Лига психотерапии

С рождения сына она знала, что с ребёнком у неё что-то не так. Старший был ближе к сердцу, роднее, хоть и ершистый; младшая была ласковая, болтушка и проказница. А со средним она знала - не складывается.

Свою тонну книг по воспитанию детей она перечитала ещё в молодости. Сыну, казалось, ничего от них не надо: ни подарков, ни объятий. С детьми во дворе особо не играл, сторонился. К отцу тянулся, ездил с ним на рыбалку. Остальное было ему не интересно.

У неё попросил однажды набор инструмента для резьбы по дереву. Это было в его седьмом классе. Она удивилась, стала узнавать, что лучше купить. Никаких денег было не жалко, билась одна мысль - хоть так дать то, что не додала, не вложила, не долюбила. Поиски свели её с мастером резьбы по дереву, у него сын и перенял основы ремесла.

В школе учился сам, хорошо. После школы сын уехал из их маленького города в большой, поступил. Домой не приезжал, - начал подрабатывать. В гости не приглашал, а они показаться дома и не уговаривали - знали, что давить бессмысленно. Пообещает под нажимом, чтобы отвязались, а в последнюю минуту всё переиграет так, чтобы вырулить по-своему.

Когда её мальчику было десять, она разговаривала с психологом о том, в чём её вина, что она сделала не так, что он таким вырос.

Где совершила ошибку?

Психолог задавала пугающие её вопросы - страшным было то, что психолог как будто сына знала, предчувствовала то, как он поступит в разных ситуациях. Потом говорила с ней про то, что ошибки никакой нет, что между людьми бывают разные отношения, и у её мальчика - такой вот тип привязанности, избегающий.

Она шла домой, повторяя про себя слова про то, что он таким уродился и она в этом не виновата. Чувствовать себя недоматерью она перестала только в его шестнадцать, когда он, волнуясь, подарил ей собственноручно вырезанную липовую шкатулку.

Она обомлела, а сын показывал кто где: на крышке скульптурно изображены были и отец, и брат с сестрой, и она с ним у костра, все вместе на рыбалке. Всю композицию он придумал и сделал сам.

После вуза сын приехал один раз повидаться и сказать им, что на Родину не вернётся.

Работать устроился вахтами, чтобы скопить на квартиру в большом городе. Не пил, не курил. С тем, что он проживёт всю жизнь один, она не могла и не хотела смириться.

Раз в неделю она ему звонила, ненадолго. Денег он накопил, квартиру купил, зарабатывал сначала на ремонт, потом на хорошую кухню. Всё сам, без женской руки, - когда речь зашла о кухне, она твёрдо сказала, что после выходных приедут с отцом на новоселье.

Спрашивала, что привезти, что подарить. "Не надо ничего везти, у меня все есть", - как же ранил её раньше этот ответ! Сейчас она ответила спокойно, мол, поняла.

В выходные на базаре столкнулась с учителем по резьбе. Он сильно сдал. Спрашивал, как у сына дела, рассказывал о своих многолетних хворях. Уговорил их с мужем поехать к нему прямо с базара.

В подарок сыну повезли от него тяжёлый мешок грушевых чурбачков. На словах просил передать, что высушена древесина на совесть, сушил для себя.

Дверь по адресу сына им открыла пухлая белокурая девушка. Отец только крякнул.

- Спустись к машине, гостинцы поможешь поднять. Тебе там мешок кой-чего передали, - попросил сына.

Всю дорогу домой она проплакала.

Соседки завидовали, какой он у неё ответственный, разумный и самостоятельный, а ей не хватало его ребячьей открытости, желания прильнуть к маме, того, что было в отношениях с другими детьми - души, тепла. Так и вырос, в своём дому хозяин и при хозяйке теперь. Навсегда взрослый.

- Не угодишь тебе! То один он - плачешь, то женат он - плачешь, - не мог взять в толк, отчего у неё льются слёзы, муж.

Она плакала не о нём, а о себе. О третьем ребёнке, которого у неё не было.

Младшая дочь взяла дело в свои руки, навела мосты, подружилась в Фейсбуке с невесткой. Приходила, показывала ей на компьютере фотографии, которые та выставляла.

Сын тоже там в Фейсбуке был, вёл страницу. Лица его там не было, только на снимках - вырезанные из дерева фигурки. Непостижимо живые.

Она заходила на его страницу каждый день. Научилась лайкать его посты.

Написал он на своей странице только один раз.

На смерть мастера, у которого учился.

Про то, как много этот человек ему дал. Про то, как важно ему было встретить человека, который чувствовал сокровенные движения его души, даже когда словами он не мог их сказать. Про то, что в жизни таких людей у него было только двое - мастер и мама, которая подарила ему первые инструменты, поддержала в учении, всегда верила в него.

Что она не похожа на других мам - она не любит пустые разговоры. А однажды привезла ему тяжеленный мешок дров в подарок, а не занавески и кастрюли на обзаведение хозяйством. Но это был самый желанный подарок на свете, потому что древесину сушил далеко в другом городе его учитель, и это его наследство. Это его дух делает такими чудесными его скульптурки.

В комментариях к посту чужие люди восхищались ею и пели осанну её материнству.

Она молча легла пластом и не могла сдвинуться с места два дня. О том, что она передумала внутри себя, она никому никогда не рассказала.

Источник

Всем привет,  пост будет не развлекательного характера, поэтому прошу не обращать на него внимания тем кто пришёл за позитивом и хорошим настроением.

Мне 20 с небольшим лет, приезжий из Ташкента,  живу и работаю в калуге, переехал примерно 5 лет назад.

Моя проблема заключается в том что я почти всегда в какой то депрессии, плохо завожу новые знакомства ( даже наверно вообще никогда сам не завожу) ,  характер очень сложный и вредный,  очень часто сильно завидую чужим успехам, даже каким то мелким, очень трудно радоваться за кого то.

Очень долго не был в отношениях,  не из за переезда, незнаю почему. Недавно вроде нашёл девушку с которой поначалу было все хорошо,  а после нового года все пошло по наклонной,  ругань, доходило до драк с её стороны, я руку ни разу не поднимал,  всегда терпел и старался как то загладить ссоры, при этом почти всегда ругались из за меня, моего хренового характера,  наверное хуже чем у некоторых истеричек.

Расстались с девушкой больше двух месяцев назад,  а я до сих пор не могу забыть,  отпустить,  простить.

Жалею очень сильно.

Пытался общаться хотя бы в вк с другими девушками, но как то не получается вообще.

Суть моей просьбы в том чтобы просто поговорить со мной, или же подскажите куда мне обратиться в калуге,  платных врачей к сожалению не потяну,  минимум сеанс стоит 1000р,  а так как мою проблему я уверен не решить за один сеанс, то у меня будет уходить вся зп, если же конечно другого выхода нет, то я готов потратить такие деньги и даже больше.

Главная цель - чтоб мне вправили мозги и я мог жить себе и другим в удовольствие и на радость,  а не быть унылым, злым, мудаком.

Советовали заниматься спортом, записался в спортзал,  регулярно хожу, физически может и развиваюсь,  а забыть девушку или же изменить себя, отношение к окружающим не помогает.

Говорили работай побольше и всё забудется, наладится.

Пробовал и до сих пор работаю каждый день, почти без выходных, плюс всегда задерживаюсь, но как то тоже не особо помогает. Часто на работе грущу, хотя работа активная,  не сидячая.

Проблема не в девушке бывшей,  не в работе,  не в переезде в другую страну, я всегда таким был,  просто хочу стать более " простым, нормальным,  хорошим ".

P.s. Извините за такой негатив,  надеюсь на совет. Очень сильно стыдно, специально создал новый профиль на пикабу,  так как боюсь что кто то узнает меня.

Трудно, наверное, найти человека, который сегодня интуитивно не понимал бы, что это такое, и так же интуитивно не предполагал бы, как с этим бороться. Однако даже среди психологов, психотерапевтов и психиатров не всегда есть четкое понимание сути явления, в первую очередь потому, что это не одно-единственное явление, а несколько разных, с похожими симптомами.

В силу того, что это фобия, искажение реакции, текст не подойдет для «Темной стороны силы», поэтому я просто попробую сформулировать возможные формы, причины и методы противодействия. Я не стану анализировать возможные причины и пусковые механизмы акутализации перечисленных зависимостей, они могут быть как детскими, так и взрослыми, как реальными, так и кажущимися, как экзогенными, так и эндогенными. Работать с причинами тоже можно, но индивидуально и интерактивно. Обойдусь общими закономерностями.

http://r.eedd.cc/media/soc1.jpg

1. Перенасыщение контактами

Легко и просто экстраверту поговорить со случайным собеседником, перекинуться парой слов с незнакомцем, обменяться взглядами с встречным прохожим, погулять в толпе или попрыгать на концерте. А вот если кому не случилось быть таким контактным, то каждое такое взаимодействие требует усилий, в сложных случаях даже сознательных. Да, такие затруднения встречаются при разных диагнозах, но вовсе не обязательно при них. Мало ли, почему кому-то сложно общаться с другими.

Стадный инстинкт, заложенный в любое стадное или стайное животное, включая человека, велит нам быть частью общества, находиться поблизости от своих, взаимодействовать с ними. Однако и формы, и количество контактов, необходимые для удовлетворения этого инстинкта, очень вариабельны. Кому-то требуется дважды в неделю посещать клуб, кому-то надо ежедневно ощущать рядом с собой родных и близких, а кому-то достаточно посмотреть пять минут в окно и убедиться, что социум существует, никуда не делся, или же изредка побеседовать с дальним другом по телефону. Это не перечисление вариантов, а просто примеры.

Неудовлетворенный в этой потребности стадный инстинкт выражает себя в виде чувства одиночества, покинутости. При этом у каждого могут быть свои причины для переживания одиночества — кому-то не хватает шумных компаний, а кому-то понимания и поддержки. Но ровно по таким же поводам, только противоположным, человек может ощущать избыточность контактов, утомиться от них. Людям, жаждущим славы, может быть непонятно, как можно от нее устать, так же как вечно голодному человеку трудно себе представить ощущение сытости. Тем не менее, любые контакты, любое взаимодействие могут оказаться избыточными, чрезмерными. И что тогда чувствует человек? Вот именно ее, социофобию, которая в легкой форме ощущается как желание скрыться, запереться, отдохнуть от людей. При хронически избыточных контактах это желание превращается в невротическую боязнь людей и компаний. Невротическую, потому что формируется негативная реакция на удовлетворение (пусть и чрезмерное) естественной потребности.

Чтобы это понималось лучше, предложу такую аналогию. Допустим, некоего человека (а хоть бы и не человека, эффект один и тот же) кормят редко, но так много, что аж из ушей лезет; из-за этого бывает несварение, и вообще человек чувствует себя неважно. Через некоторое время соблюдения такой диеты у него случается двоякое чувство: с одной стороны — хочется есть, а с другой — совсем не хочется, чтобы было плохо. И вот такие конфликтующие установки и формируют невроз. Павлов свои экспериментальные неврозы формировал у собак похожим образом.

Неприятно то, что пока имеется такое противоречие между стимулом и подкреплением, невроз неустраним. А симптомы невроза общеизвестны: дисфория, подавленность, беспричинная тревога, неадекватная самооценка, раздражительность, утомляемость, бессонница, головные боли, гипертония, нарушения пищеварения — не буду перечислять все.

Теперь вернемся к социофобии. Если некто ощущает, что ему сложно находиться в обществе, что контакты с окружающими (в любой форме) его напрягают, утомляют, пугают непонятно почему, то это — оно.

Что с этим делать? Путей, как часто бывает, — два: внешний и внутренний.

