкали чистотой, насколько могут сверкать впахивающие уже седьмой год санитарный «газёлы», начинающие обрастать ржавчиной прямо в день постановки на линию.

Оно и понятно – дармовой труд, он никогда никого не оскорблял, особенно когда он был добровольным. Веник был неутомим – дежурил под навесом с раннего утра до глубокой ночи, куря «стрельнутые» у персонала сигареты, и кидаясь на каждую приехавшую с вызова машину с тряпкой и бутылкой. Через какое-то время в его домике появилось одеяло и подушка – понятное дело, с инвентарными номерами. Сестра-хозяйка расточала проклятия и обещания найти растратчиков, сгноить и расчленить – однако забрать инвентарь, который пользует немытый бомж, не рискнула.

Все бы ничего, если бы свою трудовую деятельность Вениамин осуществлял тихо, спокойно и без постоянных знаков вечного признания, которые он выказывал мне при каждом удобном и неудобном случае. Его проклятое «Здравствуйте, Артем Николаевич!», которое неслось в мою сторону всякий раз, стоило мне попасть в его поле зрения, заставляло меня вздрагивать, а свидетелей (куда ж без них!) – сначала хихикать, потом уже оглушительно хохотать. Я бесился, отворачивался, делал вид, что не слышу подначек и шуточек, которые тут же стали сыпаться на меня отовсюду в дозах, превышающих летальные, однако больше орать на подопечного не рискнул – Веник явно пришелся по нраву персоналу, и комментарий Юли мог оказаться самым безобидным из того, что могло полететь в мой адрес, схвати я его за горло снова. Угрюмо затягиваясь дымом на лавочке крыльца подстанции, я каждое утро наблюдал, как кто-то из фельдшеров (как правило, девочек) то и дело направлялся к картонным апартаментам бомжа, держа в руках пакетик с едой и куревом.

«Мы в ответе за тех, кого приручили» - слова Валеры нашего Сент-Экзюпери жгли мне мозг, заставляли кулаки сжиматься, зубы – скрежетать, а пальцы – писать чушь в картах вызова и расходных листах. Надо ли говорить, что со стороны старшего врача я встретил бурный и эмоциональный отклик?

Наконец судьба, долгое время демонстрировавшая мне свою ягодичную область, решила повернуться.

- Тёмыч! Ты ли это?

- Нет, мой брат-близнец, нас потеряли в детстве, - криво ухмыльнулся я, хлопая по лопате, что заменяла ладонь Сашке Мезенцеву. – Ты все худеешь, Мизинчик?

Сашка вздернул несколько раз вверх массивные плечи, заставив два пласта жира на груди, и один – в районе живота, подпрыгнуть.

- Капитан Мезенцев, салажня. Субординацию соблюдайте, юноша, пока я не стал суровый.

- У кого погоны поносить взял? – тут же отреагировал я.

Мы посмеялись - Сашка свалил в полицию лет так шесть назад, с тех пор карьера его пошла в гору, в прямой корреляции с весом. Но по «Скорой» скучал, то и дело забегал на станцию по всяким мелким бумажным делам, принося в отдел статистики запросы по вызовам бригад на разного рода поножовщины, ДТП и «огнестрелы». Самое капитанское дело, ага, больше послать некого.

- Ты как вообще?

- Да так. Тружусь на благо Родины. Родина делает мне ответное благо – меня за это не бьет, и вообще не замечает моего существования. Все довольны.

- Понятно. Алиевна снова пистон вставила?

Против воли я свесился с лавочки, заглядывая в полумрак коридора – не открыта ли дверь старшего врача.

- Ты это, давай, ртом много не разговаривай. Ты свалил, а мне еще до утра работать.

Сашка засмеялся, вытер вспотевший лоб ладонью, положив папку из черной кожи между нами. Потом прищурился и нахмурился:

- А это чего там за персонаж обретается?

Проследив за его взглядом, я увидел Веника, деловито застирывающего пальто под струей холодной воды из крана.

- Не понял. Что за помывочные мероприятия такие?

Веник, отжимая исходящую студеными струйками ткань, зашагал к свой хибарке, опасливо оглянувшись – людей в полицейской форме он привык бояться куда сильнее, чем то хулиганье, что било его месяц назад.

