Мир кошмаров и приключений

Все замолчали. Свенельд подошел к столу.

— Государь, гнев твой праведен. Но мудрость твоя должна быть выше гнева. Сотня всадников будет грохотать так, что в Весь-Лесном услышат за полдня.

— И что? — нахмурился Князь. — Пусть боятся!

— Они не испугаются, государь. Они сбегут. У «Волков» норы по всему лесу. Мы придем на пепелище, найдем пару трупов, а банда уйдет в Черниговские земли или к болотам. И вернется, когда мы уйдем. Мы потратим силы, золото на прокорм дружины, а вернемся ни с чем.

Воевода засопел, понимая, что в словах боярина есть правда.

— Что же ты предлагаешь, Свенельд? Терпеть?

— Нет. Хитрость. — Свенельд обвел взглядом присутствующих. — «Волки» сейчас пьяны кровью и победой. Они ждут сотню, они выставили дозоры. Но они не ждут гостей.

— Каких гостей? — не понял Князь.

— Дознавателей. Малый отряд. Человек десять, не больше. Якобы едут описывать убытки для казны, решать вопрос с наследством. Сделать вид, что Киев еще не знает про "Волков", что мы думаем — пожар или мор.

— Рискованно, — покачал головой Князь. — Если нападут?

— В том и суть! — глаза Свенельда хищно блеснули. — Мы дадим этому отряду опытного командира. Он найдет логово, пока бандиты расслаблены. И ударит в сердце — ночью, тихо. Или наведет твою сотню точно на цель, когда будем знать, где они.

Князь задумался. План был красив. Меньше шума, больше толку.

— Кто поведет?

Свенельд выдержал паузу. Ему нужен был человек, которого не жалко, если он погибнет в бою. И человек, который достаточно смел, чтобы войти в пасть к волку.

— Ратибор, — произнес Свенельд. — Варяг. У него нет семьи, нет земель. Он следопыт. И он не болтлив. Если он погибнет — мы выплатим виру его памяти. Но если он найдет их... слава будет твоей, государь.

Воевода Блуд хотел предложить Путяту, но промолчал. Ратибор был лучше как следопыт.

— Ратибор — добрый воин, — согласился Князь. — Быть по-твоему, Свенельд. Готовь грамоту. Но если он сгинет без толку — спрошу с тебя.

Свенельд низко поклонился, скрывая торжествующую улыбку.

— Головой отвечаю, Княже.

«Ты сгинешь, Ратибор. Ты и вся банда Свирепа перегрызете друг другу глотки в Кабаньем Логу. И тогда мои тайны умрут вместе с вами».

Сборы шли споро, без суеты, как принято у бывалых кметей. Ратибор отобрал девятерых. Не юнцов, жадных до славы, а молчаливых рубак, с которыми делил хлеб и кровь под Искоростенем и в диком поле. Кольчуги смазаны, колчаны полны, кони — сыты, но не перекормлены.

В полдень к коновязи подошел Свенельд. Рядом с боярином семенил жилистый, вертлявый мужичонка в надвинутой на лоб бараньей шапке.

— Готов, Ратибор? — спросил Свенельд, брезгливо отряхивая полу кафтана от дорожной пыли.

— Люди готовы. Кони тоже. — Ратибор скользнул взглядом по спутнику боярина. — А это кто? Лишний рот в походе мне не надобен.

Мужичонка поднял голову. Лицо его было похоже на печеное яблоко — сморщенное, бурое, один глаз полуприкрыт бельмом, зато второй, карий, бегал остро и цепко, как у хорька.

— Это Молчан, — представил Свенельд. — Он родом из тех мест, где сидит Свиреп. Знает кабаньи тропы через трясину. Без него вы будете кружить по лесу неделю, пока "Волки" не перестреляют вас по одиночке. Он проведет вас прямо к логову.

Ратибор шагнул к Молчану, нависая над ним скалой.