Внешний заключается в том, чтобы устранить избыток контактов: сменить работу, жилье, место жительства, чуть более изощренно — напустить на себя нелюдимый вид, неприятный для окружающих, чтобы они сами стремились свести контакты к минимуму. Еще более изощренный способ — заболеть болезнью, препятствующей общению: глухотой, заиканием, тиком… Сразу возражу на модное желание объяснить все болезни психосоматикой: происхождение отклонения может быть очень разным, часто чисто анатомическим или физиологическим. Но и психологическим, в том числе, тоже.

Внутренний путь не требует снижения социальной вовлеченности, но зато обусловлен систематической работой над собой, возможно, в том числе, с помощью психолога. Суть ее в том, чтобы вывести имеющиеся контакты из восприятия их как контактов. Например, если некто привык вступать в любое взаимодействие с полной эмоциональной отдачей, то, естественно, его это может утомлять. Если он научится общаться безэмоционально, особенно на работе, в рамках служебного взаимодействия, это может решить проблему. Или, еще к примеру, если каждый обмен взглядами вызывает сложную и длительную рефлексию, то требуется лишь отучиться от этой утомительной привычки.

Я не намерен здесь давать подробные рецепты «как лечить уши»: в простейших случаях вы разберетесь сами, в несложных сделаете это с помощью психолога, а сложные вам придется нести к психиатру. К психиатру — не потому, что вы псих, а потому, что работать над собой проще и эффективнее в более-менее нормальном состоянии, которое для вас достижимо только в результате работы над собой, которая эффективна только в нормальном состоянии… Ну и так далее, вы поняли. Выход из этого замкнутого круга может быть найден в медикаментозной терапии: вы пьете таблетки, от которых вам становится спокойнее, в этом спокойном состоянии работаете над собой, после чего таблетки отменяете, а состояние сохраняется хорошим, потому что вы уже выработали свой, внутренний метод работы с проблемой.

http://r.eedd.cc/media/soc2.jpg

2. Страх оценки

Ситуация здесь чуть более замысловатая, но только чуть. Тот же стадный инстинкт имеет компонент потребности быть одобряемым окружением, и это очень важно и правильно для того, чтобы все (ну хотя бы большинство) в стае вели себя полезным, удобным стае образом. Как только поведение отклоняется от стандарта достаточно сильно, следует реакция общества: осуждение. Оно может выражаться весьма болезненно, особенно в радикальных формах (могут побить, арестовать и казнить), поэтому, для избежания таких эксцессов и поддержания лояльности к обществу, даже сам факт массового неодобрения в результате естественного отбора стал для обычного человека эмоционально тягостным, вплоть до того, что само эмоциональное осуждение может являться наказанием: в советские времена было модно собраться на какое-нибудь собрание и заклеймить антиобщественный, позорный образ какого-нибудь отщепенца.

Никто, естественно, в этих ситуациях не задумывался о роли подобного поведения в формировании стайных традиций и паттернов поведения. Стремление осудить и заклеймить — такое же инстинктивное, особенно в массовых акциях. «Распни! Распни его!».

Потребность в одобрении, обратной стороной которого является боязнь осуждения, достается людям достаточно (не абсолютно) случайным образом. Кому-то общественное мнение глубоко безразлично (не надо думать, что это удобно; живется таким людям непросто), а кому-то от природы дано постоянное беспокойство: «Что люди-то подумают? Что соседи скажут?»

Хорошо, если эта потребность выльется в виде хвастовства, — стимула, в общем-то, позитивного (подробнее о нем: "Темная сторона силы - Хвастливость" ), а если в виде страха? В этом случае мы получаем социофобию номер два: боязнь неодобрения, причем зачастую чьего угодно неодобрения. Вот идем мы по улице в новой куртке,и вдруг вон та тетя на нас посмотрела недовольно. Она, может быть, просто вспомнила, что свою куртку из химчистки не забрала, а нам кажется, что это мы ей не понравились — не понравились, наверное, новой курткой, потому что вчера такая тетя на нас так не смотрела… И пошли наматываться переживания.

Если коротко, то бороться с этим можно тоже внешним и внутренним способами. Внешний способ простой: сформировать благожелательное окружение, похвалы и восторги которого дадут вам силы как-то прожить промежутки между ними. Внутренний способ тоже простой (не для всех, но практически всем доступный): воспитать в себе высокомерие. Если не коротко, то об этом я писал здесь: "Темная сторона силы - Что люди подумают?" .

http://r.eedd.cc/media/soc3.jpg

3. Страх публичных действий

Это отдельная структура, основанная на еще более каверзной составляющей стадного инстинкта. Ее даже в одну фразу и не сформулировать.

В стае существует иерархия, которая у животных определяется множеством разных способов (размер перьев, громкость крика, длина зубов, яркость задницы), и у человека тоже гораздо более, чем одним способом. Описывал здесь: "Кто тут самый главный?" .

Да, стремление быть над другими заложено в людей, но тоже не поровну: желание безопасности, покоя, нежелание бороться, несовместимые с позицией лидера, могут возобладать над ним. И человеку становится удобнее быть серой мышкой, незаметным функционером, «Неуловимым Джо», которого никто не трогает потому, что он никому не нужен. Но зачем же я так пренебрежительно… Структура потребностей просто может быть другой. Человек может быть большим молодцом в чем угодно, кроме стремления надуть щеки и утвердиться на троне и на пьедестале одновременно. Что хорошо, потому что тот, кто больше всех стремится в начальники — вовсе не обязательно тот, кто лучше всех к этому пригоден.

Из этого проистекает один интересный эффект: в той же иерархической составляющей стадного инстинкта есть ограничение на проявление себя. Когда выступает альфа, все остальные должны молчать. Иначе как управлять стаей? Да и понятно, что мудрый вождь чаще будет прав, чем какой-то сопляк или какая-то соплячка. С точки зрения выживаемости стаи все разумно. А с точки зрения эмоционального взаимодействия это выглядит как подсознательное подавление инициативы в присутствии харизматичного человека. От этого, кстати, происходит постоянно наблюдаемое (если знать, что наблюдать) явление почти во всех спорах: каждый спорщик стремится прибавить себе заслуг, понтов, харизмы, начиная со ссылки на свой авторитет и кончая громкостью голоса (а мы помним: чем громче крик — тем альфее особь). И совокупность этих приемов, демонстрирующих поведение, свойственное высокоранговому индивидууму, зачастую затыкает собеседника, заставляет его смешаться, махнуть рукой и выйти из спора.

А в идеале само поведение альфы заставляет окружающих молчать и дрожать. И тем усерднее молчать, и тем сильнее дрожать, чем больше иерархическая дистанция. Да вы и на себе, наверное, замечали.

Итого: если некто имеет невысокую самооценку, то активность его в присутствии «барина» или в присутствии большого количества людей, среди которых наверняка должны быть «баре», натыкается на инстинктивную блокировку. Совершенно, причем, с физиологическими проявлениями: слабое, прерывистое дыхание, скованность конечностей, стремление принять подчиненную позу… Примитивному инстинкту, понимаете, нет дела до того, что вам надо защищать диплом, или впервые выступать на сцене, или прокатиться по улице на роликах под скептические ухмылки публики…

И что делать? Основа, как мы поняли, — низкая самооценка. Неважно, адекватно низкая или нет; все равно хочется иметь возможность делать то, что нам надо, а не то, что позволяет древний инстинкт. Простым и прямолинейным выходом кажется повышение самооценки. Однако это не так просто для человека, у которого, как мы помним, не так много амбиций. Стимула для повышения самооценки у него нет.

Поэтому внешний метод относится к получению формальных подтверждений высокого статуса: дипломы, сертификаты, благодарности, знаки отличия, и так далее. Они действуют постоянно (особенно если вставить в рамочку и повесить на стену), и независимо от того, нужно вам это или нет. Даже лайки в соцсетях и на форумах работают на укрепление самооценки (отчего так непомерно ценятся некоторыми).

Внутренний метод так же несколько более замысловат, как и механизм фобии: самооценка не обязана быть однородной, как и социум. Вы можете быть преподавателем в ВУЗе и пользоваться заслуженным авторитетом, но заслуженно же ощущать себя жалким и неуклюжим новичком на занятиях танцами, в качалке или в походе. Умение дифференцировать самооценку даст вам по меньшей мере возможность чувствовать себя свободно в тех областях, где вы что-то можете. Второй вариант — голая техника. Сейчас распишу.

Вообразите себе зоопарк. Тигр в клетке. Он лежит или сидит весь такой на виду у всех. И есть вынужден публично, и чесаться прилюдно, под тыкания пальцами, громогласные обсуждения и вспышки фото… Вы бы на его месте уже давно умерли от смущения, а он — смотрите — валяется себе важно и в ус не дует, и ведет себя этак вальяжно и естественно. Почему? А вы посмотрите на ситуацию его глазами: он у себя дома, делает, что хочет, никому ничего не должен, а ему еще каждый день приводят людей посмотреть. Все время разных. И даже решетку поставили, чтобы не слишком докучали. Ну, он так уж и быть, сейчас посмотрит немного, а вот потом поспит. А кто его внимания не удостоился — приходите в следующий раз.

И если вы вышли на сцену выступать, то это не вы приплелись ради публики, а она — ради вас. Это ВАША сцена. Вы на ней хозяин. А остальные, там, в зале — заплатили за билет, чтобы посмотреть, как вы едите и чешетесь (ну допустим). И если кто-то, вместо того, чтобы восторженно внимать, отвлекается, то он сам виноват, два раза вы повторять не будете. Если кому-то что-то не нравится — его проблемы, не на то мероприятие пришел. Пусть идет в обезьянник.

Впустите в себя тигра. Поваляйтесь, почешитесь, зевните, хотя бы внутренне. Поднимите важно бровь. Окиньте неторопливым взором публику: кого это к вам сегодня привели? И займитесь тем, чем собирались.

Где-то так.

http://r.eedd.cc/media/soc4.jpg

4. Страх опасности

Вообще-то это очень общий корень разнообразных фобий, не только социофобии, поэтому я не буду вдаваться особенно подробно в этот вопрос.

Да, действительно, от людей может исходить опасность, причем гораздо более разнообразная, чем, скажем, от собак, крыс или пауков. Никуда от этого не деться, но статистика показывает, что в общем случае опасность, исходящая от людей, достаточно мала при соблюдении определенной техники безопасности, как и в случае собак, автомобилей и так далее. В технику безопасности входит внимательность, умение понимать людей, умение защищаться. Это все нарабатывается в порядке внешнего метода.

Внутренний метод основан на одном интересном наблюдении. В очень большом числе случаев фобия проявляется не как страх, а как СИМПТОМЫ страха, которые внимательному человеку удается даже отдифференцировать от эмоционального состояния.

Мне когда-то удалось это сделать в отношении моей боязни высоты. Путем наблюдений и экспериментов я понял, что если я направляю взгляд вниз, и при этом мои глаза фокусируются на достаточно далекой точке, то у меня появляется головокружение, нарушение равновесия, дрожь в коленках и желание за что-то уцепиться. При этом собственно эмоции страха НЕТ! Очень забавно было, когда спустя небольшое время после этого открытия я вышел в одном высоком здании покурить на пожарную лестницу с решетчатым полом, сквозь который было отчетливо видно асфальт далеко внизу. Стою, курю, не боюсь, но тело реагирует вот таким потешным образом.

