Обманул. Спустя много времени размял скулящие суставы и сумел встать. Это изолятор для особо заразных или радиоактивных. Чистенько, как я и писал, отдистиллированно и продезинфицировано. Ни одной бактерии. Мало что вижу, так что время определить (о да, тут есть часы, висят над дверью, но слишком далеко) не смог. Сейчас ночное время, это понятно по отсутствию в помещении дневного света. Растений нет. Это потому что ночью растения больше потребляют кислород, и это вредно для пациентов. Вокруг меня надежный и глухой стерильный бокс. Рядом дверь в туалетную комнату, справа от нее — вероятно, предбоксник, куда заходят лечащие врачи и медсестры. Из предбоксника обычно можно попасть в служебное помещение, где находится все необходимое для контакта с больным. Рядом с моей койкой есть пуленепробиваемое окошко. Через него пациент может говорить с врачом или близким человеком, если тот изволил нанести визит. Все слышно очень хорошо, хотя и приглушенно. Вероятно, это из-за меня: по какой-то причине я то ли стал хуже слышать, то ли это здесь так глухо и одиноко… Не знаю. Стоп! А куда подевалось время? Вроде бы все знакомо, но снова как-то не так! Что изменилось? Или я действительно переутомился? Память, у меня совсем никудышная память. Может, я зря это делаю. Я забыл что-то очень важное, о чем вспоминать не стоит. Ходить все еще тяжело, я едва не свалился и чуть не навел лишний шум. Падающие пациенты посреди ночи никому не нужны. Я немного порылся в ящиках в своем изоляторе: там были запасные рубашки, стерильные бинты, около ящика вон огнетушитель, немного документов: всякие справки, всего пара эпикризов, в которых не говорится ничего хорошего, небольшой анамнез и моя персональная карточка пациента.
Итак, я, Винсент Лиáм Кэрролл, молодой человек мужского пола двадцати четырех лет 2033 года рождения, 28 мая 2057 года (а сегодня какое число?!) получил дозу радиации во время бомбежки города Де-Мойн, штат Айова, был сиюминутно доставлен в частное медицинское учреждение и на данный момент нахожусь на принудительном лечении с подозрением на острую лучевую болезнь. Помещен в стерильный бокс под номером V0013. Счастливый обладатель букета хронических болезней, в том числе… дистрофии?.. А, ну да, при росте 6 футов 3.6 дюйма имею вес приблизительно 125.7 фунтов. Подвергался воздействию синтетических наркотиков, есть подозрения на проблемы психиатрического рода. Все-то они знают, сволочи… А я ничего. Вот так живешь — и вдруг становится очень интересно почитать о самом себе. Иногда такое узнаешь, о чем отродясь и не подозревал.
Однако помимо всего этого я обнаружил еще какие-то записи. Очень удивился: они не были напечатаны машиной и не имели отношения к этому месту. Почерк (отчего-то я это знаю) мой, язык преимущественно английский, лексика старая британская, стиль написания отвратный. Прилагаю сюда:
Дрожат, трясутся, дергают… Огней
Как тесен мир… как тесен! Едва прибыв в Портленд и не успев обойти и половины города (у нас с Соколовским оказалось слишком много дел, чтобы любоваться архитектурой и культурным наследием Запада), я был вынужден обнаружить здесь своего верного соотечественника и бывшего анестезиолога… Я и раньше писал, что это великолепный, самодостаточный и добросовестный человек, который никогда не болтает без дела. Очень жаль, что фатум разлучил нас, и нам обоим пришлось покинуть Лондон. Дом, милый дом… Миссис Хаммерсмит нашла меня сама и случайно. Как выразился бы мой дорогой сержант, «на вашей очередной медицинской тусовке». На самом деле это было что-то вроде благотворительной акции, бесплатной лекции для всех желающих, куда можно было прийти вольным слушателем, разумеется, предварительно зарегистрировавшись и получив соответствующий пропуск. Этот университет переживал не лучшие времена: организация уже испытывала дефицит бюджета, поэтому приходилось «попрошайничать». Я забросил в их копилку два бакса. Многие студенты-первокурсники и потенциальные абитуриенты пришли туда: дают — бери. