Мир кошмаров и приключений

Яровита передернуло. Он спрыгнул с телеги, сапоги увязли в жидкой грязи.

— Людим! — крикнул он, перегибаясь через плетень. — Эй! Я медовухи привез, дело есть!

Ни звука в ответ. Ни лая собаки.

Собачья будка у крыльца была пуста. Цепь валялась на земле, не порванная, а аккуратно отстегнутая от ошейника. Или… вынутая из него вместе с головой? Яровит отогнал жуткую мысль. Пёс, верно, сбежал, испугавшись. Вчера ведь выли.

Яровит толкнул калитку. Она скрипнула, и этот скрип в тишине прозвучал как выстрел. Вороны на крыше одновременно повернули головы к нему. Сотня черных бусин-глаз уставилась на гостя. Ни одна птица не взлетела.

Он пошел к дому. Дощатый настил во дворе был влажным, хотя дождя не было. Он пригляделся — это была не вода. На досках блестела странная, маслянистая слизь, которая испарялась, едва касаясь воздуха, оставляя запах озона и протухших яиц.

Дверь в избу была распахнута настежь. Черный провал входа зиял как рот покойника.

— Дядька Ратибор? — голос Яровита дрогнул.

Он поднялся на крыльцо. Порог был чист. Ни следов борьбы, ни крови. Только на косяке двери, там, где обычно висел пучок чертополоха от злых духов, виднелся след… будто дерево выжгли огнем. След напоминал отпечаток длинной, неестественно тонкой ладони. Пять пальцев, но фаланги слишком длинные, как паучьи лапы.

Яровит замер на пороге. Оттуда, из глубины дома, тянуло холодом. Не просто сквозняком, а Могильным Холодом. Тем самым, который он почувствовал от осколка горшка на торгу. Воздух в избе был стылым, как в леднике, где хранят мясо летом.

«Не входи», — кричало всё внутри. — «Беги, дурак. Запрягай коня и гони прочь».

Но он был славянин, сын своего рода. Оставить дом друга без помощи — позор.

Яровит сжал кулаки, вспомнив нож на поясе. Сделал глубокий вдох и перешагнул через высокий порог, шагая из мира живых в мир, где правила жизни были отменены.

Его глазам потребовалось мгновение, чтобы привыкнуть к полумраку. Ставни были закрыты.

— Есть кто живой? — прошептал он.

И тут он услышал звук. Не стон, не плач.

Кап… Кап… Кап…

Звук падения тяжелых капель.

Он сделал шаг вперед, и его нога задела опрокинутую скамью.

Впереди, в центре горницы, сидело то, что заставило сердце Яровита пропустить удар, а затем забиться так, будто хотело проломить ребра.

За столом, в привычной позе, сидел Ратибор. Но его голова лежала на столешнице. Рядом лежала Милана.

А в углу, съежившись, обхватив колени руками, сидел Людим. Его глаза были открыты и смотрели прямо на Яровита.

В них не было узнавания. В них была Белая Пустота.

ГЛАВА 5. ЗАПАХ ПУСТОТЫ

Яровит стоял, боясь выдохнуть, потому что казалось, что выдохнутый пар замерзнет и с звоном упадет на пол. Холод проникал сквозь овчинный жилет, сквозь рубаху, прямо к костям. Это был не зимний мороз, щиплющий кожу. Это было отсутствие тепла как такового. Вакуум.

Он заставил себя подойти к столу.

На столешнице стояла миска с недоеденной кашей. Ложка застыла в ней, вмерзнув в жир.

— Ратибор? — голос Яровита был сиплым.

Охотник сидел, уронив голову на руки, словно задремал после сытного обеда. Но его плечи были каменными. Яровит коснулся руки старшего. Кожа на ощупь напоминала пергамент, натянутый на ледяную статую. Не было трупного окоченения, привычного для мертвых. Была сухость.

Яровит потянул его за плечо, поворачивая лицом к себе. И тут же отпрянул, ударившись спиной о печь.

Лицо Ратибора — суровое, обветренное лицо воина — превратилось в маску нечеловеческой муки. Рот был широко раскрыт в немом крике, челюсть неестественно свернута, словно он пытался выплюнуть собственную душу. Глаза… их не было. Нет, их не выкололи. Они просто выцвели до белизны, а зрачки растворились, будто кто-то стер их пальцем. В этих белых бельмах застыло отражение того, что пришло к ним ночью.

Бесконечное, голодное Ничто.

— Боги… — Яровит закрыл рот рукой, сдерживая рвотный позыв.

Рядом, на лавке, лежала Милана. Мать Людима. Она не пыталась убежать. Она обнимала пустоту, словно прикрывала собой ребенка, которого там не было. Её лицо было серым, покрытым инеем, хотя в доме не было сырости. Иней на ресницах не таял.

Ни капли крови. Ни одного пореза. Их жизни просто… выключили. Выпили, как выпивают яйцо через дырочку, оставив целую скорлупу.

Яровит перевел взгляд в угол. Людим.

Его друг, с которым они вчера спорили, чья лодка была быстрее. Людим сидел на корточках, вжавшись спиной в стык бревен. Он держал в руках топор.

Железо топора рассыпалось в ржавую труху прямо у него в пальцах. Словно за одну ночь прошли сто лет. Металл умер вместе с хозяином.

Яровит шагнул к нему, надеясь на чудо.

— Людим! Вставай!

Людим медленно повалился на бок, как манекен. Он был легче пуха. Из него высосали всё: вес, влагу, саму суть материи. Его лицо было спокойным. Пугающе спокойным. Если родители умерли в крике, то Людим, казалось, умер в согласии. Или в таком глубоком отчаянии, когда кричать уже нет сил. На его губах застыла слабая, вымученная полуулыбка, от которой у Яровита кровь застыла в жилах. Будто перед смертью ему показали что-то столь ужасное и одновременно прекрасное, что разум не выдержал и лопнул.

Воздух в избе пах не смертью. Смерть пахнет разложением, кишками, землей.

Здесь пахло Пустотой. Запахом, которого не должно быть в природе — стерильностью космоса, где не горят звезды. И еще чем-то сладким… приторно-сладким ароматом старого, сгнившего мёда.

— Кто это сделал? — прошептал Яровит.

Его взгляд упал на печь. Заслонка была сорвана и валялась на полу, расколотая пополам. Кирпичи устья были покрыты той же черной, маслянистой копотью, что и след на двери.

Но самое страшное было не это.

На припечке, свесив маленькие ножки, одетые в лапоточки размером с мизинец, лежало еще одно тело.

— Хозяин… — выдохнул Яровит.

Это был домовой Ратибора. Обычно невидимый для людских глаз дух сейчас стал материальным в момент гибели. Он напоминал старого деда, ссохшегося до размера кошки, покрытого серой шерстью. Его крошечные руки были сложены на груди, сжимая деревянный гребень Миланы.

Шея существа была вывернута на сто восемьдесят градусов.

Если твари смогли убить Защитника, того, кто живет в параллельном мире теней… значит, для них нет преград.

Яровит пятился к двери. Холод, исходящий от тел, пропитывал его сознание. Ему казалось, что если он останется здесь еще на минуту, его сердце тоже замедлится и остановит свой бег, просто забыв, зачем ему стучать.

Он вывалился на крыльцо, жадно глотая теплый, затхлый воздух двора. Вороны на крыше одновременно каркнули — коротко, как удар молотка по крышке гроба.

Это было началом. Дом Ратибора был первой жертвой.

И Яровит понял, с леденящей ясностью: Голод не утолен.

ГЛАВА 6. СМЕРТЬ БОГА

Яровит стоял у печи, чувствуя, как подгибаются колени. Весь ужас от вида мертвых друзей померк перед тем, что лежало на шестке.

Он протянул дрожащую руку, но не решался коснуться. С детства его учили: увидеть домового — к худу, а коснуться — к смерти. Но этот уже был мертв.

Яровит дотронулся пальцем до крошечного плеча. Оно было твердым и легким, словно кусок высушенного трутовика. Тело "дедушки" было лишено тяжести плоти. Оно состояло не из мяса и крови, а из сгустившегося времени, пыли веков и тепла, накопленного этим домом.

Теперь тепла не было. Существо распалось бы в прах, если бы Яровит нажал чуть сильнее.

"Как?" — билось в голове гончара. — "Как можно убить того, кто не жив?"

