Мир кошмаров и приключений

Корхонен на мгновение замялся.

- Это предварительные данные конечно. Их необходимо уточнять, но я смею предположить, что количество жертв в первые мгновения - от десяти, до восемнадцати человек. Кто бы ни был нашей целью — он отличный стрелок, у него невероятная скорость и меткость. Я оговорюсь так же, что это лишь мое предположение про парные пистолеты, но количество произведенных выстрелов в совокупности с остальными фактами говорит в пользу этой гипотезы. Одну из пуль я обнаружил во входной двери, - на стол лег смятый кусочек металла в зип пакете.

- Расправившись со всеми, - перехватив инициативу Никлас взял карандаш у Алекси, - стрелок поднялся на амвон, - грифель карандаша прочертил линию, обозначающую движение стрелка, - священник был серьезно ранен в ногу, но все еще жив. Он пытался отползти от аналоя к царским вратам, об этом свидетельствуют следы крови. На амвоне так же лежало тело алтарника, застрелен в упор, двумя выстрелами, ткань одежды опалена вокруг пулевых отверстий, кисть руки сломана.

Рифт запнулся на мгновение и нехотя заговорил снова:

- В алтарной части храма мне удалось обнаружить пустой ковчег, но что в нем хранилось, - при этих словах по лицу Никласа промелькнуло разочарование, - я не могу сказать.

Сигарета потухла, и он нервно смял ее пальцами.

- Однако в записях, которые я взял в казначействе упоминается некая реликвия, переданная настоятелю. Фотографии документов я приложу к отчету.

Корхонен положил на стол перед Рейнхардтом зарисовку, которую он сделал с верхнего яруса в храме.

- На полу имеется странное изображение, по словам Никласа, оно скорее всего связано с оккультными практиками. Так же я сделал несколько фотографий.

Рейнхардт взял зарисовку и стал пристально изучать ее. В конференц-зале повисла пауза, Корхонен бросил взгляд на Рифта, тот по-прежнему, сидел на столе и выжидающе следил за реакцией Джона.

- Весьма любопытно, - наконец проронил Рейнхардт, - весьма… - повторил он задумавшись.

- Кольца, - произнесла Кэтрин, - не забудьте про кольца. У всех присутствующих были кольца со звездчатым сапфиром.

- Да, - вклинился Никлас, - эта деталь требует подробного исследования, я думаю, что это один из ключевых моментов в этой истории, но мне сейчас нечего добавить на этот счет, - он развел руками, - хотя я могу предположить – это секта, культ или…

Рейнхардт, до этого момента сохранявший молчание и внимательно слушавший, наклонился и прервав движением руки Рифта, задал короткий вопрос.

- Что насчет “маркера”?

Рифт отрицательно покачал головой, затягиваясь сигаретой.

- Я не видела ничего подобного, как на фотографиях. - произнесла Кэтрин слегка дрогнувшим голосом.

Корхонен медленно произнес, - Следов так называемого “маркера” я не обнаружил, но по всем остальным признакам совпадение. Это наш человек, почерк совпадает, как и предположительное орудие убийства.

Он сверился со своими заметками продолжил

- Но я бы дождался результатов экспертизы от Льва Краузе. С другой стороны, - озвучил он свои мысли, - как и в архивных делах убийца использовал оружие под патрон калибра тридцать восемь ACP. Мотив неизвестен, но это всегда связано с культовыми местами или с около религиозными деятелями.

Рифт, внимательно слушавший до этого, вставил свое слово.

- Я не думаю, что выскажу что-то новое, Джон, но с чего мы так уверены, что во всех этих делах замешан один и тот же человек? Я хочу сказать, что, основываясь на известных нам архивах и уликах это может быть подражатель, последователь или группа лиц, действующая сообща.

Рейнхардт потер подбородок и взглянул на Рифта.

- Мы действительно не можем этого исключать. Но по полученной мной информации, которой я склонен доверять - речь идет об одном и том же человеке.

Корхонен щелкнул пальцами.

- Вот об этом я и говорю! Я снова поставлю вопрос - кто наш информатор? Невооруженным взглядом видно, что полученные нами наводки противоречит здравому смыслу. Скажи мне честно, Джон – в каком году произошло первое зафиксированное в архивах дело? Ведь даже если на момент 1971 года этому человеку было скажем двадцать лет, то сейчас ему должно быть в районе шестидесяти. На основании косвенных признаков я могу сделать вывод, что это был далеко не первый зафиксированный случай.

Рейнхардт сцепил пальцы рук и оперевшись на них подбородком, задумчиво окинул взглядом свою команду.

- Ты прав, не первый, - он посмотрел Корхонену прямо в глаза. - Но сейчас это не имеет значения. Необходимо будет в первую очередь выяснить какое отношение имеет Иосиф Лазарь к нашему делу – он сейчас основная зацепка. Обсудим с утра наш план действий с капитаном Краузе, а сейчас всем следует отдохнуть, пока еще осталось время, - он бросил взгляд на часы.

- Но… - начал Корхонен.

- Не обсуждается - отрезал Рейнхардт, его взгляд приобрел стальную твердость, - эта информация сейчас нам никак не поможет, если будет желание ты сможешь ознакомиться с ней в частном порядке.

Он указал на двери конференц-зала, - Расходимся.

Кэтрин кивнула и тихо вышла в лобби отеля, Корхонен едва сдерживая возмущение, прорывающееся сквозь его обычную невозмутимость, последовал за ней.

- Ник, задержись, нам нужно поговорить – произнес Рейнхардт рассматривая пакет с пулей, оставленный Корхоненом – и запри двери, - бросил он.

Рифт задвинул старомодную защелку на двери за ушедшими агентами и повернулся к Рейнхардту сидящему в полутьме.

- Этот символ на полу ты ведь узнал его? – без обиняков спросил Рейнхардт.

Рифт чиркнул зажигалкой и закурив с прищуром взглянул на Джона.

- Древо жизни без сомнений, - ответил он, затянувшись, - в какой-то его ипостаси во всяком случае. Сефироты расположены нестандартно, нарушена взаимосвязь

Рейнхардт кивнул соглашаясь. — Значит мое предположение не безосновательно. Ознакомься с делом Анджелики Дюваль, к делу приложена оцифрованная микропленка, ты поймешь, когда увидишь.

***

Вернувшись в свой номер, Рифт аккуратно закрыл за собой дверь и, не спеша повернул ключ в замке. На всякий случай он оставил его с внутренней стороны - так никто не сможет войти извне. Скинув пиджак, он небрежно бросил его на кровать.

Плотно задернув тяжелые шторы, он еще раз бегло осмотрел окно - убедился, что не осталось ни малейшей щели для любопытных взглядов. Затем подошел к дорожному чемодану и щелкнул замками. Извлек аккуратно собранный походный набор для работы с образцами и разложил его на столе - склянки, химикаты, стерильные салфетки, набор инструментов.

Натянул одноразовые тонкие резиновые перчатки. В комнате повисла приглушенная тишина, лишь чуть слышно гудел кондиционер.

Рифт включил ноутбук, взглянул, как на экране проявился логотип, и подождал загрузки операционной системы. Затем подключил шифратор - пальцы быстро защелкали клавишами, вводя логин и пароль от беспроводной сети отеля.

- Ну что же, посмотрим, что у нас тут, - тихо произнес он, откидывая крышку контейнера для образцов.

Внутри покоился клинок алтарника. Рифт осторожно достал его, держа только за рукоять, и положил его на рабочее полотнище. Лезвие странно поблескивало в полумраке, отражая тусклый свет экрана.

Взгляд Рифта невольно задержался на символах, выгравированных на лезвии. Он попытался вспомнить книгу или лекцию, где он мог видеть что-то подобное. Но память упорно молчала, хотя в глубине сознания шевелилось смутное узнавание - словно полузабытый сон на грани тревоги.

Он знал, почему не стал делиться этой находкой — не всё, что попадало в его руки, должно было всплыть сейчас. У каждого задания есть нюансы, о которых не говорят вслух. Клинок не был целью изначального плана, но опыт подсказывал: именно такие детали меняют ход событий.

Роман в работе, с продолжением можно ознакомиться по ссылке: https://author.today/work/467814

Подписав все нужные документы, Лика с облегчением выдохнула и покинула нотариальную контору уже владелицей музея восковых фигур. Летнее солнце щедро поливало улицы города ультрафиолетом, деревья отчаянно тянулись вверх, как будто собирались взлететь, а над ними кружили голуби, насмехаясь над этими бесплодными попытками. Девушка взяла телефон и набрала матери.

- Ну что, тебя можно поздравить, ты теперь бизнесвумен? – хмыкнула она.

- Очень смешно, - простонала Лика. – Мам, ну зачем он это сделал? Вы с папой его чем-то обидели? И теперь он мне мстит за вас?

- Считай это подарком судьбы, - засмеялась Кристина. – У тебя теперь дополнительный источник дохода.

- Или трат… - фыркнула дочь. – Он же абсолютно убыточный! Не знаю, как у деда Бори вся пенсия на него не уходила, сплошные долги на счету. И что мне прикажешь с этим богатством делать?

- Заезжай вечером, обсудим, - успокоила ее мама.

На сердце немного полегчало. Ее папа хорошо разбирался во всех этих фишках с наследством, имуществом, пытался и ей объяснить, но перед глазами у Лики были лишь удачные ракурсы для фотографий – она буквально бредила фотоискусством, посетила множество курсов, работала без выходных, накопила денег и купила себе профессиональную камеру с объективом, штативом, разными щеточками, кисточками… Теперь она работала на один из самых популярных журналов города и уже успела заработать себе имя, ее приглашали на интересные мероприятия, праздники, соревнования, и она вполне была довольна жизнью. Пока ей заведомо проигрышный бизнес не оставили в наследство.

Возмущенно фыркнув, девушка отправилась на работу. И так задержалась на обеденном перерыве. Конечно, Лика предупредила редактора, но через два дня сдача номера, так что, разгуливать по городу некогда.

- Где ты была-то? – встретила ее у фотостудии лучшая подруга Диана. – Шеф там уже рвет и мечет!

- С чего вдруг, я же его предупредила, - подняла брови Лика. – И так из-за работы не было времени заскочить к нотариусу, сегодня последний день, когда я могу в наследство вступить.

- Ну и не вступала бы, - фыркнула Диана, поправляя у зеркала шляпу. Она работала моделью в том же журнале, что и Лика. – Сама же сказала, что этот музей тебе на фиг не сдался.

- Сказала, - кивнула девушка, собирая длинные рыжие волосы в тугой хвост. – Но ты забываешь о некоторых отягчающих обстоятельствах в лице семьи деда Бори. Насели на меня толпой. – Она заговорила, передразнивая родственников: - Ты что, как можно, не хочешь заниматься – не надо, продай, деньги себе оставишь, Борис же как лучше для тебя хотел…

Диана рассмеялась, запрокинув голову. Слегка высветленные каштановые пряди рассыпались по плечам.

- Ладно, я поняла, давление общественности. Ты там уже бывала?

- Нет, и, если честно, не очень хочется.