Так вот, метод называется «десенсибилизация» — расцепление стимула и физиологической реакции организма, и прост до умопомрачения. Подробно вы можете почитать об этом в интернете, термин гуглится с множеством вхождений разной внятности, а если коротко, для справки, то это делается так:

Вы берете реальный или воображаемый стимул, вызывающий фобию, или его изображение, садитесь в удобное кресло, и старательно воспринимаете этот стимул, одновременно следя за тем, чтобы тело было расслабленным, а дыхание — ровным и свободным. И так много раз. Все. Для кого-то это может быть удивительно, но метод надежно работает.

Вот, собственно, чем я хотел поделиться. Ну, правда, не совсем полностью. Есть случаи, которые не подходят под перечисленную классификацию, но я пишу статью, а не монографию. Если кому-то не хватило информации в этой статье, то вы можете обратиться к другим материалам (которых много) или персонально ко мне. Если, конечно, вы меня не боитесь.  

Я уже писал о разнообразии картин мироздания, которые, будучи каждая по отдельности достаточно адекватными, чтобы дать их владельцам возможность и способность поддерживать жизнь, здоровье и социализацию их владельцев, отличаются друг от друга настолько сильно, что зачастую не могут быть совмещены. В статье "Эгрегор для психолога" есть довольно длинный пассаж о "картах", описывающих одну и ту же местность в разных понятиях и пригодных для решения разных задач.

Если продолжить аналогию с картами, то карты могут различаться даже в пределах одного типа. Топографические, например, карты могут отличаться масштабом, долей внимания к разным объектам, языком обозначений, и так далее, оставаясь при этом картами одного типа, предназначенными для решения тех классов задач, для которых пригодны топографические карты. Тип карты определяется не только оформлением, но и, в первую очередь, основой — набором обозначений, которые карта в себя включает.

Возвращаясь от карт к мировосприятию: должно существовать несколько основных типов его картин, моделей, основанных не на представлении, а на чем-то более базовом и глубоком.

В этой статье я хочу описать четыре наиболее общих типа мировосприятия, четыре типа существующих в умах людей вселенных, основанных на доступных (или привычных, или предпочтительных; можно определять как угодно) наборах ценностей, позволяющих более-менее адекватно описать реальность.

Эти типы в какой-то степени ассоциируются с соционической классификацией, но не абсолютно. Есть и серьезные различия, поэтому я предостерегаю от попыток проведения прямых параллелей между этими моделями.

ТИПЫ МИРОВ:

Прагматический

Этический

Мистический

Гедонистический

Чистых типов, как известно, не бывает, речь идет, скорее, о предпочтительной структуре восприятия реальности, однако сторонники любого выраженного типа мира склонны воспринимать свое представление, как единственно верное.

ПРАГМАТИЧЕСКИЙ МИР

Основа этого мира — четкость и выгода. Базовые понятия — польза, вред, логика, истина, причина и следствие; оплата, риски, компенсация, прибыли и потери, долги и вложения. В этом мире работает разум; все имеет обоснование, все имеет свою цену (хотя случается и халява). Существует правило "ты мне — я тебе"; права определяются способностью их осуществить и защитить. Понятие справедливости базируется на том, что каждый имеет то, что оказался в состоянии получить.

Прагматический мир очень моден в новое время, так как множество отношений между людьми базируется на обмене ресурсами, включая банальные товарно-денежные отношения. К ресурсам в этом мире относится и время, и внимание, и расположение. И даже более: в силу того, что логика — одна из основ этого мира, то и понятие истины нормально определено только в нем, и так много значащая сегодня наука, следовательно, является творением и атрибутом этого мира.

Поэтому прагматическому миру свойственен более-менее научный подход: скепсис, проверка фактов, подтверждение гипотезы практикой, умеренное доверие авторитетам (вообще понятие доверия — не совсем из этого мира). Поэтому же прагматический мир в больше степени атеистичен, чем остальные.

В прагматическом мире ценится интеллект, способность видеть причинно-следственные связи, строить эффективные планы и прогнозы, успешность. Мода на успешность отчасти связана с модой на прагматический мир, а спекуляции на понятии успешности, которая силами коммерческих манипуляторов сводится к усердному потреблению, связаны в большой степени на педалировании монетарного подхода — меркантилизации прагматизма.

Прагматическому миру в большей степени, чем остальным, свойственны последовательность, системность, простроенность, ассертивность. Вообще говоря, это один из самых "здоровых" миров. "Болезни" его связаны с недоучетом ценностей других миров, недооценкой или односторонней обработкой эмоциональных отношений, восприятии себя исключительно как ресурса, что ведет к недостатку доброжелательного внимания к своей личности, ультиматизацией ценностей мира, что приводит к перфекционизму, трудоголизму и "жизни в будущем".

Несмотря на то, что в норме прагматический мир дает его владельцу множество бонусов и выгод, он также строго относится к его неадекватному использованию и в состоянии сделать его обладателя несчастным, причем иногда даже не подозревающим об этом.

ЭТИЧЕСКИЙ МИР

Основа этого мира — отношения между людьми (а иногда и отношения людей с животными, и даже с высшими силами). Базовые категории — добро и зло, справедливость и честность, достоинство и честь. Репутация, уважение, порядочность. Альтруизм, мораль и нравственность. "ДОлжно" и "нельзя", правила и законы, обязательства, клятвы, традиции. Дружба, верность, и так далее.

В этом мире "отрадна и почетна смерть за родину" — или за честь, или за друга, или за правду. Вообще, жизнь в этом мире — меньшая ценность, чем некоторые другие ценности, а честь, достоинство и справедливость — хороший повод отказаться от выгоды или даже пожертвовать чем-то важным.

Конфуцианство — один из примеров развитого этического мира.

Общаться с этическим миром очень комфортно, так как он в большей степени предсказуем, чем стихийные мистический и гедонистический и чем хитрозавернутый прагматический, при условии, что этическая конструкция этого мира известна. К сожалению, в результате культурной конвергенции в нашей цивилизации случилось столпотворение, смешение моральных норм. Рядом сосуществуют и рыцари, и воры, — и их этические системы не только конкурируют между собой, но и смешиваются и скрещиваются.

В результате, в отличие от старых времен, когда в одной местности сосуществовало всего несколько сословий с известной моралью, сейчас царит хаос как сословный, так и этический. И человек зачастую находится в растерянности, каким моральным нормам он должен следовать, так как их множество, и у каждой есть свои обоснования. Поэтому в этическом мире так ценятся "цельные" люди, в силу обстоятельств или работы над собой приобретшие увязанные, взаимообоснованные системы моральных ценностей, подобные стройным моральным кодексам высших сословий старых времен. Вообще-то и в старые времена все было не так просто, но при сравнении с современным положением дел легко впасть в идеализацию.

Болезни этического мира — чрезмерные доверчивость или недоверчивость, навешивание на себя нефункциональных обязательств на сомнительной основе (мы помним, что логика — это сильная сторона прагматического мира, а не этического?), необоснованные ожидания по отношению к другим и обиды, что они этих ожиданий не оправдали.

Этический мир в большей степени, чем прагматический, подвержен манипуляциям снаружи, поэтому многие манипулятивные публикации в СМИ оперируют понятиями этики и морали. Вот, скажем, некий человек, похожий на одного из главных чиновников страны, обнаружился в бане с девочками. С точки зрения прагматика это вообще нерелевантное сообщение. Ему важно лишь насколько хорошо чиновник выполняет свои функции. А как он проводит свободное время, может быть интересно только его близким. С точки зрения же этика, подобная диффамация несовместима с высоким статусом.

Этический мир, пожалуй, самый благожелательный к его владельцам. Этик может не иметь ничего, быть нездоров и одинок, но одно сознание того, что он прожил жизнь достойно, способно сделать его существование комфортным. Разные обстоятельства, — чувство вины, например, — очень распространенное в этическом мире чувство, — могут этот комфорт омрачить. Но в хорошо простроенном этическом мире есть и методы работы с этими неудобствами: например, искупление.

Многие религии представляют собой этические системы. К сожалению, в силу того, что разрабатывались они с другой целью, эти системы фрагментарны, произвольны и функциональны лишь в пределах породившей их культуры. Это осложняется к тому же огромным количеством искажений и толкований, вносимых в эти системы кем попало с посторонними целями.

МИСТИЧЕСКИЙ МИР

Мистическое сознание строит картину мира на невидимых связях между явлениями, подменяя прагматическое научное познание интуитивными озарениями. Вообще говоря, мистическая картина мира долгое время (в древности) была самой адекватной из всех, поскольку в определенной степени вбирает в себя элементы остальных. Но в новые времена ее сила значительно уступила силе прагматического мира. Служение высшему началу, будь то бог, "Космос", вселенская гармония или что-то еще, регулируется правилами. Эти правила иногда совершенно абсурдны, иногда вполне прагматичны. Иногда они абсурдны на первый взгляд, но осмысленными на второй, а иногда и наоборот. В среднем, эта ситуация позволяет ее владельцу, не тратя силы на вникание в устройство мира сложным научным способом, обеспечивать свою жизнь не то, чтобы очень хорошо, но достаточно надежно.

Популярность мистического мира во многом объясняется его простотой и устойчивостью. Его фрагментарность, неполнота картины не является явным недостатком. Это очень социальный мир, не менее социальный, чем этический. Новые правила принимаются в нем очень просто: со слов "доброго соседа". Вот сообщил приятель, что талая вода — очень "хорошо" для "энергетики", ну и будем пользоваться талой водой и обмениваться рецептами. Вычитал в сети "правильный" способ "прокачивать чакры", ну и будем прокачивать.

Это вполне традиционная, хотя и эволюционно устаревшая система распространения знаний в популяции, когда распространение было существенно важнее эффективности и повторяемости.

Мистический мир достаточно неудобен для его обладателя, так как обременен множеством деталей, смысл которых принципиально непроверяем. Но, в отличие от других миров, он дает своему владельцу труднодоступные в других мирах надежду на хорошее будущее и уверенность в том, что все делаешь правильно. Честно говоря, это довольно много.

Несмотря на то, что "мистическое сознание" во многих обществах звучит практически как ругательство, а явная приверженность ему обозначается обидным словом "магифрения", разные варианты мистического мира неизменно популярны и широко распространены в обществе: оккультизм, эзотерика, религия и простая суеверность.

Мистический мир, в силу своей толерантности к ошибкам и неточностям, особенно привлекателен для обывателя, чьих интеллекта и эрудиции не хватает ни на что большее. Со стороны прагматика это может выглядеть смешно (как, например, совмещение празднования григорианского нового года с восточным, в то время как между этими датами может быть значительный промежуток времени). Это может быть и менее смешно, когда сопряжено со значительными тратами: например, при выборе мошенника в качестве авторитета . Но, при всей своей наивности, мистический мир, как я уже сказал, гораздо комфортнее и красивее прагматического.

Правда, и спекуляций на нем тоже гораздо больше, и шарлатанов в области эзотерики на несколько порядков больше, чем в любой другой области.

При этом мистическая модель на высоком уровне вполне работоспособна для решения некоторых классов задач, о чем написано в статьях "Эгрегор для психолога", "Энергия для психолога" и других статьях о мистической модели.

ГЕДОНИСТИЧЕСКИЙ МИР

Гедонистические миры принадлежат людям чувствительным, ярко переживающим впечатления, ощущения и эмоции. Неудивительно, что эти потоки становятся центральными в их мирах.

Все в гедонистическом мире вращается вокруг красоты, чувства и настроения — до такой степени, что понятия красоты и истинности смешиваются. Тот, кто говорит красиво, говорит правду. Фраза, написанная на красивой картинке — истинна. Цвет ноутбука для таких людей важнее скорости процессора.