— Из тех мест, говоришь? А чего ж ушел?

— Обидели меня там, — скрипучим голосом отозвался Молчан, не отводя взгляда (что было редкостью для смерда). — Свиреп у меня дочь сгубил. Отомстить хочу. Проведу вас так, что они и не учуют.

Ратибор прищурился. История звучала складно. Слишком складно. Обычно люди, потерявшие дочь, либо воют, либо пьют, либо сами за нож берутся. В глазах этого — ни горя, ни ярости. Только расчет и холодное ожидание. Но выбора не было: лес вокруг деревни Весь-Лесной и правда был гиблой чащобой.

— Гляди, Молчан, — тихо сказал Ратибор, кладя руку на рукоять меча. — Коли тропу перепутаешь, или веточка хруснет не там, где надо — моя голова с плеч, но твоя — раньше упадет.

Молчан криво ухмыльнулся, показав гнилые пеньки зубов.

— Не изволь беспокоиться, воевода. Доведу как родных. Земля пухом будет... тьфу ты, скатертью, хотел сказать.

Ратибор промолчал, но отметил оговорку. Свенельд довольно кивнул, наблюдая, как паутина сплелась.

У ворот Детинца, окованных железом, стоял шум. Путята, багровый от досады, хлестал плеткой по голенищу сапога.

— Да что же это деется, Ратибор?! — ревел он, пугая прохожих. — Тебя, значит, в дело, а меня — в няньки? "Город стеречь"! От кого стеречь? От торговок рыбой?

— Приказ есть приказ, — спокойно ответил Ратибор, подтягивая подпругу гнедого жеребца. Ему самому не нравилось решение оставить Путяту. В бою спина друга была надежнее крепостной стены.

— Это Свенельда происки, — понизил голос Путята, зло зыркнув в сторону княжеского терема. — Не любит он меня. Знает, что я молчать не стану, коли увижу, как он с казной мудрит. Вот и держит при себе, чтоб глаз не спускать.

Ратибор замер.

— Что ты сказал? Ты видел, как он мудрит?

Путята отмахнулся:

— Да так, показалось мне. Обоз с пушниной, что шел как "дань", уж больно легко прошел мимо писаря, а потом я те же шкуры на торгу у грека видел. Хотел Князю сказать, да доказательств нет. А теперь и подавно не до того.

Сердце Ратибора пропустило удар. Если Путята действительно что-то видел, то его оставление в городе — не наказание. Это приговор. В городе, под присмотром Свенельда, с Путятой может случиться всякое.

— Слушай меня, брат, — Ратибор схватил друга за плечо, больно сжав пальцы. — Сиди тише воды. Не лезь к Свенельду. На стену — только в смену, в кабаки не ходи один. Вернусь — разберемся. Чую, непросто там все.

— Да брось ты жути нагонять! — хохотнул Путята, сбрасывая руку друга. — Я себя в обиду не дам. И женка присмотрит.

Он расплылся в улыбке, глядя поверх плеча Ратибора.

К воротам шла Милолика.

Милолика плыла, а не шла. На ней был праздничный летник, расшитый жемчугом, щеки алели, словно маков цвет. В руках она несла сверток дорогого сукна.

Ратибор поморщился. Она шла прощаться с ним или красоваться?

— Сокол мой ясный, — запела она, подходя не к Ратибору, а к Путяте (хотя уезжал Ратибор). — Опечалился ты, вижу, что друг уезжает.

Она повернулась к Ратибору, слегка поклонившись. Глаза ее были холодны как льдинки, хотя губы улыбались.

— Доброго пути тебе, Ратибор. Возвращайся с победой.

— Постараюсь, — буркнул он.

— А ты, муж мой любимый, — она снова обратилась к Путяте, разворачивая сверток. — Раз уж велели тебе по ночам город стеречь, так хоть не мерзни. Ветра нынче злые с Днепра дуют.

