CreepyStory

Автор Волченко П.Н. (иллюстрация - моя срисовка, автора первичной картинки - не знаю)

Ссылка на первую часть Выбор (рабочее название "Жених") ужасы Часть 1

Толик медленно, будто бы скучая, повернулся к окну, но вместо профиля встретился взглядом с карими Катиными глазами. Он вздрогнул, быстро отвернулся, сделал вид что что-то записывает. Он упорно не поворачивался обратно, хоть его так и подмывало вновь повернуться, удостовериться, что встреча взглядами произошла случайно, увидеть что идеал его смотрит  на доску, что… Он сглотнул, поднял голову и снова обернулся. Катя все так же смотрела на него и он, даже поняв всю глупость сложившейся ситуации, тоже уставился на нее.

- Барков! – рявкнула Татьяна Петровна, -  На доску смотри, а не ворон считай.

Толик вздрогнул, послушно повернулся к доске и уставился на ступени ненавистных стихов. Слов Татьяны Петровны он не слышал, да и стихи эти самые, написанные размашисто на черной доске он не различал, он думал только об одном: показалось ему или нет, что улыбнулась Катя ему в тот самый последний момент, когда рявкнула Татьяна Петровна? Или все же показалось? Почему-то было стыдно и страшно.

Как только раздался звонок, Толик соскочил и ринулся в туалет, не по нужде, а из-за страха возможных объяснений. Он боялся, что она, Катя, повернется к нему, снова посмотрит в глаза, и спросит… Что-нибудь да спросит, а он, как дурак, будет заикаться или скажет глупую дерзость или, что хуже всего, просто промолчит как последний болван.

В туалете он проторчал всю перемену. Сидел на подоконнике у закрашенного окна, задумчивым взглядом упираясь в стену, тянул время. Малышня заглядывала, видели его, заходить не решались, старшеклассники вели себя наглее,  некоторые даже курили, некоторые спрашивали закурить. Толик ждал. Когда время было к звонку, он соскользнул с подоконника, и неторопливо вышел, повернул за угол, зашагал к кабинету…

- Барков. – он остановился. Этот голос он не мог не узнать – слишком часто он вслушивался в его звучание, слишком часто он следил за губами, с которых срывались слова, напоенные мягкостью этого голоса, мелодичностью. Он остановился, облизнул пересохшие губы, обернулся медленно.

Катя стояла у подоконника, в руках открытый учебник, пройдешь мимо и не подумаешь, что ждет кого-то, просто читает, может учит – обычное дело.

- Ты куда так рванул?

- Что? – вспомнил, как вылетел из кабинета со звонком, улыбнулся виновато, сказал с должной стыдливостью. – Приперло.

- Сильно?

- А? Ну да, крепко.

- То-то ты там всю перемену проторчал.

- Ну да.  – он замолчал и она молчала, смотрела на него. Тишина затягивалась. Зазвенел звонок, особенно громкий и противный в огромной пустой рекреации.

- Звонок. – сказал он глупо.

- Ага. Пора. – она закрыла учебник, но от подоконника не отошла.

- Пойдем? – махнул головой в сторону коридора.

Мимо пробежал мелкий растрепанный мальчишка, наверное опаздывал на урок.

- Пошли.

Они  неторопливо шли по коридору, шум перемены в рекреации стих, под ногами громко скрипели крашенные коричневой краской доски пола, ярко лилось золотое солнце в высокие окна.

На урок они так и не пришли. После уже, когда вновь прозвенел звонок с урока, когда их класс, галдя и топоча вышел из кабинета и уже другой, 10Б, влился в освободившееся помещение, расселись, тогда Толька в одиночку вернулся за своей и Катиной сумкой. По счастливой случайности Татьяны Петровны в кабинете не было. На астрономии, что следовала за литературой, они тоже не появлялись.

Они были в заброшенном парке: жухлая прошлогодняя листва укрывала молодую траву, на лаково блестящих ветвях пушились нежные почки, светило яркое солнце, дул прохладный ветер, пахло согретой землей, лужами и весной. В парке было одиноко и уютно: холодное черное зеркало заросшего пруда, беседка старая, но с сохранившейся в ней одинокой лавочкой, проржавелые остовы давно разваленных аттракционов и деревья, деревья, деревья. Где то далеко, будто бы в другом, параллельном мире, шумели машины, лаяли собаки – текла суетная жизнь, но сюда она не входила, смущалась ступая на растрескавшиеся тропинки.

День пролетел быстро. Вечером, когда уже темнело и там, за парком, длинными желтыми гирляндами вспыхнули фонари, Катя прекратила глупые разговоры ни о чем, череду историй правдивых и выдуманных и спросила у Толи серьезно:

- Я тебе нравлюсь? – она спросила так, промеж делом, будто бы говорила о чем то незначительном, наподобие: «А ты утром зубы чистишь?», «А ты апельсины любишь?» - буднично. Вот только ответить на этот вопрос было не просто.

Толик открыл рот, но горло перехватило, слова признания не хотели срываться с губ.

- Да. – еле слышно ответил он, добавил еще тише. – Очень.

- Ты мне тоже. – она даже не посмотрела в его сторону, взгляд ее был устремлен куда-то вдаль, за деревья, она шла все так же неспешно, возложив одну руку на сумку, сунув вторую в оттопыренный карман яркой оранжевой куртки. Продолжила. – Сразу понравился. А потом разонравился. Мне Севостьянцев понравился.

- Колька?

- Да. Только он дурак и хам. Смазливый разве что. Смазливый дурак.

- Ну да, красавчик.

- Ага. Ты лучше.

- Спасибо. – он почувствовал, как глупо это звучит.

- Пожалуйста.