Для гедонистического мира особенно важна модальность: визуальная, кинестетическая или аудиальная. Вплоть до того, что вся жизнь может оказаться подчинена эстетизму в пределах этой модальности. Теоретически, можно назвать такое поведение ограниченным восприятием. Но практически полнота и тонкость его делает гедонистический мир куда более насыщенным ощущениями и эмоциями, чем любой другой.

Не могу сказать, что сама по себе гедонистичность мира дает его обладателю счастье или комфорт, так как вместе со всеми положительными восприятиями он получает и отрицательные. Но зато, в отличие от остальных миров, он имеет четкий и понятный на уровне спинного мозга вектор движения, стремления и развития.

Это, безусловно, самый красивый мир. И даже обладатели остальных миров вынуждены признавать его превосходство в красоте, посещая музеи, театры и просто красивые и приятные интерьеры, слушая музыку, смотря кино. Когда-то я написал статью "Чудесный мир"для фотографов, предлагающую намеренно развивать гедонистическую позицию.

Она может быть некомфортна, поскольку не дает своему владельцу возможностей для успеха в категориях остальных миров. Но гедонисту, как и представителю этического мира, чужие критерии неинтересны. Если он ориентирован, скажем, на красоту звука, то он может жить в пустой квартире с пустым холодильником, но зато с альтом старого мастера и дорогущей аудиосистемой. И быть при этом счастливым. А если он ориентирован на эмоциональное взаимодействие, то "любовь" может настолько заполнить существование гедониста, что все остальное не будет иметь никакого значения.

При этом гедонистический мир наиболее толерантен к другим мирам и в состоянии в большой степени позволять им проникать в себя. То есть, музыкант или художник вполне может, разделяя контексты, стремиться к успеху, дружить или обращаться к религии. Эти вещи будут не так важны для него, как для коренных обитателей этих миров, но вполне доступны.

Гедонистов довольно много среди дауншифтеров, которые радостно меняют уродство городских джунглей на красоту и гармонию природы, пусть и теряя при этом супермаркеты, центральное отопление и даже электричество.

Много их и среди утонченных снобов, действительно ценящих букет вина и зрелость сыра, не говоря уже об изысканности картинки артхауса или джазовых мелизмах.

Конечно, не обязательно быть снобом и эстетом, чтобы строить гедонистический мир. Удовольствия вполне могут быть простыми и сильными: банька, водочка, рыбалка, тяжелый флирт, быстрая езда и тому подобное. К сожалению, неудовольствия тоже цепляют гедониста куда сильнее.

Как я уже сказал, чистых представителей какого-либо из миров довольно мало. Трудно себе представить чистого прагматика или чистого этика, способных нормально социализироваться и при этом не свихнуться. Поэтому все ценности обычного мира имеют в большей или меньшей степени рекомендательный характер, им присуща гибкость. И все ценности любого из миров в какой-то степени доступны остальным.

Тем не менее, для того, чтобы реализовать возможности своего личного мира, полезно понимать, к какому типу он относится и какие у него сильные и слабые стороны. В отдельных случаях имеет смысл поставить вопрос, не стоит ли поменять свой мир на более подходящий. И, конечно, имея дело с другим человеком, очень удобно видеть, какой у него тип мира, из чего следует, на каком языке с ним говорить, чего от него ждать и что ему можно предложить.

Взято с моего сайта.

Пост в Лигу психотерапии.
Это цикл постов с тэгами "Лидия Гинзбург" и "дистрофия", в котором мы читаем о жизни блокадников - людей, переживших военную блокаду города, которая длилась с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года, почти 900 дней.

"Записки блокадного человека" на страницах 517-578 книги, текст цитируется по изданиюГинзбург Л. Человек за письменным столом: Эссе. Из воспоминаний. Четыре повествования. Л.: Сов. писатель, 1989. - 608 с.
(часть текста, которая не поместилась в предыдущий пост)

— Ваша бабушка такая славная была старушка. Чистенькая, аккуратненькая. Я её все в переулке встречала.

— Чудная была бабушка. Смешная. Она когда-то представить себе не могла, как это можно выйти замуж без лисьей шубы.

— Как же, приданое шили.

— У неё ротонда была. Я помню.

Стоящая рядом девушка:

— А какая она, ротонда?

— Они без рукавов. Набрасывались, как плащ. А зачем даме рукава были? Зачем ей руки? Корзины, что ли, она носила? На улицу выходила только чтобы покрасоваться. Завернётся в бархатную эту ротонду — лёгкое все, на лисьем меху. И пробежится. Очень бабушку я любила. А вот умерла бабушка — и ничего. Нет, я одеревенела, одеревенела. Не человек, а грязная вода. Болото. Такое ко всему равнодушие. Такое равнодушие.

Девушка: - Мы такие потому равнодушные, что знаем, что каждую минуту можем умереть. Потому мы такие равнодушные.

Портниха: - Знаете, не могут же люди два года подряд на все реагировать. На фронте не может человек нормально реагировать на смерть, на гибель товарищей.

Заказчица: - Вы не думайте. Они очень там даже реагируют; гораздо больше, чем мы. Я ведь была на самом переднем крае. Мы там, в палатке сидели, так, когда сверху начали крыть — здорово все рвалось, так начпрод там был — молодой человек — испугался, убежал и спрятался в сене.

— А вы?

— А я осталась. Всю ночь просидела. Я им сказала: я дистрофик. Мне что. У меня осталась полная палатка консервов, хлеба, сахару. И вестовой — Коля — со мной. Он каждую минуту спрашивал: «Вам налить, барышня? Вам положить?» Там был еще капитан. Пожилой.

Молодец — ничего не боялся. Он выйдет, отдаст распоряжение. Потом придет, полежит, выпьет водки. Утром мы над этим начпродом так смеялись. Нет, вы не думайте, они очень даже реагируют. Ну, пойду я.

— Вы не боитесь?

— Чего бояться? Сяду в трамвай и поеду.

— Вы не боитесь, что вдруг трамвая не будет?

— А, я ничего не боюсь. Я хотела бы уж чего-нибудь испугаться.

Портниха ламентирует, заказчица занята построением собственного образа, обе с вожделением говорят о дамах в ротондах, которым не нужны были руки. А все же нет у них несогласия с происходящим. Они лично могут жаловаться и уклоняться, но их критерии и оценки исторически правильны. Они знают, что надо так, потому что нельзя иначе. Их критерий: Гитлер — мерзавец, немец — враг, и его надо уничтожить. Капитан — молодец, потому что не боится. И сама я молодец (невзирая на все дистрофические мотивы), потому что не испугалась и осталась в палатке, пусть для того, чтобы доесть консервы, — не в этом суть. А начпрод, который спрятался, — дрянь.

Так в сбитых с толку, вожделеющих легкой жизни женщинах, как в кривом зеркале, отражается общая воля. И эта женщина, утешающаяся ролью дистрофической истерички, бессознательно делает свое дело — тем, что пришла сюда заказывать платье, как можно более красивое, и тем, что пойдет сейчас на простреливаемую трамвайную остановку.

И все столпившиеся здесь люди — в том числе ламентирующие, ужасающиеся, уклоняющиеся, — повинуясь средней норме поведения, выполняют свою историческую функцию ленинградцев.

Задыхаясь, вбегает пожилая женщина с молодой дочкой и маленькой внучкой.

— Что же это, безобразие какое! Все парадные на замке. Бежим от самого моста, и все парадные заперты. Разве можно? Безобразие!

Другая женщина:

— Что вы так волнуетесь? Вы же ленинградка. Ленинградцы должны быть спокойные.

— Да, спокойные. Вы, может быть, здоровая, а я больная, — это разница. Вы инвалид?

— Почти что...

— Вы инвалид второй группы? Зарегистрировались? Нет. Это разница. Вы, может быть, неразбомбленная, а я разбомбленная. Тоже разница... Немец проклятый! Гадина! Садит и садит. Когда его уже уничтожат, проклятого! Чего делает!

Третья женщина:

— Это они злятся. Злятся, что плохо пришлось. Они злятся на Ленинград, что ничего сделать не могут. Вот хулиганят здесь.

— Мерзавцы проклятые! Видят теперь на фотографиях, что у нас физиономии стали потолще, — и злятся. Ничего он здесь не получит.

— Ну, это конечно. Только они здесь здорово закопались.

— Да, запрятались. Жалко только, что им наши труды на пользу пошли. Ямочки наши, которые мы рыли. Вы куда это собрались?

— Пойду. Попробую. А что?

— А то — что штраф заплатите. Нас вот на днях на пятьдесят рублей оштрафовали. Я ему говорю: хоть бы с одной только взял, а то что это — и с меня, и с дочки. Разве можно? А он говорит: вот только с нее не беру (показывает на внучку), скажи спасибо. Разве можно так? Где ж это денег взять? Я ему сорок семь рублей набрала. Еще спрашивает, где дочка работает, говорит — на службу придёт.

— Да ерунда, не придёт.

— Нет, видите, она кассиршей работает. Так он думает получить что-нибудь.

Дочка:

— Каши получить захотел. Вопросы питания еще все-таки очень важные. (Девочка начинает хныкать и теребить бабушку: «Пойдём, пойдём!»)

— Нет, не пойдем, подожди. Вот когда немца убьём, тогда будем ходить свободно. Когда немца убьём. Дедушка твой его из-под Тулы гонит. Дедушка её там. Я как услыхала про Орёл, так у меня все поднялось. Есть, значит, у наших сила...

Вот оно — настоящая бабушка разговаривает как бабушка из очерков и рассказов. Никогда этого не бывало. Только в языке войны народное на мгновение сближается с газетным.

* * *

Процитированы страницы 545-560 указанного издания.

Комментарий:

Сильный вербально-лингвистический интеллект, - правильное название, но совершенно не точное, для этой оды разговорам авторства Лидии Гинзбург.

И "механика душевных состояний", и "самоутверждение - нетленная психея разговора" (Психея = душа), и ламентирование (ламентация = жалобная песнь, стенание) о лисьей ротонде, так писать может только русская классическая литература.

Там, где о жизни говорит великий писатель, психологу делать нечего.

Ротонда выглядит так:

Предыдущие посты цикла:

Анонс

Потребность жадно читать

Взаимная социальная порука

Телу вовсе не свойственно вертикальное положение

Блокадные хроники (из "Записных книжек" Л. Пантелеева)

Три плана переживания

Замедленное движение времени

Для чего восстанавливать силы?

Начало выздоровления

Страх, апатия и долг

Ода разговорам

Пост в Лигу психотерапии.

Это цикл постов с тэгами "Лидия Гинзбург" и "дистрофия", в котором мы читаем о жизни блокадников - людей, переживших военную блокаду города, которая длилась с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года, почти 900 дней.

Давайте сделаем паузу и немного посмотрим фото в цвете. Сначала взглянем на довоенный Ленинград. Вот эти раскрашенные стеклянные диапозитивы 1931 года.

http://pikabu.ru/story/fotografii_dovoennogo_leningrada_1931...

Честь открытия бесценного собрания Бренсона ДеКу для широкой публики принадлежит Калифорнийскому университету в городе Санта-Круз (Калифорния, США). Именно сюда и поступили более 10 000 стеклянных диапозитивов, сделанных путешественником в период с 1920 по 1941 годы. В угоду большей зрелищности он решил раскрасить стеклянные диапозитивы яркими анилиновыми красками.

А это послевоенный Ленинград на открытках Минсвязи СССР.

Невский проспект. Аничков мост.

Памятник В.И. Ленину перед Смольным.

Смольный. Центральная часть.

Подъезд к Смольному.

Площадь Восстания.

Памятник Петру Первому.

Александровская колонна.

Казанский собор.

Театр комедии.