- Да ладно, брось, - Диана снова застыла перед зеркалом. – Давай сходим туда вечером? Развеемся, на жутиков твоих посмотрим.

- А что, если я не хочу? – закапризничала Лика.

- Кто ж тебя спрашивает, пойдешь, как миленькая, - фыркнула подруга. – Ладно, давай работать уже, а то сейчас шеф прилетит, и нам будет не до смеха.

Следующие два часа они напряженно трудились, снимая новую коллекцию одного из российских брендов. Делая фото подруги, Лика не переставала удивляться. Диане шло абсолютно все, любой стиль! Она всегда завидовала людям с подобной внешностью, они даже в лохмотьях выглядели так, будто собираются пройтись по подиуму. Сама Лика на свою внешность, конечно, не жаловалась, но Диана была просто конфеткой.

- Все, больше не могу, жарко! – взвыла, наконец, «конфетка», стряхивая с себя невесомый голубой жилет.

- Осторожнее! – прикрикнула на нее Лиза, ассистент главного редактора. – Нам потом эти вещи возвращать, вообще-то!

- Ладно, ладно, - проворчала модель, поднимая с пола тончайшую ткань. – Зануда…

- Я все слыыышууу, - пропела Лиза, покидая студию. – Отдыхаем полчаса, потом возвращаемся к работе.

- Раскомандовалась тут, - фыркнула Диана и покорно поплелась к выходу, продолжая стенать о несправедливости жизни.

Лика, усмехнувшись, направилась за ней. Кто бы мог подумать, что такая красивая, утонченная модель будет ворчать как старый дед.

На улице было душно, вот-вот должна разразиться гроза, небо уже покрывала огромная темно-серая туча, освещенная по краям лучами летнего солнца.

- Похоже, сегодня мы не поедем в музей, - с облегчением сказала Лика.

- Почему это? – Диана затянулась ароматным дымом. – Так будет еще лучше. Представь – ночь, темнота, гром и молнии, проливной дождь, и мы в музее восковых фигур, изображающих разных монстров… Брр, у меня уже мурашки по коже.

- Ты ведь в курсе, что в детстве я не могла нормально спать из-за несуществующего монстра под кроватью? – недовольным тоном поинтересовалась Лика. – Я до сих пор не могу смотреть фильмы ужасов, а ты хочешь, чтобы я поехала в это место на ночь глядя, да еще и в грозу?

- Да ладно, расслабься, - хмыкнула Диана. – Я буду с тобой. Возьми с собой фотик, расслабишься, сделаешь интересные снимки. Вампиры, освещенные молниями, это должно быть потрясающе!

Девушка засмеялась, уворачиваясь от затрещины. Лика всю жизнь боялась темноты, вернее, того, что могло в ней обитать, из-за чего часто подвергалась насмешкам со стороны лучшей подруги. А наследство в виде восковых монстров действительно казалось жестокой шуткой судьбы.

- Кажется, у меня только что появилась новая концепция! – воскликнула Диана. – Как ты смотришь на модную съемку в стенах твоего музея? Это было бы потрясающе!

- Ну все, хватит, - фыркнула Лика, возвращаясь в студию. – Концепция у нее появилась… Пошли уже.

Несколько часов в студии кипела работа, и у модели, и у фотографа глаза болели от постоянных вспышек. Наконец, съемка была окончена. Лика отложила фотоаппарат, потянулась и выглянула в окно. Вопреки всем ожиданиям, туча прошла мимо, а оранжевое солнце спокойно склонялось к горизонту, раскинув над городом лучи мягкого вечернего тепла. И девушка поняла – ей точно не отвертеться от поездки в музей, подруга теперь с нее не слезет.

- Ну что, поехали? – с воодушевлением воскликнула Диана, как будто прочитав ее мысли.

- У меня ведь нет выбора, да? – обреченно вздохнула Лика.

Она аккуратно почистила объектив, протерла фотоаппарат специальной салфеткой, сложила все в свой объемный рюкзак и повернулась к подруге. Та уже стояла у входа, помахивая невесомой сумочкой лимонного цвета, отлично сочетавшейся с легким ярко-оранжевым костюмом – безрукавка, надетая на белую футболку, и свободные шорты. Каблучки модных босоножек отбивали нетерпеливую дробь.

- Как ты собралась по музею на каблуках ходить? – поинтересовалась Лика.

- Ну не бегать же я там буду, - резонно заметила Диана, распахивая дверь в свободу. – Или ты боишься, что я своими шпильками ковер проткну?

Фотограф хмыкнула. Девушки загрузились в компактную «Chery Indis», гордость и любовь Лики, и покатили в сторону музея. Летний вечер весело врывался в открытые окна, подруги веселились, распевая во все горло, и напряжение постепенно отпускало Лику. На самом деле, она была благодарна Диане. Если бы она поехала знакомиться со своим наследством в гордом одиночестве, ее настроение не было бы таким радужным. Но с подругой этот вынужденный визит не казался таким мучительным.

Здание, в котором расположился музей, находилось на самой окраине города – видимо, прежние хозяева решили сэкономить на аренде и запихнули свое детище туда, где по вечерам и без всяких восковых фигур было страшно. Первый этаж занимало наследство Лики, на втором же раньше был склад, принадлежавший одной крупной торговой компании, но теперь пустовавший. Жилые дома тоже теснились в отдалении, помятые временем и невзгодами, так что, здание музея одиноко возвышалось недалеко от входа в заросший парк.

- Жутковатое место, - резюмировала Диана, вылезая из машины. – Идеально!

- Так жутко или идеально? – ехидно поинтересовалась Лика, доставая ключи.

- Жутко, поэтому идеально! – подруга провела раскрытой рукой, как будто приглашая ее посмотреть вокруг себя. – Да здесь что угодно можно устраивать! Ночные экскурсии, квесты, тематические вечеринки…

- Ты с ума сошла? – возмутилась Лика. – Да кто сюда придет?

- Ты безнадежна, - махнула на нее рукой Диана. – Давай осмотрим выставочный зал, возможно, я продумаю концепцию, сделаю пару звонков, и скоро это место начнет приносить прибыль. Чур, мне проценты, если дело пойдет!

Лика покачала головой и открыла дверь. На девушку пахнуло пылью и затхлостью, не похоже, чтобы музей когда-либо пользовался популярностью. Она пощелкала выключателями – ничего. Видимо, электричество отключили из-за долгов. Но Диана не растерялась, включила фонарь на телефоне и направила его вперед, разрезая темноту. Лика вскрикнула и выронила ключи – прямо на нее смотрели желтые с красными вкраплениями глаза странного зверя, похожего на большую лысую собаку.

- Боже, что это? – девушка обошла вокруг экспоната, осматривая его со всех сторон. – Жуткий какой.

- Чупакабра, - авторитетно заявила Диана.

- Серьезно? – фыркнула Лика. – Так вот ты какой, козий вампир? Возможно, при свете это существо будет посимпатичнее, но сейчас оно что-то не внушает мне доверия.

- Не надо никакого света! – глаза Дианы загорелись. – Давай расставим по всему выставочному залу небольшие светильники, это будет так круто!

Ее подруга лишь вздохнула.

- Милая, ты уверена, что тебе стоит продолжать карьеру модели? Ты была бы отличным организатором всех этих квестов и комнат страха.

- Я подумаю об этом, - хихикнула девушка. – А теперь давай пойдем дальше, мне не терпится посмотреть на остальные экспонаты!

Смирившись с неизбежным, Лика пошла за подругой. С тех пор как ее совсем малышкой оставляли одну засыпать в своей комнате, ей казалось, что каждый квадратный сантиметр небольшого помещения наполнен невидимыми существами, тянувшими к ней свои цепкие лапы. Как только на город опускалась ночь, она начинала слышать какие-то звуки, шорохи, голоса, в голове мелькали воспоминания, но о чем они были, Лика никогда не могла понять. И сны, эти странные сны… Бег по ночному лесу навстречу неизвестности, а позади неизменная погоня. Но преследователи не приближались к ней, они все время держались в стороне, как будто их целью было не схватить девушку, а лишь напугать.

Лика вздрогнула, когда по ее руке скользнула легкая, почти невесомая ткань костюма Дианы. Даже ее боевая подруга затихла, когда они углубились в темноту выставочного зала. В свете ярких фонарей смартфонов мелькали смутные фигуры, белые пятна лиц, звериные оскалы… Лика десять раз пожалела, что пришла сюда поздним вечером. Теперь все эти существа до утра будут мелькать у нее перед глазами. Неожиданно гулкую тишину прорезал тонкий женский визг, нечто схватило Лику за руку, она крикнула, оттолкнула нападавшего, раздался грохот, стук упавшего тела, девушка, не удержавшись на трясущихся ногах, тоже полетела на пол, выпуская из рук телефон. Фонари погасли, на плечи хозяйки музея опустился мрак. Ей стало не по себе.

- Диана? – хрипло позвала она. – Диана, где ты?

- Да здесь я, - прокряхтела подруга в нескольких шагах от нее. – Сначала толкается, а потом спрашивает, где я.

- Но ты закричала, а потом что-то схватило меня за руку… и я…

Диана расхохоталась.

- Это же я тебя схватила!

- Ты?! Но зачем?

- Я увидела страшную морду, испугалась и взяла тебя за руку, а ты меня отшвырнула!

Лика, поднявшись с пола, повалилась на него снова, умирая от смеха. На какой-то миг она действительно подумала, что ее схватило одно из оживших чудовищ музея. Какая же она глупая! Отсмеявшись, девушка встала на четвереньки, елозя руками по полу. Куда упал телефон? Жалко будет, если разобьется, она совсем недавно его купила. Кажется, нашла. Она нащупала что-то твердое, прохладное, похожее на камень, и попыталась рассмотреть предмет в темноте. В тот же миг рядом с ней вспыхнул свет, и Лика увидела фигуру высокого мужчины в темных штанах, темной шелковой рубашке и простом черном плаще. Единственным украшением была золотая пряжка этого самого плаща. Девушка замерла, продолжая держаться за ботинок мужчины. Ей казалось, что мертвые холодные глаза смотрят прямо на нее.

- Ты чего в него вцепилась-то? – поинтересовалась Диана, вставая рядом с подругой. – Отдай парню ботинок, не твой размер.

Лика готова была поклясться, что губы мужчины дрогнули в улыбке, но, сколько бы она не всматривалась, больше ничего не увидела.

- Я пыталась найти свой телефон, - сказала она, наконец, решив подняться.

- Да вот же он, - Диана подняла аппарат, который оказался с другой стороны скульптуры.

- Отлично, он не разбился, - с облегчением выдохнула девушка. – Почему ты кричала?

- Ты видела этого красавца?

Диана метнула луч фонаря в сторону, и Лика вскрикнула от неожиданности. Из темноты выступило еще более темное нечто. Высокая худая фигура нависла над девушками, протянув к ним сильные когтистые лапы. Вместо головы – череп оленя, увенчанный огромными ветвистыми рогами, с туловища и лап клочьями свисает свалявшаяся шерсть. Лике стало не по себе. Она знала, что это всего лишь скульптура, но выглядела она слишком натурально, как будто в любой момент могла зарычать и схватить непрошенных гостей.

