(Продолжение, предыдущий выпуск здесь. Также предупреждаю, что на этот раз вы прочтете самый неприятный во всей истории и, возможно, для кого-то триггерный момент. Выставил тег "Негатив")
Через два месяца на диете я похудела на 8 кг. До модельного веса оставалось еще 12. Худелось легко — почти каждый день уходило 200–300 граммов. В теле появилась легкость, прибавилось сил. Я ходила на занятия два раза в неделю, а в остальные дни ставила после школы музыку и с удовольствием под нее час прыгала. На третий месяц занятий группа заметно поредела. Поскольку я вставала в первых рядах, чтобы лучше видеть, я даже не знала, что происходит за моей спиной, а за моей спиной народ вяло шевелил конечностями, раз за разом теряя к танцам интерес. На одном из занятий сказал, что группа отменяется — тут мое сердце упало — и он будет набирать новую — оно подпрыгнуло — и кто хочет, пусть подойдет к нему после занятия в нее записаться. Дождавшись, когда с ним пообщаются все желающие, я подошла, и он мне сказал:
— А вас я в новую не возьму.
И улыбнулся, поправив очки:
— Я вас хочу пригласить в резерв моих концертных коллективов. Как вы к этому относитесь?
Так я впервые в жизни узнала, что такое, когда у тебя вырастают крылья.
Концертных было два, один — бальных, другой — современных танцев. И как я узнала чуть позже, я была единственной, кого позвали сразу в оба. Я стала ходить на занятия пять дней в неделю, и еще в субботу можно было прийти позаниматься самостоятельно. И с головой ушла в мир, на который отзывались и мое тело, и моя душа. Когда тело танцевало, душа танцевала вместе с ним. Впервые в жизни меня что-то по-настоящему увлекло. Стало все равно, что происходит в школе, что происходит дома и что вообще происходит в мире. Все свободное время я проводила в школе танцев или же танцевала в своем воображении. Я продолжала хорошо учиться — от меня не ожидали ничего меньше этого — уроки делала в перерывах между занятиями. И практически ни с кем не общалась. Будучи застенчивой интроверткой, я не умела заводить друзей, и подруги у меня случались только в единственном экземпляре и то, если очень везло с кем-то случайно сойтись. В танцевальной школе я тоже ни с кем особо не подружилась, но мне это не мешало. Я привыкла быть одна.
Через три месяца после начала диеты вес застрял и перестал снижаться. Я пошла в библиотеку поискать книги по диетическому питанию, но в нашем городке такого не водилось. Обнаружилась только книга по производству еды, включавшая в себя большую таблицу калорийности. Я переписала себе ее от руки. Но нигде не было сказано, сколько калорий человеку нужно в день. Я решила, что мне нужно не больше 500, ведь это же целая трехзначная цифра. Составила себе диету: чай с яблоком с утра, кусочек рыбы в обед и кусочек рыбы вечером. Вес снова начал снижаться. Еще минус 5 кг, и у меня прекратились месячные. Я об этом никому не сказала, чтобы не напрягать никого своими проблемами и не вызывать ими дополнительные страдания. После их прекращения вес начал снижаться еще быстрее. Раз в месяц я не выдерживала и наедалась чего-нибудь вроде печенья, и тогда на следующий день я устраивала себе суточную сухую голодовку.
Помню, на 23 февраля девочки класса устроили мальчикам ежегодное чаепитие. Я зашла занести печенье и сразу после этого поехать на свои занятия. Я заранее одевалась в то, что носила на тренировки. Преподаватель требовал коротких юбок или лосин, сверху блузок с широким поясом, чтобы было видно ноги и талию, а для бальных танцев — туфлей на высоком каблуке. На них я научилась не только легко ходить, но и бегать и даже прыгать. Специально сшила несколько блузок по выкройкам из Бурды и перешила старые длинные юбки. Вот так, в короткой юбке, блузке и в туфлях на каблуках легко забежала вверх по лестнице, подбежала к кабинету, возле которого толпились мальчики в ожидании ключа и сунула пакет с печеньем в руки ближайшему. И на секунду зависла — КАКИМИ глазами смотрели на меня притихшие мальчики. Такими на линялые обои не смотрят. Я развернулась и побежала обратно, потому что опаздывала. Мне потом сказали, мальчики с сожалением спрашивали, почему же я не осталась. Особенно, тот самый красивый, который когда-то говорил, что я вообще не девочка из-за своего роста. Оказалось, вполне себе девочка, когда с высоким ростом в комплекте идут ноги от ушей и одежда по фигуре. Но мне это все никак не отозвалось. Я давно уже жила в другом мире, а этот больше не мог предложить мне ничего значимого.