Уже было почти темно, легкий ветерок шуршал жухлой листвой, а может быть и не ветерок это был… Толик вдруг понял, что он давно слышит это легкое шуршание вокруг, с тех самых пор, как стало темнеть. И шорох этот становился все громче, все настойчивее – ветер так не может шуметь. Это снова шептала темнота, еще издалека, она еще не окрепла, солнце еще не погасло за горизонтом, но темнота спешила, торопилась.

- Как ветер шумит. – сказала Катя. – Никогда не слышала, чтобы вот так. Слышишь? На шепот похоже.

- Ага. – Толя кивнул. Он пристально вслушивался, он боялся. До этого темнота так не торопилась, раньше она, иногда, сама начинала шептать ему, но только тогда, когда он оставался один и когда мрак сгущался до непроницаемости. – Похоже.

Он всматривался в переплетения черных ветвей парка, и ему все чаще казалось, что там не только ветки чуть покачиваются на ветру, ему виделись черные жгутики темноты, что натягивались между веток, и лопались бесшумно, рвались и таяли, ему казался паутинный шорох. Становилось страшно.

- Пойдем домой. – выпалил он.

- Пойдем. – без выражения ответила Катя. Слышно было, что она то как раз никуда и не торопится. Она шла неторопливо, дутые ее сапожки ворошили листву при каждом шаге, а Толя хотел скорее выйти на свет, сбежать от теней парка. Он то и дело сдерживал себя, чтобы не ускорять шаг, чтобы не побежать. Шепот-шорох становился все громче, Толик уже мог различить то выражение, с которым шептала темнота и это выражение ему не понравилось. Темнота ярилась, она злилась, шепот шипел по змеиному, он рвался от злости на короткие выдохи, а еще Толик слышал, как рвется паутина и это ему уже точно не казалось.

- А знаешь, я сегодня с самого утра решила… - Толик не слушал ее, он смотрел вперед, туда, где тропинка ныряла вниз, под горку, а там, внизу, высоко и густо разрослись ели, торчали длинные голые стволы мертвых берез – там даже днем было сумрачно, почти темно, а сейчас… Сейчас там был густой, до ощутимости, мрак.

- Толька! – он вздрогнул, обернулся. – Ты меня вообще слушаешь?

- Да, конечно. Слушай, давай там пойдем? – он показал в сторону, туда, где то и дело прижимаясь к сетчатому забору парка, вилась тропинка.

- Далеко. – она наморщила носик, - и лужа там.

- Может высохла? – глупо предположил Толя. Там и правда была большущая, разлившаяся во все стороны лужа, они ее днем видели, долго обходили по слякотной низинке.

- Не. – она пошла прямо, не свернула, добавила грустно. – Домой пора. Влетит завтра.

- За что? Ах, да, - он по-киношному хлопнул себя по лбу. Он уже и забыл, что сегодня они прогуляли два урока, к тому же один у Татьяны Петровны, а это означает как минимум много криков, дополнительное домашнее задание и внеочередное стояние у доски. Что-что, а Татьяна Петровна была еще та язва – неуважение к литературе и к своим урокам она не прощала.

Они стали спускаться вниз, во мрак, куда уже не проницал красноватый закатный отсвет. Шепот стих, будто и не было его, Толя спускался в низинку, погружаясь в темноту, словно под воду и с каждым шагом он все отчетливей и отчетливей ощущал, как тьма становится полнее, сильнее, как она вырывается за положенное ей светом пространство, облепляет его одежду, опутывает его своей незримой тонко потрескивающей паутиной. Еще мгновение и он, словно ныряльщик, набрал воздуха в грудь, и всё, с головой ушел в темноту. Тут же пропали все звуки: город за парком будто отрезало звуконепроницаемой стеной, они были здесь, вдвоем, в темноте и ни единого ветерка, ни единого лишнего звука – только шаги, шорох листьев особо остро прорезавшийся в слепой темноте, дыхание и стук собственного сердца.

«Может пронесет?» - думал Толик, надеялся. Он шел вперед, туда, где за мрачной стеной высоких елей узкая тропинка начинала взбираться вверх, на горку, к свету, к городу: «Может пронесет?».

Громкий, по змеиному шипящий, шепот раздался разом и отовсюду. Он плевался злобой, обрывался, и тут же вновь обрушивался на уши песчаной бурей, а еще стало тяжело идти, паутинки тени сплелись в эластичные ленты, Толя чувствовал, как темнота держит его, как она тянется, и уже не паутинки обрывались, а звук был такой, будто тряпье рвали.

- Толя, - голос Кати был приглушенный, сдавленный, - мне страшно.

- Пошли быстрее. – он попытался протянуть к ней руку, ухватить, но нет. Кати будто рядом не было, вместо нее пальцы натыкались на тугие, словно натянутые гитарные струны - нити темноты, и те не пускали, прогибались, липли к коже, к куртке. Ему приходилось прорываться, словно сквозь тугие заросли и шепот, уже перешел допустимую грань, тьма уже рычала в уши, она хрипела, она тужилась не выпустить его и Катю из своего плена. Толя всем весом повалился на бок и смог, ухватил Катю за куртку, сжал пальцы, так что Катя ойкнула от боли и потащил ее вперед, сквозь темноту, сквозь натянутое тряпье мрака. Ботинок опустился на землю раньше ожидаемого, начался подъем и тут же Катя громко взвизгнула, но Толя не остановился. Он поднимался и тащил Катю за собой, он чувствовал как срывается его дыхание, переставлял непослушные уставшие ноги. И… Вот он, свет фонарей, и шепот разом стих, будто заткнули уши руками, и Катя вот она – рядом, все такая же, только волосы растрепанные, блестят дорожки слез на щеках, а на шее краснеет тонкая длинная царапина.