- Знаешь, я что-то передумала ходить здесь без света, - шепотом призналась Диана. – Не очень гостеприимный у тебя музей.

Лика фыркнула. Была бы ее воля, она бы на пушечный выстрел не подошла к этому месту.

- Ладно, поехали домой. Я голодная как волк, еще немного, и всем этим чудовищам будет несдобровать, если они решат полезть ко мне.

Подруги без приключений добрались до выхода. Перед тем как закрыть дверь, Лика прислушалась к музею. Темнота снова наполнилась шорохами и таинственными голосами. Девушка тряхнула головой. Пора уходить.

Борис Витальевич включил свет и внимательно осмотрел зал. Пусто, как он и думал. Значит, проблема в сигнализации, опять включила ложную тревогу. Сейчас ребята из СБ приедут, с ними придется объясняться. Мужчина тяжело вздохнул, потер затекшую шею. Все, надо продавать это место, от него мурашки по коже. Пусть молодежь занимается этими монстрами, с него достаточно.

Сзади раздался шорох, легкий, неуловимый, как дыхание ребенка. Борис Витальевич и не услышал бы его, если бы не усилившееся при этом ощущение присутствия чего-то чужеродного. Свет моргнул и погас. Ругнувшись, мужчина достал телефон, включил фонарь. И вскрикнул от неожиданности – яркий луч выхватил из темноты одну из этих ужасных фигур. Она оказалась ближе, чем он думал, хотя старик был твердо уверен, что еще не успел дойти до экспонатов. Тогда как здесь оказалось это существо? Голая спина выгнута мостом, глаза налились кровью, с белых клыков свисает удивительно реалистичная слюна… Что это за звук? Рычание? Ну вот, опять. Может, с улицы? Борис Витальевич хотел повернуться, чтобы проверить, открыто ли окно, но вдруг замер. Экспонат, застывший рядом с ним, неожиданно моргнул. Медленно, словно в страшном сне, старый хозяин музея начал отступать к двери. Совсем он одурел, что ли? Вроде не пил, психическими заболеваниями не страдает, откуда тогда галлюцинации?

Тем временем, существо на миг захлопнуло пасть, чтобы тут же распахнуть ее снова. По небольшому залу потек низкий, утробный рык. Мужчина сделал еще один шаг назад, но наткнулся на препятствие.

- Простите, сударь, но мы не можем вас выпустить, - раздался над его ухом мягкий мужской голос. – Видите ли, у нас есть виды на вашу внучатую племянницу.

- На Лику? – искренне удивился Борис Витальевич. – Причем тут Лика? Кто вы вообще?

Он повернулся и встретился взглядом с высоким мужчиной. Незваный гость прохладно улыбнулся.

- Этого я не могу вам сказать.

Он поднял руки и легко толкнул хозяина музея к страшному зверю, тихо рычавшему в темноте. Тело пронзила острая боль, которая быстро сменилась спасительным забвением.

Ратибор сжимал рукоять меча, смазанного сажей, чтобы не блестел. Глаза привыкли к темноте, различая силуэты коряг и черный блеск воды. Мысли текли вяло, путаясь с дрёмой. Три дня... Травник в подклети... Спущенные штаны мертвецов...

А потом мир изменился.

Это произошло не сразу. Сначала с реки пополз туман. Он был густым, белесым, словно кто-то вылил в черную воду бочку скисшего молока. Туман не стелился по воде, он вставал стеной, скрадывая звуки, поглощая очертания берега. Он полз к засаде Ратибора, касался лица влажными, холодными пальцами, оседал росой на усах.

Видимость упала до вытянутой руки. Ратибор моргнул, силясь проглядеть сквозь мутную пелену, но та была непроницаема.

И тут наступила тишина.

Лягушачий хор оборвался не постепенно, а разом. Словно невидимый дирижер взмахнул палочкой — и сотни глоток захлебнулись страхом. Замолчали сверчки. Затих ветер в верхушках ив. Даже вода перестала плескаться о коренья.

Полоцк, мир живых, остался где-то далеко, за спиной. Здесь, у кромки воды, воцарилась Пустота.

Ратибор почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом. Это было не затишье перед бурей. Это была реакция всего живого на присутствие Смерти.

В груди вдруг стало горячо. Амулет ведуньи Велены — сушеная куриная лапка — словно нагрелся под рубахой, начал колоть кожу острыми когтями, вызывая зуд. Ратибор хотел было почесаться, но замер.

В тумане, там, где должна быть река, что-то было.

Звука не было. Не было плеска весел, не было чавканья сапог по грязи. Но Ратибор кожей ощущал тяжелое, давящее присутствие. Словно огромная гора медленно смещалась в пространстве.

Голова начала кружиться. Веки стали тяжелыми, накатила сладкая, тягучая усталость. Захотелось встать, выйти из укрытия, посмотреть, что там белеет во мгле... Захотелось опустить меч.

«Морок!» — прожгла мысль.

Амулет царапнул грудь сильнее, боль отрезвила. Ратибор прикусил губу до крови, прогоняя наваждение.

Он вглядывался в молочную стену до рези в глазах. Ему казалось, что он видит движение — плавное, тягучее колыхание тьмы внутри тумана. Огромный силуэт? Изгиб исполинского тела? Или просто игра воображения, испуганного разума?

— Покажись... — одними губами прошептал он. — Только покажись.

Но ничего не произошло.

Ни всплеска, ни атаки, ни горящего взгляда. Сущность прошла мимо. Или постояла, выжидая, пробуя воздух своим раздвоенным языком, и, не почуяв легкой добычи, утекла дальше.

Туман стоял еще долго, давя на плечи. Ратибор лежал, чувствуя, как деревенеют ноги. Он проиграл этот раунд. Тварь не пошла по старой тропе. Она была хитрее. Или же...

Лягушки, осмелев, неуверенно подали голос — одна, другая, и вскоре хор возобновился, хоть и не так бойко.

Тварь ушла. Но куда?

Ратибор медленно поднялся, отряхивая мокрые листья. Его трясло от напряжения и холода. Охота не удалась. Капкан остался пустым.

Но тишина, которая стояла над рекой минуту назад, сказала ему больше, чем любой свидетель. Зверь здесь. И зверь голоден. И если он не клюнул на засаду у реки, значит, он нашел еду в другом месте.

И тут, словно в подтверждение его черных мыслей, далеко, со стороны дальних хуторов, разорвав ночную тишину, донесся крик. Не лягушачий, не птичий. Человеческий.

Ратибор рванул меч из ножен и побежал на звук, проклиная туман, ночь и свою неудачу.

Глава 12: Крик на хуторе

Ноги сами несли его сквозь подлесок. Ветки хлестали по лицу, как розги, цеплялись за плащ, пытаясь удержать, но Ратибор не чувствовал ни боли, ни усталости. В ушах всё ещё стоял тот крик — полный смертного ужаса, оборвавшийся так внезапно, словно кричащему перерезали глотку.

Туман, плотный у реки, здесь, на возвышенности, редел, превращаясь в рваные клочья, цепляющиеся за стволы сосен. Ратибор бежал на дальний хутор — уединенное хозяйство бортника Микулы, стоявшее особняком, в версте от городской стены. Глухое место. Идеальное для тех, кто ищет уединения… или жертву.

Когда впереди показался черный силуэт избы, Ратибор замедлил шаг, выравнивая дыхание. Меч лежал в руке привычной тяжестью, но ладонь была мокрой от пота.

Было тихо. Слишком тихо. Даже дворовый пес Брехун, известный своим скверным нравом, не встречал чужака лаем.

— Микула! — позвал Ратибор, но голос его прозвучал глухо, словно вата тумана поглотила звук.

Ворота плетня были распахнуты настежь. Одна створка сиротливо скрипела, раскачиваемая ветром.

Ратибор шагнул во двор, готовый к удару.

Никто не напал. Двор был пуст, лишь перевернутая корзина да рассыпанная поленница говорили о том, что здесь недавно кто-то бежал в панике.

Дружинник подошел к крыльцу. Дверь в избу была приоткрыта. Из темного провала тянуло холодом и… тем самым запахом. Едва уловимым теперь, выветривающимся, но всё еще узнаваемым. Шафран. И сладкая гниль.

Ратибор зажег от огнива припасенный в суме факел-смоляк. Яркий, трескучий свет разогнал тени, и дружинник едва не споткнулся.

У самого крыльца, в грязи, лежал человек.

Это был Микула. Крепкий, жилистый мужик, который мог в одиночку завалить медведя. Сейчас он выглядел как сдутый пузырь. Его одежда была разорвана, штаны спущены до лодыжек, обнажая иссохшие, серые бедра. Лицо Микулы было обращено к звездам, и на нем застыла та же чудовищная, блаженная улыбка, что и у других.

Он высох до дна.

— Проклятье… — выдохнул Ратибор, опускаясь на колено. Тело было еще теплым. Он опоздал всего на несколько минут.

Но тут свет факела выхватил из темноты еще одно пятно. Чуть поодаль, у колодца, лежало что-то белое.

Ратибор поднял факел выше.

Женщина.

Это была молодая жена бортника. Она лежала навзничь, раскинув руки, словно пытаясь отползти. Её сарафан был задран, длинная коса растрепалась в грязи.

Ратибор подбежал к ней, надеясь, что она просто лишилась чувств. Он перевернул её лицо к свету и отшатнулся.

Она была мертва. Но выглядела она… иначе.

Если Микула, как купец и стражник, был похож на высушенную мумию с пепельной кожей, то женщина выглядела так, словно просто уснула. Бледная, но не иссушенная. Плоть не покинула её.

Зато на груди, прямо напротив сердца, на белой рубахе расплывалось темное пятно. Кровь.

Но самой раны видно не было — ткань не была разрезана ножом или пробита стрелой. Казалось, удар прошел сквозь материю, не повредив её, но убив плоть под ней. И лицо женщины… На нем не было улыбки наслаждения. Оно было перекошено гримасой боли и дикой, запредельной ярости.

Ратибор встал, озираясь. Тени плясали по стенам избы, и ему казалось, что за каждым углом кто-то прячется.

Пятеро.

Ждан, Гойко, Зорян. И теперь эти двое.

Но здесь что-то было не так. Впервые «Змея» убила женщину. И впервые она оставила кровь.

Ратибор сжал рукоять меча до белых костяшек.

Он устроил засаду у реки, как дурак, слушая лягушек, а тварь в это время пировала здесь. Княжеский срок в три дня таял, как снег в печи, а крови становилось только больше. Он стоял посреди чужого двора, вдыхая остатки сладкого аромата, и понимал: он не охотник. Пока что он лишь тот, кто считает трупы.

Глава 13: Двойное убийство

Факел в руке Ратибора трещал, разбрызгивая капли кипящей смолы, но этот земной огонь казался тусклым по сравнению с леденящей картиной, открывшейся перед дружинником. Двор бортника Микулы стал ареной сразу двух смертей, но стоило присмотреться, как становилось ясно: эти смерти пришли с разных сторон света.