Тем не менее было так удивительно замечать, как я вдруг стала кем-то, на кого обращают внимание. На кого смотрят с интересом и иногда даже с восхищением. Я вдруг начала что-то из себя представлять. Делать заметные успехи, которые отмечают и другие люди. Мне нравилось, как изменилось мое тело, каким оно стало сильным и ловким. Я легко могла на физкультуре залезть по канату до самого потолка, мне легко было подтягиваться и бегать. Иногда после уроков я ходила в школьный спортзал просто побегать кругами полчаса и получать от этого удовольствие. В обеих концертных группах я уверенно шла к тому, чтобы стать одной из лучших. Не стремилась к этому специально, просто от души вкладывала в танцы все, что у меня было. Они стали всем моим миром, моей религией и единственным, что делало меня живой и наполняло восторгом и надеждой. Они были спасением от темной тучи, низкого бетонного потолка и однообразного эмоционального болота внутри.
Мама вдруг тоже мной заинтересовалась. Наконец-то я решила проблему с внешностью и стала красивой, ничем ее при этом не обременяя. И не только стала красивой, но мной можно было гордиться и хвастаться. Она с удовольствием собирала эти ачивки, в которые ничего не вложила. Причем, ачивки для нее «не пахли». Сальные комплименты от друга семьи, который доверительно ей признался, какой красивой стала ее когда-то никакущая дочь, и как бы он не прочь ее трахнуть. Слова жены преподавателя танцев, которая ходила к матери на прием по медицинским вопросам, и сказала «Вашей дочери не нужна никакая протекция, она от природы талантливая». Обе эти «вкусняшки» для матери были одинаково ценны, но судя по ее степени оживленности, с которой она делилась ими со мной, первая была «вкуснее». Она даже уделила время, чтобы помочь мне сделать костюмы для выступлений. Но на сами выступления ни она, ни отец ни разу не сходили, и никогда не увидели, как я танцую.
Весной от недоедания и почти каждодневных тренировок я начала слабеть. Я часто засыпала там же, где и садилась. Я весила 52 кг при росте 175. Месячные закончились 15 кг назад. Чувство голода стало постоянным фоновым ощущением, но я продолжала себя им морить из страха снова набрать вес и потерять самое дорогое, что у меня было — танцы. Я начала курить, чтобы заглушать мучительное желание есть. Однажды отец пожарил отбивную и предложил мне кусочек. Я не выдержала и горько расплакалась при нем, что не могу это съесть, я вообще ничего не могу есть и не могу так больше. Отец начал орать. Сначала на меня, а потом на мать. Он потребовал, чтобы меня немедленно отправили либо к специалисту, либо в психушку. Мать записала меня к единственному в городе диетологу, куда отправляла всех женщин с лишним весом, которые не могли забеременеть. Я понадеялась, что мне помогут составить правильный рацион питания, при котором я смогу поддерживать текущий вес.
Диетолог, щуплый мужчина с не сходящей с лица насмешкой, сказал раздеться до нижнего белья. Осматривая меня, он травил байки:
— Приходит ко мне тут женщина. Спрашиваю, на что жалуется. Она говорит: «На полноту». Я ей «Вы считаете себя полной женщиной?», она такая кокетливо, «Да». А я ей такой «Вы не полная! Вы ЖИР-Р-РНАЯ!» Ха-ха-ха!
Осмотрев и ощупав меня он обсмеял мою худобу. Сказал, по моему телу не понятно, я мальчик или девочка. И… посадил меня на диету. Он больше ничего не умел, кроме как сажать на ничем не оправданные диеты: стакан риса смешать со стаканом овса и сварить в двух стаканах воды, разделить на три части, и это будет завтрак, обед и ужин. Так питаться две недели, а потом прийти на следующий прием. На следующем приеме я сказал, что от его диеты я почувствовала себя лошадью, и лучше мне не стало. Он не знал, что со мной еще делать. Больше я к нему не пришла. После этого внутри меня от отчаяния переключился тумблер, и моя анорексия сменилась агрессивной булимией. Вес пополз вверх, концертные костюмы начали трещать по швам. Хорошо, что это был уже конец учебного года, танцевальная школа уходила на летние каникулы и до следующих выступлений было еще далеко.