А это Ленинград 1978 года, трамвай у метро "Площадь Восстания":

И Санкт-Петербург в марте 2017 года, трамвай наших дней:

"Записки блокадного человека" на страницах 517-578 книги, текст цитируется по изданию

Гинзбург Л. Человек за письменным столом: Эссе. Из воспоминаний. Четыре повествования. Л.: Сов. писатель, 1989. - 608 с.

"За полтора часа он прошёл слово «мясо», он прошёл «зе» и надолго застрял под буквой «л». В очереди материализовалась огромная идея куска хлеба, а вывеска воплотила инфернальное томление очереди.

Теперь всё до удивления просто (оно подобно удивлению человека, который настроился поднять полный чемодан, а поднял пустой). К хлебу можно протянуть руку через прилавок. Мешают этому только общие понятия, абстрактное социальное табу.

Хлеба зимой могло не хватить (потом это опять наладилось), очереди имели смысл. Но были и другие очереди — порождение голодного безумия. В день объявления выдачи жиров и «кондитерских изделий» часам к пяти утра у магазина уже стояла толпа. Люди претерпевали все муки многочасовой очереди, зная, что в десять-одиннадцать в магазине будет уже пусто. Психологически невозможно спать или заниматься любым другим делом, просто существовать, не включаясь в процесс приближения к жирам и кондитерским изделиям — с того момента, как они стали возможностью.

Очередь — собрание людей, обречённых на принудительную праздную и внутренне разобщённую общность. Праздность, если она не осмыслена отдыхом, развлечением, — страдание, кара (тюрьма, очередь, ожидание приема).

Очередь — сочетание полной праздности с тяжёлой затратой физических сил. Особенно плохо переносят очередь мужчины, привыкшие к тому, что их время оценивается. Дело даже не в объективном положении вещей, а именно в наследственных навыках. Работающие женщины унаследовали от своих бабок и матерей время, которое не учитывается. Быт не даёт заглохнуть этому атавизму. Мужчина считает, что после работы он должен отдыхать или развлекаться; вернувшаяся с работы женщина работает дома. Блокадные очереди вписались в многолетний фон выдаваемого, доставаемого, в привычную раздражительность и привычное женское терпение.

Зато почти каждый из появляющихся в магазине мужчин пытается пролезть к прилавку без очереди. Мужчины не могут объяснить, откуда у них это чувство внутренней правоты при внешней явной неправомерности поступка. Но они твердо знают: очередь — это бабье дело. Может быть, им представляется смутно, что справедливость их притязаний основана на том, что их в очереди так мало. Они, впрочем, не мотивируют; они либо хамят, либо произносят классическую фразу: «Спешу на работу». -«А мы не спешим на работу?! (Обязательно мы; мужчина в очереди чувствует себя случайным индивидом, женщина — представителем коллектива.) Все теперь спешат на работу», — сердится женщина с портфелем. Мужчина воровато прячет уже полученный хлеб. Сказать ему нечего; но про себя он знает: пусть она, в самом деле, работает столько же, сколько и он, больше, чем он, но отношение к времени, к ценности, употреблению и распределению времени у них разное. И его отношение дает право получать хлеб без очереди. Продавщица, как лицо не заинтересованное, это понимает — обычно она поощряет претензии мужчин.

В очередях крайне мало людей, читающих книгу, даже газету. Это удивляет только никогда не стоявших в ежедневных, многочасовых очередях. В психологии очереди заложено нервозное, томящее стремление к концу, к внутреннему проталкиванию пустующего времени; томление вытесняет все, что могло бы его разрядить.

Психическое состояние человека, стоящего в долгой очереди, обычно непригодно для других занятий. Интеллигент наивно взял с собой книгу, но он предпочитает следить за ходом вещей. Пробравшись сбоку к прилавку, он смотрит, как продавщица отпускает впереди стоящим. Внутренней судорогой проталкивания он отзывается на замедление её жестов (если продавщица на мгновение отошла от прилавка — это мучит, как внезапная остановка поезда), или удовлетворённо включается в чёткий ритм её работы, или ликует по поводу случайно выигранного времени (например, кому-нибудь суют его карточки обратно — не прикреплён он к этому магазину).

Человек впадает в подлинную истерику из-за одного вклинившегося перед ним претендента, а потом, уже получив выдачу, тот же человек тут же полчаса разговаривает со знакомым, но уже разговаривает как свободный, как находящийся здесь по своему усмотрению.

Пока он в очереди, он, как и вся очередь, охвачен физической жаждой движения, хотя бы иллюзорного. Задние кричат передним: «Да продвигайтесь вы, чего застряли!» И какой-нибудь резонёр, не понимающий механики душевных состояний, непременно откликнется: «Куда ещё продвигаться? — от этого быстрее не будет».

Зимние дистрофические очереди были жутко молчаливы. Постепенно, с ростом хлебного пайка, с весенним теплом и появлением зелени (люди покупали и варили ботву) повадки очереди менялись. Очередь стала разговаривать. Человек не выносит вакуума. Немедленное заполнение вакуума — одно из основных назначений слова. Бессмысленные разговоры в нашей жизни имеют не меньшее значение, чем осмысленные.

Ход разговора в своём роде детерминирован, но эти пружины скрыты от разговаривающих. Субъективно они совершают акт почти независимый от сопротивления объективного мира, тяготеющего над каждым поступком. Разговор — свободный эрзац подвластного закономерностям действия. Он смутный прототип искусства, тоже особая действительность, и человек сам создаёт и сам разрушает предметы, её населяющие.

Разговор — макет страстей и эмоций; любовь и тщеславие, надежда и злоба находят в нём призрачное осуществление. Разговор — исполнение желаний. В разговоре за чашкой чая или бокалом вина берутся неприступные барьеры, достигаются цели, которые в мире поступков стоят многих лет, неудач и усилий.

Разговор — разрядка, и он же объективация вожделений, ценностей, идеалов, способностей и возможностей, познавательных, эстетических, волевых. Прежде всего, разговоры с ближним — сильнейшее средство самоутверждения, заявление о собственной ценности. Высказывание реализуется, получает социальное бытие — это один из основных законов поведения.

В своем диалоге с ближним человек утверждает себя прямо и косвенно, лобовыми и обходными путями — от прямолинейного хвастовства и наивного разговора о себе и своих делах до тайного любования своими суждениями о науке, искусстве, политике, своим остроумием и красноречием, своей властью над вниманием слушателя. Самоутверждение скрылось в объективно интересном, ушло в информацию или в эстетически значимое. Иногда информация — только предлог, иногда самоутверждение лишь сопровождает информацию. Так или иначе, самоутверждение — нетленная психея разговора.

Есть ситуации — экзистенциалисты называют их пограничными, — когда, казалось бы, всё должно измениться. На самом деле вечные двигатели продолжают свою великую работу (это открыл Толстой). Только скрытое становится явным, приблизительное — буквальным, всё становится сгущенным, проявленным. Таким стал разговор блокадного человека — в очередях, в бомбоубежищах, в столовых, в редакциях.

Очередь — принудительное соединение людей, друг против друга раздражённых и в то же время сосредоточенных на общем, едином круге интересов и целей. Отсюда эта смесь соперничества, вражды и чувства коллектива, ежеминутной готовности сомкнуть ряды против общего врага — правонарушителя. Разговоры развязаны здесь вынужденной праздностью и одновременно связаны определённостью содержания, прикреплены к делу, которым занимается очередь.

Дело добывания пищи, понятно, требует высказываний коммуникативного назначения (Кто крайний? По какому талону? До какого талона? Есть ли сегодня конфеты «Южные»? Правда ли, что конфеты «Иран» в бумажках?-тогда это невыгодно!) и высказываний, посвящённых борьбе с правонарушителями. Формально они также коммуникативны (установка на практический результат). На самом же деле практический элемент в них ничтожен, как ничтожна для домохозяйки ценность времени, которое уйдет на лишнего затесавшегося в очередь человека. Незначительно в её душевном обиходе и правовое чувство, к которому она взывает. Практическая направленность подобных реплик — прикрытие для разрядки раздражения, нетерпения, всех накопившихся аффектов. Их эмоциональная суть подтверждается немотивированной грубостью и злобой в ответах на безобидные вопросы: «Не знаете, до какого талона по рабочей?» или: «А как вы их приготовляете?» -«Вы что, в первый раз получаете?», «А вы что, никогда не готовили?» (Здесь проступает подозрение, не имеешь ли дело с барыней, считающей, что она для этого не предназначена.) Зимой никого ни о чём нельзя было спрашивать, любой вопрос был вожделенным предлогом для дикого, разряжающего злобу и муку ответа. В лучшие времена, наряду с грубым ответом, встречается ответ словоохотливый и обстоятельный — отвечающему нравится роль руководителя и советчика.

Но душа очереди в другом разговоре, заполняющем вакуум бездействия, круто детерминированном и иллюзорно свободном. Разговор о еде (о жизни и смерти) — в незатейливой оболочке профессиональных интересов домохозяек.

Для интеллигентов, для молодёжи, даже вообще для мужчин — это свежий разговор, с которого только что снят запрет; они создают в нем какие-то новые неловкие и выразительные обороты. Они не в силах от него удержаться, но стыдятся его как признака деградации. Для домохозяйки это продолжение её исконного разговора. Для домохозяйки предвоенного времени не новы ни очереди, ни карточки, ни вопрос «Что дают?». Так что фразеологию не пришлось обновлять коренным образом.

Всё же кое-что изменилось. Во-первых, этот разговор вытеснил все другие её профессиональные разговоры (о школе, о покупках, о домработницах). Во-вторых, разговор, на котором тяготело презрение мужчин и деловых женщин (особенно молодых), с которым ей запрещено было соваться к умникам, — разговор этот восторжествовал. Он приобрёл всеобщую социальную значимость и значительность, оплаченную страшным опытом зимы. Он, разговор о том, что пшено лучше при варке не солить, потому что тогда оно лучше доходит, — стал разговором о жизни и смерти (пшена ведь становится больше). Сократившись в объёме (блокадная кулинария), он обогатился перипетиями одолеваемых трудностей и разрешаемых задач. И, как основной для данной жизненной ситуации, он вобрал в себя всевозможные интересы и страсти.

Когда эта очередь ведёт разговор о еде, в нём содержится все: эмоциональная разрядка в попреках и сетованиях, и познавательное обобщение в рассуждениях о наилучших способах добывания, приготовления, распределения пищи, и рассказывание «интересных историй», и всяческое самоутверждение. Тут и заявление своего превосходства над другими всё в той же области добывания, приготовления, распределения пищи, и в том же плане просто рассказ о себе, о своей личности, со всем, что к ней относится и её касается, — психологические наблюдения, фактические подробности, вплоть до простейших констатаций:

— А у нас в столовой появились щи без выреза, только очень худые...

— Ну и что ж, что тюлька. Я их пропущу через машинку с маслицем. Муж придет, покушает. Все-таки приятно.

Прямое утверждение своих достижений. А маслице, покушает — ласкательные формы в применении к самому насущному.

— А как вы ее варите?

— Щи варю. Как всякую зелень. Можно подумать, что вы не знаете...

Это грубость на всякий случай, профилактическая. Что, если вопрос задала белоручка, считающая, что она выше этого... тем самым выше отвечающей на вопрос.

— Лично я стала оживать, как только появилась зелень.

— Мы тоже с самого начала варили лебеду, крапиву.

— Нет, я крапиву употребляла исключительно сырую. Совершенно другое самочувствие.

Староинтеллигентские обороты (лично я, исключительно, самочувствие), наложенные на содержание, общее для всех в очереди стоящих. Прямой разговор о себе и разговор о еде — для интеллигентов с них снят запрет. Все же тема слегка замаскирована имеющим общий интерес самонаблюдением или поучением собеседника.