Ратибор воткнул факел в вязкую землю между двумя телами и опустился на колени. Сначала он еще раз осмотрел Микулу.

Тут все было знакомо до тошноты. Та же пепельная, похожая на кору старой осины кожа. Те же проваленные ребра, обтянутые сухой плотью. И та же чудовищная, бессмысленная улыбка блаженства на лице человека, из которого высосали жизнь до последней капли. И, конечно, запах. Пряный, сладкий дух южного шафрана и мускуса висел над телом облаком. Зверь был здесь. Зверь соблазнил бортника, вывел его во двор, раздел и «поцеловал».

С этим все было ясно. «Желтая пыльца» и здесь собрала свою жатву.

Но вот женщина...

Ратибор переполз по грязи к телу жены Микулы, которую звали, кажется, Забавой. Она лежала всего в трех шагах от мужа, но казалось, что умерла она в другом мире.

— Не то... — прошептал Ратибор, касаясь ее руки.

Она была холодной, но мягкой. Плоть под пальцами подавалась, мышцы и жир были на месте. Кровь, хоть и застывшая, осталась в венах, а не испарилась, как у мужа. Она выглядела спящей, если бы не лицо — искаженное гримасой ужаса и боли, с открытым в немом крике ртом. Она не знала наслаждения в миг смерти. Она видела что-то, что напугало ее до разрыва сердца.

Ратибор поднес свет ближе к темному пятну на ее рубахе, в районе груди. Крови было немного — темное, почти черное пятно. Он ожидал увидеть разрез от ножа или дыру от стрелы.

Дрожащими пальцами он рванул ворот льняной рубахи, обнажая бледную грудь.

— Матерь Божья... — выдохнул он.

Раны не было. Кожа была целой, не порванной. Но в районе сердца плоть была вмята внутрь, словно в нее с чудовищной силой вдавили невидимый кол или ударили боевым молотом с маленьким бойком. Вокруг вмятины расплывался черно-синий кровоподтек, похожий на паутину.

Ратибор провел ладонью над раной. От нее веяло холодом. Не осенней стынью, а могильным холодом Нави. Волоски на руке встали дыбом.

— Это не Змея, — твердо сказал он самому себе, поднимаясь с колен. — Змея выпивает. Она обнимает, дурманит и сушит. А здесь... здесь был удар. Удар такой силы, что сломал грудину, не порвав рубахи. Как магическое копье.

Он отошел назад, глядя на двор целиком.

Две жертвы.

Один убит сладким ядом и истощением.

Вторая убита грубой, злой, потусторонней силой.

Картина начинала складываться в голове, но от этого становилась только безумнее.

Микула вышел во двор на зов «Змеи». Попал под морок. Вдова (или кто она там) начала свою трапезу.

Забава, жена его, должно быть, услышала шум или вышла следом. Она увидела мужа с другой. Она кинулась спасать его или проклинать разлучницу...

И кто ее убил?

«Змея»? Зачем ей бить магией, если она могла просто «выпить» и ее? Старик Лука говорил, что они едят мужчин, но женщины для них лишь помеха. Могла ли Змея ударить так? Возможно.

Но почему тела лежат так? Микула уже иссушен. Значит, процесс был завершен. А женщина убита одним быстрым ударом, чтобы не мешала?

Ратибор принюхался. Над Микулой висел запах шафрана.

Над Забавой же запаха пряностей почти не было. От нее пахло озоном, как после грозы, и затхлой водой застоявшегося пруда.

— Два охотника, — понял Ратибор, чувствуя, как холод проникает под кольчугу. — Здесь, на этом дворе, сошлись два разных зла. Одно пришло за мужчиной ради голода. А второе пришло за женщиной... ради злобы?

Это было не просто совпадение. Это было столкновение.

Город гнил изнутри. Пока неведомая тварь охотилась на похотливых мужиков, что-то древнее и мстительное подняло голову, пользуясь общей паникой и смутой.

Ратибор вытер руки о траву. Три дня дал ему князь на поимку одного убийцы. А теперь оказалось, что в Полоцке идет война нечисти, и люди в ней — лишь разменная монета и корм.

Он должен был понять, кто нанес этот удар невидимым копьем. Потому что если Змею еще можно было объяснить хищной природой далеких краев, то убийца женщины был местным. Своим. И оттого — втройне опасным.

Глава 14: Вмешательство Волхва

Ждать пришлось недолго, но каждый миг этого ожидания давил на плечи тяжелее кольчуги. Когда из темноты, шаркая посохом, вышел старый Яромил, княжеский волхв, Ратибор едва сдержал вздох облегчения.

Яромил был дряхл, как столетний пень. Его лицо, изрезанное морщинами, скрывалось в тени надвинутого капюшона из волчьей шкуры, а на поясе, перевязанном вервием, глухо побрякивали обереги — куриные боги, сушеные лапки кротов и мелкие звериные черепа. Он не любил людей, и люди платили ему тем же — страхом пополам с уважением.

— Смердит, — каркнул старик вместо приветствия, не доходя до тел десяти шагов. — Чужим смердит. Сладостью гнилой.

Он подошел к трупу Микулы. Ратибор посветил факелом. Волхв не стал наклоняться. Он ткнул сухую грудь мертвеца кривым посохом.

— Выпит, — констатировал он без жалости. — Как яйцо пауком. Это та же сила, что и у реки. Желтая пыльца, южный дурман. Здесь мне делать нечего, воин. Эту тварь я не знаю, и боги мои ее не ведают. Иди к зверям за советом.

Яромил повернулся, собираясь уходить, но Ратибор преградил ему путь рукой.

— Постой, старче. Глянь на бабу. Тут другое.

Волхв недовольно фыркнул, но подошел к телу Забавы. Стоило ему приблизиться, как он изменился в лице. Из дряхлого старика он превратился в гончую, взявшую след. Он втянул воздух ноздрями, резко, со свистом.

— О-о... — протянул он, и голос его стал скрипучим, как несмазанная телега. — А вот это наше. Родное. Черное.

Он опустился на колени прямо в грязь, не жалея шкур. Его узловатые пальцы пролетели над грудью убитой женщины, не касаясь кожи, там, где незримый удар остановил сердце.

— Холод, — прошептал Волхв. — Ледяной кулак Нави. Ударили не злобой, а завистью. Ударили так, что душу вышибли, даже не порвав рубахи.

— Кто? — спросил Ратибор. — Та же, что и мужа убила?

— Нет, — Волхв резко встал. — Та, «сладкая», убивает ради еды. А эта убила, потому что помеха была. Или потому что увидела свое, желанное.

Старик резко развернулся и, не говоря ни слова, двинулся к распахнутой двери избы. Ратибор поспешил за ним, держа факел высоко.

Внутри было тихо и страшно. Тени метались по бревенчатым стенам, выхватывая нехитрый крестьянский быт: печь, лавки, опрокинутый горшок с кашей. Но Волхв смотрел не на беспорядок.

Он подошел к центру горницы, где под потолком, на очепе (гибкой жерди), висела плетеная колыбель.

Она покачивалась. Едва заметно, словно ее толкнули совсем недавно.

Яромил сунул руку внутрь.

Пусто.

Там было лишь скомканное одеяльце. Ребенка не было.

Волхв медленно вынул руку и обернулся к Ратибору. Глаза старика в свете факела горели недобрым, потусторонним светом.

— Сладкая Смерть забрала мужика, потому что хотела жрать, — прохрипел Яромил. — А потом она ушла. Ей не нужны бабы и дети. Но на этот двор пришло и другое. То, что шло следом. Или то, что привлек запах смерти.

— Два убийцы? — Ратибор почувствовал, как холодок бежит по спине. — Сговорились они, что ли?

— Нет, — покачал головой Волхв. — Одна наследила, открыла дверь в Навь, а вторая в эту дверь вошла. Посмотри сюда.

Он указал посохом на пол у колыбели. Там, в пыли, виднелись влажные следы. Но не слизь, а вода. Обычная, грязная вода, смешанная с тиной. Следы босых женских ног.

— Убийца мужчины ушел в лес. А убийца женщины забрал дитя.

Ратибор оцепенел.

— Зачем ей ребенок? Сьесть?

— Нет, — Волхв тяжело вздохнул, и в этом вздохе была вся тяжесть мира. — Съесть — это просто. Зверь ест и спит. А тут... Тут горе, парень. Черное, беспросветное бабье горе.

Старик обвел взглядом темные углы избы.

— Здесь осталась иная сила. Сила, которая не знает покоя. Тот, кто забрал дитя, не хочет убивать. Она хочет... иметь. Она хочет вернуть то, что потеряла. И поверь мне, дружинник, мертвая мать, ищущая дитя, страшнее любой заморской твари. Ищи там, где плачут.

Ратибор сжал зубы. Вместо одной загадки он получил две. Младенец был похищен. И теперь, пока он гоняется за любительницей шафрана, где-то в ночи бродит безумный дух с чужим ребенком на руках.

— Тихо, — вдруг сказал Митрофан, поднимая руку.

— Что там, дядька? Щука зашла? — оживился Олешка.

— Тш-ш… Смотри. Вон там, у коряги. Цветом больно ярко.

В серой, безрадостной палитре речного утра, среди бурого камыша и черной воды, пятно ярко-алого цвета резало глаз. Ткань. Дорогая, крашеная ткань, какую простой люд надевал разве что на похороны или свадьбу, да и то не свою.

Лодка мягко ткнулась носом в переплетение корней прибрежной ивы. Камыши расступились, открывая то, что скрывала река.

Это был не топляк и не дохлая скотина. В воде, зацепившись дорогим, шитым золотом кафтаном за сук, лежал человек. Голова его была откинута назад, наполовину погружена в ряску, но лицо… лицо виднелось отчетливо.

— Матерь Мокошь, заступись… — прошептал Олешка, крестным знамением закрываясь от увиденного, но глаз отвести не смея.

Мертвец был богат. Сапоги из красной кожи, сафьяновые, на пальцах, сжавших речную траву — серебряные перстни с каменьями. Но не богатство испугало рыбаков.

Штаны купца — а это явно был купец — были спущены до щиколоток, открывая худые бледные ноги и срам, посиневший от холода воды. Однако самым жутким был цвет кожи. Тело не разбухло, как обычно бывает у утопленников. Наоборот. Оно казалось высохшим, словно старый пергамент, который забыли на солнцепеке. Кожа, серая, с сеткой мелких трещин, обтягивала череп так плотно, что казалось, вот-вот лопнет. Глазницы запали глубоко, превратившись в черные провалы.

И при всем этом ужасе, на лице мертвеца застыла улыбка. Блаженная, почти экстатическая гримаса удовольствия, которая на иссохшем лице смотрелась кошмарным оскалом.

— Это ж Ждан… — Митрофан узнал покойника. — Купец Ждан. Тот самый, что половину посада в долгах держит.

— Жаден был, как бес, — выдохнул Олешка. — Говорили люди, подавится он золотом своим. Вот, видать, и подавился. Водяной его забрал?