На лето меня отправили в летний лагерь работать преподавателем танцев. В начале смены я прошлась по отрядам, набрала себе группы, познакомилась с воспитателями и вожатыми. Один из вожатых неплохо танцевал, и мы с ним подготовили парное выступление на церемонии открытия лагеря, показав самые крутые и модные танцевальные движения. Я удивлялась новому опыту: социализация давалась мне относительно легко, как и самостоятельные действия — инициативу проявила, классы набрала, программы составила. Дети меня любили, у меня легко получалось с ними общаться. Вокруг меня образовалась стайка мальчишек 10–12 лет, которые назначили себя моими телохранителями и рыцарями. Вожатые не против были со мной подружиться, так как у меня была дефицитное сокровище — магнитофон и подборки самой современной музыки. Я вела уроки, готовила танцевальные композиции для праздников, в свободное время читала, что находила, в лагерной библиотеке.
В тихий час раз в несколько дней ходила в магазин в ближайшей деревеньке за вкусняшками и сигаретами. Лагерь располагался в сосновом лесу возле речки на большом отшибе от цивилизации. До ближайшего города — полдня на рейсовом автобусе. Окружающая лагерь местность была усыпана умирающими деревеньками, где обитали старухи, спившиеся мужики и непристроенная молодежь, которая промышляла выращиванием конопли и производством гашиша, и на них же сидела. Шутили, что местные делятся строго на две группы — синяки и торчки. В начале каждой смены они начинали активно шнырять возле лагеря. Кому только пришло в голову разместить детский лагерь в такой местности?
Но я чувствовала себя безопасно, я ведь хожу в деревню среди бела дня и одеваюсь в мешковатый спортивный костюм. Однажды возле меня притормозила машина. Сначала меня пригласили в нее сесть вежливо, потом просто крепко взяли за плечо, пиниками затолкали внутрь и отвезли в полуразрушенный дом. Их было трое, все они были на веществах, но при этом они знали, что делали. Просто они не считали, что делают что-то плохое. Баба ведь для чего существует? Для одного-единственного, и как мужики они имеют полное право применять ее по назначению. Через несколько часов они пригласили друзей. Когда стемнело, мне сунули в руки мою одежду и отвезли туда, откуда взяли.
Я ничего никому не сказала. Заявлять в милицию бессмысленно — там над тобой только посмеются. Начальник лагеря знал моего отца, и в тайне дело бы не осталось. Зная моего отца, он бы относился ко мне с презрением до конца моей жизни, и также до конца поминал бы мне случившееся. В культуре, в которой я выросла, изнасилование считалось целиком и полностью виной изнасилованной. Так же считалось, что после изнасилования ты становишься опущенной. На тебе навсегда черная метка, которая сообщает всем, что с тобой можно не церемониться, ты не заслуживаешь ни уважения, ни человеческого обращения. Ты порченый товар. И на следующий день, когда ко мне вернулась способность хоть сколько-нибудь соображать и что-то чувствовать, я проснулась, зная, что теперь я никто. Я грязь, об которую даже сапоги марать мерзко. И хоть никто не знает, что со мной произошло, я-то знаю. И знаю, кто я теперь.
Позже я узнала, что изнасилования вожатых и девочек из старших отрядов происходят довольно регулярно, но никто, само собой, об этом не говорит открыто. Только байки из рук в руки передаются с нехорошим смешком. Местные специально приезжают на церемонию открытия лагеря присмотреть себе девочек. Дальше события развиваются когда добровольно, а когда нет. У местных отморозков изнасилование — это что-то вроде церемонии инициации в ряды настоящих мужиков. Рассказывали, что некоторые совестливые начинающие насильники потом дарили своим жертвам большие мешки с травкой замять дело. Не знаю, прицельно меня «присмотрели» или нет, но слышала от девочек из старших отрядов, что местные обо мне не раз спрашивали.