В ее руках вспыхнуло темно-красное, как густая кровь, корзно (плащ). Шерсть была плотной, дорогой, заморской.

— Вот, сшила тебе. Сама вышивала.

Путята разинул рот от восхищения.

— Эка красота! Царский подарок, Милолика!

Он позволил накинуть на себя тяжелую ткань. Плащ был великолепен, но слишком ярок. В таком на стене не спрячешься — за версту видно будет факелом в ночи.

Милолика застегнула плащ у него на плече.

— И застежка особая, — проворковала она, касаясь пальцами металла.

Ратибор присмотрелся. Это была не обычная круглая фибула. Это была массивная серебряная брошь в виде свернувшейся змеи, кусающей свой хвост. Тонкая ювелирная работа, явно не киевская, а откуда-то с Восхода.

— Носи, не снимай, — шепнула она, поглаживая серебряную змею. — Пусть все видят, какой у меня муж статный. Чтобы издалека признавали.

Ратибор почувствовал укол тревоги. «Чтоб издалека признавали». Зачем дозорному быть заметным? Это же глупость. Но Путята сиял как медный таз, гордый заботой жены.

— Спасибо, родная! Век не сниму!

Милолика отступила на шаг, любуясь мужем. Или, как показалось Ратибору, оценивая мишень. Ярко-красный плащ на фоне серых бревен стены — лучшей метки для лучника или знака для убийцы не придумать.

— По коням! — гаркнул Ратибор, желая прервать этот балаган.

Отряд тронулся. Копыта застучали по бревенчатой мостовой. Ратибор обернулся последний раз. Путята махал рукой, алая точка у ворот. Рядом стояла Милолика. Она не махала. Она стояла неподвижно, и на лице её было написано странное удовлетворение, словно дело уже сделано, и жертвенный бык уже украшен лентами перед закланием.

— Ну, Молчан, веди, — процедил Ратибор сквозь зубы. — И молись своим богам, чтобы ты меня не обманул.

Отряд скрылся за поворотом. Ловушка захлопнулась с обеих сторон: одна — в лесу для Ратибора, другая — в городе для Путяты.

— Отыграюсь, — хрипло каркнул Ждан. — Всё отыграю. Ставлю хутор.

По толпе зрителей прошел шепот. Хутор Ждана был лучшим в округе. Три десятка голов скота, заливные луга у реки.

— Хутор против всего, что на столе? — Гостомысл усмехнулся в бороду. — Дело честное. Бросай зернь.

Игра была проста и жестока. Две игральные кости, выточенные из суставов быка. Выпадет чёт — Ждан снова богач. Нечет — он нищий, хуже последнего холопа.

Ждан зажмурился, взывая к Велесу, покровителю скота и торговли. Резко выдохнул и опрокинул стакан.

Костяшки с сухим стуком покатились по дереву. Одна замерла сразу — три точки. Вторая крутилась, словно издеваясь, подпрыгнула на сучке и легла.

Одна точка.

В сумме — четыре. Чёт.

Ждан взвыл от радости, протягивая руки к горе серебра:

— Моё! Слышишь, староста? Моё! Велес со мной!

— Не спеши, — голос Гостомысла был холоден, как лед на Днепре. — Гляди лучше.

Староста указал узловатым пальцем. Вторая кость, покатившись, встала не плашмя, а уперлась ребром в крошку хлеба. Она не лежала. Но грань с тремя точками смотрела вбок. Вверх смотрело пустое место.

— «Собака», — вынес вердикт Гостомысл. — Спорный бросок. Перебрасываем. Только теперь моя очередь.

Это было против правил, но здесь законом был Староста. Ждан хотел возразить, схватиться за нож, но двое дюжих сыновей Гостомысла шагнули из тени.

Гостомысл лениво взял кости. Не тряс, не молился. Просто разжал ладонь.

Шесть и четыре.

Десять. Абсолютная победа.