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке… Я тоже пошел. Все равно терять нечего. Хаммерсмит, как оказалось, к моему культурному удивлению, работала в этом университете с тех времен, как уехала из Великобритании. Она собрала целую кафедру анестезиологов и реаниматологов и с тех пор занималась преподаванием. Она сразу меня узнала, как только вступила на амвон. Наши взгляды столкнулись на миг, но ее голос ни на йоту не дрогнул: она, как и любой опытный анестезиолог, повидавший множество случаев и переживший множество историй, говорила ровно, ясно и хладнокровно. Темой лекции был раздел кардиологии, а именно врожденные пороки сердца. Она знала, зачем я пришел. И я знал, зачем она смотрела на меня. Я не слушал ее — только смотрел и поражался, что сделала с ней Северная страна. Общий вид был еще хуже, чем после двенадцатичасовой операции. Она как будто не спала этой ночью, но вида не подала и говорила, говорила, говорила… Я знал этот материал и мог так же, как и она, встать на кафедру и разъяснять своей аудитории последствия и особенности протекания тетрады Фалло, артериального протока, овального окна, дефекта межжелудочковой перегородки… Это был своеобразный вызов: она, как истинная англичанка, это даже подчеркнула своим острым взглядом. «Вот я здесь… говорю элементарные вещи из кардиологии… Я знаю, что ты мой кардиохирург, бывший, но все еще мой, и все же ты молчишь. Почему, Винсент? Почему ты не встаешь и не кричишь, что это проходят на первом курсе медицинского факультета? Почему ты не слушаешь?» — Она знала, что меня раздражают элементарные вещи, и очень редко, в одном из пятнадцати случаев называла меня по имени: все это, конечно, исключительно наедине. Я знаю, что она была несчастлива. Она несчастна и до сих пор: спустя полтора часа, когда все вышли из душной аудитории, мы заговорили.
«Винсент… Что ты здесь делаешь?» — только и смогла выдавить она. Я не мог рассказать ей. Это совершенно секретно. Я не предатель. Ответил, что появилась острая необходимость. Хаммерсмит не стала лезть мне в душу: поняла, что рассказывать о резоне своего пребывания в Портленде я не намерен. Между нами еще осталась эта формальная вежливость. Мы сохраняли психологическую дистанцию, и от этого мне было хорошо. А ей?.. Впрочем, я не претендовал на место ее друга или даже любовника. Миссис Хаммерсмит уже давно как замужем, и мы друг другу не подходим. Не в моем вкусе, вроде так говорится в народе.
Внезапно она пригласила меня к себе на чашечку чая. Как истинный джентльмен, я не мог ей отказать, особенно после такой долгой разлуки. Мы шли пешком. Было темно и холодно. Я написал Соколовскому, что, вероятно, вернусь в отель очень поздно, чтобы они с Швецем не волновались. Квартира эта была аккуратной и хорошенькой, но холодной. Холод лез отовсюду, как будто бы это Хаммерсмит исторгала из себя леденящий поток — однако я не был в этом уверен. Как-нибудь дотронуться до нее я не посмел. Слишком неформально. Слишком… тепло.
Мы говорили о многом. О войне, о работе, о смысле жизни, о своих семьях. Я заручился ее поддержкой на случай, если у меня возникнут здесь проблемы. У Хаммерсмитов уже был ребенок, родился три года назад. Кажется, его назвали Джереми. Когда мы пришли, он спал в своей комнате. Дети в их доме спали по расписанию! Я тоже так жил до недавних пор: монсеньор всегда заставлял меня ложиться и вставать в одно и то же время. Это правильно, ведь отсутствие режима ведет к дезорганизованности и многочисленным хроническим заболеваниям. В здоровом теле здоровый дух.
Она сказала, что ошиблась, приехав в Северную страну, потому что здесь им стало еще хуже: заработок упал, она перестала получать от работы удовольствие, мистер Хаммерсмит постоянно был занят финансовыми проблемами, а тут еще Джереми. В Англии, говорит, было лучше. Я попытался успокоить ее и заверил, что очень скоро это закончится и она сможет вернуться в Старый Лондон.
«Когда?» — спросила она безнадежно и не ожидала никакого ответа.
«Этим летом», — абсолютно уверенно заявил я. Она даже подняла брови на пару миллиметров.
«Откуда тебе знать? Разве тут предугадаешь?»
«Поверьте мне, миссис Хаммерсмит. Этим летом вы станете свидетелем рождения нового мира», — говорил я. И говорил чушь. А может, правду. Конец и правда близок. Я это чувствую.