- Да бомж, Саня, - озарившись идеей, внезапно произнес я. Вполголоса, чтобы никто не слышал. – Живет тут. Не гоним, хотя вид, конечно, портит.

- А мне позвонить – денег жалко, да? – поднял бровь Сашка. Встал, натянул на голову фуражку. – Не парься, сегодня же его тут не будет. Сейчас в отдел вернусь, пришлю наряд.

- Куда вы его?

- Да разберемся. Все, бывай, ребятам привет. Я погнал.

Я проводил Мезенцева взглядом, не отвечая. Потом, посидев минут десять, рывком поднялся, направился в комнату отдыха. Зайдя, выбрался через окно на балкон, оглянулся по сторонам, вытянул сигарету (курить там строжайше, до лишения всех стимулирующих надбавок аж до первой седины в подмышках), щелкнул зажигалкой. Горький дым жег горло. И жгло невесть откуда взявшееся чувство вины, гаденькое такое, воняющее куда сильнее, чем сигарета и пальто Веника. Ну, заберут его… и что? Все равно ж – зима впереди, даже тут, в курортном городе, она обычно приходит с минусовыми температурами, ледяными ливнями и настоящими снегопадами, от которых домик из коробок не защитит. А так – может, в приют какой определят? Или еще куда, только подальше отсюда, туда, где тепло и кормят. И исчезнет это, ставшее популярным, «Санитар Веник Громов, машину помоете?», произносимое каждый раз, как я нахожусь рядом с говорящим, бомжом и ждущей помывки машиной. Сволочи вы, братцы по красному кресту и зассанным носилкам.

Селектор выдернул меня с балкона, заставив бросить недокуренную сигарету вниз. «Вызов срочный!», выкрикнутый голосом диспетчера Тани, таковым и оказался – на долгоиграющей, то оживающей, то затухающей, стройке сорвался работяга из дружественного Казахстана, выбравшийся из окна залить герметиком швы карниза. Упал удачно, в большой контейнер со строительным же мусором, преимущественно – мягким и амортизирующим. Исключение составил большой отломок оконного стекла, с цинизмом лезвия гильотины распоровший его голень надвое, практически ампутировав. Мы с Валей Холодовой полчаса провозились, накладывая жгут, заливая в почти невидимые вены коллоиды, два раза долбали перестающего дышать худого, как жердь, смуглого мужчину дефибриллятором, дожидались застрявших в пробке «шоков», поглядывая то друг на друга, то на второй, уже пустеющий, кислородный баллон. В итоге – перегрузив его на носилки бригады реанимации, начали оба яростно чесаться – помимо прочей мусорной мелочи, в баке были целые лоскуты стекловаты.

- Ты Веньку видел сегодня? – спросила Валя, пока мы катили на следующий вызов.

- Кого? – зло поинтересовался я, давя дичайшее желание разодрать себе предплечья ногтями до крови и сидя в салоне (Валя, как старшая, сегодня была за врача, поэтому, разумеется, сидела впереди).

- Друга твоего. Я ему пирог с грибами испекла, отдать с утра забыла. Видел, нет?

- Не видел, отвали, - буркнул я. Хотел еще добавить, что и не увижу, но не стал. Вот чего мне еще не хватало – врагов себе на станции плодить по такому вот поводу. Пусть его тихо заберут, тихо увезут, и фельдшер Громов к этому никакого отношения иметь не будет.

- Зря ты, Артем, - негромко произнесла Валя.

- Валь, тебе некому мудростей отсыпать? Может, сыну и мужу сгрузишь? Я не обижусь, честно.

Холодова отвернулась. Какое-то время мы ехали молча. Потом повернулась снова.

- Человек ради тебя из скотины обратно человеком стал. Машины моет, под краном купается, чтоб не так воняло. Пьет только от случая к случаю, а не без просыху, шутить снова научился, с девчонками нашими даже заигрывает. Хочет полезным быть для тех, кто людей лечит. В отличие от этих самых людей, которым гадить три кучи на нас всех, вместе взятых. Ты б гордился…

Протянув руку, я закрыл окошко, громко, со стуком. До боли стиснул зубы. Сейчас вызов на Пасечную – в другой конец. Пока там провозимся, моего подопечного уже упихают в «бобик» матерящиеся ребята в полицейской форме, и вывезут… куда? В приют? Очнись, Артем, ты много приютов в городе видел? Дадут ему по почкам, чтобы не сильно ерепенился, вывезут в другой район, вышвырнут из «обезьянника» на асфальт или в кусты - и бросят. Он никому не нужен. Даже тебе.

