Как современное искусство оказалось в ловушке своего желания шокировать
Есть два вида неправды - ложь и притворство. Человек, который лжет, говорит то, во что не верит. Человек, который притворяется, говорит то, во что он верит, но только временно и с определенной целью, пишет Роджер Скратон.
Кто угодно может лгать. Достаточно сказать что-то с намерением обмануть. Однако притворство- это что-то большее. Чтобы притворятся, нужно вовлекать людей, нужно верить самому. Лжец может притвориться шокированным, когда его ложь будет разоблачена: но его притворство является частью лжи. Подделка действительно шокирует, когда её разоблачают, поскольку вокруг неё возникает круг доверия, в котором она состояла сама.
Во все времена люди лгали, чтобы избежать последствий своих действий, и первый шаг в нравственном воспитании - научить детей не лгать. Но притворство- это культурный феномен, который в одно время был более заметен, чем в другое. В обществе Гомера или Чосера, очень мало притворства. Однако ко времени Шекспира поэты и драматурги начинают проявлять большой интерес к этому новому человеческому типу.
В шекспировском «Короле Лире» злые сестры Гонерилья и Ригана принадлежат миру фальшивых эмоций, убеждая себя и своего отца в том, что они чувствуют глубочайшую любовь, хотя на самом деле они совершенно бессердечны. Но в действительности они не осознавали себя бессердечными и наоборот если бы они знали себя, они бы не вели себя так нагло. Трагедия Короля Лира начинается, когда настоящие люди - Кент, Корделия, Эдгар, Глостер - изгнаны притворщиками.
Притворщик- это человек, который изменился с целью занять другое социальное положение, место, которое было бы для него не естественным. Таков Тартюф Мольера, религиозный самозванец, который берет под свой контроль домашнее хозяйство, демонстрируя коварное благочестие. Подобно Шекспиру, Мольер понимал, что притворство касается самого сердца человека. Тартюф - не просто лицемер, который претендует на идеалы, в которые он не верит. Он сфабрикованный человек, который верит в свои собственные идеалы, такие же иллюзорные, как и он сам.
Притворство Тартюфа была делом ханжеской религии. С упадком религии в 19 веке появился новый вид притворства. Поэты-романтики и художники отвернулись от религии и искали спасения в искусстве. Они верили в гений художника, наделенного особой способностью творчески преодолевать человеческие границы, нарушая все правила, чтобы достичь нового уровня. Искусство стало каналом к трансцендентному, воротами к высшему знанию.
Таким образом, оригинальность стала критерием, по которому отличали истинное искусство от фальшивого. В общих чертах сложно сказать, в чем заключается оригинальность, но примеров у нас достаточно: Тициан, Бетховен, Гёте, Бодлер. Но эти примеры учат нас тому, что оригинальность - это сложно: ее нельзя схватить с воздуха, даже если вы гений, такой как Рембо или Моцарт, которые, кажется, именно так и делали. Оригинальность требует обучения, тяжелой работы и, прежде всего, утонченной чувствительности и открытости к опыту, за которые обычно платят страданием и одиночеством.
Поэтому получить статус оригинального художника непросто. Но в обществе, где искусство почитается как высшее культурное достижение, награда огромна. Следовательно, существует мотив для подделки. Художники и критики собираются вместе, одни чтобы изображать из себя творцов, другие проницательных ценителей истинного авангарда.
Таким образом, знаменитый писсуар Дюшана стал своего рода парадигмой для современных художников. Вот как это делается, утверждали критики. Возьмите идею, выставьте ее на обозрение, назовите искусством и обнажите ее. Трюк повторили с ящиками Brillo Энди Уорхола, а затем с маринованными акулами и коровами Дэмиена Херста. В каждом случае критики, как квочки, кудахтали вокруг нового непостижимого яйца, и подделка демонстрировалась на публику со всей необходимой помпой, чтобы ни у кого не возникло сомнений. Стимул к коллективному притворству настолько силен, что сейчас редко можно стать финалистом Премии Тернера, не создав какой-либо объект, который бы не считался искусством до тех пор, пока так не заявили критики, да это оно.