Митрофан ткнул тело концом весла, проверяя, не привязан ли тот ко дну. Тело качнулось легко, словно пустая оболочка, из которой вынули всё нутро.

— Не водяной это, — пробормотал старый рыбак, хмуря густые брови. — Водяной раздувает. А этот… сухой. Как таранька на ветру. И гляди, порты спущены. Не иначе, грешил перед смертью-то, бесстыдник.

Олешка подался вперед, морща нос:

— Дядька, чуешь?

— Чего чую? Тиной несет, чем еще…

— Да нет же. Сладко пахнет. Приторно так, аж в горле першит.

И верно. Когда легкий утренний ветерок сдул туман, до лодки донесся запах, которому здесь, среди грязи и рыбьей чешуи, не было места. Пахло не речной гнилью, не смертью, а густым, тяжелым ароматом — мускусом, перезревшей вишней и чем-то острым, заморским, что везли иногда купцы с самого Царьграда. Запах был настолько густым, что, казалось, его можно было потрогать языком — вкус шафрана и греха на губах.

— Духами женскими несет, — скривился Митрофан. — Дорогими.

Он перевел взгляд на берег. Следы в жирной, чавкающей грязи были едва заметны, но казалось, что кто-то тащил или поддерживал купца.

— Срам-то какой, — сплюнул старик, но в его голосе было больше страха, чем осуждения. — Жил жадно, а помер, голой задницей рыбам светя.

— Дядька, надо тиуна звать. Или дружину.

— Надо, — неохотно согласился Митрофан. Он понимал: плакала сегодняшняя рыбалка. И спокойная жизнь — тоже.

Лодка качнулась, отталкиваясь от коряги. Мертвый Ждан чуть повернулся в воде, и солнечный луч, впервые пробивший туман, скользнул по его сухому, улыбающемуся лицу. В этом свете кожа казалась совсем уж серой, нечеловеческой, а прилипшая к бедру золотистая слизь блеснула так, словно сама была драгоценностью. Но рыбаки этого уже не видели, спеша на веслах прочь от проклятого места.

Туман медленно смыкался за их спинами, скрывая тело, из которого кто-то или что-то выпило саму жизнь, оставив взамен лишь запах сладкого яда.

Глава 2: Паника

Весть о смерти купца Ждана пронеслась по Полоцку быстрее, чем верховой по весеннему тракту. Ещё до полудня город гудел, как потревоженный улей, но гул этот был не яростный, а трусливый, придавленный. Люди на торжище перешептывались, косясь на мутную воду Полоты, бабы крестили детей, завидев любую тень, а собаки выли, не переставая, словно чуяли в воздухе незримую беду.

Но настоящий страх пришел ближе к обеду.

Десятник Бус, коренастый мужик с перебитым носом, вёл смену караула к дальним воротам. День выдался хмурым, солнце лишь изредка проглядывало сквозь рваные облака, не давая тепла. Сапоги чавкали по раскисшей глине.

— Гойко где? — рыкнул Бус, подойдя к сторожевой вышке. — Спит, пёс шелудивый?

Пост был пуст. Копьё, прислонённое к брёвнам частокола, сиротливо мокло под моросью. Шлем валялся в грязи, словно его смахнули небрежным движением.

— Эй, Гойко! — гаркнул десятник, чувствуя, как внутри зашевелился холодок. — Выходи, по запороть велю!

Ответа не было.

Один из молодых дружинников, Ослябя, тронул десятника за плечо и указал на примятую траву, уходящую от стены в сторону подлеска — густого кустарника, жавшегося к городскому валу.

— Туда ушли, дядька Бус. Словно волокли кого. Или сам шёл, шатаясь.

— Проверьте, — скомандовал Бус, уже зная, что ничего хорошего они там не найдут. Стражник не оставляет пост, чтобы справить нужду в дальних кустах, не бросает шлем.

Они нашли его в пятидесяти шагах от стены, под сенью старой разлапистой ели. Гойко, один из самых крепких парней в сотне, лежачий плашмя на сыром мхе, выглядел как куча тряпья.

— Матерь Божья... — Ослябя попятился, закрывая рот ладонью.

Гойко не был убит мечом или стрелой. На нём не было видно ран, но кольчуга, которая всегда сидела на нём внатяг на широкой груди, теперь висела мешком, собираясь складками. Голова стражника покоилась на корнях, лицо было обращено к небу.

Оно было таким же серым и потрескавшимся, как у купца. Губы, некогда полные и красные, превратились в две тонкие, сухие нити, растянутые в блаженной, пьяной улыбке. Глаза запали настолько, что казалось, их выклевали птицы, но нет — в глубине чёрных глазниц всё ещё блестели мутные зрачки.

Штаны стражника были спущены до колен. Бледные, тощие ноги, лишённые мышц, казались палками, обтянутыми пергаментом. Жизнь, сила, мужская ять — всё вытекло из него, оставив лишь сухую оболочку.

Десятник Бус присел рядом, но коснуться побоялся. От тела несло не потом и не перегаром, как обычно пахнет от солдат, а всё тем же душным, сладким ароматом, перебивающим запах хвои. Запах цветов и тлена.

— Не баба это была, — прохрипел Бус, поднимаясь. Лицо его посерело. — Человека так не выдоить за час. Словно десяток лет жизни одним глотком забрали.

***

К вечеру тела стащили в холодный амбар на окраине посада. Народ жался к заборам, глядя, как дружинники хмуро несут носилки, прикрытые рогожей. Шепотки превратились в ропот.

— Мокошь гневается! — кричала какая-то кликуша, раздирая на себе рубаху. — За грехи наши, за блуд, за жадность!

— Не Мокошь это! — возражал ей мужик из кузнецов. — Навьи пришли! Чернобог ворота отворил!

В амбаре было тихо и темно. Местная знахарка, старуха Велена, которую звали, когда нужно было заговорить грыжу или принять трудные роды, стояла у порога, наотрез отказываясь подходить ближе.

— Глянь, бабка, — требовал княжеский тиун, нервно теребя бороду. — Что за хворь такая? Может, отравление? Или яд змеиный?

Велена, опираясь на клюку, лишь фыркнула, не сводя глаз с серых ступней, торчащих из-под рогожи. В полумраке они казались сделанными из пепла.

— Нет тут хвори, тиун, — прошамкала она. — Хворь изнутри грызёт, плоть портит, гной даёт. А тут плоти нет. Пусто внутри.

— Как пусто? — не понял тиун.

— А так. Душа ушла, а тело за собой потащила, — старуха перекрестилась мелким, суетливым жестом, но второй рукой сжала деревянный оберег на шее. Языческое и христианское мешалось в ней, как и во всём городе. — Не буду я их мыть. И касаться не буду.

— Я прикажу!

— Приказывай мёртвым! — огрызнулась Велена, пятясь к двери. — К таким покойникам голыми руками лезть — смерть дразнить. Там голод остался. Чужой голод. За дверями, тиун, беда ходит. Не мор это, а охота.

Старуха выскочила за дверь, оставив тиуна наедине с двумя иссушенными телами и сладким, липким запахом шафрана, который, казалось, становился только гуще в замкнутом пространстве.

Город за стенами погружался в ночь, но огни в окнах не гасли. Никто не хотел засыпать. Люди запирали ставени, подпирали двери кольями и шептали молитвы всем богам, которых помнили, надеясь, что серые лица с блаженными улыбками не придут за ними в темноте. Паника, холодная и липкая, вползала в Полоцк вместе с ночным туманом.

Глава 3: Юность в воде

Солнце стояло в зените, разгоняя остатки утренней мороси, но тепло не радовало жителей Полоцка. Воздух над городом словно загустел от тревоги.

Крик раздался со стороны Тихой заводи — места, где река Полота делала крутой изгиб, замедляя свой бег, и где вода стояла почти недвижно, цветущая ряской и кувшинками. Кричала баба, пришедшая полоскать белье. Крик был не испуганным, а тонким, визгливым, каким кричат, увидев покойника в собственном дворе.

Ратибор, младший в княжеской дружине, оказался там одним из первых. Ему, молодому, еще не заслужившему права носить алый плащ, поручили обходить дозором прибрежные улицы — дело нехитрое, но сегодня каждый куст казался местным жителям укрытием татя.

— Расступись! — рявкнул он, расталкивая плечами небольшую толпу, уже собравшуюся на берегу.

Люди шарахались в стороны, крестясь. На мостках, уронив в воду корзину с мокрыми рубахами, выла на коленях женщина. Её трясущаяся рука указывала на центр заводи.

Там, среди широких листьев кувшинок, покачивалось белое пятно. Тело.

Оно лежало лицом вниз, раскинув руки, словно пытаясь обнять воду. Светлые волосы веером расплылись по темной поверхности, смешиваясь с зеленой тиной.

— Кто это? — бросил Ратибор, не глядя на толпу. — Чей парень?

— Да это ж Зорян... — ответил кто-то из мужиков срывающимся басом. — Вакулы-кузнеца сын. Он вчерась только молотом махал, я сам видел.

Ратибор сжал зубы. Зоряна он знал — семнадцатилетний здоровяк, которому прочили место отца в кузнице. Плечи — косая сажень, кровь с молоком.

— Помогите вытащить, — приказал дружинник. Мужики попятились.

— Не, паря... Сами лезьте. Там нечисто... Вон как те двое, Ждан да Гойко...

Выругавшись, Ратибор шагнул на скрипучие мостки, сбросил сапоги и, подцепив тело длинным багром, что лежал тут же для ловли топляка, начал осторожно подтягивать его к берегу. Мертвец шел легко, пугающе легко, будто был не из плоти и кости, а из сухой соломы.

Когда Ратибор схватил парня за скользкое плечо и перевернул его на спину, чтобы втащить на доски, толпа ахнула и подалась назад. Баба, что нашла тело, закрыла лицо передником и завыла пуще прежнего.

Перед ними лежал старик в теле юноши.

Впалая грудь с четко проступившими ребрами напоминала птичью клетку, обтянутую серой кожей. Живот прилип к позвоночнику. Мощные мышцы, которыми славился сын кузнеца, исчезли, и кожа висела на костях безобразными складками. Лицо заострилось, скулы выпирали, как лезвия ножей.

На теле не было ни единой раны. Ни синяка от удара, ни разреза, ни следа от удушья. Зорян был совершенно наг. Его одежда — порты и рубаха — нашлась тут же, аккуратно сложенная под ивой. Он пошел купаться добровольно. Или кого-то ждал.

Ратибор склонился над мертвецом, борясь с дурнотой.

Он не был знахарем, но видел достаточно смертей. Человек сохнет от чахотки годами. От голода — месяцами. А этот парень, пышущий здоровьем, превратился в скелет за одну ночь.

Но страшнее всего было лицо. Глаза Зоряна были открыты и смотрели в небо, подернутые белесой пеленой. А губы... тонкие, синюшные губы растянулись в той же проклятой, мечтательной улыбке, что и у купца Ждана. Словно он умер в момент величайшего наслаждения.

Ратибор наклонился ниже, почти касаясь носом груди мертвеца.