Аткинс не пропал без вести. Оказалось, что после моего отъезда он немного поработал с ней и Фредриксоном, а потом уехал в Германию. Там как раз его настиг новый тип инфекции, с которым мы с ним бились бок о бок, даже не зная, насколько близко находились друг от друга… Я так и не увидел его, не заговорил, не заметил его фамилии, не пожал руки. А потом он умер. Вот так внезапно и бесповоротно. В какую-то секунду мне стало дурно, но я сделал еще глоток и проглотил проклятую слезу вместе с чаем.
Приходилось снова вспоминать те времена, когда мы с Элис и сержантом застряли в Антверпене. Гнойники, тела, дренажи, кровь, трубки и канюли. Странное время. И как только мы выжили? На границе мы простились с ним, и он улетел домой, в Айову. Я еще надеюсь встретиться с ним. Он обещал, что никогда меня не забудет, в особенности мою дорогую сестру. Я обязательно приеду в Де-Мойн. Я должен. Verus amicus amici nunquam obliviscitur.
Я врач. Я веду дневник кардиохирурга. Моя Родина — Англия, мое предназначение — спасать людей от смерти. У меня есть цель в Америке. Мои друзья — русский, немец и американец. У меня есть сестра. И сейчас я в Де-Мойне…
Я ничего не потерял — только память. Еще два дня назад, находясь в совершенно незнакомом мне пространстве, полностью обессиленный и оглушенный чем-то не то тяжелым, не то мощным (одно, впрочем, не исключает другое), я предавался жалким мыслям о своей экзистенции. Ничего другого мне делать не оставалось — я едва мог видеть, а малейший шорох, даже отдаленные возгласы за окном (окно! Да! Тут было окно!) отдавались в ушах таким мучительным диссонансом, что я бы с радостью закрыл их обеими руками… Но только… сил не было. Совсем. Мое тело замерло в одном положении, словно оцепеневший труп; мысленно я поднимал тяжелую руку, потирал ей застывшее лицо, блаженно поворачивался на бок… Однако в реальности не происходило ничего. Я различал среди прозрачных голубых штор и куч медицинского оборудования (к сожалению, разглядеть или ощупать его я был не в состоянии) свои бледные, чересчур бледные, совсем как у мертвеца… конечности. Назвать это руками у меня не хватило здравого смысла. Было светло, пахло медикаментами и… спиртом. Ощутив этот запах, я немного успокоился. Я медленно опустил веки, и под ними стали плавать зеленые пятна. Наверняка глаза мои сильно опухли и теперь выглядели как разбухшие шарики в узких лунках. Но хватит жалеть себя! Где моя рациональность? Необходимо было начать активную реминисценцию.
Я думаю, все понимают состояние, когда только просыпаешься после бурного кутежа. Веки оказываются внезапно непомерно тяжелыми, под ними хаотично плавают разноцветные круги, и даже двигать зрачками кажется больно — голова дробится и кружится настолько, что любое движение пальца представляется болезненным. Мозг почти не ощущается, пространство в черепе заполнено вакуумом или же плотным мусором. Сил нет никаких, и единственное, что ты можешь сделать — это жалко и неразборчиво прохрипеть: «Воды-ы-ы…» Некоторые, впрочем, доводят себя до такого положения, что и хрипеть не в состоянии. Тут только скорую вызывать, как бы не случилось алкогольного отравления.
Мне скорую никто вызвать не мог, да и я, в общем-то, вроде как и не пил. Не припомню за собой ни одного случая, когда я напивался до полного беспамятства: разве что лет десять назад, когда я впервые узнал на собственном опыте что такое абсент… Впрочем, я, как медик, широко осведомлен о последствиях алкоголизма для человека, особенно для подростков. Отдаленным эхом что-то (или кто-то) подсказывало мне, что я абсолютно трезв, хотя самочувствие сильно напоминало мне о мощном похмелье. Вероятно, со мной что-то произошло, полагаю, у меня амнезия. Синдром Корсакова был бы слишком страшным приговором, но вполне обоснованным: алкоголизм в сочетании с анорексией частенько дают именно такой результат. Амнезия скорее либо ретроградная, либо стационарная, либо диссоциативная — медицинские термины я все еще помню, следовательно, и о жизни социума могу вспомнить… Это как на экзамене у некоторых молодых людей из центральной части города — вроде в далеких задворках памяти что-то есть, что-то важное и на данный момент такое необходимое, но ты не можешь достать… Не можешь дотянуться, как бы ни пытался, судорожно ищешь ключи к искомому, цепляешь какие-то слова и вещи, роясь в мусоре и кучах хлама, начинаешь паниковать или вовсе разочаровываешься в успехе, а нужное так и не приходит. Но потом, когда все заканчивается, эта падла неожиданно возникает прямо перед носом — это люди называют «законом подлости». Аналогичная ситуация складывалась и у меня, вопрос заключался лишь в том, когда же эта падла наконец выскочит?