— Завтра к полудню освободишь усадьбу, — зевнул староста, сгребая серебро. — Жену и детей можешь забрать. Скотину оставь. Именем Князя свидетельствую: долг твой — уплата честная.

Ждан сидел, глядя на пустой стол. В ушах звенело. Жизнь кончилась. Он стал никем.

Ночной ветер холодил пылающее лицо Ждана. Он шел домой, не разбирая дороги, спотыкаясь о корни. В голове, как потревоженный улей, гудели мысли.

«Уйти? Куда? В Киев — милостыню просить? К печенегам — в рабство? Жена проклянет. Дети в голоде подохнут. Я — Ждан, меня вся волость уважала! А теперь?»

Обида жгла внутренности. Гостомысл сжульничал. Все видели, что сжульничал, но промолчали. Они боятся Старосту. А Ждана не боятся. Над Жданом завтра смеяться будут.

Он вошел в свой двор. Собака, огромный волкодав, ткнулась мокрым носом ему в ладонь. Ждан оттолкнул пса. Вошел в амбар.

Здесь пахло сеном и спокойствием. Тем самым спокойствием, которого его лишили. Взгляд упал на сундук в углу, под старыми сетями.

Дрожащими пальцами он откинул крышку. На дне, завернутые в промасленную тряпицу, лежали они. Стрелы.

Особые.

Год назад он купил их у проезжего торговца-хазарина за бесценок, просто потешить самолюбие. Чёрное оперение, хищные наконечники с зазубринами, на древках выжжен знак — оскаленная пасть.

Знак «Лютоволков».

Банда, что держала в страхе торговый путь «из варяг в греки». Говорили, что они исчезли, что дружина их перебила, но слухи ходили разные.

Мысль ударила в голову, ясная и страшная, как молния.

Если Староста умрет сегодня ночью...

Кто заподозрит Ждана? Все знают — Ждан трусоват, Ждан торговец. А тут — «Лютоволки».

Долг записан на пергаменте, а грамота лежит в ларце у Старосты. Если сгорит дом... если исчезнет Гостомысл... Никто не докажет. Он скажет, что выиграл. Или что долга не было.

— Они сами виноваты, — прошептал Ждан в темноту. — Они сами всё забрали. Я лишь верну своё.

Он схватил плотницкий топор, остро наточенный утром для поправки забора. Тяжесть железа придала уверенности. Взял пучок черных стрел.

Руки перестали дрожать. В душе поселился ледяной холод. То был холод убийцы.

Усадьба Старосты спала. Даже псы молчали — Гостомысл был скуп и кормил их плохо, к ночи они, нажравшись падали в овраге, спали как убитые.

Ждан перемахнул через частокол там, где подгнила доска — он знал это место, сам же продал старосте гнилой лес на починку два года назад.

Он стоял у дверей терема. Сердце грохотало так, что казалось, разбудит округу. Он вынул стрелу с черным оперением и с силой вонзил её в дверной косяк. Ещё одну — в стену. Пусть выглядит так, будто дом обстреляли перед штурмом.

Засов был хлипкий. Ждан поддел его лезвием топора, просунув лезвие в щель. Дерево скрипнуло, но поддалось.

Внутри было темно. Ждан знал, где спальня. Он шел на ощупь, сжимая топорище до белизны в пальцах.

Гостомысл спал на широкой лавке, раскинув руки. Во сне он выглядел безобидным стариком. Ждан занес топор.

«Это за мой хутор. За моих детей».

Удар был страшным. Лезвие с хрустом вошло в шею, почти отделив голову. Крови было много — горячая, липкая, она брызнула Ждану на лицо. Староста даже не вскрикнул, только дернулся и обмяк мешком.

Ждан выдохнул. Сделано. Теперь найти грамоту и...

Скрипнула половица.

Ждан резко обернулся. В дверях горницы стояла жена Гостомысла, в белой сорочке, с распущенными волосами. За её спиной, протирая глаза, жались двое сыновей-подростков. Те самые, что стояли за спиной отца при игре.