Домовой — Кутный Бог, Хозяин. Он — часть самого мироздания, такой же вечный, как ветер в трубе или скрип половиц. Его нельзя проткнуть ножом, нельзя отравить. Он уходит только если дом сгорает или семья умирает своей смертью, да и то — он просто переселяется или засыпает.

Но этого — уничтожили.

Яровит разглядел на крохотной шейке, скрытой под спутанной серой бородой, след. Темный обруч сжатия. Кто-то, обладающий чудовищной силой не физической, а волевой, схватил эфирное существо и выдавил из него эссенцию существования.

Это было богоубийство. Маленькое, тихое, незаметное для больших богов вроде Перуна, но страшное для простого человека. Ибо Перун далеко, на небе, в грохоте гроз. А Хозяин был тут, за печкой. Он хранил от ночных кошмаров, от лихорадки, от пожара.

Если пал ближний страж, то человек остался голым. Беззащитным перед Вечностью.

В тишине избы раздался тихой треск. Гребень Миланы, который мертвый домовой сжимал в лапках, переломился пополам. Видимо, сущность пыталась защитить хозяйку до последнего, вложив всю свою магию в этот простенький предмет, но Тьма прошла сквозь оберег, как нож сквозь масло.

Яровит понял: старые законы отменены. Договоры с предками, которые они заключали веками, поднося молоко и кашу, больше не действуют. Те, кто пришел, не знают чести и не принимают откуп.

Они пришли не соседями быть. Они пришли жрать.

— Прости нас, дедушка, — прошептал Яровит, и слеза, горячая и злая, скатилась по щеке, оставляя грязный след. — Мы не знали. Мы спали, когда ты умирал.

Он осторожно взял хрупкое тельце. Оно ничего не весило, как пучок сухой травы. Яровит завернул его в чистую тряпицу, лежавшую на лавке. Он не мог оставить Хранителя здесь, на поругание мухам или людям князя, которые придут и посмеются.

— Я тебя в землю положу. Под корнями старого дуба. Там, где никто не ходит.

Когда он прятал сверток за пазуху, его пальцы коснулись груди мертвеца. И на мгновение — всего на миг — его сознание пронзила вспышка чужой памяти. Последнее, что видел домовой.

Тьма… Холод… Глаза — огромные, пустые, в которых нет дна. Голос, звучащий внутри головы: "Ты лиш-шний. Твой свет — нам. Твой дом — склеп". И боль, разрывающая саму ткань духа.

Яровит охнул и отшатнулся, прижимая сверток к груди. Теперь он знал. Это были не люди. Не разбойники.

В Гнёздово пришло то, что живет в стылой земле курганов. Те, кого забыли отпеть. Заложные.

Миропорядок не просто рухнул. Он был перевернут с ног на голову. Живые стали дичью, а мертвые — охотниками.

Он вышел на крыльцо. Мир казался серым, бесцветным.

На дороге, поднимая пыль, показался отряд всадников. Красные плащи, блеск кольчуг. Дружина.

— Сюда! — крикнул кто-то.

"Поздно", — подумал Яровит, чувствуя тяжесть мертвого божка у сердца. — "Ваши мечи здесь — просто зубочистки. Вы еще не знаете, что вы уже мертвы".

Гнёздово за тонкими стенами мастерской шумело. Вечер опускался на поселение, и звуки менялись. Стих звон кузнечных молотов в слободе, перестал визжать рубанок корабельщиков на реке. Зато залаяли псы, и затянули пьяные песни гридни у княжьего терема. Мир людей готовился ко сну. Мир Иных только просыпался.

Яровит срезал готовый кувшин струной. Аккуратно, затаив дыхание, переставил его на полку для сушки, где уже стояли десятки таких же сырых братьев.

Вытер руки о холщовый передник, оставляя на ткани серые разводы. Спина ныла. От работы гончара мышцы становятся железными, но позвоночник скрипит, как старая мачта.

Он подошел к кадушке с водой, плеснул в лицо. Холодная вода Днепра смыла пот и глиняную пыль. Теперь предстояло самое важное дело вечера.

Отец уже спал в клети, громко храпя. Мать возилась с прялкой, бормоча под нос песню без слов. Яровит прошел мимо нее к столу, где стояла крынка с вечерним удоем.

— Кому несешь? — не оборачиваясь, спросила мать. В её голосе не было страха, только деловитость.

— Хозяю, — коротко ответил Яровит. — Ворчал он ночью. Овинную дверь хлопал. Задобрить надо.

Он налил молоко в щербатое блюдце. Снял сверху ложкой самые сливки — густые, желтоватые. Хозяин Дома, суседко, не терпит скупости. Если дашь снятое молоко, разбавленное водой — жди беды: скиснет квас, кошка убежит или пряжа спутается так, что ножом не разрежешь.

Яровит подошел к печи. Там, в самом темном углу, между стеной сруба и беленым боком печи, был лаз. «Бабий кут», святое место дома, куда чужакам вход заказан.

Было темно. Лишь угольки в печи светились багровыми глазами, да тлела лучина в светце, отбрасывая дерганые тени.

Яровит опустился на колени. Деревянный пол был чисто выметен, но пахло тут иначе. Не дымом, не едой. Пахло сухой полынью, старыми мышиными гнездами и… звериной шерстью. Теплой, живой шерстью.

— Хозяин-батюшка, — тихо позвал Яровит, ставя блюдце в темноту подпола. — Прими угощение. Дом береги, скотину стереги, худо от порога гони. Хлеб да соль нам, а тебе — молоко да почет.

Он замер, не убирая руки. Сердце билось ровно. В детстве он боялся, но отец научил: «Пока ты чтишь их, они — родня. Перестанешь чтить — станут соседями. А обидишь — врагами».

Из темноты донесся звук. Шурх-шурх. Словно сухие веники трутся друг о друга.

Яровит прищурился. Из густой черноты за печкой блеснули два огонька. Не красные, как у волка, а спокойные, зеленые, как бутылочное стекло. Мохнатая лапка, похожая на кошачью, но с человеческими пальцами, показалась на свету всего на миг. Когти цокнули по краю глиняного блюдца.

Раздалось довольное, вибрирующее ворчание:

— Хр-р-р… Добр-ро… Добр-рый горш-шечник…

Звук был таким низким, что Яровит почувствовал его не ушами, а животом. Молоко в блюдце дрогнуло и начало убывать, хотя никто к нему не прикасался ртом. Сущность пила суть молока, оставляя людям лишь белую воду.

— Спи, — прошелестел голос, похожий на шелест соломы. — Чужие не войдут. Мой порог. Моя печь. Чур тебя.

Яровит поклонился в пояс темноте и попятился.

На душе стало спокойно. Хозяин принял дар. Дом под защитой. Невидимая сеть, сплетенная древним договором между людьми и духами места, натянулась вокруг избы тугой струной. Ни злой человек, ни навия тварь не переступят порог, пока Хозяин сыт и доволен.

Гончар задул лучину. За окном выла собака, а над Днепром поднимался тяжелый, слоистый туман, скрывая очертания курганов.

Яровит лег на лавку, накрываясь овчинным тулупом, и мгновенно провалился в сон без сновидений.

Он не знал, что это была последняя спокойная ночь Смоленска.

За печкой Хозяин долакал молоко и впервые за сто лет тревожно поднял мохнатую голову, принюхиваясь к щели в полу.

Земля внизу пахла гнилью.

ГЛАВА 2. ТЕНИ ЗА РЕКОЙ

Ночь над Гнёздовом стояла душная, липкая. Такая тишина бывает перед грозой, когда воздух тяжелеет и прижимает пыль к дороге. Но грозы не было. Небо висело низким черным покрывалом, сквозь прорехи которого едва сочился мутный свет Луны.

Яровит скользнул через частокол двора, стараясь не звенеть пряжкой пояса. Сапоги мягко ступали по утоптанной тропе, ведущей к реке.

«Нельзя», — стучало в висках отцовское наставление. — «Не чета она нам. Кузнецова дочь, у неё приданое — сундук серебра, а у тебя — горшки битые».

Но сердце Яровита, глупое и горячее, отца не слушало. Оно тянуло его за околицу, к старым, покосившимся ригам, где сушили снопы для обмолота.

Рига стояла на отшибе, черная громадина с провалившейся соломенной крышей, похожая на скелет огромного зверя. Здесь пахло прелым зерном, пылью и сухой травой.