До конца смены я жила своей обычно жизнью. Самыми трудными оказались первые три месяца после возвращения. Месячных у меня по-прежнему не было, и я не знала, забеременела я или нет. О том, чтобы пойти к врачу, и речи быть не могло. Мать — самый известный врач в нашем городишке, ей бы немедленно доложили, а она не простила бы мне такого позорного пятна на своей безупречной публичной репутации: дочь, которая в 16 лет, ужас-ужас, живет половой жизнью! И это — у такой успешной, красивой, добропорядочной женщины! Никакой помощи родители бы мне не оказали, только унизили и растоптали бы еще больше. Не знаю, как я не свихнулась за те три месяца. Я ходила в школу, вела себя обычно, начала заниматься с репетиторами, чтобы подготовиться к поступлению. А внутри не могла сделать ни одного вдоха. И стала жрать все, что не прибито гвоздями, без остановки. Набрала 10 кг, и у меня снова пошли месячные. Я смогла немножко перевести дух. На ЗППП я смогла провериться только следующим летом, когда уехала поступать в столицу.
На танцы я не вернулась. Я сочла себя, опущенную, больше не достойной этого чистого и возвышенного мира. И больше не смогла найти занятия, которое увлекло бы меня настолько сильно. До сих пор, услышав хорошую музыку, мысленно танцую в своей голове.
Из всего случившегося моя психика сделала категоричный вывод: больше никогда не смей вылезать из-под плинтуса. Жизни захотела? Кем-то стать захотела? Успеха захотела? Любви и уважения? Быть красивой? Вот и была за это наказана. Тебе этого всего с самого начала было не положено, заруби это себе на носу. Еще раз попробуешь — пожалеешь еще больше.
И вот теперь, почти 20 лет спустя, этот животный ужас перед страшным наказанием за желание хорошей жизни и, упаси боже, какой-нибудь успешности, снова обострился, время от времени перерастая в панические атаки.
Вы как-то спросили меня о самом любимом воспоминании детства.
Мне потребовалось какое-то время покопаться в памяти. Я перебрала все праздники, дни рождения, каникулы, время с родителями или друзьями, которые могла вспомнить, в поисках светлого события, где я чувствовала себя по-настоящему счастливой и живой. И поначалу растерялась, не найдя ни одной истории, в которой не висела тяжелая черная туча. А потом вдруг вспомнила!
Где-то с двухлетнего возраста меня на каждое лето отправляли к бабушке по материнской линии. Добираться до нее занимало 4 часа на самолете. Родители обычно сопровождать меня не могли, поэтому отец договаривался с коллегами, летящими в командировку, присмотреть за мной на борту. Однажды, когда мне было 6 или 7 лет, это была очень приятная женщина. Не помню ее имени или лица, помню ее голос и плечо рядом — белая, красиво расшитая кофточка и длинные светлые локоны волос. Она научила меня играть в игру, где ты берешь самое длинное известное тебе слово, разбираешь его на буквы и пытаешься составить из них максимальное количество других слов. Все четыре часа полета мы играли в нее вместе.
Помню, как игра меня увлекла и как интересно было сравнивать, кто сколько слов смог составить. А больше запомнилась эта достаточно обыденная история тем, что женщина общалась со мной, как с настоящим, живым, интересным человеком, который достоин уважения и потраченного на него времени. Она не отмахнулась от меня, не ушла в книгу или в себя, не стала спать. Она провела это время со мной за совместным занятием и обращалась со мной тепло и ласково. Ее внимание было сосредоточено на мне, и казалось, она делала это легко, а не через силу. Это запомнилось на всю жизнь. Такой крошечный пример, что со мной можно и так обращаться. В конце полета она мило улыбнулась и, наклонившись ко мне, доверительно сказала «Спасибо за мою белую кофточку!» Оказалось, ей сказали, что меня в самолете всегда тошнит. Но с ней меня не тошнило.
По вашей реакции на историю я поняла, что Вам тоже грустно слышать, как самым драгоценным воспоминанием стало просто доброе и внимательное человеческое отношение.
От вас я узнала термины «эго-синтонный» и «эго-дистонный». Эго-синтонный — это когда происходящее с тобой и отношение к тебе других людей совпадает с твоим представлением о себе. Например, в детстве я считала, что заслужила родительское пренебрежение, холодность, невовлеченность, невнимание, жесткую критику, отсутствие пространства быть собой и иметь право на свои потребности. Это вызывало страх и боль, но не вызвало вопросов или протеста. Кроме редких случаев, как тогда с грязью на Азовском море. Я все это заслужила тем, что я не такая, как надо, и по-другому со мной не будут обращаться, пока я не стану, какой надо. Но если папе еще как-то можно было изредка угодить, то перед мамой я в чем-то настолько страшно провинилась, что ни милосердия, ни прощения я не заслуживала. Спасибо должна сказать, что вообще в живых оставили и выхаживали. Какое именно преступление, я не знала, но чувствовала, что очень тяжкое. И поэтому я для нее навсегда фу и пожизненно не видать мне ничего хорошего.