— Ждан? — тихо, с ужасом выдохнула женщина. Она увидела топор. Увидела кровь.

Она его узнала.

Ждан понял: назад пути нет. Если он уйдет сейчас, завтра он будет висеть на осине. «Лютоволки» не оставляют свидетелей. Если он хочет, чтобы поверили в набег — жалости быть не может.

— Не надо, — прошептал один из мальчишек.

Зверь, что дремал внутри мирного Куркуля, вырвался наружу. Он прыгнул вперед.

...

Через четверть часа Ждан вывалился на крыльцо. Его трясло. Топор был скользким от красного. Рубаха промокла насквозь. Внутри дома воцарилась мертвая тишина.

Он сломал несколько стрел и разбросал обломки по двору. Опрокинул бочку с водой, разбил глиняный горшок. Ударил топором по косяку двери, имитируя яростную рубку.

Затем, набрав в легкие воздуха, он истошно заорал, разрывая ночную тишину Весь-Лесного:

— «ВОЛКИ»! «ВОЛКИ» В ДЕРЕВНЕ! УБИВАЮТ! СПАСАЙТЕСЬ, БРАТЦЫ!

Крик полетел над крышами, будя собак, мужиков и саму Смерть, которая с этой минуты начала свою жатву. Ждан еще не знал, что своим криком он призвал беду не только на себя, но и на людей, о существовании которых даже не подозревал.

Дверь открылась без стука. На пороге — Кейт.

Она сменила амуницию: чёрные кожаные брюки, тёмно-бордовый свитер, но та же медь в волосах и те же зелёные глаза, что сканировали его с бесстрастной точностью сенсора. В руке дымился бумажный стаканчик.

— Выглядишь так, будто тебя переехал грузовик с иллюзиями, детектив, — её голос, низкий и с лёгкой хрипотцой, заполнил тишину. — Кофе? Чёрный, без всего. Прямо как твои перспективы, если продолжишь в том же духе.

Рэй не пошевелился. Его правая рука, лежавшая на колене, медленно, почти незаметно, соскользнула вниз, и пальцы нашли знакомую насечку на рукояти трости у стола.

— Гильдия Теней решила разгрузить совесть оптом? — спросил он, не меняя интонации. — Или у тебя внезапно открылся рвотный рефлекс на грязь, в которой ты плаваешь?

Уголки её губ дрогнули, создав не улыбку, а лишь намёк на неё.

— Совесть — это балласт. А я предпочитаю оставаться на плаву. — Она сделала шаг вперёд и поставила стаканчик на стол. Бумага шипяще шуршала о полировку. — Тот, кого ты ищешь... он свихнулся. Нарушает контракты. Оставляет следы. Для Гильдии это как плевать в святой источник.

Рэй наблюдал. Не просто слушал, а впитывал. Напряжение в её скулах, чуть учащённое дыхание, едва уловимое дрожание ресниц, когда она лгала, приукрашивала или опускала детали. Она говорила правду. Ту, что была выгодна ей в эту секунду.

— И ты, значит, возжелала помочь Фемиде? — в его голосе запрыгали стальные занозы насмешки.

— Я возжелала помочь своей шкуре, — парировала она, её взгляд упал на кристалл, и зрачки на мгновение сузились. — Он теперь охотится на бывших. На тех, кто, как я, попытался выпрыгнуть из карусели. Сейчас его мишень — я. Твоя — он. Наши векторы... сошлись.

Она обвела кабинет взглядом, медленным, оценивающим. Взгляд скользнул по стерильным стенам, минималистичной мебели, по полному отсутствию личных меток.

— Уютно. Если ты, конечно, фанат атмосферы клубов анонимных аскетов.

— У меня нет времени на интерьерные изыски, — отрезал Рэй, и его пальцы сжали рукоять трости чуть сильнее. — И на вербальные. Если есть информация — выкладывай. Нет — не загораживай выход.