— Мы опять там прикрепились. И, знаете, так хорошо дают. Сестра вчера принесла две порции супу, так буквально полбанки у нее риса.

Факты общего значения, а в качестве личной, подводной темы — демонстрация достижений.

— Ой, вот я хлеб начала.

Третья женщина (стоит за кондитерскими изделиями):

— Спокойнее всего, когда с ним покончишь. Пока оно есть, так тянет, как магнит. Как магнит.

— Пока не съешь, не успокоишься. И забыть о нем нельзя.

— Как магнит, тянет.

— Я уж, знаете, конфеты по сто грамм выкупала.

— А полкило хлеба, с маслицем — сразу и конец. Прямо страшно его домой нести.

Удовлетворение разговором о себе дублируется удовлетворением от интеллектуальных процессов. Самонаблюдения, переходящие в обобщение опыта. «Никогда нельзя начинать»- это уже сентенция; «как магнит, тянет»- художественный образ.

— Ну вот, это мы с ребенком и съедим.

— На один день?

— Какой день? На один миг. Раньше-то двести граммов масла на день брали.

— Да, на троих как раз.

— Мои-то раньше были, не дай бог. Вдруг гречневой каши не хотят. Свари им овсянку. И суп овсяный, и кашу. Я им говорю: уж одно из двух — либо суп овсяный, либо кашу... Нет, вари им и то, и другое. Ладно, сварю овсянку...

— А мой мальчик — семь ему, но они теперь насчет еды всё понимают. Как объявят по радио детскую выдачу, — он всё слушает. Сахар там детям до двенадцати лет... Он говорит: мама, это мой сахар, я тебе не дам. А я ему говорю: а я тебе не дам конфет.

Рассказ о себе, о своей семье; именно о том, как семья ела, — отсюда его всеобщий, объективный интерес. Что и подтверждается вопросительной репликой собеседницы ( «На один день?»). У рассказа о том, как раньше ели, есть подтекст самоутверждения: насколько я и мои были и можем быть выше вещей, сейчас властвующих над нами. Ответная реакция показывает понимание; означает, что собеседница тоже выше и принадлежит к тому же кругу, именно кругу людей, которые брали двести граммов масла в день на троих.

Семья так хорошо жила, что дети в порядке чудачества (с жиру, как прежде господа, ели ржаной хлеб) требовали не лучшего, а того, что похуже, — вот подводная тема рассказа о гречневой и овсянке.

Дальше на новом и страшном материале вечный женский разговор о детях. Рассказ о мальчике, который всё уже понимает «насчет еды», имеет отчасти сюжетный, художественный интерес; но главное — подразумевается, что это развитой не по летам мальчик, который не пропадет и который уже действует как взрослый, но с милой детской наивностью. Но этот приспособленный к жизни ребенок тут же терпит поражение. Потому что собеседница говорит вдруг о другом мальчике, который тоже поступал как взрослый:

— Нет, а мой мальчик, который умер, — тот всё делил. Удивительно. Мы с отцом не можем терпеть. А он спрячет конфеты в карман. Похлопает по карману и говорит: сейчас нельзя больше. И такой был не жадный. Своё отдавал. Говорит: мама, ты ведь голодная, возьми от моего хлеба.

Зимой людьми, подходившими к этому прилавку, владела одна всепоглощающая страсть. Они почти не говорили; с маниакальным нетерпением они смотрели вперёд, через плечо соседа на хлеб. Сейчас не то; но и сейчас у самых весов прекращаются посторонние разговоры. Шея вытягивается. Напрягаются мускулы лица. Покупатель вступает в контакт с продавцом. Оба молча, сосредоточенно борются за грамм недовеса или перевеса. Человек у прилавка смотрит, как продавщица непринуждённо берет с полки буханочку, как разрезает корку, вскрывая красивую шоколадного цвета мякоть. Она отрезает или добавляет прямоугольные плотные кусочки, они лежат тут же на доске, их нельзя взять и съесть. Табу. Весь огромный общественный механизм ограждает эти кусочки от тянущейся к ним человеческой руки. Больше между ними сейчас нет ничего — ни замков, ни милиции, ни очереди. Только великая абстракция социального запрета.

Внимание человека пригвождено к автоматическим весам с движущейся стрелкой. Отчасти потому, что его могут обмануть, главным образом потому, что он переживает иллюзию участия в жизненно важном процессе взвешивания. Нечто вроде игры на бегах, когда каждый бежит вместе с лошадью, уносящей его ставку, — хотя он неподвижен и бессилен повлиять на исход состязания. Стрелка делает первое размашистое движение, и, все сокращая охват, долго качается на фоне белого диска, ищет среди цифр себе место. Вот заехала за нужную цифру, — это всегда неприятно: значит, продавщица непреклонным жестом отрежет прямоугольник от лежащего на весах куска. Хорошо, если стрелка не дотянула: значит, еще не всё. Значит, будет ещё кусок, может быть, довольно большой... нет, совсем маленький; странно, что такой маленький может выровнять стрелку.

Психическое соучастие в процессе взвешивания хлеба сопровождается какой-то абсурдной и обречённой надеждой — что вот сегодня кусок почему-то будет больше, чем всегда. Если продавщица сразу угадывает вес — это бесперспективно. Если довесок большой — тоже нехорошо, потому что до дома его нельзя трогать — такова блокадная этика. Лучше всего маленькие довески, которые как бы в счёт не идут и по обычному праву на месте принадлежат получившему хлеб (даже если дома семья). Удачно, если их два, совсем маленьких. Довесок съесть можно, но отломать от пайка кусочек — крайне опасно; так по кусочку съедают все, не донеся до дома, до завтрака. И вместо завтрака дома будет только голодная скука. Лучше уж аккуратно отрезать ломтик ножом. Это сохраняет пайку непочатость первоначальной формы, прямую поверхность разреза — его защитный покров.

Зимой трамваи выходили из употребления постепенно. В городе говорили: «Вот, сегодня уже нет тока; притащился пешком с Петроградской». На другой день трамваи кое-как шли. Никто не думал, что это конец. Как-то они не ходили несколько дней, а потом трамвай вдруг догнал Эна по дороге и подвез. Потом все это кончилось, и со временем дело дошло до мостовых, покрытых ледяной корой, под которой нельзя было вообразить трамвайные рельсы, до вмёрзших в мостовую троллейбусов. Они стояли у берега тротуаров с приспущенной дугой.

Бег по кругу был самым конкретным бегом — от дома к учреждению, от учреждения к столовой, от столовой к столовой, от второй столовой в учреждение...

В апреле город откапывал трамвайные рельсы. Эн тоже откапывал со своим учреждением. К трамваям Эн долго не мог привыкнуть. Ему все казалось, что это нечто ударно-показательное, чем практически пользоваться нельзя. Он с удивлением смотрел на людей, которые всерьез, деловито, как будто с трамваями ничего не происходило, тискались у дверцы и кричали: «Куда вы лезете!» Он ещё продолжал ходить пешком, объясняя это тем, что давка, что долго ждать и проще дойти пешком. На самом же деле окостеневшее бытие выталкивало новый элемент. За время перерыва в трамвайном сообщении оно успело твердо сложиться из серии повторяющихся рефлекторных жестов.

Потом он попробовал - оказалось, этим можно практически пользоваться. И он сразу стал крайним приверженцем трамвайного передвижения. В его рационализаторских размышлениях о быте это определялось как наименьшая затрата физических сил. На самом деле важнее было другое — так противно представить себе пространство, отделяющее от цели и которое, шаг за шагом, терзаясь торопливостью, придется одолевать своим телом. Легче было ждать. Ждать приходилось долго.

С остановки он шёл на угол, откуда виден поворот. С усилием близорукого человека он вглядывался, принимая вдруг за трамвай ворота поперечного дома, или листву дерева, или ряд окон в стене. Чуть ближе дорогу пересекала другая трамвайная линия. Это обманчиво; но хорошо, что даже чужие трамваи ходят, позванивая, — значит, ходят. Трудно разобрать, какой это появился трамвай, — темно-красный массив трамвая уже несомненен — может быть, опять поперечный. Но он уже явственно заворачивает мордой вперед и тащит свой корпус по полукругу.

Поездка в трамвае — один из лучших, подъемных моментов дня. Это человек перехитрил враждебный хаос. Среди всех упорствующих вещей, ушедших из-под нашей власти, среди вещей, которые надо двигать и поднимать собственными мышцами, собственной волей, — вдруг одна послушная вещь, служащая тебе механическая сила.

Ежедневно Эн с удовольствием возобновляет забытый было автоматизм движения, которым человек, взявшись за поручень, слегка откинувшись, вталкивает себя на площадку. Он остаётся на площадке. Ему сейчас вовсе не хочется заниматься рациональным сохранением своих физических сил (для этого следовало бы сесть). Ему хочется переживать чудесное механическое движение, совершаемое им, за него, для него. Враждебный мир на мгновение обманут; из него вырван клок.

Рядом на площадке стоят два красивых, очень молодых краснофлотца в бескозырках. И подрагивающая площадка вдруг представляется Эну палубой; на ней кто-то стоит, расставив ноги, засунув руки в карманы, с папироской в зубах. Солёный ветер дует в лицо. Трамвай идёт, подрагивая, позванивая на остановках. Он сам, без содействия пассажиров, отодвигает улицу дальше и дальше. Низкая рама стекла легко перерезает дома, разбомбленные и неразбомбленные, недействительные вывески, постовых милиционеров. Мгновенье она несет в своем кадре пешеходов и оставляет их на дороге.

Движение — позванивающее, подрагивающее, успокаивающее торопливость.

И вдруг тревога. Обстрел. Надо выходить из трамвая. Эн заходит в подъезд. В этом доме он когда-то довольно часто бывал, у знакомых. Они тоже уехали. Несколько ступенек ведут там к площадке с большими окнами. Это нехорошо, зато есть подоконник, на котором можно посидеть.

В подъезде собрались уже люди.

— Начинается, — говорит кто-то.

Появилась дежурная по дому:

— Отойдите от окон, пожалуйста. Пройдите сюда.

— Чем же здесь лучше? Тоже окна.

Слышен близкий разрыв.

— Идите вниз, товарищи.

— Вы куда стали, барышня? Под самое окно. Незачем выставляться.

С улицы всё заходят. На лестнице уже довольно много народу.

Ругают фрицев. Женщина на подоконнике очень громко, увлеченно рассказывает другой — как она ест. Она не ест в столовой, потому что там обманывают, а дома можно приготовить гораздо вкуснее. Подробный рассказ о том, как она даже сейчас вкусно готовит, так что все восхищаются.

Двое мужчин, довольно молодых, спорят о силе поражения осколком и о том, пробивает ли он одну капитальную стенку или две. Мужская тенденция к обобщениям, особенно к обобщениям технического порядка. Один из них, поглупее, путано рассказывает про дом, разрушенный двумя снарядами полгода тому назад. Ему хочется рассказывать об этом, потому что он сам в этот момент чуть не зашёл в булочную в том доме и только по счастливой случайности зашёл в другую. Ему еще до сих пор хочется рассказывать об этом. Но он уже облекает это сообщение в форму объективно-значимых рассуждении о пробивной силе снаряда.

Одна девушка другой:

— Пускали бы, я бы пошла. А то так — одно томление.

— Пускают.

— Да нет, далеко не уйдём.

— Тут как раз место такое, милиция кругом. Да, не ходите. Тут что вчера было...

— Нет, пошли бы лучше к тебе, в подвале бы посидели.

— В каком подвале?

— В твоём.