Опомнился. Зачем я все это пишу? Боюсь забыть. После того, что произошло, лучше все записывать. Я нашел старую запись не просто так. Она наверняка такая не единственная. Мне нужно еще. У меня мало информации. Мне нужен мой дневник. Как эти страницы оказались у меня в столе? Тогда где все остальные? Кто-то спрятал? Уничтожил? Использовал? Ах, боже мой, и зачем я только начал напрасно марать бумагу! Мне нужны еще записи! Где они могли потеряться?!
Прошло три часа. Я не произнес ни единого слова, как будто вся моя жизнь была реалистичным осознанным сном, и я только что пробудился, и даже тогда, находясь в абсолютно неподвижном и безмолвном состоянии, я не ощущал себя хоть сколько-нибудь реальным. Потолок подо мной был перфектно чистым, чуть не стеклянным, и через него я, как через зеркало, наблюдал за некой неизвестной мне особью: кожный и волосяной покровы были у нее под цвет простыни, внешним строением она чем-то напоминала человека, но просто назвать ее человеком я никак не мог. В замешательство вгоняли два пучка шерсти черного цвета: на месте, где у человека были бы уши. В сущности, это человеческое творение (не было сомнений, что его создали люди) почти не двигалось, даже, наверное, не дышало. Все в нем выглядело таким отстраненным, что я даже не сразу понял, что смотрел на себя.
Я пишу «смотрел» лишь потому, что тогда, момент назад, в коридоре возник кто-то живой.
Мутные стрелки на часах напротив показывали на шесть и два. Тишина вдруг прервалась, сначала легким троекратным стуком, затем — шарканьем больничных тапочек. Я едва поморщился от звонкого стука — мне было больно воспринимать любые громкие резкие звуки. Сквозь чистую стеклянную панель я разглядел ослабленными глазами фигуру девушки в белом. Вероятно, это была медсестра. Сквозь стекло ее волосы выглядели салатовыми, а кончики — даже слегка сиреневыми. Ростом она была небольшая, предположительно метр шестьдесят или чуть больше. Разглядеть ее лицо во всех деталях было для меня проблематично, но я готов поклясться, что глаза у нее голубые.
Вдруг — голос: «Лиам… Ты не спишь?»
Он звучал тихо и обеспокоенно. Это была она. Та девушка, что сверлила мою голову звуковыми волнами. Я еще помню этот эпизод: это произошло до того, как я очутился в изоляторе. Мне было очень плохо, я полз по стене вниз и по диагонали, коснулся волосами пола и на миг выключился. Потом снова ожил. Глаза оставались закрытыми, мне было страшно открывать их, я все забыл. Но чтобы выяснить, где я пребывал на тот момент, мне все-таки пришлось пожертвовать страхом, сделать усилие и разлепить веки. Во мне бесновалось смешанное чувство: и тяжело оттого, что организм лишен всякой энергии, и страшно от неизвестности… Впрочем, что мне терять, если я и так потерял самое важное, что может быть для человека?
Мои брови сдвинулись, и все лицо стало медленно отходить от каменного оцепенения: я нахмурился и сморщил нос. Виски мгновенно запульсировали с такой убойной силой, что зубы непроизвольно вцепились в дрогнувшую от боли губу. Не хватало еще какого-нибудь жуткого шума прямо в ухо…
«Лиам! Ах, боже, Лиам очнулся! Джек, иди сюда, ну что ты стоишь?!» — накаркал!
Пронзительный тонкий голос какой-то молоденькой девушки, словно пятнадцатисантиметровая шприцевая игла, врезался через ухо прямо в мозг, грубо ударяясь о стенки черепа, и голова затрещала с большей силой. Я зажмурился.
«Что с ним?» — второй голос определенно принадлежал мужчине, тоже молодому, но был таким резким и звучным, что мне показалось, будто моя барабанная перепонка сейчас лопнет, сказав мне: «Счастливо оставаться!»