Кейт улыбнулась. Это был не оскал, а обнажённый клык, прикрытый тонкой кожей учтивости.

— Всякая информация имеет цену, детектив. Даже та, что... взаимовыгодна.

— Условия? — спросил он, уже предвидя развязку.

— Иммунитет. Полное и официальное прощение за все прошлые... разногласия во взглядах. И защита. Твоя личная. Круглосуточная.

Рэй медленно поднялся. Кости похрустывали, мышцы ныли. Его тень, отброшенная светом лампы, накрыла её, поглотила в себе. Он был больше, тяжелее, но она не отпрянула, лишь чуть откинула голову, чтобы встретить его взгляд.

— Ты входишь в мой кабинет, — его голос прозвучал не громко, но с давлением водолазного колокола, — и пытаешься торговаться? Ты — ходячее вещественное доказательство по трём делам об убийстве.

— Я — твой единственный билет на эту охоту, — не моргнув, парировала она. — Без меня ты утонешь в бумагах, пока он не выжжет дотла пол-Аэтриума. Выбор за тобой. Гордыня или результат?

Они замерли по разные стороны стола. Не лёд и пламя, а два клинка, упирающихся друг в друга остриём.

Внезапно Рэй протянул руку, взял стаканчик. Пластиковый край обжёг пальцы. Он сделал медленный глоток. Обжигающая горечь опалила нёбо и язык, прочищая сознание, как удар тока.

— Говори, — приказал он, ставя стаканчик с глухим стуком. — Всё, что знаешь. И запомни: если твои слова пахнут ложью, никакой иммунитет тебя не спасёт. От меня.

В её глазах, в самой их глубине, что-то дрогнуло — не уважение, может, признание равной опасности.

— Его зовут Морфей, — начала она, и её голос стал сухим и деловым, будто она зачитывала отчёт. — Он был нашим лучшим художником в жанре тихого ухода. Но в нём что-то щёлкнуло. Он заговорил о «чистке», о том, что Гильдия «заболела». Уверен, что должен стереть с карты всех, кто, по его мнению, опорочил идеал.

— Идеал наёмного убийцы? — Рэй с силой поставил стаканчик, и кофе расплескался через край.

— Для нас это не убийство, — её голос стал ледяным. — Это высшая форма хирургии. А он скатился до уровня мясника. Работает топором.

— Где он сейчас?

— Не знаю. Но я знаю, где он будет. — Она вынула из кармана смятый клочок бумаги, положила его перед ним, будто делая ставку в покере. — Сегодня ночью. В старом индустриальном квартале. Он назначил встречу... следующей жертве.

Рэй взглянул на бумагу, затем снова на неё, пытаясь найти подвох в каждом порыве кожи.

— Почему не идешь сама?

— Потому что, — она посмотрела на него прямо, и в её зелёных глазах, на секунду, мелькнула не расчетливая тень, а первобытный, животный страх, — я хочу жить. А выйти против Морфея один на один — это не дуэль. Это самоубийство. Даже для меня.

Он изучал её лицо — россыпь веснушек, упрямый изгиб бровей, лёгкую дрожь в руке, которую она тут же убрала за спину. Она боялась. И этот страх был единственной валютой, которой он мог пока верить.

— Хорошо, — Рэй резко развернулся, накидывая пальто. Ткань тяжело легла на уставшие плечи. — Едем. Но запомни: одно неверное движение — всего одно — и твоё следующее пристанище будет камерой с каменным полом и решёткой вместо двери.

— О, детектив, — она снова улыбнулась, и теперь в её улыбке плескалась опасная, почти весёлая игра, — я как раз специалист по неверным движениям.

Он распахнул дверь, пропуская её вперёд. Два хищника, связанные временным договором, шагнули навстречу ночи. Охота началась. И Рэй отчётливо понимал, что в этой игре роли добычи и охотника могут меняться быстрее, чем мигают неоновые вывески.