Я рывком распахнул окошко:

- Валь, давай-ка на станцию.

- Ты чег…?

- Шустрее, говорю!

Валера наш пожал плечами, повернул руль в сторону улицы Леонова.

- Не заезжай! – бросил я, выпрыгивая из машины и пересекая улицу. Желтое таксующее «Пежо» едва не снесло меня, проводило долгим негодующим сигналом. Не оглядываясь, я бегом несся по двору. Да, вот он, полицейский «УАЗ», расписанный в синее и белое, дверь аккурат закрывается, кажется, даже мелькнула пола неопределенного цвета пальто – слишком знакомого, примелькалось даже.

- Ребята… парни, подождите!

Патрульные «ребята», рослые, один в одного, смерили меня взглядами, синхронно положив руки на рукоятки дубинок.

- Вы кто?

Я оперся рукой на бок машины, тяжело отдыхиваясь, чувствуя, как колотится сердце. Не мальчик уже – так рвать с места.

- Я… фельдшер я, тут… работаю. Вы… отпустите бомжа, я вас… очень…

- Еще кого-нибудь отпустить? – холодно спросил один, коротким кивком давая понять второму, что надо слегка насторожиться. И правда, неправильный какой-то фельдшер, который тут работает. Взялся откуда-то из-за ворот, а не из здания, бегом, без сумки с красным крестом, носилок под мышкой и клятвы Гиппократа, выбитой на лбу синей татухой, сопит, как прохудившийся шланг насоса, кашлять пытается, в общем – настораживает и раздражает.

Сквозь толстую, крашенную в белое, решетку, на меня смотрели испуганные глаза Веника.

- Это наш… - я выдохнул и закашлялся, сплевывая на асфальт сгусток. – Наш это бомж, парни. Вас же Мезенцев прислал?

- Кто? – натурально так удивился второй полицейский.

- Капитан Мезенцев, Александр Степанович, - выпрямился я, наконец-то обретая контроль над дыханием, и над собой тоже. – Друг детства. Которому я сейчас могу позвонить, если что. Тут ошибка вышла, он меня неправильно понял.

- И что теперь? Вы нам лучше объясните, чем непосредственное начальство?

Понятно. Борзеть с полицией – это самое последнее дело. Даже если ты прав. Потому что в бодании двух правд победителем однозначно выйдет та, которая украшена погонами и имеет за спиной длинный список статей законов.

- Вы не детки, я не воспитательница, объяснять вам ничего не буду. И звонить никому не буду.

Я вытянул из кармана на груди сложенную вдвое купюру достоинством в тысячу рублей, отложенную на покупку нового чехла для телефона (старый уже трещал по швам и наводил ужас одним видом), обошел машину, бросил ее на пассажирское сидение спереди.

- Отдайте бомжа. Под мою ответственность. Без вопросов. И без комментариев.

Мне пришлось выдержать короткую борьбу взглядов, после чего дверь распахнулась.

- Артем Ник…

Коротким пинком я задал Венику направление в сторону сада.

- Пшел отсюда! Спрятался и сиди в своей халупе!

Стоя посреди пустого станционного двора, я проводил взглядом сначала его, потом машину наряда, выезжающую со станции. Громко, протяжно, тщательно подбирая выражения посочнее и поотвратнее, выругался. Выходя обратно за ворота, уже неторопливо, зло, от души поддал ногой по пустой пластиковой бутылке, заставив ее закрутиться и вылететь на проезжую часть, где она немедленно погибла с хрустом под колесами катящегося маршрутного «Богдана».

Перебежав дорогу, я нырнул в салон, от души хлопнув дверью.

- Артемий, ты вроде не специалист по дверным замкам? – тут же раздался голос Валеры. – А ремонтировать их, вижу, рвешься изо всех сил, э?

Валерино лицо из окошка в переборке пропало, возникло лицо Вали.

- Громов, ты точно с головой в союзе? Куда бегал? Какого хрена мы на станцию посреди вызова поехали? Чего лыбишься, а? Лыбишься чего, спрашиваю?

Гадливый привкус, не оставлявший меня с тех самых пор, как я пообщался с Сашей, исчез бесследно.