Она не говорила это вслух. И на поверхности формально выполняла свои родительские обязанности. А под поверхностью она была темной пещерой, у входа которой я сидела бесконечно, тоскуя по маме. Изредка из этой пещеры вырывался страшный зверь, нападал и кусал, и снова исчезал в темноте. Раз в год оттуда выходила улыбающаяся мама, которая фальшиво сюсюкала и звала обниматься. Наобнимавшись, она скрывалась в пещере до следующего года. Эти обнимашки
До встречи с Вами мне и в голову не приходило, что со мной можно обращаться как-то иначе. Вы мне показали, что не только можно, но и это совершенно нормально и даже легко. И не требует больших усилий.
Но раз легко постороннему, по сути, человеку, то почему же собственные родители этого не делали?
Вы говорили, в силу собственных травм, внутренних ограничений, жизненных обстоятельств, не все люди могут и умеют любить. И это не моя вина, а их беда. Слушая рассказы о моем детстве, вы не раз говорили, каким, должно быть, замечательным, светлым, любящим ребенком я была, и сколько потеряли мои родители, не найдя времени и желания узнать меня и построить со мной отношения.
Мисс Мелкая Вам не верила. Наша с ней мама так любила свою первую дочь, что бросила ради нее столицу, вышла замуж за нелюбимого мужчину и уехала с ним на край света. Она также самоотверженно спасала жизнь своих пациенток и их детей. Она также терпеливо выхаживала бездомных домашних животных и зверюшек из мини-зоопарка на своей работе. У нее было чем любить. Всех, кроме меня. Значит, дело было именно во мне.
Мистер Большой тоже считал, что дело в нас. Мы просто недостаточно старались и недостаточно росли над собой. Ведь папа же не всегда только критиковал. Иногда он и хвалил, хотя тут же напоминал, сколько еще всего надо достичь и улучшить. Значит, надо просто себя улучшить, и тогда все будет хорошо — папа, наконец-то, будет нас любить.
Вы говорили, детям-травматикам очень свойственно вот так брать всю вину на себя, чтобы защитить родителей. Дети по умолчанию безусловно любят своих родителей, и еще детям очень важно верить, что их родители — хорошие люди. Признать, что это далеко не так, что ты находишься в полной зависимости от слабых, злых, трусливых, глупых, некомпетентных людей — это смерти подобно. Это непереносимо страшно. Легче решить, что во всем виноват ты, ведь это дает иллюзию контроля «если я над собой поработаю, я заслужу их любовь». Дети цепляются за веру, что могут своими силами «расколдовать» своих родителей.
Нет, я понимала головой, что Вы говорите дело. И мне очень хотелось просто взять и выбросить все эти старые установки, старые стратегии, старый образ себя, как ненужное барахло, чем оно все и являлось. Все это в прошлом, было и прошло, быльем поросло. Мамы со всеми ее обидами, горестями, претензиями, со всеми ее фу больше нет. Того папы, который был в детстве, тоже нет. Я уже 20 лет не живу в его доме, я не завишу от него финансово, он не рулит моей жизнью, мы обитаем на разных сторонах океана, у каждого своя жизнь. Мне пора освободиться, перевернуть страницу и жить дальше.
Но ни легче дышать, ни свободнее жить от всех этих пониманий не получалось. Во мне бурлил сложный эмоциональный суп из злости на родителей, страха наказания, боли, вспышек надежды, усталости и отчаяния. И как его разгрести, я себе не могла представить.
Да и будущее не вызывало вдохновения. Я представляла себя в крошечной дешевой комнатке, представляла, что работаю какую-то работу, с которой прихожу уставшая, и живу одна-одинешенька. От этой картинки сжималось сердце. Да, такое будущее однозначно лучше, чем сгнить в пустыне, но больше ничего хорошего в нем нет.