- Отпусти! – она гневно взмахнула рукой, и Толя опустил. Он только сейчас понял, с какой силой сжимал ее локоть – наверняка останутся синяки.

- Прости. – сказал он глупо, Ему было стыдно, ему было неловко, а еще он чувствовал себя виноватым во всей этой истории с темнотой. Из-за него обозлился мрак, то ли приревновал, то ли… Он повторил. – Прости.

- Ничего. – она всхлипнула, он старался не смотреть на нее. – Мне показалось, что там… - она замолчала, Толя почувствовал, как Катя осторожно прикасается к его куртке. Он закусил губу, обернулся и, так и не взглянув Кате в лицо, обнял ее и тогда она тихо продолжила, - Мне показалось, что меня кто-то хватает, знаешь, как…

- Это ветки. Зацепилась.

- Нет, - совсем тихо, - не ветки. Ты же сам, ты же сам меня схватил и потащил. Зачем?

- Я темноты боюсь. – соврал он.

- Дурак.

- Да, дурак.

Он выпустил ее из объятий, и они пошли по тропинке рядом, а потом, когда вышли из парка, они разошлись каждый в свою сторону.

Фотографии, конечно же, не удались. На первом, видимо пробном, кадре Толя увидел то ли парк, то ли просто рощицу, сфотографированную как то кривобоко – просто зарядили пленку и щелкнули. А вот остальные снимки были черны, все, до самого последнего, как будто фотограф, отключив вспышку, тупо прощелкал затвором все кадры в темной комнате. Толик на пару раз прогнал пленку через фотосканер, во второй раз поставив максимальное разрешение, но так ничего и не нашел на снимках – чернота, полная, беспросветная чернота.

Ближе к вечеру, когда как раз валом пошла клиентура, Толик то и дело поднимался наверх, в зал, выходил на улицу, курил при входе, до тех пор  пока не чувствовал, как легкий холодок начинает вползать под тонкую куртку, и возвращался. Незнакомки не было, и он боялся, что если она сейчас подойдет, Лена не удержится и отчитает ее, выскажет, что снимки у них делаются с задержкой в сутки, что если она хотела срочно, то прейскурант будет другой и вообще, что вести себя на улице надо нормально, а не переться раскорячившись на весь тротуар – Лена может, она еще и не такое может.

Когда основной вал клиентуры схлынул и в магазине вновь не было никого, кроме него и Лены, он опять поднялся, хотел было пойти на улицу, но Лена его остановила.

- Что это ты зачастил?

- Да так. Душно внизу.

- А может другая причина есть? – она склонила голову на бок и вредным голосом довесила к вопросу, - А?

- Не понял?

- Ждешь?

- Кого? Лен, хватит. – он отвернулся, вышел, достал пачку, открыл – сигарет не было, скурил полторы пачки и не заметил.

- Черт. – выругался он, скомкал пустую картонку, бросил в мусорку. Вновь, как вчера, начал накрапывать мелкий противный дождик – настроение испортилось совершенно. Он, нахохлившись, вернулся в магазин, прошел мимо Лены. Она разговаривала с кем-то по своему розовому со «стразиками» телефону, широко улыбалась. Когда он начал спускаться в свой подвал, услышал ее слова, обращенные к неизвестному собеседнику: «В ресторан? А там роллы есть? Ну ко-о-отик». Дверь за ним закрылась, продолжение разговора отрезало пластиком и стеклом, настроение упало ниже уровня пола, стало совсем погано.

Без желания он распечатал еще пару листов, раскроил их на фотографии, нечаянно малость срезав на косую два ряда, рассовал раскроенные пачки по пакетам, уселся за компьютер и запустил пасьянс. Если честно, повода для такого настроения у него не было: с Леной расстались и стоит ли теперь переживать из-за того, что ее личная жизнь наладилась, встреча же с незнакомкой ему ничего не обещала изначально. Просто красивая девушка просто принесла фотографии на печать, а двести своих кровных рубликов из кассы вернуть  не проблема. Скажет Лене, что пленка запоганена была и все, и достанет она две сторублевки, и отдаст и даже скажет что-нибудь едкое, типа: «Отдай этой лошади» или еще что в том же духе.

Пасьянс не сложился, пропикали часы на сотовом – рабочий день закончился. Толик выключил фотопечатную машину, вновь накинул куртку, застегнул молнию, вставил клипсы  наушников в уши, выключил компьютер и, пошел наверх. Выключателем в своем подвальчике он никогда не пользовался, чтобы не оказаться в темноте, он делал проще: наверху, при двери на лестницу, был щиток и Толик просто отключал общий рубильник подвала. Лена, когда он поднялся, тоже уже была одета, она как раз заматывала на какой-то там бессчетный оборот в свой бесконечно длинный цветастый шарф с помпонами. На улице, прямо под витриной, стоял черный бумер, притулившись к нему ждал богато одетый мужик в черном пальто. У мужика был корпоративный ежик волос и тяжелая, в стиле девяностых, челюсть. Почему то сразу подумалось, что мужик ждет Лену, на душе вновь заскребли кошки.

Лена обогнала его около самой двери, выскочила на улицу, бросив через плечо: «пока-пока!» и с разбегу, как и полагается для ее типажа, громко взвизгнув, запрыгнула с ногами на мужика в дорогом черном пальто, чмокнула суровую, гладко выбритую челюсть. Толик вздохнул, поставил магазин на сигнализацию, вышел, закрыл за собою дверь, сунул тяжелую связку ключей в карман, обернулся и встретился взглядом с прекрасными, томными глазами.

- Я наверное опоздала? – спросила прекрасная незнакомка. Сейчас в легком предвечернем сумраке она была еще красивей, еще идеальней, чем утром в магазине. Сейчас она была сама загадка: невозможная, роковая женщина-вамп.