Ветер с реки дул в другую сторону, но чуткий нос воина уловил его. Едва заметный, но въедливый запах. Сладкий. Тягучий. Запах заморского шафрана и терпкого мускуса, смешанный с запахом ряски.

Дружинник выпрямился, вытирая руки о штаны, словно хотел смыть невидимую грязь. Он посмотрел на толпу. В их глазах он видел только животный страх.

«Третий, — подумал Ратибор, чувствуя, как холодок пробегает по спине, несмотря на солнце. — Купец. Стражник. А теперь почти дитя. У этой твари нет предпочтений. Она просто голодна».

— Несите рогожу, — сказал он глухо. — И за Вакулой пошлите. Только сразу не говорите ему... про вид сына. Пусть помнит его живым.

По воде заводи пошла рябь, хотя ветра не было. Ратибору на миг показалось, что из глубины, из-под листьев кувшинок, на него кто-то смотрит. Но когда он пригляделся, там была лишь черная бездна омута.

Глава 4: Назначение

В княжеской гриднице было сумрачно, несмотря на день. Узкие оконца, затянутые бычьим пузырем, неохотно пропускали свет, а факелы коптили, наполняя высокий зал запахом гари и старого жира. Но тяжелее всего давил шум снаружи. Даже сквозь толстые дубовые стены было слышно, как гудит посад, как орут купцы у ворот детинца, требуя защиты и справедливости.

Воевода Мстислав сидел за длинным столом в одиночестве. Перед ним стояла нетронутая ендова с медом и обглоданная баранья кость, которой он в задумчивости постукивал по столешнице. Мстислав был грузен, сед и покрыт шрамами, как старый дуб — мхом. Он не любил загадок. Он любил прямую сечу, понятного врага и ясный приказ. То, что творилось в Полоцке последние два дня, вызывало у него изжогу и глухое раздражение.

Ратибор замер у порога, ожидая, пока тяжелый взгляд воеводы найдет его в полумраке. Младший дружинник знал свое место: пока не окликнут, стой и молчи.

— Слышишь? — Мстислав не глянул на него, кивнув в сторону стены, откуда доносился крик толпы.

— Слышу, воевода, — коротко ответил Ратибор.

— Купцы, — сплюнул Мстислав. — Жирные бороды. Ждан помер, и они теперь трясутся за свои кошели и жизни. Староста их приходил. Говорит, не пустят обозы, пока душегуба не сыщем. А если обозы встанут, князь с меня шкуру спустит. А я — с кого-нибудь из вас.

Кость с глухим стуком ударила в дерево. Воевода наконец поднял глаза. В них читалась усталость и холодный расчет.

— Старшие говорят, не их это дело. Свенельд морду воротит, говорит, бабьи сказки, порча да нечисть. Ему, вишь ли, негоже мечом призраков гонять. Брезгуют.

Он поманил Ратибора пальцем. Тот подошел ближе к столу.

— А я вот смотрю на тебя, Ратибор. Роду ты не знатного, за спиной никого нет. В дружину взяли за хватку, а не за имя. Терять тебе, кроме головы, нечего.

— К чему ведешь, воевода? — спросил Ратибор, уже чувствуя, как холодеет внутри. Он понял, к чему всё идет. «Козел отпущения». Если дело выгорит — слава достанется воеводе. Если нет — виноват будет бестолковый младший, что не уберег город.

— Трое покойников. Сухие, как вяленая рыба. Ни ран, ни крови. Только улыбки эти полоумные да штаны спущенные, — Мстислав поморщился, словно проглотил муху. — Дело это поручаю тебе. Найди кто это. Или что это.

— Один? — Ратибор не сдержал удивления.

— Десяток тебе не дам, город и так на взводе, каждый меч на стенах нужен. Помощников бери, кого сам уговоришь, за так или за монету. Но, — воевода поднял палец, и голос его стал жестким, как удар кистеня, — тихо. Без паники. Если начнешь баб пугать и кричать про упырей на площадях — я тебя сам в поруб посажу. Купцы должны видеть, что власть работает, но не должны знать, что мы сами ни хрена не понимаем. Усек?

— Усек, — глухо отозвался Ратибор. — А коли найду?

— Коли найдешь и башку этой твари принесешь — высажу тебя из задних рядов за стол. А коли нет...

Воевода не договорил. Он взял со стола медную бляху с княжеским знаком — трезубцем — и швырнул её Ратибору. Металл звякнул, ударившись о грудь, но Ратибор поймал его на лету.

— Это тебе мандат. Чтобы двери открывали и вопросы задавать давали. Но помощи не жди. Ступай. И чтоб к вечеру у меня были новости, а не только новые трупы.

Ратибор поклонился и вышел из гридницы в пасмурный двор. Свежий воздух после спертого духа зала показался сладким, но облегчения не принес.

Он сжал медный знак в кулаке так, что края впились в ладонь.

«Разберись, но тихо», — звучало в ушах.

Это была расстрельная должность. С одной стороны — неведомая тварь, иссушающая людей за миг. С другой — ярость купцов. А с третьей — воевода, который уже приготовил веревку для шеи Ратибора, если что-то пойдет не так.

Он был один против всего Полоцка.

Дружинник повесил знак на пояс, проверил, легко ли выходит меч из ножен, и зашагал к воротам, за которыми шумел напуганный город. Времени на страх у него не было. Убийца не будет ждать.

— Спрашивал, — кивнул Ждан, прислоняясь к столбу. — Бабы на колодце трепались про рыжих теней. Думаю наведаться. А что, ты там был? Мёд пил?

Микула покачал головой. Он вытер руки о фартук, подошел вплотную.

— Не пил. Но видел. Я этой ночью в дозоре стоял на южной вышке. Оттуда этот дом как на ладони, хоть и далеко. Луна полная была, светила ярко...

Он сглотнул, облизав пересохшие губы.

— Ждан, это не бабьи сказки. Я клянусь Велесом, я видел. К крыше подошла тень. По стене вверх полезла — как кошка, цепляясь за бревна. Только здоровая, Ждан. Больше человека. Хвост — вот такой толщины, рыжий, пушистый.

— Лиса? — Ждан сощурился.

— Лиса! Огромная, мать её, лиса! — зашептал Микула горячо. — Она запрыгнула на конек крыши, постояла там... А потом — раз! — и в окно слуховое юркнула. Прямо в дом. И ставни за собой изнутри захлопнула. Как человек.

Ждан молчал, переваривая. Гигантская лиса, закрывающая ставни.

Это не вязалось с белой проволочной шерстью и тяжелым зверем, давившим землю. Но это точно были они — нечисть.

— А потом? — спросил он.

— А потом, минут через пять, в горнице свет зажгли. И тень в окне мелькнула. Девичья. Расчесывалась она. Понимаешь? Зверь вошел — девка вышла. Оборотни это, Ждан. Гнездо у них там.

Микула схватил Ждана за локоть.

— Может, это они и есть? Те, что вдову твою драли? Вовкулак — он ведь любой облик принять может, хоть волка, хоть лиса. Вдруг это их матка? Или разведчик? Мы тут головы ломаем, в лесу ищем, а они под боком живут, жируют!

Логика была железной для человека того времени. Нечистая сила держалась вместе. Если в городе есть оборотни-лисы, они наверняка знают про оборотней-волков. Или это одни и те же твари.

«Разведчики», — подумал Ждан. — «Хитрые рыжие бестии. Может, они вынюхивают для Белого Волка добычу? Метают взгляд на богатые обозы, а потом сигнал в лес дают?»

Эта версия нравилась Ждану гораздо больше, чем бесцельное прочесывание чащи.

— Ты прав, брат, — Ждан сжал плечо друга. — Если это гнездо, мы его разворошим. Князю пока рано докладывать — засмеет, если пустую хату штурмом возьмем. Сами проверим. Тихо.

— Вдвоем? — Микула побледнел. — К оборотням?

— Боишься? — усмехнулся Ждан той самой, хищной улыбкой. — Серебра не хочешь? Слава нам достанется, если логово накроем. И голова твари на пике — моя будет.

Микула замялся, но алчность и воинская гордость пересилили страх. Да и идти с Жданом, лучшим мечником сотни, было спокойнее.

— Идем, — выдохнул он. — Но если там... магия...

— Железо любую магию ломает, если бить сильно, — отрезал Ждан. — Готовься. Сегодня ночью, как луна выйдет. Возьмем их тепленькими. Прямо в постели.

Он отвернулся, уже планируя налет. В голове крутилась мысль: «Наконец-то. Живое мясо, а не мертвые следы». Ждан не знал, что эта ниточка приведет его не к славе, а к сделке, которая будет стоить Микуле жизни, а самому Ждану — остатков чести.

Глава 11. Сладкий дух

Дом «сестёр» стоял на отшибе гончарной слободы, прижавшись задом к крутому склону оврага. Место было выбрано с умом: с трех сторон подступиться незаметно сложно, а с четвертой — глухой забор.

Ждан и Микула залегли в густых кустах крапивы у соседнего, сгоревшего года два назад сруба. Отсюда открывался вид на двор и окна второго этажа.

Ночь была облачной, луна то выныривала, то тонула в серой мути, давая рваный, ненадежный свет.

— Вон то окно, — едва слышно шепнул Микула, тыча пальцем в темноту. — Видишь, ставни резные? Туда она прыгнула.

Ждан всматривался. Дом был добротным, срубленным из толстых сосновых бревен, уже потемневших от времени, но крепких. Ни гнильцы, ни покосившихся углов. Крыша крыта тесом, конек украшен затейливой резьбой — не то цветы, не то переплетенные хвосты.

Двор был чисто выметен. Ни мусора, ни навоза. Даже поленница дров уложена ровно, полено к полену. Слишком чисто для обычного городского подворья.

— Тихо там, — заметил Ждан. — Собак нет.

Это было странно. Одинокие женщины в Гнёздове всегда держали пару брехливых псов для охраны. Здесь же двор охраняла только тишина.

— Они сами себе собаки, — ответил Микула, нервно сжимая рукоять топора. — Ждан, может, подпалим их? Дымом выкурим, а на выходе встретим?

— И сожжем улики? Или соседей спалим? Нет. Брать будем тихо. Мне нужно знать, где логово Белого. Если эти твари с ним связаны, они заговорят, когда я им пальцы ломать начну.

Внезапно ветер переменился, подул со стороны дома, прямо им в лица.

Ждан инстинктивно раздул ноздри, ожидая ощутить тот самый запах могилы и сырой земли, что преследовал его с лесной дороги. Или запах мокрой псины.

Но ветер принес другое.

Запах был густым, плотным. Пахло жарко натопленной печью, сушеными травами — чабрецом, зверобоем, мятой. И сквозь это травяное марево пробивался отчетливый, сладковатый дух мускуса.

Это был запах не зверя, а будуара. Дурманящий, тягучий, от которого немного кружилась голова. Так пахнет в шатре восточного купца, торгующего благовониями, или в постели дорогой блудницы.

— Чуешь? — спросил Ждан.