В темноте белело пятно. Яровит ускорил шаг, чувствуя, как внутри расплывается тепло.

— Весняна!

Девушка отделилась от тени. На ней была простая рубаха, расшитая красными петухами по вороту — оберегами от сглаза. Коса, толстая, цвета спелой пшеницы, была перекинута через плечо. Она шагнула к нему, и Яровит обнял её, зарываясь лицом в волосы. Пахла она дымком и яблоками.

— Думала, не придешь, — шепнула она. Её голос дрожал, и Яровит ощутил, как напряжено её тело в его руках.

— Чтоб я да не пришел? — он попытался улыбнуться, гладя её по плечам. — Отец запер двери, пришлось через клеть лезть. А твой кузнец? Спит?

Весняна не улыбнулась. Она отстранилась и посмотрела ему в глаза. В лунном свете лицо её казалось бледным, заострившимся. В больших серых глазах плескался страх, древний и безотчетный.

— Спит отец. Напился хмельного. Говорит, устал ковать, руки болят, будто железо само из клещей рвется... Яр, страшно мне.

Яровит нахмурился.

— Чего бояться? Разбойников? Так княжья дружина нынче по тракту рыщет...

— Не людей, — перебила она, прижимаясь к нему всем телом, словно ища защиты от темноты вокруг. — Слушай.

Яровит замер, обратившись в слух.

Смоленск спал. Днепр тихо плескался о борта дракаров. Где-то скрипнула калитка.

— Ничего не слышу.

— Вот именно, — прошептала Весняна. — Птицы. Где коростели? Где соловьи у заводи? Три ночи уже, Яр. Как солнце сядет — лес будто вымирает. Ни писка, ни шороха.

Яровит огляделся. И правда. Обычно кусты у реки звенели от птичьего гомона и сверчков. Сейчас тишина стояла ватная, мертвая. Будто кто-то накрыл мир подушкой.

Вдалеке, со стороны псарни у княжьего двора, донесся вой. Тоскливый, долгий, переходящий в визг.

— Псы с ума сходят, — сказала Весняна, вздрагивая. — Бабка Лукерья сказывает, чуют они Погост. Земля, говорит, сыростью дыхнула.

— Бабьи сказки, — Яровит поцеловал её в холодный лоб, пытаясь отогнать дурное. — Лукерья твоя из ума выжила. Может, волк близко к посаду подошел, вот псы и бесятся.

— Волк? — Весняна посмотрела через его плечо в темноту за рекой. — Волков псы лают. Яростно, зло. А так они воют, когда... когда покойника из избы выносят.

Ветер с реки дунул холодом. По спине Яровита пробежали мурашки. Ему стало неуютно. Тишина вдруг показалась ему не мирной, а выжидающей. Словно тьма в риге затаила дыхание и слушала их.

Он полез за пазуху и достал маленькую вещицу.

— Гляди, что я сделал.

Это были бусы. Он лепил их три дня. Каждая бусина — из особой белой глины, обожженная дважды, расписанная черничным соком: синие спирали на белом фоне. Знак бесконечности жизни.

Весняна охнула, её глаза загорелись. Страх на миг отступил.

— Яр... это мне? Красота какая... Отец убьет, если увидит.

— Носи под рубахой. У сердца. — Он надел нитку ей на шею. Глина была теплой от его тела. — Пока я глину мну, я тебя помню. Это оберег мой. Пусть хранит тебя, пока мы... пока я не скоплю на выкуп.

Весняна сжала бусы в кулачке.

— Ты хороший, Яр. Только... пообещай мне. Не ходи за реку один. Не ходи к курганам. Мне сон снился.

— Какой?

— Будто идешь ты по полю, а трава не зеленая, а серая. И я тебя зову, зову... а у меня рта нет. И у тебя глаз нет. Только глина в глазницах.

Она всхлипнула. Яровит крепко прижал её к себе, целуя в губы, жадно, отчаянно, пытаясь перебить вкус её страха вкусом жизни.

— Сон это морок. Мара балует. Все будет хорошо, лада моя. Вот сдам варягам партию посуды, куплю серебряное кольцо, и пойду к кузнецу в ноги падать. Пусть хоть кувалдой бьет, не отступлюсь.

Они стояли, обнявшись, посреди древней тишины. Два теплых огонька жизни во тьме, которая уже начала сгущаться.

За стеной риги что-то хрустнуло. Звук был сухой, будто сломалась кость.

Весняна вздрогнула и отпрянула.

— Пора мне. Если отец проснется и увидит пустую лавку...

— Беги, — шепнул Яровит. — Я подожду, пока ты в калитку войдешь.

Она убегала легкой тенью, светлая коса мелькала во мраке. Яровит смотрел ей вслед, сжимая кулаки.

Странное чувство тревоги, посеянное её словами, не отпускало.

«Птицы умолкли», — подумал он. — «Птицы улетают перед пожаром».

Он вышел из риги и посмотрел в сторону далекого черного леса, где возвышались древние могильные холмы — курганы. Над лесом не было видно звезд. Темнота там была плотнее, гуще. И Яровиту на миг показалось, что эта темнота шевелится, медленно, как смола, перетекая ближе к спящим домам.

ГЛАВА 3. ДУРНОЙ ЗНАК

Утро не принесло облегчения. Солнце встало тусклое, затянутое белесой мутью, словно сквозь промасленную бумагу. Воздух в Гнёздове был спертый, пах мокрой псиной и дымом.

Яровит выкатил телегу за ворота, уложив горшки в солому. Ночью он спал плохо: снился сон, о котором говорила Весняна — серая трава и безглазые люди. Он отмахнулся от морока, умылся студеной водой и запряг пегую кобылу.

Торжище уже гудело, но гул этот был нервным. Не было привычного веселого мата грузчиков, смеха девок у прилавков с лентами. Люди сбивались в кучки, говорили вполголоса, косясь на небо.

Яровит разложил свой товар на привычном месте, рядом с кожевенником Микулой.

— Здоров, сосед, — буркнул Микула, не глядя в глаза. Он яростно скоблил шкуру скребком.

— И тебе не хворать. Чего хмурый такой?

— Корова не доится, — сплюнул кожевенник. — Третий день кровь вместо молока. Жене страшно, говорит — порча. А я думаю, трава гнилая попалась.

Яровит промолчал. Слова Весняны о молчании птиц всплыли в памяти.

Торговля шла вяло. Люди подходили, щупали товар, но монеты доставали неохотно. В такой день хотелось не тратить, а прятать.

Ближе к полудню к телеге Яровита подошла сгорбленная фигура в серых лохмотьях. Бабка Власта. В городе её не любили, но боялись. Говорили, что она «знает». Она торговала сушеными жабами, волчьими зубами и наговоренной водой.

Власта остановилась перед рядом горшков. Её маленькие черные глазки, утонувшие в сетке морщин, бегали по глиняным бокам посуды.

— Хорошая глина, — прокаркала она. Голос был скрипучий, как несмазанная петля. — Живая. Теплая.

Она протянула корявый палец с длинным желтым ногтем и ткнула в пузатую корчагу — лучший горшок Яровита, с двойным обжигом, звонкий, как колокол.

— Почем берешь за жизнь, гончар? — вдруг спросила она, заглядывая Яровиту в лицо. В её взгляде не было безумия, только холодное, ясное знание чего-то ужасного.

— Две куны, бабка, — ответил Яровит, чувствуя, как холодеет спина. — И не за жизнь, а за труды.

Власта ухмыльнулась беззубым ртом.

— Труды... Все труды прахом пойдут. Глина в землю вернется. Земля стонет, парень. Слышишь?

И в этот момент случилось.

Корчага, к которой она даже не прикасалась, стоявшая надежно в гнезде из соломы, вдруг издала звук. Тонкий, жалобный звон: Дзынь!

По глянцевому боку горшка побежала трещина. Черная, кривая змейка рассекла узор, ползла снизу вверх. И следом за первой треснула вторая. Горшок, не получив ни удара, ни толчка, просто распался на две ровные половины, как разрезанное яблоко.

На торжище стало тихо. Люди, стоявшие рядом — варяг, выбиравший ремни, две бабы с корзинами, Микула — все замерли. В гончарном деле такое — знак страшнейший. «Глина плачет» — говорят мастера. Это значит, что рука гончара проклята, или глина взята с могилы.