- Да, - он виновато пожал плечами, - мы уже закрылись. Но ничего страшного, простите, глупость сказал. – она посмотрела на него вопрошающе, - Простите, ваши снимки не удались. Только первый, там парк какой-то, - пробный наверное кадр, а остальные все черные.

- Все? Какая жалость… - она чуть-чуть улыбнулась, так, что появились маленькие и невозможно прекрасные ямочки на щеках. – Ничего страшного.

- Вот. – он достал пленку из кармана. – Возьмите.

- Спасибо. – она взяла пленку, руки ее были в узких простроченных кожанах перчатках, отчего ее тонкие идеальные пальцы показались еще тоньше, еще идеальнее, переходя за все грани возможного.

- Приходите еще. – сказал он грустно, особенно ни на что не надеясь.

- Наверное не получится. – она покрутила пленку в руках и легким движением бросила ее в урну, - Я редко фотографирую. И фотографируюсь тоже редко.

- Жаль. – вырвалось у Толи.

- Отчего? – спросила она, чуть нахмурившись.

- Вы очень красивы. Простите. – он нечаянно подстроился под ее стиль разговора, так похожий на Хеммингуэевские диалоги.

- Смешно, - снова улыбнулась, - вы извиняетесь за то, что сделали мне приятно.

- Мы не знакомы. – развел руками, - Так не принято.

- Вы торопитесь? – спросила она невпопад.

- Не очень. – он глянул на часы, до темноты глубоких сумерек оставался еще час, полчаса на то чтобы сесть на маршрутку или десять минут, если раскошелиться на такси.

- Тогда… - она легко просунула свою точеную руку ему под локоть и он, на полном автомате, согнул руку, как в фильмах, где чопорные английские пары чинно прогуливаются по широким парковым аллеям. – Пойдемте.

И они пошли, пошли мимо стоящих у машины Лены с ее хахалем и в отражении витрины Толик увидел завистливый взгляд этого богато одетого королька мира. Есть чему завидовать: Лена красива, но незнакомка, тем более чужая незнакомка, особенно прекрасна.

Когда они отошли на порядочное расстояние, незнакомка спросила:

- Видели, как эта нимфетка смотрела на нас? Мне показалось, что она хочет сжечь меня взглядом.

- Да? – Толик удивился, сам-то он смотрел только на хахаля в отражении. – Это не нимфетка, ей уже двадцать пять, просто выглядит так. Лена, она работает у нас, на кассе.

- Продавщица. – бросила брезгливо незнакомка.

- Ну, получается да, только звучит как-то это… Мы обычно говорим: «за кассой».

- Слова. Интересно, смысл один, но какое разное звучание.

- Да, звучание разное. – они прошли с десяток шагов молча, когда тишина стала тяготить, Толик спросил. – Куда вас проводить?

- Давайте просто прогуляемся. Вы против?

- Нет. Наоборот, мне очень приятно. Тут неподалеку есть кафе. Уютное.

- Уютное?

- Я там, правда, не был, - он усмехнулся, - но через окна смотрится очень даже не дурно.

Сам же себя в мыслях Толик проклинал. Что еще за «недурно», из какого романа он взял это «недурно», и что за глупое утверждение, в лучших традициях советско-коммунистического периода: «я сам не знаю, но ответственно заявляю». Стыдно, глупо, сегодня вечером, дома, он будет себя проклинать за вычурный свой стиль, за идиотизмы, что он ей наговорит, за поведение свое деревянное.

- Ведите. – сказала она решительно, добавила то ли с сарказмом, то ли серьезно. – Как давно меня не водили в уютные кафе.

Толик подумал, что на посиделки уйдет уйма времени и денег. Возвращаться домой придется уже ночью, а это опять дикие скачки от фонаря к фонарю, шорох шепота, ощущение будто темнота, как тогда, в полузабытом детстве, тянется к нему, пульсирует. Но… Деньги были, а прекрасная незнакомка стоила риска и страха.

- Только, простите, недолго. – она будто угадала его мысли. – Вы не обидитесь?

- Нет. Я сам не хочу до темна засиживаться.

- Звучит так, словно вы темноты боитесь. – она тихонько засмеялась, ему стало немного стыдно, захотелось сказать что-то в свое оправдание, придумать «значимую причину», но незнакомка опередила его, - Прямо как я.

- Вы боитесь темноты?

- До жути! – она положила свободную руку ему на плечо. – Не поверите. Глупость, как девочка, а ничего поделать не могу. Дома по ночам свет не выключаю, во всех комнатах, стыдно признаться.

- Бывает. – сказал он без улыбки.

- Разве не забавно?

- Нет, не забавно. – сказал он вполне серьезно.

- Нет? – удивилась, - А другие говорят, что мне пора вырасти.

- Не верьте им.

Они дошли до кафе, вошли

Кафе и правда оказалось очень уютным: мягкий желтый свет, музыкант сидел на маленькой пятачке сцены, слишком маленьком для того, чтобы относиться к нему серьезно. Музыкант курил, рядом, притулившись к стене стояла гитара, тут же стоял небольшой синтезатор, из колонок, поставленных вокруг пятачка лилась негромкая инструментальная музыка. Тихо, спокойно, не ярко.

Автор Волченко П.Н. (иллюстрация - моя срисовка, автора первичной картинки - не знаю)

- Мама, выключи свет. – он приподнялся на локтях, и с мольбой посмотрел на строгое мамино лицо, - Пожалуйста.

- А ты баловаться не будешь? – она сложила руки на груди и, наморщив брови, пристально посмотрела на сына. – Мне как вчера не надо.

- Нет, не буду, честно! Выключи.

- Ну ладно, но если только услышу! – она погрозила пальцем.

- Буду спать со светом! – торжественно провозгласил ребенок, откинулся на подушку и натянул одеяло по самую шею.