Тем временем девушка продолжала пищать: «Не знаю… Лиам, ты как? Тебе больно?»
Меня зовут Лиам… Красиво. Если не ошибаюсь, это имя ирландского происхождения и произносилось ей на ирландский манер. Эта девушка, похоже, знала меня. Но насколько хорошо? Преодолев слабость, я прижал уши (большие, мягкие и пушистые) к голове и почувствовал тепло металла. На ушах было что-то железное.
«Не ори, он, походу, оглох от тебя», — небрежной шуткой заключил мужчина.
«Не смешно, Джек, — с обидой в дрожащем голосе проговорила девушка и продолжила сочувствующим тоном, уже намного тише: — Лиам, скажи что-нибудь, если можешь…»
Маленькая худая ручка стала нежно и медленно гладить меня по голове, играя спутанными немытыми волосами. Я боялся даже открыть глаза, не то, что пошевелиться, и просто замер, с адской болью в голове внимая каждому звуку и движению. Судя по всему, рядом находилось двое: мужчина и эта девушка. Но кто знал? Может быть, я лежал сейчас на операционном столе, пока еще не раздетый, и на меня пялилась толпа врачей? Или мы находились в окружении вооруженных солдат, которые могли покончить со мной в любой момент, стоило мне сделать неверное движение? Или на меня была направлена видеокамера, и через эту камеру на меня смотрели миллионы и миллиарды людей, как на пойманного преступника? Может быть, это была психиатрическая клиника? Почему нет? В такой ситуации допускается все. Я не узнаю, пока не открою глаза!
Очень медленно я начал поднимать веко правого глаза. Все было расплывчатым и мутным, как мыльная вода, в которой недавно кто-то мылся, и я даже не сразу смог определить две фигуры, склонившиеся надо мной. Оказывается, лежал я на полу, в каком-то коридоре, у стены. Вокруг никого не было, по крайней мере, я никого больше не заметил. Фигуры были неестественными и с точностью до наоборот разными: первый имел вытянутую голову, вернее, голый череп, череп рогатого животного, вероятнее всего, козла, тощий, но не слабый, во фраке, с серебряной цепочкой и был как будто предрасположен к разного рода фикциям и демагогиям. Второй же, к моему секундному ужасу, был похож на меня в совершенстве, разве что у него были толстые закрученные рога, дьявольские крылья и хвост как у черта. Его полуобнаженное тело с точностью повторяло мое во всех деталях: вот на правой стороне груди у него круглой формы клеймо-печать, вот руки, от запястий до плеч покрытые черными татуировками (на предплечьях даже шрамы сохранились), вот впалый живот и выпирающие ребра… Лицо, в общем-то, было таким же, за исключением, пожалуй, широко распахнутых, безумных глаз.
Я снова закрыл глаза, уже в попытке прогнать эту несчастную галлюцинацию, и был готов вырубиться, если бы меня не крикнули еще раз. Я снова открыл один глаз и вновь убедился, что скелет антропоморфного парнокопытного в костюме и мой рогатый клон — просто иллюзия. На самом деле возле меня на коленях сидела худая маленькая девушка на вид лет пятнадцати. Лицо у нее было круглым и белым, а волосы светлыми, с какими-то подкрашенными кончиками. Мужчина, сидевший на корточках, был довольно больших габаритов, хорошо сложен, шатен и носил военную форму. Он хотел было протянуть ко мне руку, но я оказался бдительнее. В голове вновь забилось мощное пульсирование, а тело пронзила непонятная боль: я отпрянул от него.
«Чего ты шарахаешься?» — кажется, он немного обиделся.
«Лиам, мы не сделаем тебе больно», — успокаивающим голосом заговорила девушка.
«Ну, или хотя бы попытаемся…» — буркнул военный, очевидно расстроенный моим диким поведением. Знал бы он, в каком я пребывал состоянии! Впрочем, я не мог судить — я совершенно его не помнил…
«Прошу прощения за свое странное поведение, сэр… Но я абсолютно ничего не помню…» — слова эти дались мне с большим трудом, и я сам удивился своему голосу: некогда звонкий и мелодичный, он был теперь всецело истощенным и ослабевшим. Я едва слышал самого себя. Я не мог судить о своем акценте, толком не слушая своего голоса, которого почти не помнил. Для меня он практически никак не звучал, улавливались только глухие отклики, чем-то похожие на тонкий тенор-альтино… Но я мог ошибаться.