Я перебирала, чем я вообще жила раньше, что меня мотивировало. Моей жизнью по большей части управлял страх перед отцом — жуткий, животный страх не оправдать его ожиданий, смешанный с не менее омертвляющим стыдом за то, что на данный момент жизни я провалила эту задачу. Я не добилась никакого успеха, я не заработала денег, я не сделала карьеру, я не построила успешную жизнь. Во мне все держалось на хлипкой надежде, что однажды каким-то волшебным образом у меня получится. И можно будет, наконец-то, с облегчением выдохнуть. А пока я продолжала врать отцу, что у меня все хорошо и не вдаваться в подробности.
Этот страх в буквальном смысле был для меня сильнее страха смерти. Где-то на втором, что ли, сеансе, я сказала Вам о своем ненормальном помешательстве на отце. Вы спокойно спросили, насколько срочно нужно решать эту проблему. Я подумала и ответила, что ее можно пока отложить, и я ее отложила, и ваше спокойствие меня поддержало — раз Вы не волнуетесь, значит, проблема решаемая.
Он рассказывал, в раннем детстве, когда я еще не научилась говорить, мы общались с ним без слов. Говорил, подойдешь к твоей кроватке, улыбнешься, а ты в ответ заливисто хохочешь. Он рассказывал об этом с теплом, словно что-то живое и такое же жизнерадостное внутри него отзывалось на мое. Мать же сказала ему следить, чтобы он ни в коем случае не выражал мне больше любви и внимания, чем моей сестре, а то ей будет обидно. Такая замороченная математика отношений показалась ему слишком сложной, и он вообще устранился из нашего воспитания, сосредоточившись на работе. На вопрос, почему он практически не проводил с нами время, он отвечал с вызовом, что он пахал, как папа Карло, и ему было не до этого. И добавлял, что вообще не знал, как воспитывать девочек.
— С мальчиками-то понятно как, мальчика бить можно, — говорил он, — а девочек нельзя, а то вдруг что-то по-женски им повредишь.
Чем больше думать об этом высказывании, тем страшнее становится.
Папа, сколько я его знала, не переставал горевать, что у него так и не родился сын.
— Эх, будь ты пацаном, я бы тебя слесарить научил, — не раз вздыхал он в детстве.
Будучи уже взрослой, я спросила, почему не научил, ведь для слесарения нужны руки, а не то, что отличает мальчика от девочки.
— Да ну, что ты, — разочарованно отмахнулся он. — Это не то все!
В этом квесте, казалось, победа вообще невозможна. Раз тебе достались не те половые органы, ты никогда не станешь Тем Самым Ребенком Мечты, кровиночкой, папиной гордостью. Но отец хотя бы выставлял какие-то условия, выдавал какие-то квесты, которые давали иллюзорную надежду, что однажды получится тем ребенком стать. В отличие от матери., для которой я — это всё не то, всё фу, и это окончательно и неизменно. На это нельзя злиться и об этом нельзя горевать, потому что как ты вообще смеешь, ей же так плохо и она так глубоко несчастна, в чем и ты тоже виновата.
Между делом новая жена моего папы очень хотела со мной поближе познакомиться. Во время наших с отцом созвонов, он передавал трубку ей. По телефону она производила впечатление приятной женщины без заморочек. Я не планировала строить с ней какие-то отношения. Не потому, что-то против нее имела, а потому, что личная жизнь отца меня, вроде как, не касается, и я не являюсь ее частью. Папина жена засыпала меня вопросами про жизнь, я вежливо отвечала, стараясь избегать деталей. Она звала меня приехать с мужем, повидаться и познакомиться с ее детьми — сыном и дочерью примерно моего возраста. Я ей сказала, что у мужа больная спина, межпозвоночная грыжа, ему нельзя долго сидеть, так что международные перелеты ему противопоказаны, а операции на грыжу в Штатах неэффективные.
При следующем созвоне папина жена сообщила, что изучила вопрос, поговорила с врачами, и на родине делают очень эффективные операции, так что бери мужа и вези, поставим на ноги. Она уже и бумажки собирать начала. Она оказалась из тех женщин старого формата, которые видели мужчину как проект — подобрать, отмыть, вылечить, одеть нормально, а как же иначе, мужчина же дите неразумное.
Активная жизненная позиция этой женщины вызвала во мне панику.
(автор по-прежнему пишет коротко, и я объединяю посты для вашего удобства, а вообще они выглядят так: раз, два, три, четыре)