Щелкнул выключатель, ночник погас, силуэт мамы остро прорисовался в желтом прямоугольнике открытой двери.

- Спокойной ночи.

- Спокойной ночи, мама.

Она закрыла за собой дверь, послышался тихий, неразличимый шепот. Наверное опять говорила, что у всех дети как дети, боятся темноты, спят с ночниками, а у нее…

Мальчик послушно лежал в темноте, глаза его были открыты и они видели ее – темноту, непроницаемость мрака. Мальчик выпростал руки из под одеяла, поднял над собой в незримую темноту, пальцы его щупали, искали. Послышался легкий шорох, едва слышимый треск, будто рвались тонкие нити паутины. Сжатая в кулаках, тихо шуршала, перекатывалась и непонятно перешептывалась темнота.

Скорый взгляд на часы – еще только половина восьмого, но уже темнеет. Небо затянуло чернотой туч, подернуло сумраком  улицы, фонари же еще и не думали зажигаться – таймер, у них таймер. Рука сама по себе потянулась к внутреннему карману, там, за закрытым клапаном, скрывался длинный, в локоть, тяжелый фонарь.

Мгновенная вспышка и за нею долгий трескучий раскат грома. Люди шли торопливо, мелькали вокруг плащи, куртки, в воздухе клубился морозный туман – сейчас ливанет. Он перестал сдерживаться, ускорил шаг, а потом и вовсе – побежал. Тяжелые подошвы громыхали о мокрый, блестящий асфальт, рвалось дыхание, но он все равно не успевал – темнота сгущалась быстро, она скапливалась непроницаемо в углах, она кралась по узким переулочкам, повинуясь незримым движениям туч в черном небе, тянулась, ширилась, жадно пульсировала. Закрапал мелкий дождик, холодная злая изморось зашуршала, закорябала острыми своими коготками голубиными, наполняя промозглую сырость серого города тихим шорохом, ворчанием невнятным, гулом блестящих сливных труб. А может и не изморось это, может темнота сама шуршала, тянулась, ворчала недовольно…

Он уже выхватил фонарь, широкий круг ярко-белого света метался то по блестящему мокрому асфальту, то по темным, промокшим стенам, с губ срывались облачка пара.

Он влетел в раструб света фонаря над подъездом, остановился, упершись руками в колени, отдышался. Фонарь над ним изредка, на короткие мгновения, с легкими щелчками, гас и тут же вспыхивал. Железная подъездная дверь пропиликала трелью и открылась, на улицу осторожно высунулось острие зонта, хлопнуло парусом – зонт раскрылся, и следом за ним из подъезда вышла троебородая, широкая в кости, плечах и бедрах, соседка.

- Распогодилось. – голос ее грудной, тяжелый, придавил шорох накрапывающей измороси. Соседка всем телом развернулась, посмотрела на него, стоящего в дрожащем свете фонаря, с нескрываемой поддельностью в голосе, спросила. – Промокли?

- Чуть-чуть. – он отмахнулся, разогнулся, выключил фонарик. – Освежился малость.

- А вы чаю, чаю горячего с медом попейте. Мне сын с Башкирии мед привез, гречишный, по двести за килограмм уступлю. Хороший мед, без сахара, вон, с четырнадцатой квартиры которые, йодом проверяли…

- Нет, спасибо, не надо. – он улыбнулся виновато, и, чтобы уж точно поставить точку, соврал. – У меня аллергия.

- Аллергия? Да там же все природное, чистое, какая аллергия. – он наигранно трагически вздохнул под ее суровым взглядом. – Ну ладно. Но вы своим скажите, вдруг им надо.

- Хорошо. Я передам.

И он проскользнул мимо соседки в медленно закрывающуюся дверь, щелкнул за спиной магнитный замок. В подъезде пахло чем-то гнилым, хлоркой и горелым, то ли кашей, то ли еще чем, но все это были мелочи – в подъезде было светло, а это главное.

Он  неторопливо прошел вверх по лестнице, в лифте он никогда не ездил, боялся застрять, или того хуже, вдруг отключат электричество и он останется один, в темноте. Он неспешно поднялся до седьмого этажа, остановившись на несколько мгновений на четвертом, там моргала лампочка. Еще не хватало, чтобы перегорела, надо бы заменить. Уже перед самой своей дверью он оглянулся на окно, там, за стеклом было черно, шумел ливень. Во время успел.

Дома, как всегда, горел свет. Красноватые лампочки подсветки, горели всегда: и днем и ночью, и когда включался основной, яркий, будто дневной свет, даже тогда они продолжали смотреть из под потолка своими налитыми кровью глазками. Небрежно скинутая куртка мокро блестела изгибами, грязные промокшие ботинки брошены в ванну, телевизор в зале вспыхнул и тут же, громко и страшно заговорил о грядущем конце света, о каких-то тайных силах природы и еще о какой-то мути. Голосил телевизор в пустоту, хозяина в зале не было, он уже был на кухне, шарился в ярко освещенном брюхе холодильника. Брать там, особенно, было нечего: пиво, яйца, колбаса, пакет с длинно вытянувшимся, словно мертвец, батоном.

Зазвонил телефон, домашний, не сотовый – значит мама. Прошел в зал с бутылкой пива, отключил звук на телевизоре и только потом взял трубку.

- Привет, мам.

- Привет. – голос у нее был озабоченный, - Ты успел?

- Да, как раз вовремя. – он понял, что проговорился. Он ей говорил, что у него больше нет проблем со страхом темноты, говорил, что ему помог какой-то там психолог, как его, Виктор Андреевич, или Андрей Викторович… Так на вскидку и не вспомнишь. Чтобы хоть как-то исправить оговорку, добавил. – Как раз до ливня. Как у тебя дела, мам?