На лицах обоих я прочитал шок и отрицание. Началось совещание, в обеих парах глаз начали застывать ощущение глубокой утраты и сожаление. Во влажных небесно-голубых, впрочем, было больше скóрби, в сухих болотно-зеленых — позора и угрызений совести. Военный поцеловал девушку в лоб, и на меня снова обратили внимание. Он подошел ко мне вплотную и попытался, видимо, схватить меня. В знак протеста я стал пробовать вырваться из его больших рук, но он, несомненно, оказался намного сильнее: сержанту (как я успел заметить по его форме) было достаточно крепко прижать меня к себе, чтобы я не выбился из этой стальной хватки.
«Остынь, Ланкастер, не на расстрел тебя несу», — небрежно рявкнул он, и мне пришлось затихнуть: в голове кольнуло, а все силы вмиг улетучились.
Ланкастер… это… мое прозвище? Я знаю только английскую династию. У них даже символ есть — роза Ланкастеров… Существуют также роза Йорков и роза Тюдоров. Последняя сложена из двух других и представляет собой белую розу, изображенную поверх алой. Родоначальником этой династии является Генрих, но вот какой? И когда же они все правили?..
Тут кто-то снова затрещал: «Неси аккуратнее, ему наверняка плохо! Ты же не мусорный мешок тащишь, в конце концов…»
Военный ничего не ответил и только обхватил меня поудобнее. Я с ужасом отметил, что форма на нем была американская. Военные Воздушные Силы США… Мне следовало опасаться этого человека. Похоже, эти двое были в отношениях. Они не могли быть близкими родственниками — слишком разный акцент. Характерная замена t на d, рычание, «эканье» и пафос — этот парень точно прожил бóльшую часть жизни в Америке. Видимо, он из Айовы. Только сейчас я понял, что это почти не враг. А может, даже и друг. Почему-то на языке застряли такие строки:
Когда же я услышал речь молодой британки, у меня свалился камень с плеч, и в душе мелькнуло что-то похожее на секундную радость. Разумеется, это было не то received pronunciation, которому учили меня в детстве, (я начинаю вспоминать отрывки своей жизни!) ее произношение смахивало чем-то на северо-ирландское. Где же мы, черт побери, находились? Сил и желания задавать вопросы не было абсолютно. Тут и инстинкт самосохранения работал, и банальное здравомыслие. Лучше было не спрашивать и не говорить ничего лишнего. Я понятия не имел, куда меня несли — возможно, в медпункт, возможно, в американскую тюрьму, возможно, в лабораторию, возможно, куда-то еще… Но оказалось, что в медпункт. Самым удивительным являлось то, что я еще мог что-то вспоминать и соображать. Глаза мои снова были закрыты: мне не хотелось ничего видеть, и даже от одной только смены картинки моя голова начинала биться в агонии все сильнее. В безнадежности я отвергнул все мысли о попытках сбежать и предался течению…
А сейчас она стояла передо мной за стеклом, смотрела на меня сверху вниз, хотела увидеть мой ответ. Я слегка наклонил голову, чтобы подать хоть какой-то признак жизни. Мышцы шеи мгновенно подали сигнал о том, что я не двигал ими давненько — стало больно.
Она продолжила: «Я вот пришла проведать… Ты… Тебе уже лучше?»
Я бы не сказал… Голова моя все еще гудела, словно пронзенная арбалетной стрелой, а перепонка в ушах стала настолько чувствительной, что совершенно любой звук доставлял мне дискомфорт. Двигаться было крайне тяжело, мышцы переутомлены настолько, что даже в состоянии покоя умудрялись болеть. Все было слегка размытым, но в глазах не двоилось. Судя по всему, меня просто контузило.
Она говорила: «Хотя, наверное, глупо спрашивать… Ты помнишь меня? Элис… Конечно же, ты не помнишь… — печально заключила она, посмотрев на мое лицо. — Ты ведь и сам сказал. Почему я надеялась на обратное? Наверное, это просто глупая вера в лучшее. Есть ли у меня шансы хоть как-то помочь тебе?»
Элис. Она моя сестра. Моя сестра — медсестра. Она ответила, будто услышала мои мысли: «Если я расскажу, ты наверняка не поверишь. Зачем тебе верить какой-то чужой поехавшей медсестричке?»