Оригинальные жесты, подобные фонтану Дюшана, на самом деле невозможно повторить - как и шутки, их можно сделать только один раз. Поэтому культ оригинальности очень быстро приводит к повторению. Подделка настолько глубоко укоренилась, что нельзя точно сказать что-то, кроме того, что перед нами «настоящее искусство», а вовсе не подделка, что, конечно же является не так. В конце концов, всё, что мы знаем, - это то, что всё является искусством, потому что ничто им не является.
Стоит спросить себя, почему культ фальшивой оригинальности так сильно привлекает культурные учреждения, что каждый музей и художественная галерея, а также каждый концертный зал, финансируемый государством, воспринимают его всерьез. Ранние модернисты - Стравинский и Шенберг в музыке, Элиот и Паунд в поэзии, Матисс в живописи и Лоос в архитектуре - были едины в том, что народные вкусы испортились, что сентиментальность, банальность и китч вторглись в различные области искусства и затмили их месседж. Тональные гармонии были искажены популярной музыкой, фигуративная живопись уступила место фотографии; рифма и размер стали предметом рождественских открыток, а истории рассказывались слишком часто. Всё, в мире наивных и бездумных людей, было китчем.
Модернизм был попыткой спасти искренность, правду, труднодостижимое от чумы притворства. Никто не может сомневаться в том, что ранние модернисты преуспели в этом предприятии, создав произведениями искусства, которые поддерживают человеческий дух в новых условиях современности и устанавливают преемственность с великими традициями нашей культуры. Но модернизм уступил место рутине подделки: трудная задача сохранения традиции оказалась менее привлекательной, чем дешевый способ от неё отказаться. Вместо глубокого исследования Пикассо, его способа изображать лицо современной женщины на современном языке, вы могли бы просто сделать то, что сделал Дюшан- нарисовать усы на Моне Лизе.
Любопытно, что подделка возникла из страха перед подделкой. Модернистское искусство было реакцией на поддельные эмоции и успокаивающие клише популярной культуры. Смысл был в том, чтобы смести псевдоискусство, которое смягчает нас сентиментальной ложью, и утвердить реальность, реальность современной жизни, передать которую может только настоящее искусство. Поэтому долгое время считалось, что в сфере высокого искусства не может быть подлинного творения, которое не является «вызовом» самодовольству обывательской культуры. Искусство должно раздражать, опережая мещанский вкус с его любовью к комфорту, который являются просто другими названиями китча и клише. Но в результате раздражение становится клишированным в области искусства. Если публика стала настолько невосприимчивой к шоку, что только мертвая акула в формальдегиде вызовет кратковременный приступ раздражения, то художник должен изобразить мертвую акулу в формальдегиде - это, по крайней мере, аутентичный жест.
Поэтому вокруг модернистов вырос класс критиков и продюсеров, которые продолжают объяснять, почему смотреть на груду кирпичей, спокойно сидеть в течение десяти минут среди невыносимого шума или изучать распятие окроплённое в моче- не пустая трата времени. Чтобы убедить себя в том, что они продвинутые, идущие в авангарде истории, новые продюсеры окружают себя себе подобными, продвигая таких же как они во все комитеты, которые имеют отношение к их статусу, и ожидая продвижения в свою очередь. Так возник модернистский истеблишмент - замкнутый круг критиков, которые составляют основу наших культурных институтов и торгуют «оригинальностью», «трансгрессией» и «открытием новых горизонтов». Это обычное дело, что бюрократы художественного совета и музейные учреждения, тратят общественные деньги на то, что они никогда не мечтали бы иметь в своей гостиной. Но это всего лишь попытка повторить, это клише, как те, что они используют в своих дифирамбах. Следовательно, бегство от клише заканчивается клише, а попытка быть искренним - фальшивкой.
Если реакция на фальшивые эмоции приводит к фальшивому искусству, как нам найти настоящее искусство? «Всего превыше: верен будь себе.- говорит Полоний Шекспира,- Тогда, как утро следует за ночью, Последует за этим верность всем.». Живите правдой, - призвал Вацлав Гавел. Насколько серьезно мы должны относиться к этим заветам и как им следовать?