- Да, Толь, все как всегда – папа разболелся.

- Колено? – разговор входил в обычное русло. Сейчас как всегда она скажет о том, что не жалеет он себя, что уже давно пора бросить работу и спокойно  сидеть на заслуженной пенсии, что не слушает он ее, что не лечится, а стоило бы.

- Да. Опять застудился. На морозе же, не бережется…

Толик послушно выслушал, все что скажет мама, ее в такие моменты перебивать нельзя, а потом спросил.

- Мне тут соседка мед предлагала, с Башкирии, гречишный говорит. Надо?

- А почем?

- Да я не спросил. Узнать? – он смотрел на экран телевизора. Там показывали серьезного лысого мужика, что торопливо шел по какому-то оврагу и, нахмурив сверх меры брови, яростно артикулировал. Небось про какие-то вселенские тайны говорит, новый конец света предсказывает – вещает. Сколько их сейчас, таких вот программ, развелось.

- Не надо. У нас еще есть баночка, хватит пока.

- Хорошо. – мужик на экране дошел до какой-то заросшей то ли пещерки, то ли давно заброшенного входа в шахту и, кинематографично усевшись перед ним, нахмурил брови еще сильнее и пару раз сокрушенно кивнул. Артикулировать он перестал, надо полагать сейчас зрители должны были что то осознать. – Ну ладно, мам, мне пора.

- Подожди. – снова беспокойство в голосе.

- Да.

Долгое молчание, а потом.

- Сынок, Толь, точно все в порядке?

- Да, мам, все в порядке. – мужик с экрана пропал, теперь камера бесстрашно протискивалась в черный вход пещерки, яркий фонарь выхватывал из темноты бугристость каменного свода, каменистое крошево на полу, какой-то мусор, мелкая лужица, в которую, на мгновение блеснув в свете фонаря, упала прозрачная капля.

- Сынок, ты звони, хорошо?

- Хорошо, мам. – она молчала, не отвечала. Наверное сейчас она закусила губу и подбородок у нее подрагивает. Раньше он, в такие моменты, говорил ей: «не плачь», и она начинала плакать. – Спокойной ночи, мама.

- Спокойной ночи.

Он повесил трубку, фыркнул зло – ну надо же было так проговориться! Ну глупо же, глупо! Он сорвал крышку с бутылки, бухнулся на диван и прибавил громкости. В кадре опять был мужик, он тоже, в след за оператором, влез в пещеру и теперь сидел около низкого, в такой разве что на корточках пролезешь, лаза в скальном монолите.

- Именно здесь, в таких каменных мешках, глухих лазах, прятались волхвы от детей ночи. Почему здесь? Вдали от селений, в темноте пещер – непонятно… Но можно предположить, что…

Тем временем, бедняга оператор, вместе с камерой пополз в этот самый низкий лаз. Камеру немилосердно болтало, слышался громкий треск, похрустывание, пыхтение. Лаз, чем дальше, становился все уже и уже, пока не уменьшился до габаритов гроба. Там, в окончании своем, лаз выглядел вполне обжито: на полу толстая подстилка из давно истлевшей в черный прах листвы, выдолбленная ниша, в ней, отбрасывая четкую, будто вырезанную из черного картона, тень – огарок свечи. Голос диктора за кадром продолжал:

- Дети ночи, по преданиям, искали человека для любви, чтобы по праву рождения остаться здесь, на нашей земле. Вампиры, оборотни, мороки – все эти кошмары мира и есть дети тех связей между…

- Бред. – Толик скривился, переключил канал, и отпил еще пива.

За окном было темно, просто, по обычному, без шороха, без шепотков, а здесь, внутри было ярко, до бела светло и не страшно.

Зашторенные окна, дверь закрытая, мягкие игрушки черными силуэтами расставлены на подоконнике. В комнате полумрак, сумерки, а там, за окном, за шторами тяжелыми, день: доносятся приглушенные крики ребят – играют в футбол. Он бы тоже хотел с ними, тоже подпинывать тугой мяч, обводить и бить по воротам, но ему было нельзя. Он  болел, умудрился простудиться в самую жару, в самое-самое лето, когда надо с мальчишками бежать на озеро, когда надо лететь навстречу ветру на новеньком синем «Салюте» и слышать, как трещит о спицы колеса неподатливая картонная открытка. Он болел.

Сейчас Толик развлекался тем, что вытягивал из самого черного угла тьму. Он, сидя в полумраке, протягивал руку в беспросветный мрак угла, закрывал глаза и шарил, пока не находил. Снова едва слышный треск разрываемой паутины, и в руке ощущение веса, чего-то живого, способного к движению. Он открывал глаза и тянул тьму к себе, в полумрак, и вытягивал ее, раскрывал ладонь и видел, как черный комок то ли шепча, то ли шипя, растворяется, исходит тонкими расплывчатыми жгутиками темноты. Занятие было глупое, не особенно интересное, но Толику просто нравилось возиться с темнотой, нравилось ее ощущать, управлять ею.

Он снова протянул руку в темный и угол и темнота потянулась к нему, она словно прогнулась, вышла на свет, встала там, где ей не место. Они коснулись друг друга, рука погрузилась в темное ничто и Толику показался звук то ли тихого выдоха, то ли украдкой блаженный стон, а потом, когда он вновь ухватил горсть тьмы и потянул ее на себя – рука не подалась, ее будто легко и нежно обхватили чем то мягким, податливым. Он чуть напрягся и темнота разорвалась, брызнула, словно вода мгновенно испаряющимися каплями тьмы, и в ладони, вместо бесформенного снежка мрака вдруг оказался обрывок похожий на черную ткань, плотный, с рваными краями. Он тоже исчез, разошелся тонкими черными нитями, но медленнее, куда как медленнее чем исчезали те комочки раньше.