Я не отвечал моей бригаде.

Просто сидел.

Просто улыбался.

Продолжение следует....

источник

Отвечу на свой же вопрос. Хуже – только вызов ночной. Где все то же самое, только полночь уже давно миновала, все работники офисов, бухгалтерий, адвокатских контор, парикмахерских, бутиков модной одежды и прочие адепты идеи «Все профессии одинаково тяжелы!» уже благополучно выводят носами рулады и разглядывают проекции собственного бессознательного на сетчатку дергающихся под веками глаз, укрывшись одеяльцами и прильнув к теплой спине второй половинки. Только ты, фельдшер «Скорой», рабочая скотинка, впахивающая за зарплату, куда как меньшую от той же зарплаты спящего бухгалтера, сдергиваешь ноги с кушетки, пытаясь попасть ими в ботинки (и не попадаешь, естественно), и, шатаясь, топаешь по коридору станции, краем просыпающегося сознания слыша, как лупит ливень за окнами, им же, краем, постепенно понимая, что тебе сейчас под этот ливень выходить. А подойдя к диспетчерской, взяв карту вызова, бонусом понимаешь, что под ним же придется работать – вызов уличный.

«Красноармейская 28, около гаражей. Избили. Мужчина, возраст неизвестен».

- Лара! – мгновенно вспенился я, поворачиваясь к окошку диспетчерской.

Лариса злобно шикнула, приложив палец к губам и вращая глазами. Охренел, мол?

Я тут же заткнулся. Ее пантомима обозначала только одно – у старшего врача Нины Алиевны очередной приступ стенокардии, очередной пшик нитроминта во время смены и очередная инъекция клофелина по итогам, когда цифры давления застряли на критических величинах. Сейчас она спит, скорчившись, как девочка, на диване в кабинете – и диспетчеры, аккуратно задвинув окошко, разделяющее ее кабинет и диспетчерскую, переговариваются исключительно шепотом.

- Тёма, не вариант. «Шоков» держим, два ДТП – неизвестно, куда дернут в помощь. «Кардиологи» аж на Хлебороб умотали, когда вернутся – можно гадать.

- Что там хоть? – буркнул я, сбавив тон и громкость.

- Да не знаю, Ленка принимала. Вроде соседка вызывает, кого-то бьют у гаражей этих.

- Бьют? В смысле, процесс идет? Полицию вызвали?

- Тём, езжай, не гневи бога, а? – Лара стала злиться. – Вызвали, вызвали, взвод ОМОНа, и авианосец по речке поднимается. Забыли только отчитаться, когда будут!

Понятно.

Выхожу, закидывая на голову капюшон форменной куртки, который тут же падает на глаза и сползает ниже носа, закрывая обзор. Почти вслепую нахожу свою машину, барабаню по мокрому стеклу, пока мутная в ползущих по нему каплях фигура водителя ворочается, просыпаясь. Почему, интересно, все наши водители предпочитают спать в машинах? Холодно же, неудобно, и рычаг ручника, наверное, в бок пихает во сне, нет?

Едем. Улица Красноармейская – она же улица Люковая, в неофициальной трактовке. Люков там, и правда – не сосчитать. Как-то попытался, из любопытства. На двухсотом сбился и плюнул на это дело. Потом, между делом, лениво размышлял, что же за коллектор такой там проходит, под мятым асфальтом улочки спального района. Не подземный ли город, с мутантами-черепахами, случайно?

Поворот, привычное двойное «ду-дух», когда сначала передние, потом задние колеса «Газели» пересекли ливневку, с которой чьи-то шаловливые руки уперли решетки еще тогда, когда я был санитаром. Слева – ярко освещенный двор, справа – темные ряды гаражных ворот, и шлакоблочные стены, их окаймляющие, вырастающие где в хибарку с неоштукатуренными стенами, где – в мини-дворец в три этажа, с балконом и мини-газоном, имеющим в составе три самшита, одну бегонию, фонарь и вымощенную белой плиткой дорожку, окаймленную с обеих сторон жидкой после недельного дождя грязью.

Вылезаю. Под струями дождя вижу какие-то фигуры, мельтешащие в остатках фонарного освещения. Фигуры перемещаются, резко дергают руками и ногами, и в шум ливня вплетаются звуки, которые не перепутает ни с какими другими любой прямоходящий, который хоть раз отбивал мясо на доске.