Но глина была чистой.

Бабка Власта резко отшатнулась. Она плюнула через левое плечо, трижды, смачно.

— Чур меня! Чур!

Она ткнула клюкой в землю.

— Худо идет! Земля пучится! Мертвая сила живую глину рвет!

Она развернулась и заковыляла прочь, бормоча под нос:

— Запирайте двери... Запирайте души... Кто в дом пустит — тот сам выйдет...

Люди вокруг попятились от телеги Яровита, словно на ней лежал не товар, а чумные трупы.

— Убирай свои черепки, гончар, — хмуро сказал варяг, бросая выбранный ремень. — Дурной глаз на тебе. Не к добру это.

Яровит стоял, глядя на расколотый горшок. Внутри, на светлом черепке скола, проступило темное пятно. Будто глина изнутри сгнила. Он взял осколок в руки. Он был ледяным.

«Мертвая сила», — пронеслось в голове. — «Она уже здесь».

Яровит быстро, дрожащими руками, начал сбрасывать горшки обратно в солому. Торговать сегодня он не будет. Он должен найти Ратибора. Отец его друга — старый охотник, он знает лес, знает приметы. Может, Ратибор объяснит, почему глина плачет, а старухи плюются страхом.

Яровит ударил лошадь вожжой, телега дернулась.

Он ехал по улице, а ему в спину смотрели десятки глаз. И среди них — невидимые, голодные взгляды из каждой темной щели заборов.

Но были и другие.

Ратибор опустился на одно колено, проводя пальцами по воздуху над отпечатком, боясь его повредить. Это был не человеческий след. Это был след лошадиного копыта. Но что-то было не так. Дружинники, купцы, крестьяне — все в окрестностях Киева, кто имел лошадей, ковали их одинаково. Подкова была простой, цельной, в форме грубой, незамкнутой буквы "О". Практично, надежно.

Эти же следы были иными.

Они были глубже, чем должны были быть от обычной лошади. Животное, оставившее их, было тяжелым. Или несло на себе тяжелого всадника в доспехах. Или всадника и тяжелый груз. И сама форма... Она была другой. Четкий отпечаток в виде идеального, тонкого полумесяца. Словно подкова была не цельной, а состояла из двух отдельных, изогнутых пластин, оставлявших между собой пустое пространство. Или была цельной, но очень узкой, серповидной. Непрактичной для вязкой, лесной почвы Руси. Но идеальной для твердой, сухой земли степи, где важнее не площадь опоры, а острота сцепления.

Ратибор поднялся и медленно пошел вдоль цепочки следов. Их было немного. Убийца был осторожен. Он подъехал к краю поля, спешился, а дальше пошел пешком, чтобы не оставлять следов в самой ржи. Лошадь стояла здесь, у кромки леса, пока ее хозяин творил свой кровавый ритуал. Она топталась на месте, нервничала. Земля была истоптана в небольшом круге.

Он нашел то, что искал, через несколько шагов. Конский помет. Свежий, еще теплый, от него поднимался легкий парок. Ратибор без всякой брезгливости ткнул в него кончиком ножа. Разворошил. Внутри были непереваренные стебли ржи и... что-то еще. Жесткие, волокнистые травы, которые не росли в здешних заливных лугах. Ковыль. Полынь. Сухие травы степи. Лошадь кормили не местным сеном.

Все сходилось. Деталь к детали. Грязный клочок войлока. Необычная соль, настоянная на степных травах. Легкая, быстрая походка, не похожая на тяжелую поступь русича. А теперь это — главное, неоспоримое доказательство. Подковы степняков. Их ни с чем не спутать.

Цепочка следов вела от кромки поля к лесу, а затем выходила на старую, заброшенную дорогу, ведущую к Лыбеди. Туда, за реку. Туда, где на выжженном солнцем холме виднелись десятки, если не сотни, темных конусов печенежских юрт.

Ратибор выпрямился. Он больше не смотрел на поле. Он смотрел на горизонт. На дымки костров, поднимавшиеся в утреннее небо.

Раньше у него была лишь догадка, подкрепленная предчувствием и словами старой ведьмы. Теперь у него был факт. Железный, неоспоримый, отпечатанный в земле. Маньяк, потрошитель, жнец, пришедший за душами киевских духов, был не просто чужаком. Он был одним из них. Одним из "союзников", которым его князь позволил разбить стан у самых ворот города.

Холодная, черная ярость, которую он так долго сдерживал, начала закипать у него в груди. Он не дал ей вырваться. Он преобразовал ее. В решимость. В план.

Охота вслепую закончилась. Пора было навестить соседей. Но не как гость и не как посол.

Как волк, идущий в логово, чтобы вырезать того, кто посмел охотиться на его территории.

Глава 11. Горящее Небо

Ночь навалилась на Киев, как мокрая, просмоленная шкура. После находки в поле город не просто затих — он умер. Улицы обезлюдели задолго до заката, превратившись в черные, безглазые коридоры между слепыми стенами изб. Единственными живыми существами, казалось, были дозорные на стенах Детинца, всматривавшиеся во тьму, и Ратибор, сидевший в своей каморке при княжьем дворе. Он не спал. Он чистил свою боевую секиру. Медленно, методично, он водил промасленным бруском по лезвию, и металл отзывался тихим, голодным шипением. Он готовился.

Первый крик "Пожар!" прозвучал со стороны Щекавицы, с западной окраины. Он был высоким, отчаянным, полным паники. Почти сразу ему вторил другой, с юга, со стороны Лыбеди. А затем загудел набат. Тяжелый, рваный, тревожный гул колокола ударил по нервам спящего города, как удар молота по наковальне.

Ратибор вышел на двор. Небо на западе и юге уже не было черным. Оно окрасилось в грязный, багровый цвет. Пульсирующее, живое зарево, словно кто-то расковырял рану на теле ночи. В воздухе запахло дымом.

Начался хаос.

Двери, еще час назад запертые на все засовы, распахнулись. Люди выбегали на улицы, полуголые, обезумевшие от страха. Женщины кричали, прижимая к себе плачущих детей, мужики растерянно оглядывались, не понимая, куда бежать. Паника, до этого тлевшая в темных углах, вырвалась наружу и обрела форму огненного зверя.

— Печенеги! — разнесся по толпе дикий вопль. — Напали! Жгут город!

Эта мысль была логичной и страшной. После череды ритуальных убийств нервы у всех были натянуты до предела, и теперь они лопнули. Толпа ринулась прочь от окраин, к центру, к Детинцу, к мнимому спасению, давя друг друга в узких улочках. Слышались крики боли, проклятия, треск ломающихся плетней.

Дружина пыталась навести порядок. Воевода Добрыня, выскочивший на крыльцо терема, рычал приказы, отправляя отряды на тушение и оцепление.

— Это диверсия! — кричал он, перекрывая гул толпы. — Они нас выманивают! Хотят, чтобы мы бросили стены! Держать оборону! Гасить огонь!

Ратибор стоял посреди этого ревущего безумия, как скала посреди шторма. Он не двинулся с места. Он просто смотрел на полыхающее небо и вдыхал запах гари. И в его голове все было ясно, как морозный день.

Он видел это раньше. На войне. Тактика выжженной земли, тактика отвлечения. Пока основные силы брошены на одну цель, небольшой отряд проникает туда, где его не ждут.

Дружинники, простые мужики с ведрами и баграми, даже воевода — все они видели одно и то же. Огонь. Угрозу. Нападение.

Ратибор видел другое.

Он видел ширму. Огромный, огненный занавес, за которым кто-то собирался играть свой собственный, тихий и кровавый спектакль.

— Горят амбары, — сказал он подошедшему молодому гридню, который пытался передать ему какой-то приказ.

— Да! Десяток, не меньше! С зерном! Нам зиму не пережить! — кричал тот, вытирая сажу со лба.

Ратибор покачал головой.

— Он не просто жжет амбары, дурень, — его голос был тихим, но прорезал шум, как нож масло. — Он жжет хлеб. Наш хлеб. Урожай с того самого поля. Он закончил свой ритуал. Он осквернил духа поля, а теперь уничтожает то, что тот давал. Он смеется над нами.

Гридень тупо смотрел на него, ничего не понимая.

— О чем ты?! Надо тушить!