Дверь в комнату распахнулась, от дверей ярким белым шрамом пролег солнечный свет из зала.

- Ты чего в темноте? – спросил папа.

- Играю.

- А, ну ладно. Есть будешь?

- Да, попозже.

- Тогда я ставлю разогревать.

- Ага.

Папа закрыл дверь, в комнате вновь стало сумрачно, призрачно. Толик снова потянулся к углу, но темнота больше не давалась, пальцы его не находили опоры, не могли ухватить материю мрака – темнота будто обиделась, ушла.

Утром не так страшно, как вечером или ночью, но… Вечером можно успеть до темна, можно переждать до времени, когда ровной золотой цепочкой вспыхнут придорожные фонари, засветятся ярким светом витрины магазинов и можно идти ничего не боясь. Но ранним утром… Фонари гаснут без предупреждения, за ночь перегорают лампочки в подъезде, в маршрутках сонные водители не включают свет, давая роздых глазам, – царство теней, полумрака.

Маршрутка остановилась прямо под желтым светом фонаря. Толик вышел, захлопнул за собою дверь, зевнул, посмотрел на часы и вздрогнул – фонарь над ним погас. Было уже не темно: рассвет входил в силу, утро было прозрачное, по молочному туманное, вдалеке, за домами, в парке каркало проснувшееся воронье, но все же Толик вздрогнул.

Он одернул куртку, сунул руки в карманы и неторопливо пошел к магазинчику «Fuji», притулившемуся на углу у остановки. Перед входом, как всегда, постоял, покурил, бросил дымящий красноватым угольком бычок в железную урну, прищурившись, глянул на поднимающееся солнце, достал ключи. Он всегда первым приходил на работу, так повелось с давних пор: приходил, снимал с сигнализации, отзванивался в охрану, спускался вниз, в полуподвальчик свой, где включал на прогрев фотопечатную машину, вновь поднимался наверх и садился на место продавца. Только через полчаса подтягивалась Лена, миниатюрная девушка с тонким голоском, что работала продавцом, а еще через пятнадцать минут появлялась Людмила Николаевна – управляющая. Толик с Леной, когда то раньше, пробовали завести роман, ходили как-то в ресторан, обнимались втихую в его подвале, даже было у них пару раз, но все как-то наспех, по быстрому. Чувство не сложилось, а разбежаться никак нельзя – Лена живет в двух шагах отсюда и работу менять не собирается, а он… Он просто привык ездить каждое утро именно сюда и работать именно здесь – перемен не хотелось. Пришлось стать друзьями.

В стеклянную дверь вошла Лена – яркая, с живым румянцем на щеках, губы красные не от помады, а от легкого морозца на улице.

- Привет! – она по-детски неуклюже взмахнула рукой, ей это шло, такое вот инфантильное поведение и она об этом знала.

- Привет. – без выражения ответил Толик, слез со стула, и отправился в свой подвал, фотопечатная машина уже должна была быть готова к работе. Работа, надо сказать, не сложная: сначала сгоняешь макет на лист через компьютер, потом нажимаешь «печать» а после кромсаешь фотографии на гильотине – все просто, все спокойно и размеренно. И главное: никто не нужен, ни от кого ты не зависишь, не кричишь, не бегаешь с отчетами и просчетами – чистая механика, работают только руки, а голова пуста.

Скоро станут заполняться лотки: один с флешками, другой с кассетами пленок. Раньше, когда он только начинал работать, с цифры практически не печатали, разве что зайдет какая цаца из богатеньких, принесет хоть и цифровую, но все же мыльницу, а теперь…  И так день за днем заполняются лотки, только смещаются чаши весов меж цифрой и пленками, а все остальное: однообразно, без криков, без шума, без потрясений.

Машина, судя по ровному свету индикаторов, прогрелась и была готова к работе. Толик уселся за компьютер, вставил флешку с прикрепленной к ней бумажкой с путем к нужному каталогу. Старенький компьютер, громко поскрипывая винчестером, долго раскочегаривался, плавно расцвело изображение на большом LCD мониторе.

Фотографии были скучные: застолье, красные вспотевшие лица, слишком ярко накрашенная матрона в бесформенном с дикими окололеопардовыми узорами платье, большие толстые мужики в женском тряпье, рты раззявлены – видать поют частушки поздравительные. Юбилей – скорее всего это юбилей.

Толик расположил фотографии на макете листа и отправил его на печать. Машина загудела – процесс пошел.

Толик зевнул, вытянул из-за монитора пустую баночку из под кофе, положил рядом запакованную пачку балканки, поверх нее еще одну такую же, только уже открытую, наполовину выкуренную.

- Толь, - он оглянулся на Лену, открытая пачка балканки соскользнула со своей товарки.

- Что? – он был не в духе. Почему? То ли из-за вчерашней своей оговорки, то ли из-за того, что она, Лена, сегодня была такой особенно красивой и он снова вспомнил, как они здесь, под землей, под всем миром обжимались, как он расстегивал маленькие перламутровые пуговки вот на этой же самой блузке…

- Посидишь на кассе?

- А ты куда?

- Да, так… - улыбнулась мило-премило, инфантильно, словно ей не под тридцать, а от силы пятнадцать.

- Ладно, посижу. – посмотрел на часы, - полчаса хватит?

- Я постараюсь. – и снова эта улыбка. Она, наверное, считает, что этой своей улыбкой может заставить его сделать все что угодно.

- Полчаса. Потом я ухожу сюда.

- Ну Толик, ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста.

- Полчаса. – он постучал ногтем по циферблату наручных часов. – И ухожу.

- Хорошо. – кивнула обреченно, опять же, как девчонка. – Буду через полчаса.