— Он не мой. И ключа нет.

— У тётки нет?

— У меня нет.

— До чего я устала. Прошлую-то ночь не спала совсем. А с шести опять рабочий день. Ой, не могу стоять больше. Пойдём на лестнице посидим. Есть у тебя газета?

— Какая газета?

— Подстелить.

— Чего подстилать, садись.

— Нет, так — как же это садиться?

— Собрание-то у вас провели?

— Нет еще. Эх, я думаю иногда, знаешь: что сейчас надо — трамвай пускать надо. Аварии исправлять надо. А остальное...

— Так ведь ты и трамвай не пустишь, и ничего. Если народ не будет мобилизован, в готовности. Если не поговорить с людьми.

— Да, это верно...

— Ну, как ты устроилась?

— Ну их. Не хочу я с ними. Я у Игнатьева попросила разрешения перейти, а он мне говорит с такой с насмешкой: вам тут не нравится? Хотите, могу вам предоставить кухню отдельную.

— Может быть, это и лучше.

— Что же лучше? Сырость там, темно, крысы. Кухня есть кухня.

Разговоры усталых, до точки дошедших людей. Они говорят об этом, но они продолжают работать. И, главное, они знают, что нужно работать. И эти две девушки знают, что нужно держать людей в готовности. Это внутреннее согласие.

В квартире налево, где Эн когда-то бывал, в маленькой комнате живет портниха. Она не уехала. Она выходит на лестницу, провожая заказчицу. У заказчицы явно литерные карточки. Такой у неё вид (может быть, актриса?), вот она и заказывает...

Заказчица: - Что на улице? Радио что?

Портниха: - Ничего. Скоро песни петь будет...

Заказчица: - Теперь это наши стреляют. Не беспокойтесь. То стреляют, то песни поют. Комедия.

— Так и живём. И живём и умрём. Нет, уж я скажу — смерть к нам приближается медленно, но верно. Конечно, теперь на других-то фронтах хорошо. На харьковском. Но нам-то больше всех достается, и никакого нам не видно конца...

— Ужас! И самое ужасное, что люди стали на себя не похожи. Отупели, очерствели. Болото стоячее.

— Ну, вы живой человек...

— Я живой человек! Какой я живой человек? Разве я могу на что-нибудь реагировать. Два года тому назад, десятого сентября, я хорошо этот день помню, — первые бомбы упали на нашу улицу. Через два дома. Я думала — с ума сойду. Когда я утром вышла и увидела эти стены, осколки, этот дом разрушенный, я так плакала, я рыдала от горя — вот тогда я была живой человек. Я ушла из дому и три дня не приходила домой. Ночевала у себя на работе на столе. Мне казалось — если я вернусь и еще раз увижу этот дом, я с ума сойду. А потом что... Потом я по улице через трупы шагала.

Вот так. И мне было смешно, что они такие закутанные. И головки у них качаются. Не то человек, не то кукла. Я всегда больше всего боялась пережить кого-нибудь из близких, всегда думала — как это будет. А потом как я бабушку равнодушно похоронила. Я ведь её мамой называла. Ну, конечно, поплакала, ничего не скажу.

(продолжение в следующем посте)

Как часто мы слышим от людей жалобы различного характера:

На самих себя (мне давно пора заняться спортом, но не хватает силы воли, я такой слабохарактерный / нужно уделять больше времени своему образованию, но я слишком ленив для этого / какой же я глупый, что умудрился впасть в зависимость от азартных игр и т.д.)

На взаимоотношения с другими людьми (мой муж постоянно врёт и мне кажется, что у него есть другая / наша начальница нас открыто оскорбляет и мне не комфортно с ней работать / в своих отношениях я не чувствую никакой эмоциональной отдачи от партнёра и т.д.)

На внешние ситуации (я так много тружусь на работе, но получаю низкую зарплату / я выбрал спортзал, до которого слишком тяжёло добираться от моего дома / квартира, которую я снимаю, в таком плохом состоянии, постоянно что-то ломается и т.д.)

Ситуации бывают разной степени тяжести и серьёзности. От посещения магазина, ассортимент и цены которого не устраивают, до сохранения брака, в котором супруг воспитывает всех членов семьи жестокими побоями. Общее у этих ситуаций только одно: человек, находясь в них, отлично осознаёт, что именно его не устраивает. Он хочет, чтобы в отношениях ему уделяли больше внимания, ему не нравится эмоциональная холодность партнёра. Или он знает, что из-за лишнего веса начались проблемы со здоровьем, а его лень мешает ему заняться спортом. Чаще всего, человек даже знает, что нужно сделать, чтобы справиться с этими трудностями, изменить ситуацию, которая приносит ему негативные эмоции. Попытаться достучаться до партнёра, сказать о своей потребности в заботе. И если он не прилагает никаких усилий со своей стороны – то расстаться. Наконец-то записаться в спортзал. Уволиться с работы, на которой условия труда и заработная плата не устраивают. И так далее.

Ещё раз резюмируем:

человек находится в ситуации, которая приносит ему боль/разочарование/неудобстваон знает, что именно доставляет ему негативные эмоциииногда он даже знает, что нужно сделать, чтобы изменить жизнь к лучшему.

Но, он этого не делает. Он остаётся в ситуации, которая им воспринимается как «плохая». От чего так происходит? Есть две главных причины.

Почему?

Потому, что человек боится боли. Боится трудностей. И боится изменений, которые могут повлечь за собой боль и трудности. Ему кажется (а может, так и есть на самом деле), что после изменения ситуации или ухода из неё, ему станет ещё хуже. Психика всегда стремится к гомеостазу, к существованию в более привычной и знакомой ситуации. Если не брать в расчёт мазохистские отклонения, личность всегда будет выбирать то, что способно причинить меньше боли. Например, парню изменила девушка. И у него есть два основных варианта: расстаться или попробовать реанимировать отношения, простить девушку. Какой вариант для него в первый момент покажется более привлекательным и безболезненным? Оставить всё как есть. Ему и так плохо от самого факта измены. И боль от предательства никуда не денется. Только к ней может ещё добавиться боль от расставания и изменения привычного образа жизни. Так же и с личностными изменениями. Человек знает, что он ленивый, у него нет целеустремленности, и он не мотивирован на достижение какого-либо успеха. Ему тяжело идти по жизни с этими качествами. Но он всё равно остаётся таким, потому, что изменения требуют огромной внутренней работы. А если он попытается, но у него не получится?  

Так мы и остаёмся в ситуациях, в которых нам плохо, боясь, что после или в процессе изменения может стать только хуже.

Зачем?

Если человек остаётся в ситуации, которая его не устраивает – значит, он в ней что-то получает. Что-то для него хорошее, позитивное, выгодное, что в итоге уравновешивает все те негативные эмоции. Например, как удобно сказать «я всего лишь слабохарактерный дурак», когда общество предъявляет к тебе какое-либо требование. «Действительно, что же взять с дурака» – и больше никаких требований нет. Или взять, например, женщину, которая нуждается в том, чтобы окружающие её жалели, восхищались её выдержкой и «святым характером». Кто же будет жалеть женщину, у которой работящий и заботливый муж? Зато всегда можно найти повод для жалоб, если муж страдает алкоголизмом и регулярно выносит из дома ценные вещи.

И когда человек осознает, что боль от изменений не будет сильнее боли от этой ситуации, когда поймёт, что текущая ситуация наносит больше урона, чем выгоды – только тогда он начнёт что-то менять.

Пост в Лигу психотерапии.

Это цикл постов с тэгами "Лидия Гинзбург" и "дистрофия", в котором мы читаем о жизни блокадников - людей, переживших военную блокаду города, которая длилась с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года, почти 900 дней.

Посты могут содержать шокирующий контент, поэтому, пожалуйста, поставьте тэг "дистрофия" в игнор, если вы впечатлительный человек.

Девушки-наблюдатели из частей противовоздушной обороны на крышах блокадного Ленинграда.

"Записки блокадного человека" на страницах 517-578 книги, текст цитируется по изданию

Гинзбург Л. Человек за письменным столом: Эссе. Из воспоминаний. Четыре повествования. Л.: Сов. писатель, 1989. - 608 с.

Фотографии ленинградки С.И. Петровой, пережившей блокаду. Сделаны в мае 1941 года, в мае 1942 года и в октябре 1942 года соответственно.

"Успешное вытеснение возможно именно потому, что смерть недоступна опыту. Она — абстракция небытия или эмоция страха. В первом случае она принадлежит к числу непредставимых представлений (вроде вечности, бесконечности). Чтобы конкретно мыслить мгновенный переход от комнаты и человека к хаосу кирпича, железа и мяса, а главное, к несуществованию, — нужна работа воображения, превышающая возможности многих.

От большинства ленинградцев художник X. (хороший художник) отличался страхом перед бомбежками. Он перебрался к знакомым, потому что они жили в нижнем этаже. Дочка их, лет двенадцати, заглядывала к нему, когда он беспокойно ходил по комнате:

«Идемте чай пить. Они сейчас кончат» (они — это немцы). Он отвечал ей: «У тебя нет фантазии, поэтому ты не боишься. Понимаешь, надо быть очень умным, чтобы как следует испугаться».

В той мере, в какой страх смерти есть эмоция, он подвержен всем капризам и непоследовательностям эмоций. Он возникает и пропадает не по законам разума, регистрирующего объективную опасность, но в силу игры импульсов и рефлексов. Здесь я напоминаю вещи, давно уже сказанные. Например, можно проснуться в самое мирное время, у себя в постели, цепенея от ужаса при мысли о неизбежном уничтожении, и можно рассеянно и равнодушно ходить под обстрелом (в одном случае ночная, без помех, сосредоточенность, в другом — отвлечение внимания). У человека, страдающего философской смертобоязнью, нервы могут быть хорошо приспособлены к специфическим толчкам и свистам — и наоборот.

Легче иногда, идя на смертельную опасность, не думать о смертельной опасности, нежели идти на службу и не думать о полученном выговоре в приказе. Нет другой области, в которой с такой наглядностью обнаруживалась бы мощь социального давления.

С древнейших времен и до наших дней слово трус — магическое слово. Можно бояться насморка, но смерти бояться стыдно. Как удалось внушить такое человеку, с его волей к самосохранению, воспитать его в этом? Вероятно, удалось потому, что иначе существование общества, государства вообще невозможно и сюда была брошена вся сила внушения.