- «Скорая помощь»! – кричу я. – Вызвали?

Одна из фигур поворачивается.

- Пшелнахуй!

Под их мелькающими ногами я вижу скорчившееся, сжатое в комок, словно младенец в утробе, тело избиваемого.

Уйти? Я не герой, в скандалы любого рода встревать давно уже отучен – и работой, и опытом, и последствиями встревания, когда порой по мою душу являлись мстители (когда – при золотых цепях и бицепсах, когда – и при погонах) от обеих сторон скандалящих.

Мелькали ноги, натужно, с выдохом, стонал лежащий на грязной, размазанной ливнем, земле. Трое. На одного. Герои, вашу мамашу. Я у мамы рэмба, ублюдки ч-чертовы!

Выдернув из кармана телескопическую дубинку-«жук» (прозванную так за специфический звук, с которым она разворачивалась), я, коротко размахнувшись, от души врезал одному из бьющих по спине, аккурат в район почек. Вой раненной нерпы, раздавшийся в мокром и воняющим зефиром (почему-то у меня запах сырости всегда ассоциировался именно с этим производным кулинарии) воздухе прозвучал музыкой. Крутанувшись, я добавил второму – прямо по локтю, с удовольствием разбуженного, злого и очерствевшего душой фельдшера с семнадцатилетним стажем слыша, как дико верещит уязвленный «жуком».

- Ты чооооооо, урод? – раздалось недоумевающее от оставшегося нетронутым.

- ЗАШИБУ, СУКА!! – дико заорал я, описывая дубинкой звучные «восьмерки». – УБЬЮ НАХЕР!! СЪЕБАЛИ, СУКИ!! ЗАШИБУ!!

Топот трех пар ног прозвучал победными фанфарами.

Выдохнув и закашлявшись, я убрал дубинку. Наклонился над лежащим. Ну… подарок судьбы просто. Конечно, я не ждал голубоглазой девы с фигурой Афины и голосом Сирены. Но и мятого, вонючего, запахнутого в засаленное полупальто, лет так тридцать как вышедшее из моды, и лет так десять как гнившее на свалке – тоже не ожидал.

- Ты… как?

- О-ох… - прохрипело лежащее тело. От тела ощутимо смердило, вонь пробивалась даже сквозь запахи сырости, осени, прелой листвы и близкой помойки, откуда, несомненно, это тело не так давно и выбралось, прежде чем попасть под удары троих молодых говнюков.

- Валера, помоги.

Водитель выбрался из кабины, ожидаемо заматерился, ожидаемо обложил меня в три этажа, ожидаемо пообещал уволиться. Ожидаемо вцепился руками в пахучие колени (я придерживал плечи), пока мы укладывали избитого на выдернутые под струи ливня носилки.

- «Ромашка», девятнадцатой.

- ОТВЕЧАЕМ, ДЕВЯТНАДЦАТАЯ!

- У нас перелом основания черепа, перелом костей лицевого черепа, ушиб органов брюшной полости, возможно – разрыв селезенки. Пациент загружен, давление низкое. Куда госпитализировать?

- МИНУТУ.

Ага, вопрос еще тот. Хирургический стационар у нас в одном конце города, нейрохирургический – в другом. Оба с радостью отфутболят спорного больного, тем более –ночью, тем более – бомжа, который точно утром не побежит жаловаться в мэрию.

- ГРОМОВ, ВЕЗИТЕ В ТРЕТЬЮ БОЛЬНИЦУ! – раздалось в кабине. Резкий, чеканящий каждое слово, голос Нины Алиевны – словно и не спала. – ПРИЕМНОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНО!

- Принял, «Ромашка».

Мы тронулись с места, завыв сиреной – я с садистским удовольствием понаблюдал, как расцветает желтыми квадратами окон проснувшаяся «хрущевка». Спите, милые? А ваши детки тут у вас под окнами бомжа убивают. Те самые, что не так давно под этими же окнами песочек совочками копали и «агу-агу» говорили. Выросли вот маленькие, вовремя не воспитанные засранцы, во вполне взрослых ублюдков. А вы спите все.

- БРИГАДА ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ - «РОМАШКЕ».

- На связи двадцать пятая.