Но Ратибор уже не слушал. Он смотрел не на пожары на окраинах. Он смотрел на реку. На темную, блестящую в отсветах пламени воду Днепра.

Пока весь город, вся дружина, сам князь смотрят на запад и на юг, на огонь, никто не смотрит на восток. Никто не смотрит на воду. А убийца, тот, кто оставил следы в поле, не будет возвращаться в свой стан по суше, где его могут перехватить. Зачем, если есть река? Небольшая лодка, пара гребков — и ты уже в городе, у причалов на Подоле, где в суматохе и панике никто не обратит на тебя внимания.

Он уже здесь.

Пока все тушили пожары, устроенные его сообщниками, он незаметно проскользнул в город под прикрытием хаоса. Не для того, чтобы жечь или грабить.

Он пришел за следующей жертвой.

Ратибор повернулся спиной к ревущей толпе и пылающему небу. Он перехватил секиру поудобнее. В то время как все бежали от огня, он пошел в самую гущу паники, против течения. Он шел не тушить амбары. Он шел на охоту.

Он не знал, кого убийца выбрал на этот раз. Духа леса, схоронившегося в роще на одном из холмов? Духа реки, который мог стать его следующей целью? Или кого-то еще? Но Ратибор знал одно: пока город кричал и горел, Мясник работал. В тишине. В темноте. И он, Волк, должен был найти его раньше, чем оборвется еще один нечеловеческий крик.

Эта ночь была идеальной для убийства. Весь город смотрел не туда.

Глава 12. Шепот в Корчме

Ночь пожаров прошла, оставив после себя смрад гари, черные остовы амбаров на горизонте и липкий, парализующий страх. Город забился в свою раковину еще плотнее. Но даже в самое страшное время есть места, которые продолжают жить своей, особой жизнью. Места, где страх либо уступает место пьяной удали, либо топится на дне мутной браги.

Корчма «Кривая Собака» на Подоле была именно таким местом. Дыра. Грязная, вонючая дыра, сколоченная из горбыля и отчаяния. Здесь собирались те, кому нечего было терять: грузчики из порта, мелкие воришки, дезертиры, пропивающие последний крест, и заезжие торгаши, слишком жадные, чтобы платить за постой в приличном месте. Воздух здесь был таким густым от пота, дешевого перегара, пролитого пива и дыма от сальных светильников, что его, казалось, можно было зачерпнуть кружкой.

Ратибор сидел в самом темном углу, за шатким, залитым брагой столом. На нем были не княжеские доспехи, а драные порты и простая льняная рубаха, намеренно измазанная грязью. Свои шрамы он не прятал — они служили ему лучшей защитой. В таком месте человек со шрамами вызывал уважение и страх, а не любопытство. Он заказал кружку самой дешевой, кислой браги и просто сидел, превратившись в тень. Он слушал.

Вокруг гудели. Большинство разговоров были предсказуемы. Обсуждали пожары, проклинали печенегов, спорили, кто будет следующей жертвой Мясника. Но это были лишь волны на поверхности. Ратибора интересовало то, что скрывалось в глубине. Те тихие, обрывочные разговоры, что рождаются между третьей и четвертой кружкой, когда язык развязывается, а мозг перестает контролировать слова.

— …говорю тебе, Вавила, сами напросились! — бухтел здоровенный грузчик с перебитым носом, обращаясь к своему тощему собутыльнику. — Князь их под бок пустил, степняков этих немытых, вот и дождались! Они же не люди, они твари!

— Да ладно тебе, Гриша, — икал Вавила. — Я с ними торгую иногда. Нормальные мужики. Шкуры у них хорошие. И кони.

— Шкуры! — рявкнул Гриша, стукнув кружкой по столу так, что брага выплеснулась. — А не ты ли мне вчерась сказывал, что они у тебя на рынке какую-то дрянь покупали?!

Ратибор напрягся, его уши уловили нужную ноту в общем гаме. Он не повернул головы, лишь чуть наклонил ее, продолжая лениво ковырять ножом столешницу.

Вавила, тощий торговец мелочевкой, смутился. Он огляделся по сторонам.

— Да тихо ты, орясина! Услышит кто…

— Да кто тут услышит?! Все свои! — не унимался Гриша. — Говори давай! Что за дрянь?

— Да не дрянь… просто… странные они, — Вавила понизил голос до заговорщического шепота, и Ратибору пришлось напрячь весь свой слух. — Подходил ко мне один. Молодой, красивый такой, с серьгой в ухе. Гордый, как княжич. Не торговался почти. Купил пучок полыни, чертополоха, болиголова… Все травы, что ведьмы для порчи берут. Я ему говорю: «На кой тебе, мил человек? Коней лечить?» А он так на меня посмотрел… — Вавила поежился, — как на червяка. И говорит, мол, «не твоего ума дело, смерд». И серебром заплатил, не скупясь.

У Ратибора внутри все похолодело. "Полынь и еще что-то чужое…" — так сказала Милада, понюхав соль из избы.

— А еще, — продолжал Вавила, уже не в силах остановиться, — они к Марфе-солеварке ходили. Которая черную соль с Топких болот таскает. Всю скупили! Весь запас! Марфа потом хвасталась, что на вырученные деньги корову себе купит. Я еще подумал, на кой им эта соль? Ею только кожу дубить, в пищу не годится, горькая…

Круг замкнулся. Печенеги. Странные травы, которые подходят для темных ритуалов. И черная болотная соль. Та самая, которой убийца чертил свои круги. И молодой, гордый степняк с серьгой в ухе… Это уже было не просто предположение. Это был почти портрет.

В другом конце корчмы завязалась пьяная драка. Кто-то кого-то обозвал, полетели кружки, послышались глухие удары и смачные ругательства. Всеобщее внимание переключилось туда. Ратибор воспользовался моментом.

Он тихо поднялся из-за стола, бросив на него пару медных монет. Когда он проходил мимо столика торговцев, он как бы невзначай споткнулся и навалился на плечо Вавилы.

— Осторожнее, друг, — просипел торговец.

— И ты, друг, — прорычал в ответ Ратибор прямо ему в ухо, сжав его плечо так, что у того хрустнули кости. — Язык твой длинный. А ночи в Киеве нынче темные. И ножи острые.

Вавила обмяк, его лицо побелело от ужаса. Он судорожно закивал, не в силах вымолвить ни слова. Ратибор отпустил его и, не оборачиваясь, вышел из корчмы в ночную грязь.

У него было все, что нужно. Он больше не будет бродить по городу, ожидая следующего трупа.

Пора было нанести визит Марфе-солеварке, а потом — готовиться к долгой прогулке.

Прогулке в стан, где живет молодой и гордый степняк, который покупает ведьмины травы и любит рисовать на земле черные круги. Волк напал на след. И он знал, что этот след приведет его прямо к глотке убийцы.

— Кто это сделал? — тихо спросил Ратибор, ступая так мягко, что парень вздрогнул и выронил инструмент.

— Не знаю, барин! — взвизгнул Сенька, вжимаясь в стену. — Ночью пришли... лихие люди! Я спрятался на сеновале. Слышал только грохот да как Мастер кричал, когда его волокли... А потом они вернулись. Искали что-то. Все перерыли, окаянные!

— Что искали? Золото?

— Какое золото! — шмыгнул носом Сенька. — Нет у нас злата. Чертежи они рвали. Грамотки всякие, что Иван Кузмич рисовал. Кричали: "Где схема?! Где ключ?!".

Ратибор подошел к верстаку. Столешница была изрублена топором в щепки. Но среди хаоса глаз следопыта выцепил деталь. Под грудой железного хлама, в щели между половицами, белел клочок пергамента. Убийцы в спешке не заметили его или сочли мусором.

Ратибор достал клочок. Это был обрывок чертежа.

Линии были начертаны углем, твердой рукой мастера. Шестеренки, рычаги...

Но это был не механизм ворот. Ворота Ратибор видел — там система блоков и цепей, грубая и мощная.

Здесь же была изображена тонкая, ювелирная работа.

Противовес. Скрытая пружина.

На обрывке уцелело одно слово, написанное корявым почерком Кузнеца: "...камин" (или "...камень"? Слово было оборвано на середине: "...КАМ...").

Ратибор повертел пергамент. Сложный замок? Ловушка?

Если они искали этот чертеж и "ключ", значит, Иван работал над чем-то тайным. Не для города, а для конкретного заказчика. Может, для самого Князя?