— Сладко пахнет... — пробормотал Микула, и в голосе его прозвучала странная нотка — не страх, а завороженность. — Будто медом намазано.

Ждан нахмурился.

«Не сходится», — подумал он. — «Белая шерсть воняла мертвечиной и холодом. А отсюда несет жизнью. Слишком жаркой жизнью».

Это были разные запахи. Разные миры. Но это не отменяло того, что здесь живут не люди. Обычный дом вышивальщиц не пахнет диким мускусом за пятьдесят шагов.

— Значит так, — шепотом скомандовал Ждан, принимая решение. — Воняет не волком, а лисой. Но если они знают Белого, мне плевать, чем они пахнут.

Он проверил, как ходит меч в ножнах.

— Ты остаешься здесь. Смотришь на окна. Если кто сиганет — труби в рог или ори благим матом. Если услышишь мой крик — тоже труби. Но в дом не лезь. Понял?

Микула кивнул, хотя облегчение на его лице читалось ясно — лезть в это сладко пахнущее логово ему не хотелось до дрожи.

— Жди сигнала, — бросил Ждан.

Он выскользнул из крапивы и, пригибаясь к земле, короткими перебежками двинулся к тыну. В голове стучала кровь. Ждан шел не на задержание, он шел на охоту, еще не зная, что в этом доме дичь может оказаться опаснее охотника, но не когтями, а кое-чем другим.

Сладкий запах становился всё сильнее, забивая нюх, притупляя осторожность, обещая что-то запретное. Ждан тряхнул головой, отгоняя наваждение.

"Лисицы. Всего лишь хитрые девки в шкурах. Я с вас эти шкуры спущу".

Глава 12. Шаг в темноту

Ждан прижался спиной к холодной стене сруба. Бревна дышали едва уловимым теплом сквозь мхи конопатки. Здесь, в слепой зоне луны, он был невидим для случайного взгляда со стороны улицы.

Сердце билось ровно, размеренно. Двадцать ударов — перебежка. Десять ударов — отдых. Дружинная выучка въелась в подкорку.

Он слышал шорох в крапиве у сгоревшего дома — там остался Микула. Парень, похоже, нервничал, топтался на месте. Плохо. Но лучше так, чем тащить трусливого напарника за собой внутрь. Там, в замкнутом пространстве, страх может стать убийцей хуже любого когтя.

Ждан обошел дом кругом. Калитка была заперта изнутри на массивный засов, но перемахнуть через тын было делом секунд. Внутри двора он заметил дверь в пристройку-сени. Низкая, дубовая, сбитая крепко. Ломать такую — шум на всю слободу.

Но есть окна. Нижний венец был высоким, но у стены стояла бочка для сбора дождевой воды. Идеально.

Он вернулся к углу дома и поднял руку в условном жесте, направленном в темноту, где прятался друг. Знак: «Вхожу. Не спи».

— Держись, Ждан, — шептал себе под нос Микула в своем укрытии, комкая рукоять рога. Он видел черную тень Ждана у стены и завидовал его бесстрашию. И одновременно — молил всех богов, чтобы Ждан вернулся целым. В памяти Микулы все еще стоял тот рыжий хвост, втянувшийся в окно, словно живая змея.

Ждан одним махом запрыгнул на бочку. Доски скрипнули, но выдержали. Руки в перчатках ухватились за наличник окна.

Оно не было закрыто ставнями — уверенность хищников, что их не тронут? Или приглашение?

Слюдяная вставка отсутствовала, летняя ночь позволяла спать с открытым «продыхом».

Ждан подтянулся. Мышцы вздулись узлами. Он перебросил ногу через подоконник и бесшумно спрыгнул на деревянный пол.

Темнота внутри была густой, пахнущей всё тем же медом, травами и теплым телом. Никакой собачьей вони. Никакого могильного тлена.

В глубине дома горела единственная свеча. Тишину нарушал лишь мерный, успокаивающий звук.

Жужжание веретена.

Ждан замер, дав глазам привыкнуть к полумраку. Он ожидал увидеть логово. Груды костей. Волчьи шкуры. Спящих зверей.

Вместо этого он стоял в просторных сенях, где висели пучки душицы и связки лука. Обычный зажиточный дом.

И лишь тонкая полоска света из-под двери в горницу намекала, что обитатели не спят.

Он вытащил меч. Металл тихо свистнул.

Пора.

Если там звери — они уже почуяли чужака. Если там люди — они перепугаются до смерти. Но Ждан уже знал: людей тут нет. Люди не лазят по крышам, меняя облик.

Он подкрался к двери, толкнул ее кончиком сапога и резко шагнул внутрь, держа меч наготове для колющего удара.

— Вечер в хату, — прорычал он. — Когти спрятали. Морды в пол. Княжья служба.

Но фраза повисла в воздухе. Никто не бросился на него с рыком. Не сверкнули клыки. Ждан моргнул, на секунду потеряв тот боевой азарт, что гнал его вперед.

Сцена, открывшаяся ему, была мирной. И от этой мирности по коже бегали мурашки.

Ловушка захлопнулась не с грохотом железа, а с мягким шелестом шелка.

На улице, в кустах, Микула сжал рог так, что костяшки пальцев побелели. Он вслушивался в темноту. Он ждал крика или звона стали. Но дом молчал, словно проглотил Ждана без остатка.

Обоз не просто разграбили. Его уничтожили. Телегу с сундуками Любавы перевернули словно игрушку, отбросив на обочину, колеса крутились в воздухе.

Но страшнее всего были тела.

Охрана Любавы — три крепких парня, которых Ждан знал лично, — лежали не строем, не в боевых позициях. Их разметало.

Один, тот, что помоложе, висел на кусте орешника, нанизанный животом на обломанный сук. Его руки не было по локоть.

Второй, в кольчуге, лежал посреди дороги. Кольчуга на груди была разорвана. Не разрублена топором, а именно разорвана, лопнули клепаные кольца, обнажив чудовищную рану, где ребра торчали наружу белыми острыми кольями.

У края дороги, вжимаясь в колесо собственной арбы, сидел грузный человек в дорогом сукне — купец, шедший из Полоцка и наткнувшийся на этот ад. Он мелко трясся, его лицо было цвета старого пергамента. Он что-то мычал, прикрывая голову руками, когда мимо пролетала особенно наглая ворона.

— Эй! — Ждан подошел к нему, пнув сапогом по земле, чтобы привлечь внимание.

Купец дернулся и завыл, закрываясь локтем.

— Заткнись! Свои! — рявкнул Ждан, хватая его за грудки и встряхивая. — Ты их нашел? Видел кого?

Купец таращился на него бессмысленным взглядом.

— Не люди... — прошептал он срываясь на визг. — Не люди это сделали, дружинник... Волки бы съели. Разбойники бы раздели. А эти... посмотрите...

Ждан оттолкнул его и подошел к третьему телу. Это был десятник охраны Любавы, опытный рубака. Он лежал ничком, сжимая в мертвой руке меч. Меч был чистым. Он даже не успел ударить.

Ждан носком сапога перевернул тело.

Голова болталась на лоскуте кожи. Шея была перебита. Ждан присел на корточки, приглядываясь. Не было чистого среза, как от меча.

Он пощупал руку мертвеца. Под кожей, там, где должно быть твердое предплечье, прощупывалась мягкая каша. Кость внутри была раздроблена в мелкую щепу. Словно по руке ударили молотом весом в пять пудов.

— Кони... — сказал подошедший сзади Микула. Голос его дрожал. — Посмотри на коней, Ждан.

Трупы лошадей лежали вповалку с людьми. У одной шея была свернута так, что морда смотрела назад, на круп. У другой бок был вырван целиком, вместе с ребрами, и внутренности дымились на холодном воздухе.

— Ни стрел, ни сулиц, — констатировал Ждан, поднимаясь и вытирая перчатки о траву. — Товары на месте. Серебро, меха — все в грязи валяется, никто не тронул.

Он подошел к сундукам вдовы. Замки были сбиты, крышки распахнуты ударом чудовищной силы, вещи разбросаны, но не украдены. Шелк втоптан в грязь.

«Им не нужна была добыча. Им нужна была ненависть», — подумал Ждан.

— Где вдова? — Ждан обернулся к купцу, который немного пришел в себя. — Тела бабы тут нет. Ты видел её?

— Нет... Только эти, — купец ткнул пальцем в растерзанные останки. — А потом стон услышал. Там, в орешнике, за оврагом. Будто зверь скулит... или баба плачет. Я туда не пошел. Я боялся.

Ждан кивнул Микуле и остальным.

— Мечи к бою. Спешиться. Коней держать крепко. Идем цепью. Если увидите что-то мохнатое больше собаки — бейте, потом смотрите.

Он шагнул в подлесок, туда, куда указывал след сломанных веток и примятой травы. Туда, где среди лесной тишины кто-то оставил нетронутыми сундуки с серебром, но перемолол людей в костяную муку. Ждан не испытывал страха, только холодное, липкое понимание: то, что здесь произошло, не по зубам их тупым железкам. Здесь нужна была облава, а не патруль.

Глава 6. Метка зверя

Подлесок за Змеиным оврагом был густым, как кошмар. Колючий малинник цеплялся за плащи, ветки орешника били по лицам. Тишина здесь была иной — не зловещей, как на дороге, а выжидающей.

— Здесь, — шепнул Микула, указывая мечом на смятые кусты папоротника.

След вел в небольшую ложбину, скрытую под вывернутыми корнями старой ели. Ждан осторожно раздвинул ветки и увидел её.

Любава.

Она сидела на земле, прислонившись спиной к огромному, замшелому корню. Не было видно той величавой павы, что дарила ему утром серебро. Перед Жданом сидела сломанная кукла.

Её дорогой византийский плат был сорван, седые пряди выбились из косы и липли к мокрому от слез лицу. На руках — на предплечьях, которые она выставила вперед, защищаясь, — алели глубокие борозды. Не рваные раны от когтей, как у охраны, а аккуратные, словно надрезы ножом. Кто-то играл с ней, царапая кожу, но не рассекая вены.

— Любава? — тихо позвал Ждан, не убирая меч в ножны.

Она дернулась всем телом, вжалась в корни, закрывая голову руками. Из её горла вырвался задушенный, сиплый звук — нечто среднее между визгом и рычанием.

— Это я. Ждан. Свои, — он шагнул ближе, убрав сталь в ножны с громким лязгом, чтобы привести её в чувство звуком привычного мира.

Любава медленно подняла голову. В её глазах не было узнавания, только бездонный колодец ужаса, в который можно было падать вечно. Зрачки расширены, губы белые и искусанные в кровь.

— Ждан... — прошептала она, и это слово далось ей с трудом, словно язык распух. — Ты пришел... Ты здесь?

— Здесь. Мы заберем тебя. Всё кончилось.

Он опустился перед ней на одно колено, взял её ледяные ладони в свои. Руки дрожали мелкой, противной дрожью.

Внезапно она вцепилась в его кольчугу с силой, которой в ней быть не могло. Ногти царапнули металл. Она дернула его на себя, заглядывая прямо в душу воспаленными глазами.