- ВАМ ВЫЗОВ – ПЕРЕВОЗКА СПЕЦИАЛИСТА ИЗ ВТОРОЙ БОЛЬНИЦЫ В ТРЕТЬЮ, ВЫЗОВ СРОЧНЫЙ.

- Двадцать пятая приняла, поехал.

Закрутилось колесо. Сдернули нашу «перевозочную» бригаду – по факту, не бригаду, а просто «Ниву», развозящую поваров в роддом и больницы, на перевозку полостного хирурга во вражий стационар.

Бомж, лежащий на носилках, затрясся, стал издавать горловые звуки. Взвыв, я торопливо повернул его, кряхтя, лицом вниз, позволяя лупящей между гнилых зубов рвоте хлестать на красный дерматин носилок, удерживая его за поясницу и скрутив узел из одежды между лопаток. Он булькал и кашлял, елозя, пытаясь вырваться – я налег всем телом, не давая ему повернуться, локтем удерживая его шею, стянутую воротником Шанца. Капли желудочного содержимого, стекая в щели между секциями матраса, падали мне на ботинки.

- Мужик, лежи. Лежи, пожалуйста…

- Бхххххээээээ-эээх….

- Валера! – взвыл я.

Мы остановили машину, водитель держал, я, шипя и ненавидя все живое на свете, искал на загаженной грязью, густо усеянной волосами, кисти лежащего вену, бил туда струей церукал, молясь, чтобы это человекообразное не выдрало иглу, и не загубило это самую вену, которую сейчас найти было проще всего – относительно, конечно. Есть и другие, ага – вы же раздевали когда-нибудь ночью мокрого, вонючего и заблеванного бомжа, спецы по венам?

- Шшшшш… тихо. Все-все!

Тронулись снова – Валера периодически посматривал назад, я сидел, держа руки на пульсе и шее лежащего, не давая голове повернуться вверх и хлебнуть рвоты легкими. Над нами орала сирена. Маяки несущейся по улицам машины швыряли синий свет в окна спящих домов.

Крыльцо приемного отделения «тройки», украшенное покосившимся коробом «Городская больница №3», надпись, окаймленная облупленными красными крестами, тяжелая стальная дверь, после пяти звонков открытая замордованным фельдшером. Бегло окидываю взглядом «приемник». Три каталки на месте, только все три лишены простыней, одна стоит наискосок, пол изгажен кровью и теми же массами, что заляпали сейчас мою машину, валяется размотанный и разодранный окровавленный бинт, обляпанный косматыми волокнами пены перекиси водорода, кислая вонь бомжатины мешается с яростной – ни с чем не сравнимой вонью свежеопорожненного кишечника, выдирающей из глаз непрошенные слезы. Источник ее поблескивал в свете люминесцентных ламп, коричневым болотцем растекаясь по одной из каталок.

- Плодите их, что ли…

- Заткнись! – буркнул я.

Мы с Валерой вкатили наши носилки, натужно захрипев, переложили тяжело сопящего бомжа на каталку – ту, которая без подтеков кишечного производного.

- Нейрохирург где?

- Позвонил уже, - бесцветно ответил фельдшер, рассеянно, словно в забытье, проводящий рукой по глазам. – Придет.

Избитый конвульсивно дернулся, выпустив вялую струйку желчи на подушку, заперхал, выплюнул пенистую слюну на пол и на нас Мы увернулись, фельдшер, кажется, даже не заметил этого.

- Ну-ну.

Я вышел на улицу, с сопящим жадным наслаждением втянув свежий, после запахов «приемника», воздух улицы. Как же вы не цените это, смертные? Ведь вы же можете дышать вот этой вот прохладной влажной свежестью в любое время суток, без лимита и запретов. Без необходимости нюхать каждые двое суток в тесноте «Газельного» нутра совокупность ароматов кристаллизованной мочи и закисшего, склеившегося в тугие тяжи, говна на штанах спасенного бомжа, помноженную на общую немытость тела и компоненты хронических заболеваний, сродни гастриту, диабету и парапроктиту, добавляющих нюансов. Смешные вы, ей-Богу…

- «Ромашка», бригада девятнадцать, в третьей больнице, свободны.

На станцию, а?

- ПИШИТЕ ВЫЗОВ, ОДИН-ДЕВЯТЬ!

Хрен вам, фельдшер Громов. Отрабатывайте карму.

Пишу вызов.

Лупит дождь.

Продолжение следует...