— Сенька, — Ратибор повернулся к парню. — Иван делал что-то особенное в последнее время? Не подковы, не петли?

Парнишка замялся, глядя в пол.

— Боялся он. Говорил: "Дурную работу мне дали, Сенька. Не к добру этот механизм. Если прознает кто — головы не сносить".

— Кто дал работу?

— Так известно кто. Князь Всеволод... еще до хвори своей. Приходил сам, ночью, с факелом. Шептались они долго. А потом Иван Кузмич заперся и три ночи ковал. А как выковал... так и началось все это. Ключ он сделал, барин. Странный такой ключ. Длинный, с зубьями по обе стороны, как у щуки зубы.

— И где этот ключ?

— Иван Кузмич его спрятал. Сказал: "Береженого Бог бережет". А где спрятал — не ведаю. Унесли, может, ироды эти...

Ратибор спрятал обрывок чертежа за пазуху.

"Камин" или "Камень".

Если Князь сам заказал тайный механизм перед своим исчезновением, значит, он готовился. Он знал об угрозе. И Иван был хранителем пути к спасению или к гибели Князя.

Убийцы искали этот ключ. И судя по тому, как они перерыли кузницу — они его не нашли. Иван умер, но тайник свой не выдал, даже под пытками.

— Спасибо, Сенька, — Ратибор положил руку на плечо парню. — Беги отсюда. Схоронись у родни. Здесь скоро станет жарко.

Он вышел на улицу. В голове крутилось слово "Камень". Камень в камине? Или тайный камень в кладке стены?

Ратибор знал: чтобы найти ответ, ему придется самому стать взломщиком. И его цель теперь — не кузница, а сам Княжеский терем.

ГЛАВА 10. Навозная смерть

Солнце едва коснулось шпилей башен, а Переяславль снова вздрогнул.

Весть прилетела с княжеских конюшен. Крик, брань, беготня слуг.

Ратибор прибыл на место одним из первых. Ему не нужно было приглашение. В городе, где царит смерть, стервятники слетаются быстро.

Загон для лошадей вонял, как обычно, но сегодня к аромату прелого сена и навоза примешивался сладковатый металлический дух крови. В центре огромной навозной кучи, лицом вниз, лежал Микула — главный конюх, ведавший княжескими табунами. Из спины его, пронзив тулуп насквозь, торчали ржавые двузубые вилы.

Картина была уродливой. Но еще более уродливым был спектакль, который разыгрывался рядом.

Боярин Святополк, раскрасневшийся, в дорогом плаще, который он брезгливо подбирал, чтобы не запачкать в жиже, стоял на деревянном помосте и орал так, что его слышал весь двор:

— Измена! Вот оно, люди православные! Глядите!

Он театрально указывал перстнем на труп.

— Печенеги в городе! Лазутчики поганые! Они убили нашего верного слугу! Видать, застукал он их, когда они хотели коней потравить или угнать! Вот и поплатился!

Толпа челяди гудела. Страх — липкий, холодный — расползался по лицам. "Шпионы среди нас!", "Резать будут ночью в постелях!", "Боярин правду говорит!".

Святополк продолжал кликушествовать:

— Усилить караулы! Никого не впускать, никого не выпускать! Военное положение! Все под мою руку! Я лично возглавлю охоту на этих крыс!

Ратибор, не слушая вопли Боярина, пробрался к телу. Он выдернул вилы с чвакающим звуком. Крови почти не было — стекла внутрь. Микула был мертв уже часа три, тело начинало остывать.

Осмотрел спину. Удар точный, сильный. Тот, кто бил, знал, куда бить, чтобы вилы прошли между ребер в сердце.

Но что-то не сходилось.

Ратибор огляделся. Рядом валялось опрокинутое ведро с водой и скребница. Конь в соседнем стойле спокойно жевал сено.

Если бы тут были шпионы, пытавшиеся угнать или отравить коней (как кричал Святополк), лошади бы бесились. Табун чует чужака, чует злобу. А эти стоят смирно.

Значит, убийца был своим. Тем, кого кони знают.

И еще деталь.

Ратибор подошел к кормушке того коня, которого чистил Микула перед смертью. Провел рукой по дну.

Зерно было чистое. Вода в поилке прозрачная.

«Никто не травил коней, Святополк», — подумал Ратибор. — «Ты лжешь».

Тогда зачем убили Конюха?

Ратибор посмотрел на денники (стойла). Там стояли лучшие жеребцы. Княжеские. Скороходы, способные покрыть сотню верст без отдыха.

Единственные кони в городе, способные уйти от печенежской погони и донести весть в Киев за день.

Микула отвечал за них. Только он мог подготовить их к долгой скачке, подковать "на дальний путь", выбрать маршрут.

Убийство Микулы — это не диверсия врага. Это перерезание провода. Город лишили "ног". Теперь, даже если кто-то (например, Воевода Драгомир или сам Ратибор) захочет послать гонца за подмогой — лучшие кони останутся в стойлах, некормленые, неподкованные, бесполезные без мастера. Или "внезапно захромают" завтра утром, ибо присматривать за ними будет человек Боярина.

Святополк не искал шпионов. Он запирал Переяславль в клетку. Без связи. Без ворот (убийство Кузнеца). Без коней.

И этот крик про печенегов — лишь дымовая завеса, чтобы оправдать тотальный контроль и страх.

Ратибор встретился глазами со Святополком. Боярин на миг замолчал, увидев "киевского гостя". В его взгляде мелькнуло торжество: "Видал? Народ верит мне, а не тебе".

Ратибор медленно вытер руки от крови о солому. Он не стал спорить с толпой. Пока не стал.

ГЛАВА 11. Логика хаоса

Вечер застал Ратибора в его комнате, которую ему выделили на постоялом дворе (Святополк, "заботясь о госте", поселил его подальше от Детинца, под присмотром своих людей). Но Ратибора это устраивало. Отсюда было лучше слышать город.

Он сидел при свече, чистя нож, и выстраивал в голове цепь событий. Хаос на улицах казался безумным, но Ратибор искал в нем метод. Убийства всегда имеют цель. Страсть, месть или выгода.

— Кузнец Иван, — прошептал он, вонзая нож в столешницу. — Ключник. Властелин Ворот и замков. Устранен. Пытали ради секрета тайного прохода. Город лишен надежного "инженера". Если механизм ворот сломается (или будет сломан намеренно) — мы в ловушке. Ни выйти, ни закрыться.

— Конюх Микула, — продолжил он, вырезая ножом на дереве второй крест. — Хозяин Голосовой Связи. Убит грубо, демонстративно. Причина? Не дать уйти гонцам. Без особых знаний Микулы (лекарства, подкормка, тайные тропы выпаса) княжеский табун — просто стадо мяса. Лучшие скакуны обезврежены. Город нем.

Он откинулся на спинку лавки.

Переяславль слеп, глух и нем.

Святополк кричит про печенегов, но своими действиями (или бездействием, потворствуя убийствам) он отрезает крепость от помощи.

Если бы здесь действовали реальные печенежские лазутчики, они бы отравили колодцы, подожгли склады с зерном или убили Воеводу.

Но Воевода Драгомир жив. Склады целы (пока).

Значит, цель врага — не уничтожить город, а изолировать его. Запереть всех внутри. Включая Ратибора.

Зачем?

Святополк утверждает, что отобьется сам. "Наберет авторитет". Но для обороны нужны кузнецы и кони! Уничтожать свой ресурс перед битвой — это самоубийство.

Разве что...

Разве что Святополк не планирует обороняться.

Мысль была страшной.

Если Святополк не собирается драться, а собирается, например, сдать город или заключить сделку (сепаратный мир) — ему нужно, чтобы никто не помешал. Чтобы никто не сбежал с доносом в Киев. Чтобы никто не опустил решетку перед носом у "дорогих гостей" (или наоборот — не поднял её для подмоги).

Саботаж.

Это не хаос войны. Это тщательно спланированная операция по захвату власти, замаскированная под "военное положение". Боярин создает управляемый кризис.

— Ты перехитрил сам себя, Святополк, — пробормотал Ратибор, глядя на пламя свечи. — Ты думаешь, что держишь поводья. Но ты выпустил из бутылки джинна Степи. Печенеги — не те партнеры, с которыми можно играть краплеными картами.

Оставался третий элемент этой мозаики. Воевода Драгомир.