Между прочим, это еще не доказано. Эх, женщины! Если бы я только мог сказать что-то нужное…
«Нет, не надо, ничего не говори, — прервала она и выставила вперед ладонь, заметив движение моих губ, — тебе нельзя! Лучше… лучше просто кивни, если хочешь послушать».
Я подчинился, лишь бы только получить хоть какие-то зацепки.
Элис продолжила: «Ты… Ты помнишь хоть что-нибудь? Год? Войну? Детство? Лиам… ну хоть что-нибудь!»
Я со скрипом в костях согнул обе руки в локтях и стал на пальцах показывать ей цифры: указательный и средний, кольцо из большого и указательного, раскрытая ладонь, еще два пальца с другой руки… Я назвал ей год, в котором я предположительно оказался. Судя по ее радостному выражению лица и широкой улыбке (эта улыбка показалась мне очень знакомой), я угадал.
Она обрадовалась: «Как хорошо! Может, ты вспомнишь еще что-нибудь? Но тебе наверняка тяжело говорить… А язык жестов ты еще не изучил. Знаешь… Я думаю…»
Последующий ее сентиментальный монолог был наполнен в основном эмоциями, главным образом, смешанными: с одной стороны, она была невероятно счастлива, что я пришел в сознание, хоть и частично. Другой аспект состоял в том, что она до сих пор была огорчена моим нынешним состоянием и в большей степени амнезией. Да, вся эта легкая имманентная энтропия — в репертуаре многих женщин, с чьими потоками тезисов и речью мне приходилось сталкиваться. Все эти книги, эти люди — я не испытывал энтузиазма, слушая или читая их, и дело было не в убеждениях и не в аспектах, которые они пытались рассматривать. Причина моего ступора крылась в их интерпретации. Эта самая коллизия наглядно показывала, насколько различны умы женщины и мужчины. Это медицинский факт.
Все отрывки ее повествования можно дифференцировать на несколько фаз: эмоциональное, фактическое и подсознательное. Фактического там было, к моему сожалению, крайне мало, поэтому с него я и начну. Очень рационально, она заново представилась и назвала свое полное имя, которое моментально отдистиллировало мои сомнения по поводу имен: она, Элис Элеонора Фрай, моя лишь названная сестра, с которой я, как оказалось, был знаком всю жизнь, начиная с 1876, затем в 1881 она переместилась в 2047, и началась Ядерная война. Сказала она также, что память я потерял при бомбежке некоторого военного пункта в Де-Мойне, что Джек, тот летчик-американец, перевез меня на вертолете (на вертолете? Контуженного?..) сюда, и теперь «все ужасно». Конец повествования. Эмоциональная фаза дополняла фактическую разнообразными чувствами: когда она говорила о себе, ее тонкий голос (готов поклясться, это сопрано) звучал неровно, легкой рваной вибрацией, но напоминал чем-то изысканную флейту. Я вспомнил почему-то именно этот инструмент, словно слышал, как кто-то на нем играл. В другой же части повествования мотив сменился на печальную скрипку. Подсознательная фаза добавляла к двум другим определенные, четко описанные эпизоды. Они-то и помогли мне реминисцировать более эффективно.
Тут она решила обломать мне весь кайф: «Ты… Ты, наверное, сильно устал. Столько всего нового за одну ночь… Уже четвертый час! Кошмар! Мне пора, и тебе лучше бы уснуть…»
Уснуть? Нет! Я теперь не усну больше!
«И не делай такие глаза, я сейчас сама заплачу! — рвано задребезжал ее голос. — Я еще приду… завтра. Завтра точно приду! Прошу, пожалуйста, не делай так!»
Последнее слово она выбросила на одном дыхании и убежала из поля моего размытого зрения. Дверь за ней закрылась сама. На стеклянной панели я еще мог наблюдать теплые следы от ее ладоней. Моя рука вдруг опустилась, и только тогда я обнаружил, что в реальности пытался протянуть конечность к ней. На потолке отражалось все то же существо, но лицо его теперь приняло метаморфозу: в этом лике образовалось нечто минорное. Тогдашнее мое состояние теперь было похоже на вторую стадию у наркозависимых. В горле и под ложечкой что-то заныло, носоглотку как будто схватил асфиктический спазм. Опустились тяжелые темные веки, зубы снова стали терроризировать пульсирующую губу. Но я не заплакал.