— Не кончилось, — выдохнула она, обдавая его запахом застарелого страха. — Он не ушел. Он... оставил.

— Кто? Разбойники?

— Нет! — крикнула она так, что воронье над трактом взмыло в небо. — Не человек. Огромный... как гора. Шерсть белая, как снег зимой, а глаза желтые, древние...

Ждану стало холодно. Он видал бабьи истерики, но это было другое. Она говорила о чем-то реальном.

— Он убил их всех. Ударил Гришу — тот разлетелся. Разорвал Мала — как тряпку, — тараторила она, глотая слова. — А ко мне подошел... встал на задние лапы. Выше тебя, выше коня...

Она зажмурилась, слезы брызнули снова.

— Наклонился к самому лицу. Дышал гнилью. И... и говорил.

Ждан замер.

— Говорил? Зверь?

— Не как мы говорим. Губами не шевелил. В голове у меня зазвучало. Гул такой, будто земля стонет, — Любава сжала руки Ждана до боли. — Он нюхал меня. Вот здесь... — она тронула шею, где билась жилка. — Вдыхал глубоко. А потом в голове спросил: "Чей дух на тебе? Кто метил самку?".

Волосы на затылке Ждана встали дыбом. "Метил самку". Она пахла им. Жданом.

— И что ты... что ты ответила? — голос его сел.

Любава посмотрела на него с детской, идиотской виной.

— Я испугалась, Ждан. Я думала, если назову имя сильного воина, он уйдет. Я сказала: "Ждан! Я Жданова!". Я кричала твое имя, чтобы он знал, что у меня есть защитник!

Она ждала похвалы. Ждала, что он оценит её веру.

Но Ждан чувствовал лишь, как ледяной ком падает в желудок. Она сдала его. Сама того не понимая, она указала чудовищу цель.

— А он? — сухо спросил Ждан, отнимая руки.

— Зарычал, — Любава всхлипнула. — Зарычал, будто ему больно стало. Или противно. Ударил лапой по земле — аж дрогнуло всё. Плюнул пеной мне в подол... и ушел в чащу. Бросил меня, как... как падаль.

Она снова попыталась обнять его, ища защиты от пережитого кошмара, но Ждан на мгновение заколебался.

В лесу бродил монстр, который спрашивал имена. И теперь он знал имя Ждана. Это был не просто зверь-людоед. Это был разумный враг, и он получил наводку.

— Вставай, — жестко сказал он, поднимая её рывком. — Уходим. Микула, бери её на седло. И глаз с нее не спускать.

Вдова повисла на его руках, ноги не держали её. Микула и еще один гридь подхватили обмякшее тело женщины.

Ждан остался стоять, глядя в темную чащу леса, откуда веяло могильным холодом. Он чувствовал на себе чей-то взгляд. Тяжелый, оценивающий. Взгляд того, кому теперь известно его имя. Охота началась, и, кажется, дичью в ней будет не зверь.

Глава 7. Мертвая шерсть

Голоса дружинников и всхлипы Любавы стихли вдалеке. Отряд поднимался на дорогу к коням. Ждан остался в ложбине один.

Он специально задержался. Ему нужно было "послушать" землю без постороннего шума. Страх Любавы был липким и заразным, но Ждан был хищником иного сорта — он привык верить не бабьим сказкам, а глазам и рукам.

Он опустился на корточки у того места, где только что билась в истерике вдова. Взгляд его скользил по вывороченным корням ели, по влажному мху.

— Огромный, говоришь... — пробормотал он себе под нос.

Следы были. И они говорили о многом.

В том месте, где, по словам Любавы, зверь "встал на задние лапы", земля была продавлена так, будто сюда упали каменные жернова. Мох был содран до черной грязи, глубокие борозды от когтей уходили в почву на ладонь глубиной. Никакой медведь, даже шатун, не имеет такого веса и такой злобы. Зверь вгонял когти в землю не для опоры, а от ярости.

Внимание Ждана привлекло что-то белое, застрявшее в трещине старой еловой коры — как раз на уровне груди взрослого мужчины. Высоко. Слишком высоко для обычного волка.

Он протянул руку в кожаной перчатке и осторожно подцепил находку.

Это был пучок шерсти. Но какой!

Ждан стянул зубами перчатку с правой руки, чтобы почувствовать материал кожей.

Шерсть была белой, но без того желтоватого живого оттенка, который бывает у зверей. Белая, как вываренная кость. И жесткая.

Он покатал волоски между пальцами. Они не гнулись, они пружинили. Толстые, грубые, похожие на тонкую проволоку или на щетину старого, больного вепря.

— Странно... — шепнул он. У волка подшерсток мягкий, чтобы греть зимой. У этой твари шкура была словно сплетена из жил.

Затем он поднес пучок к лицу и втянул носом воздух.

Ждан ожидал почувствовать резкий, аммиачный дух псарни, мускус дикого зверя, запах мокрой шерсти. Так пахнет любой хищник в лесу.

Но от белого клока пахло иначе.

От него несло сырым подвалом. Гнилой листвой, которая слежалась на дне ямы. И холодной, жирной глиной.

Так пахнет в свежевырытой могиле. Так пахнет земля, которую кидают на крышку гроба.

Запах смерти. Не той, что "убили и съели", а той, что "умерло и ходит".

Ждан скривился и спрятал пучок в маленький кожаный кисет на поясе, крепко затянув шнурок, чтобы не касаться этой гадости лишний раз.

Выводы складывались скверные. Князь может не поверить в говорящих зверей, но следопыт поверит носу.

Существо не было живым в привычном смысле. В нем не было тепла. И оно знало его имя.

Ждан встал, отряхивая колено от грязи. Лес вокруг казался теперь не просто чащей, а склепом, у которого забыли закрыть дверь.

— Вовкулак, — произнес он вслух древнее слово, которое раньше считал страшилкой для детей. — Мертвая шкура на живой злобе.

Он положил ладонь на рукоять меча, проверяя, легко ли тот ходит в ножнах. Железо против могильного духа. Хватит ли этого? Ждан не знал. Но знал другое: за эту находку князь спросит строго, а за имя, названное вдовой, спросит уже сам Зверь.

Он развернулся и быстро зашагал к тракту, не оглядываясь. Чувство, что белая жесткая шерсть в кисете прожигает кожу через ткань, не отпускало его до самого города.

Глава 8. Княжеский гнев

Княжеская гридница встретила Ждана запахом дыма и жареного мяса, но атмосферы праздника не было и в помине. Тишина была густой, напряженной. За длинными столами сидели старейшины, сотники и доверенные мужи, и лица у них были такие, словно они хоронили родного брата.

В углу, на почетном месте, сидел жрец Велеса, старый волхв в серой робе. Он не пил и не ел, только перебирал костяные обереги на шее, тихо бормоча под нос.

Ждан вошел, стуча подкованными сапогами по деревянному настилу. Он всё еще был в дорожной грязи, даже плащ не скинул — знак того, что дело не терпит отлагательств.

Любаву уже увели в женские покои терема; знахарки отпаивали её отварами, чтобы унять дрожь. Сейчас здесь был мужской разговор.

— Говори, — глухо бросил Князь, не отрывая взгляда от кубка с вином. — Вдову ты привез, это добро. А с ворогами что?

Ждан прошел к княжескому столу, остановился в почтительном, но гордом отдалении.

— Нет там ворогов, княже, в людском обличье. И коней следов нет, кроме наших и купеческих.

— А кто есть? — подался вперед воевода Свенельд.

Ждан молча достал из пояса кожаный кисет, развязал шнурок и вытряхнул содержимое на столешницу, прямо перед Князем, рядом с блюдом вареной баранины.

Белый пучок жесткой, проволочной шерсти лег на дерево, словно чужеродный нарост.

В гриднице стало еще тише. Волхв в углу резко замолчал и вытянул шею.

Князь взял клок двумя пальцами, поднес к свету свечи.

— Вепрячья? — спросил он с надеждой, которой сам не верил.

— Пощупай, княже, — сказал Ждан. — И понюхай.

Князь сжал шерсть. Поморщился от жесткости. Понюхал. И отбросил пучок на стол, словно тот был ядовит. Он вытер пальцы о скатерть с нескрываемым отвращением.

— Мертвечина, — прорычал Князь. — Склепом тянет.

Волхв поднялся со своего места. Подошел, шаркая. Взглянул на шерсть, но касаться не стал. Ткнул посохом в пол.

— Волколак, — прокаркал старик. Голос у него был скрипучий, как несмазанная петля. — Зверь, что из навьего мира приходит. Не живой и не мертвый. Сила в нем десяти медведей, а злоба — человечья. Он не ест, чтоб насытиться. Он ест, чтоб кровь теплую чуять.

Ропот пробежал по столам. Воины крестились, кто верил в Христа, и плевали через плечо, кто чтил старых богов. Слово было произнесено.

Князь ударил кулаком по столу так, что кубки подпрыгнули.

— Волколак, упырь, леший — мне плевать! — рявкнул он, и шепот смолк. — У меня обоз разбит. Десяток добрых воинов — в фарш. Торговый путь на Полоцк стоит, купцы нос сунуть боятся. Если слух пойдет, что Смоленск зверя прогнать не может — нам ни греки, ни варяги дани не дадут, а только насмех поднимут!

Он встал, нависая над столом. Его лицо пошло красными пятнами ярости.

— Не дело это — байки слушать. Зверь есть зверь. Его можно загнать, проткнуть и шкуру снять. И ты, Ждан, — он упер палец в грудь героя, — ты это сделаешь.

— Я, княже? — Ждан выгнул бровь. — Для охоты есть псари. Я мечом машу.

— Ты бабу эту знаешь как облупленную. Она на тебя смотрит как собачонка. Если зверь её не убил, а лишь пометил... значит, она ему нужна была зачем-то. А теперь и ты в деле завязан.

Князь не знал про разговор Любавы со зверем, но чутье правителя не подвело его.

— Берешь столько людей, сколько надо. Серебра из казны дам на железо, на сети, на ворожбу — что попросишь. Но чтоб голову этой твари я увидел здесь, на этом столе. Или, — голос его стал вкрадчивым, — я твою голову на кол посажу за нерадение. Понял?

Ждан почувствовал, как петля затягивается. Выбора не было. Паника на торговом пути била по карману всех, и его тоже.

— Сделаю, княже. Только не людьми тут брать надо. Тут хитростью. Шерсть эта... она не простая. И вдова видела не зверя, а демона.

— Убей демона, — отрезал Князь, садясь обратно. — А шкуру жрецу отдашь, пусть бубен обтянет. Ступай.

Ждан сгреб белую шерсть обратно в кисет. Это был теперь его единственный след.

Выходя из гридницы, он чувствовал на спине взгляд волхва — тяжелый и недобрый, будто старик знал больше, чем сказал.

В голове крутилась мысль: "Найти тварь. Легко сказать. Как найти того, кто пахнет землей, в лесу, который весь из земли и состоит?".

Задача перешла в разряд "сдохни или сделай". Именно так, как любил Ждан. Только на этот раз на кону стояли не монеты, а сама жизнь.