Почему он молчит? Почему боевой генерал терпит уничтожение своей обороноспособности? Он не куплен золотом, это Ратибор понял еще при встрече.

Драгомира держат за горло чем-то личным. Чем-то, что дороже города и чести.

— Надо узнать, что это, — Ратибор встал и задул свечу. — Сегодня ночью город заговорит, хочет он того или нет.

ГЛАВА 12. Шепот улиц

Ночной Переяславль был похож на зверя, который забился в нору и дрожит. Улицы опустели, ставни были наглухо закрыты. Единственным местом, где еще теплилась жизнь (пусть и грязная), была корчма «У Кривого Рога» в Нижнем посаде.

Ратибор, надвинув капюшон простой накидки на самые глаза, вошел в душный зал. Здесь пахло кислым вином, жареным луком и немытыми телами. Наемники Святополка, мелкие торговцы и городской сброд топили страх в хмелю.

Ратибор занял темный угол, заказал жбан сбитня и стал тем, чем был лучше всего — слухом.

Люди в страхе болтливы. Хмель развязывал языки быстрее, чем пытка.

— Слыхали? — сипел рябой мужик за соседним столом. — Кузнец-то наш того... с чертями знался. Говорят, печать на нем была дьявольская, вот его водяной и утащил.

— Брешешь, — оборвал его сосед. — Какая нечисть? Люди это. Боярские. Замки ломать некому, вот и убрали Ивана, чтоб казну не открыл кому не след.

— А коней кто попортил? — встрял третий. — Микулу вилами — раз! И нет человека. А кони стоят, как завороженные. Говорят, боярин хочет на них сам ускакать, коли орда прорвется.

Ратибор слушал, просеивая шелуху сплетен. Народ чувствовал правду нутром, хоть и облекал её в мифы.

В другом конце зала, где сидели двое дружинников из городской стражи (людей Драгомира, судя по потертым плащам), разговор шел тише и серьезнее.

— ...Старик совсем плох, — шептал молодой воин. — Третьего дня приказ дал: "Со стен не стрелять без команды, даже если печенега в упор увидишь".

— Спятил Драгомир, — вздохнул второй, постарше. — Раньше бы он за такое сам голову снес. А тут ходит, как в воду опущенный.

— Так понятно почему. Борька-то его, сынок ненаглядный, сгинул.

Ратибор напрягся, превратившись в слух.

— Сгинул?

— Ну да. Неделю уж как не видать парня. Раньше-то он тут гоголем ходил, деньгами отцовыми сорил, девок щипал. А как слух про войну пошел — фьють! И нету. Воевода почернел весь.

— Говорят, выкрали его, — понизил голос старший. — Вроде как записку Драгомиру подкинули. "Сына хошь увидеть — делай, че велено". Вот он и пляшет под дудку Боярина. Боится.

— Жалко Старого, — покачал головой молодой. — Борька-то дрянь человечишка был, пустозвон. А Драгомир в нем души не чаял. Кровинушка единственная.

Пазл со звонким щелчком встал на место.

Драгомир — не предатель. Драгомир — заложник. Его сына, этого золотого мальчика-мажора, используют как поводок. Боярин Святополк держит Воеводу на коротком поводке, шантажируя жизнью наследника.

"Не стрелять со стен". "Не давать людей Ратибору". Все сходится.

Ратибор допил сбитень, оставил на столе монету и встал.

Шепот улиц дал ему имя: Борька. И причину: похищение.

Теперь оставалось проверить, насколько крепок этот поводок.

— А-а! Гость дорогой из стольного града! Проходи, проходи! Вина ему! Самого лучшего, греческого!

Слуги засуетились. Ратибор остался стоять, не снимая плаща.

— Я не пить приехал, боярин. Я к Князю Всеволоду. Где он?

Святополк всплеснул руками, изображая искреннюю скорбь, которая, однако, не затронула его веселых глаз.

— Ох, беда, беда! Свояк мой, свет-князь, занемог люто. Горячка у него. Лекари говорят — покой нужен. Никого не пускаем, боимся сглаза или заразы. Сам, вишь, извелся весь, за двоих радею!

Ратибор обвел взглядом стол, ломящийся от жареных лебедей.

— Вижу, как извелся, — холодно заметил он. — А пока ты радеешь, боярин, печенеги уже под Бережками хутора жгут. Говорят, дозорных твоих не видать.

Святополк расхохотался, махнув пухлой рукой, унизанной перстнями.

— Печенеги? Да брось ты! Это ж дикари. Пограбят сараи да разбегутся. У меня тут сила несметная! — Он обвел жестом своих наемников, стоящих у стен. — Я их, степняков, одной левой... как мух!

— Твои ворота, боярин, скрипят так, что мертвых будят. А ров травой порос. Если "мухи" налетят роем, город ляжет.

Лицо Святополка на миг отвердело, маска весельчака дала трещину. Но тут же склеилась обратно. Он подошел к Ратибору вплотную, понизив голос. От него разило сладким вином и пряностями.

— Слушай, воевода... Ратибор, верно? Ты человек бывалый, умный. Зачем нам эти страхи нагонять? Великому Князю в Киеве сейчас не до нас. У него своих забот полон рот.

Святополк достал из рукава тяжелый бархатный мешочек и, словно невзначай, положил его на край стола перед Ратибором. Звон золота был красноречивее любых слов.

— Зачем тебе вникать в наши мелкие дрязги? Езжай обратно. Скажи, мол, Всеволод поправляется, гарнизон крепок, а Святополк — орел-мужчина, границу на замке держит. А?

Боярин подмигнул.

— Это золото — на дорожные расходы, конечно. Тут на хутор хватит. Или на новую жизнь где-нибудь... подальше от войны.

Ратибор посмотрел на мешок. Потом на Святополка. Взгляд его был тяжелым, как могильная плита.

— Ты, боярин, не ту кашу заварил, — тихо сказал он. — Золотом стены не укрепишь. А дыры в совести им не заткнешь.

Он демонстративно отодвинул мешок краем меча. Мешочек упал на пол, монеты раскатились с предательским звоном.

В зале повисла тишина. Наемники Святополка положили руки на рукояти мечей.

— Я пробуду здесь столько, сколько нужно, — отчеканил Ратибор. — И Князя увижу. А пока советую тебе не пиры закатывать, а стрелы точить. Гроза ближе, чем ты думаешь.

Он развернулся и вышел, не поклонившись.

Святополк смотрел ему вслед. Его лицо пошло красными пятнами гнева.

— "Гроза"... — прошипел он. — Ну ничего. Бывают гости, что и не доживают до грозы. Костью подавятся...

ГЛАВА 6. Воевода без меча

Дом Воеводы Драгомира стоял особняком, потемневший от дождей сруб, окруженный старыми яблонями. Раньше здесь всегда было людно: десятники получали приказы, гонцы ждали вестей. Сейчас двор зарос бурьяном. Тишина была такой плотной, что казалось, сама война забыла про этот дом.

Дверь Ратибору открыла старуха-ключница.

— Не принимает барин, — прошамкала она, даже не глядя в лицо гостя. — Неможется ему.

— Передай, что пришел Ратибор из Киева. И если он не примет, я сам вышибу эту дверь.

Ключница испуганно юркнула внутрь. Через минуту дверь со скрипом отворилась.

Драгомир сидел в полутемной горнице. Окна были завешаны тяжелыми шкурами, словно хозяин прятался от солнечного света. На столе, среди разбросанных свитков (старых карт и списков гарнизона), стоял кувшин.

Воевода постарел за этот год. Седина посеребрила его гриву окончательно, под глазами залегли глубокие черные круги. Он был без кольчуги, в одной рубахе, расстегнутой на груди. Великий меч, с которым он когда-то рубил печенегов под Лубнами, висел на стене, пыльный, похожий на музейный экспонат.

— Зачем приехал, Ратибор? — хрипло спросил Драгомир, не поднимая головы. — Здесь нечего ловить. Иди к Святополку, он теперь власть.

— Я был у Святополка, — Ратибор сел напротив, отодвигая кувшин в сторону. — Он шут гороховый, а не власть. Драгомир, ты воин. Я знаю тебя. Почему твои люди спят на стенах? Почему ров не чищен? Почему ворота открывают так, словно ждут смерти, а не помощи?