Вот рассказ М., женщины средних лет; в начале войны она работала в каком-то ленинградском учреждении машинисткой. Постепенно все уезжали. Ее учреждение, как и некоторые другие, формально еще функционировало. С начала войны у них были заведены ночные дежурства сотрудников в кабинете директора — на всякий случай. Восьмого сентября дежурила М. Каждый раз, около 20-ти часов, немцы педантически напоминали о себе безрезультатной тревогой. Это стало уже распорядком дня. М. взяла с собой книгу; потом можно будет прилечь на диване, подремать до утра. В 20 часов — тревога. Это привычно; кончится, и можно будет прилечь. Но вдруг что-то новое, никогда не испытанное. Не то звук, не то толчок, звук — он же толчок. Тяжело содрогнулся пол, на потолке закачалась лампа. Еще, еще раз. Если бы не затемнение, было бы видно зарево Бадаевских складов, горевших с хлебом Ленинграда. Первые бомбы первой бомбежки падали поблизости от учреждения. Учреждение было сугубо штатское и в те дни уже никому не нужное. Но дежурный должен дежурить у директорского телефона на случай — чего? — вероятно, указаний. М. стояла посреди кабинета; тремя этажами ниже помещалось бомбоубежище. Опять содрогнулся пол. А на суконно-бронзовом директорском столе молча стоял телефон. Уход от него — трусость, антигражданственность. Мысли о трусости, боязнь обнаружить трусость и одновременно мысль о никому не нужной опасности так всецело ее занимали, что настоящий физический страх она не успела почувствовать. Она вышла на площадку внутренней лестницы и вернулась, вышла еще раз и вернулась, чувствуя, как смертный страх, самозащита крепко зажаты оцепенением. В директорском кабинете нервно тикало радио. Защищаясь от одиночества, от какого-то нового качества тоски, М. бесцельно сняла телефонную трубку. Соединения не последовало. Абсолютная беззвучность — значит, линия где-то уже повреждена. Тогда она сошла вниз. У входа в убежище теснилось несколько человек. Один с наскоро перевязанной головой. Это прибежали с соседней улицы, из первого разбомбленного дома. По коридору сновал сослуживец, начальник местной дружины ПВО. Он готов был ко всему, в том числе к смерти. «Почему вы не на местах? Все по местам! Вы что здесь делаете?»-»Телефонная связь прервана...» Но он не слушал ее, он кричал, пробегая дальше по коридору. Он вообще не имел права ей приказывать, никто не мешал ей спуститься в подвал. Но она не спустилась. Дом опять дернулся и содрогнулся. Она медленно поднялась наверх, в директорский кабинет и потрогала рукой неживой телефон. Дотронувшись до телефона, вспомнила, что нельзя позвонить домой (в сентябре еще действовали частные телефоны), что муж, может быть, уже знает, что бомбили в этом районе. Стало тихо. Почему-то часто мигал потускневший свет. Она медленно спустилась по лестнице. Не в убежище, а так — постоять в нижнем коридоре.

Настоящий страх она пережить на этот раз так и не успела. Настоящий страх вытесняет все остальное как несущественное. Она же слишком была занята другим — мыслями о том, как бы не обнаружить страх и сделать то, что все делают, или о том, как ненужно то, что все и она делают в уже ненужном учреждении.

Рано утром она возвращалась домой; на смежной улице тесно стояла кучка людей. Молча, внимательно они рассматривали воронку в асфальте, свою первую воронку.

Люди с Большой земли, попав в Ленинград, терялись. Они спрашивали: «Почему это у вас никто не боится? Как это сделать так, чтобы не бояться?» Им отвечали: «Прожить здесь полтора года, голодать, замерзать... Ну, объяснить это нельзя».

Одной привычки мало. Привычка лишь ослабляет импульсы страха и самосохранения, помогает их подавлять, замещать другими. Для этого надо было обзавестись другими импульсами, всепоглощающе, всеподавляюще сильными в своей первозданности.

Блокадный человек осени сорок первого года сменился человеком зимы сорок первого — сорок второго. Вот этот человек идет по улице во время обстрела. Он знает, что это очень опасно и страшно. Но он идет в столовую обедать. И вместо того чтобы бояться, он раздражается (не дадут даже спокойно пообедать...); вместо того чтобы бояться смерти, он боится, что его по дороге задержат, остановят, загонят в укрытие, чтобы он не подвергал свою жизнь опасности. Возможность гибели существует в сознании этого человека, но его непосредственное переживание — голод и в особенности страх голода и голодная торопливость, слепо устремляющаяся к цели. Можно одновременно осознавать разные вещи, но нельзя их одновременно с равной силой желать.

Человек просыпается ночью по сигналу тревоги. Надежда на тихую тревогу непродолжительна. Все ближе бьют зенитки. Какой резкий удар зенитки! Или это уже бомба? Он уже не думает о том, чтобы встать, отыскать калоши и идти в промерзающий подвал. Он думает, что не следует засыпать. Не хочется, чтобы это случилось во сне. Он не хочет проснуться среди падающего на него мира с тем, чтобы в кратчайшее, тут же гаснущее мгновение пережить свою гибель. Лучше — с подготовкой. Лучше лежать, прислушиваясь к приближающимся ударам. Лучше введение в катастрофу. Он думает о том, что не следует засыпать, но через несколько минут он засыпает, потому что устал.

Происходящее очень страшно. Вот сейчас, в любое мгновение, прежде чем он успеет натянуть одеяло, прежде чем он выдохнет дыхание, сейчас расширяющее ему грудь, — вот сейчас известная ему действительность может смениться другой, неимоверной — воющей, звенящей, из предельного страдания падающей в небытие.

Все это так, но он не в силах бояться. Ему хочется спать. Ему удивителен тот человек, каким он был сначала. Тот человек просыпался в час, в два часа ночи от звука тревоги. Звука было достаточно, чтобы мгновенно оставить разогретую постель ради промерзлого подвала. Это была наивная цельность и свежесть инстинкта самосохранения, еще не разъеденного усталостью и непрестанной борьбой со страданием. В итоге этой борьбы — разогретая телом постель, тело, спокойно лежащее в постели, стали благом, стали желанием, которое не мог уже пересилить интеллектуальный материал страшных представлений.

Я знаю, что это страшно. Я хочу жить. Если это случится, то последнее сознательное мгновение будет проклятием моему безрассудству. Я знаю, что нужно бояться и принимать меры. Но я не боюсь и не могу бояться, потому что мне хочется спать".

"Человек лета 1942 года... В его реакциях появились новые оттенки. Сейчас это уже только привычное напряжение нервов; оно исчезает вместе с вызвавшим его раздражителем. Минута отбоя-своего рода физическое удовольствие, легкость, как после внезапно прекратившейся зубной боли. Отсюда эти странные со стороны переключения, странные своей быстротой. Вот они прислушивались к смерти, а вот уже болтовня, редакционные сплетни, у оживающих женщин намерения достать чулки, переделать платье.

В нервной реакции уже не участвуют ни стойкие чувства, ни воображение, ей не противостоит сознательная воля. Все это успели переработать могущественные импульсы сопротивляемости. Те, в ком не работают эти импульсы, оказались на положении больных.

Почему самым сильным врагом сопротивляемости (немцы это понимали) был голод? Потому что голод перманентен, невыключаем. Он присутствовал неотступно и сказывался всегда (не обязательно желанием есть); мучительнее, тоскливее всего во время еды, когда еда с ужасающей быстротой приближалась к концу, не принося насыщения.

Назначение утреннего выхода на улицу — магазин. Продовольственный магазин заменяет и булочную. На дверях даже висит объявление: «Магазин торгует хлебом». Уж не зазывает ли он покупателей? В магазине сейчас пустовато и тихо. Продавщицы в белых спецовках, на полках блестит бутафория, раздражающая покупателей, то есть прикрепленных, а на прилавке расставлены еще не выданные продукты, которые нельзя купить.

Сейчас это как-то похоже на жестокую прибранность амбулаторий; охраняя человека, они возбуждают в нем злобу и страх неумолимостью своего механизма. И человек, холодея от белых коридоров, от белых халатов, от щемящего сердце запаха, от страшных металлических штучек под стеклом, — ненавидит уже не болезнь, но то, что хочет его спасти от болезни.

Магазин с его незыблемыми законами (он не примет оторванный талон, он не отпустит хлеб на послезавтра) — это неплохо организованное недоедание. В хлебном отделе на полках плотно уложены аккуратные буханочки. Их так много, они так тепло пахнут, продавщица так лениво снимает их с полки — никаких внешних признаков их запретности. Хлеб лежит, цена его один рубль двадцать пять копеек или один рубль десять копеек кило, норму вы получите без очереди, без всяких усилий... Но он — табу. Это почти иррационально.

Зимой все, напротив того, было логично. В магазине стояла тьма, непроходимая теснота, гул голосов, угрожающий и молящий. Продавцы из-за прилавка боролись с толпой. Зимой были дни, когда окончательно замерзли в городе трубы и воду возили из проруби. Пекарни стали давать меньше нормы. С четырех, с пяти утра, в темноте, на морозе, сотни людей стояли в очереди за хлебом.

Человек вспоминает вдруг, как он стоял в первый раз. Стоял и думал о том, что достигнуть цели все равно невозможно, невероятно (он не ел ничего со вчерашнего супа). Но тут же он думал, что даже если этому предстоит продолжаться еще пять, шесть или семь часов, то все-таки время всегда идет и непременно пройдут эти пять или шесть часов — какой бы мучительной неподвижностью они ни наполнились для отдельного человека, — что, значит, время само донесет его до цели. Булочная была тогда на углу, а до булочной — заколоченный досками магазин с длинной вывеской: мясо, зелень, дичь. За полтора часа он прошел слово «мясо», он прошел «зе» и надолго застрял под буквой «л». В очереди материализовалась огромная идея куска хлеба, а вывеска воплотила инфернальное томление очереди".

Цитаты со страниц 540-545 указанного издания.

Машины с продовольствием идут в Ленинград по подтаявшему льду Ладожского озера весной 1942 года.

Посадка на транспортный корабль ленинградцев, отправляющихся в эвакуацию. Лето 1942 г.

Обмен товарами на рынке блокадного Ленинграда. Февраль 1942 г.

Выгрузка продовольствия для блокадного Ленинграда из транспортного самолета Ли-2. 1942 г.

Советские солдаты разгружают баржу с мукой в ладожском порту Осиновец. Лето 1942 г.

Рабочая хлебозавода № 61 имени А.Е. Бадаева Эмилия Чибор укладывает хлеб в ящики для отправки в магазин в блокадном Ленинграде.

Комментарий 1:

Л. Гинзбург не рефлексирует, что в рассуждениях о страхе воспроизводит те же самые три плана переживания, что и в рассуждениях о времени, когда она говорила о движении времени в благополучном (до травмы), внутри травмы и в момент передышки (после травмы) состоянии, совмещённых в сознающем Я одновременно.

Страх в процитированном отрывке тоже трёхплановый: 1) подавляемый долгом и социальными требованиями не быть трусом, 2) отступающий перед оцепенением и 3) расцвеченный воображением, не сдерживаемый ни долгом, ни приближением смерти.

В современной психологии мы говорим об этом как об эмоциональной регуляции, 1) сохранной, 2) утраченной, 3) несформированной, соответственно.

Комментарий 2:

Текст описывает ленинградцев, людей с хорошим самообладанием, чья эмоциональная регуляция сформирована ("распускаться на людях", "выплёскивать эмоции на других" в этом поколении не принято, стыдно. Самовыражение в труде и творчестве, а не в истериках и оре).

Первая зима 1941/42 годов это пограничное состояние, когда оцепенение недоедающего и замерзающего заживо человека, растянутое на месяцы, притупляет и способность бояться, и долг вместе с ним. Другой этаж психической жизни, её мерцание.

Передышка весны/лета 42 года это адаптация, приспособление к реальности войны:

В нервной реакции уже не участвуют ни стойкие чувства, ни воображение, ей не противостоит сознательная воля. Все это успели переработать могущественные импульсы сопротивляемости. Те, в ком не работают эти импульсы, оказались на положении больных.

Что помогает нам проходить сквозь страх и привыкать к нему? Спустя десятилетия это назовут адаптивностью и поддержанием гомеостаза, чувством "я могу" agency или ещё как-нибудь (сейчас модно говорить про резильентность). В эпоху нейровизуализации будут искать анатомические и функциональные особенности мозга, которые позволяют не разрушаться под сильнейшим стрессовым воздействием на человека.

Однозначного ответа на данный вопрос у науки до сих пор нет.

Предыдущие посты цикла:

Анонс

Потребность жадно читать

Взаимная социальная порука

Телу вовсе не свойственно вертикальное положение

Блокадные хроники (из "Записных книжек" Л. Пантелеева)

Три плана переживания

Замедленное движение времени

Для чего восстанавливать силы?

Начало выздоровления