Драгомир вскинул голову. В его мутных от хмеля глазах полыхнул на миг прежний огонь, но тут же погас, утонув в болотной тоске.

— Не твое дело, — огрызнулся он. — Приказы Боярина. Он говорит: не надо злить кочевников. Сидим тихо — авось пронесет.

— "Авось"? — Ратибор ударил ладонью по столу. — С каких пор ты слушаешь торгашей? Печенеги уже жгут села, Драгомир! Мне нужно два десятка твоих лучших людей. Осмотреть округу, проверить дозоры. Я наведу тут порядок, раз ты ослеп.

Драгомир схватил кувшин, прижав его к груди как младенца.

— Нет. Людей не дам. Они нужны здесь, охранять... склады. Святополк запретил любые вылазки.

— Ты воевода или цепной пес шурина?!

Драгомир вдруг закрыл лицо руками. Его плечи затряслись.

— Уезжай, Ратибор. Уезжай, пока цел. Ты не понимаешь. Этот город проклят. Мы все в заложниках.

— У кого? У страха?

Ратибор встал. Он внимательно посмотрел на старого товарища. Это был не хмель. И не трусость. В глазах ветерана читался леденящий, животный ужас. Страх не за себя — Драгомир смерти не боялся. Он боялся чего-то другого, что держало его за горло крепче вражеской удавки.

— Я никуда не уеду, Драгомир, — тихо, но твердо сказал Ратибор. — И я узнаю, чего ты боишься. Но знай: если город падет, кровь будет на твоих руках. Даже если ты меч так и не снимешь со стены.

Он вышел. Драгомир остался сидеть в полумраке. Как только шаги стихли, он достал из-за пазухи маленький предмет — детский деревянный солдатик, грубо вырезанный, со следами маленьких зубов. Сжал его в кулаке до боли, и по щеке старого воина покатилась слеза.

ГЛАВА 7. Утопленник

Рассвет принес холодную весть, распространившуюся по Переяславлю быстрее, чем запах свежего хлеба. У колодца на Торговой площади собралась толпа. Бабы визжали, мужики угрюмо шептались.

Ратибор пробился сквозь толпу. У сруба, мокрый, посиневший и страшный в своей неподвижности, лежал Иван, главный городской кузнец. Тот самый, чьи руки ковали решетки для ворот и чинили механизмы подъемного моста. Человек, которого здесь уважал каждый.

— Расступись! — орал стражник, пытаясь оттеснить зевак древком копья. — Нечего глядеть! Перепил Кузмич, бедняга, да и бултыхнулся по темной ночи! Несчастный случай, вестимо!

Ратибор подошел к телу.

— Несчастный случай? — он поднял глаза на стражника. Тот, узнав "киевского гостя", сразу сбавил тон.

— Ну так... говорят, гулял он вчера. Браги много выпил. А сруб у колодца скользкий. Вот и поскользнулся.

— И сколько он падал, что так лицо разбил?

Ратибор присел на корточки. Он знал: случайности редко ходят парой с войной.

Иван был огромен. Чтобы перекинуть такого детину через высокий край колодца, нужно было постараться. Даже очень пьяный кузнец — это гора мышц, которая будет цепляться за жизнь.

Лицо утопленника было серым, одутловатым. Нос сломан. На виске — ссадина, присыпанная тиной.

"Упал лицом о сруб?" — возможно. Но...

Взгляд Ратибора скользнул к рукам мертвеца. Они были сжаты в кулаки, скрюченные окоченением. Ратибор осторожно взял правую руку кузнеца. Ладонь, загрубевшая от молота, была черна от копоти и... чего-то еще.

Кожа на пальцах.

— Отойди, посол! — грубо окликнул его десятник, человек Святополка. — Боярин велел тело забрать, обмыть да семье отдать. Негоже мертвых срамить доглядами.

Ратибор встал, не выпуская руки мертвеца еще секунду.

— Добро, — сказал он, отряхивая колени. — Везите. Жаль мастера. Золотые руки были.

Он отошел в тень торгового ряда, наблюдая, как тело грузят на телегу. Десятник был слишком суетлив. Он не позволил зевакам даже подойти попрощаться. Тело увозили не домой к вдове, а куда-то в сторону боярских сараев. "Обмыть". Смыть следы.

Ратибор почувствовал знакомое покалывание в правом боку, там, где билось его сердце. "Напился и упал".

Кузнецы, знающие свое дело, не напиваются до смерти, когда враг у ворот. А Иван, судя по шепоту в толпе, был трезвенником уже год.

"И руки..." — вспомнил Ратибор то, что успел увидеть.

Кончики пальцев. Они были не просто черными. Кожа на подушечках была снесена, сожжена до мяса. Ровные, аккуратные ожоги.

Словно кто-то заставлял кузнеца брать голыми руками раскаленное железо.

Или держал пальцы над огнем свечи, долго и методично, задавая вопросы.

Это не падение. Это пытка. И тот, кто это сделал, хотел узнать не рецепт стали. Он хотел узнать секреты, которые знал только Главный Кузнец города.

Ворота. Замки. Тайные ходы.

Охота началась. И первой жертвой стал Ключник Города.

ГЛАВА 8. Дедукция: Руки мастера

Утро перешло в день, но для Ратибора "день" означал лишь время действий. Он знал: тело Ивана-Кузнеца долго в сарае не пролежит. Святополк постарается зарыть его как можно быстрее, чтобы земля скрыла улики. Нужно действовать сейчас.

Боярские сараи стояли на отшибе, у городской стены. Место тихое, безлюдное. Ратибор, накинув простой сермяжный кафтан, слился с тенями переулков. Проникнуть внутрь труда не составило: единственный охранник храпел на тюке соломы, сморенный полуденной жарой и вином, щедро раздаваемым боярином.

Внутри сарая пахло сыростью и крысами. Тело кузнеца лежало на столе, накрытое дерюгой.

Ратибор зажег огарок свечи. Пламя заплясало, отбрасывая зловещие тени.

Он откинул грубую ткань. Лицо Ивана в тусклом свете казалось восковой маской боли. Но лицо сейчас Ратибора не интересовало.

Он взялся за руки.

Утром, на площади, в суматохе, он лишь мельком заметил странность. Теперь он мог разглядеть все.

Правая рука. Указательный и средний пальцы.

Кожа на подушечках отсутствовала. Мясо обуглено, покрыто коростой запекшейся крови и сукровицы. Ожоги были локальными, точечными.

Не бывает таких ожогов при пожаре или случайном касании.

— Тебя жгли, Иван, — прошептал Ратибор. — Жгли специально. Аккуратно. Чтобы больно было, но чтобы работать мог. Или чтобы говорить начал.

Он осмотрел левую руку. Там — та же картина, плюс ноготь на мизинце вырван с корнем. Синяки на запястьях — следы веревок. Его связывали.

Пытка длилась не час и не два.

«Что ты мог знать, кузнец? Золото в подвале? Вряд ли. У такого трудяги богатство только в молоте. Сплетни? Тоже нет. Кузнецы народ молчаливый».

Ратибор закрыл глаза, представляя работу главного мастера крепости.

Что делает главный кузнец?

Чинит мечи? Да.

Ковал подковы? Да.

Но это мелочи. Главное — механизмы.

Подъемный мост. Тяжелая решетка ворот ("герса"). Запоры на потайных калитках, через которые высылают разведку или гонцов.

Замки на дверях сокровищницы или... Княжеских покоев.

Кузнец — это хранитель ключей и секретов механики города.

Если его пытали, значит, врагу нужно было не просто убить его (для этого достаточно ножа в спину), а получить знание.

Как открыть ворота без шума? Как заблокировать механизм, чтобы защитники не смогли опустить решетку? Где тайный лаз?

И, судя по тому, что Иван умер в колодце, а не в пыточной, он либо все сказал и стал не нужен, либо умер, не сказав, и убийцы избавились от тела, изобразив "пьянку".

Но характер ожогов... Он сказал. Когда пальцы горят, воля плавится быстрее металла.

Ратибор накрыл тело обратно.

— Прости, мастер. Они сломали тебя. Но я найду тех, кто держал свечу.

Он задул огарок и выскользнул из сарая.

Теперь он знал: в городе готовится не просто бунт, а диверсия. Ворота, главная защита Переяславля, теперь под угрозой. И тот, кто владеет знанием мертвого кузнеца, держит в руках ключи от города.