Разочарования ее хватило ровно на мгновение, вверх по ступенькам из подвала она взбегала уже вполне беззаботно.

Толик вздохнул. Было ясно, что она, конечно же, опоздает и полчаса превратятся в час, если не больше.

Людмилы Николаевны еще не было. Зачастую бывало так, что заскакивала она на полчаса ближе к обеду, а иногда случалось, что и вовсе на работу не выходила – начальство.

Час был ранний, день будний – большого наплыва клиентуры не ожидалось, это с полпятого до закрытия не продохнуть, когда народ валит с работы домой и все спешат, всем хочется побыстрее получить свой заветный конвертик с фотографиями или наоборот – оформить заказ. И спешат, и торопятся, внося сумятицу, иногда даже скандалят. В такое «хлебное» время Толик бы ни за какие коврижки не уселся бы на подогретое милой Лениной попочкой место.

Тут же, рядом с кассой нашлась книжечка сканвородов, Толик пролистал ее, усмехнулся: отгадано от силы по десятку слов на странице, кое где эти слова даже и исправлены – Лена, как всегда, непосредственна и поверхностна. Прекрасная дурочка. Он взял ручку и стал разгадывать с первой страницы. Сканворд, в целом, был простой и пустые клетки быстро заполнялись ответами, вот только последнее слово поставило в тупик: «Место рождения Озириса, Диониса и других богов».

Пять букв упорно не сдавались. Вроде бы Дионис из греческой мифологии и, соответственно, по прописке должен быть Олимпийцем, но Озирис присоседится к нему никак не мог, да и не подходил Олимп – первая буква «С», последняя «Й».

- Синай. – Толик вздрогнул, едва не свалился со стула.

- Простите, я не хотела напугать. –  голос грудной, полный. Толик уселся поудобнее, положил ручку и только сейчас посмотрел на клиентку. Она была красива, очень красива. Таких, как думалось ему раньше, только в кино умеют делать, покрывая лица обычных красавиц тоннами грима, подправляя ретушью и графикой не совсем идеальные черты, выправляя кожу до мягкой атласности, накладывая фильтры для блеска волос, подбавляя яркости кармину губ, легкую загадочность чуть затуманенных глаз. Тут все это было перед ним, без фильтров, без постобработки – в живую, в прямом эфире.

- Да нет, я не… - он кашлянул в кулак. – Простите. Вы…

- Хотела бы распечатать фотографии. – она улыбнулась и Толик почувствовал как его собственные губы расходятся в неимоверно глупой, идиотской улыбке кретина. – Можно?

- Конечно. Давайте выберем…

- Вот. – она достала из черной сумочки кассету на тридцать шесть кадров. – Все пожалуйста, ничего выбирать не надо.

- Хорошо. Фотографии будут готовы к утру, - он увидел как ее улыбка чуть померкла и торопливо добавил, - но, если торопитесь, могу сделать через пару часов или…

- Давайте вечером. Вам будет удобно?

- Да, конечно, вечером. –  ответил Толик. Это «вам будет удобно?» окончательно его смутило, сложилось ощущение, что не о платной услуге они договариваются, а о встрече, о свидании. И он добавил глупо. – Вечером все будет готово.

- Хорошо. – она вновь улыбнулась. – Тогда до вечера.

И она ушла. Толик заворожено смотрел, как она, прекрасная, грациозная, в длинном черном пальто по фигуре, вышла, колокольчик над входом вновь не звякнул, когда дверь открылась. В окно Толик видел, как на прекрасную незнакомку едва не налетела Леночка, увидел, как она, Леночка, неказиста, нескладна, в сравнении с этой статной красавицей. Лена бросила что то обидное – это было видно по исказившемуся лицу, по широко открытому рту, по глазам выпученным. Они с Леной ругались лишь однажды, но Толик очень хорошо запомнил выражение ее лица в тот раз.

- Хамка! – прямо от входа громко заявила Лена. – Хоть бы извинилась. Прет как танк! – и тут же, мгновенно переменившись в лице, пролив в голос те самые инфантильные нотки, спросила, - Ну что, я успела?

Толик посмотрел на часы. Выходило так, что она опоздала только на пятнадцать минут.

- Успела. – согласился он.

- Вот видишь, какая я молодец.

- Открой, пожалуйста, дверь. – попросил он не вставая.

- Что?

- Дверь открой.

- Как хочешь. – Лена открыла входную дверь, звоночек промолчал. – И что?

- Звонок менять надо. Этот сдох.

Лена закинула голову, прищурилась.

- У него язычок выпал. – посмотрела на пол, - Потерялся. А что эта, - кивнула в сторону окна, - к нам заходила?

- Да, вот – он поднял пленку, - на печать принесла.

- И как эту дуру зовут? – спросила она, разматывая цветастый шарф с красными помпонами.

- А я откуда знаю? – он пожал плечами и только сейчас вспомнил, что должен был не только спросить, как зовут прекрасную незнакомку, но еще и взять предоплату за фотографии.

- Ну хоть заплатила? – Лена нахмурилась и Толик ответил чуть быстрее, чем следовало.

- Да. Вот. – он достал из кармана две сотни.

- Ну хоть это хорошо. Что в кассу не положил?

- Да я этот твой агрегат, - поморщился недовольно.

- Ладно, давай, неумеха. В последний раз показываю. – он отдал свои деньги Лене, она звякнула кассой, положила купюры под зажим. – Ну вот, ничего сложного.

- И правда, хочешь покажу как фотки печатать? Там тоже не сложно.

- Спасибо, ты уже показывал. – она криво улыбнулась, так, что курносый носик ее по крысиному наморщился.

По дороге к себе, в подвал, он услышал сзади гневное: «Кто трогал мой сканворд!», крикнул через плечо:

- Кто сидел на моем стуле!

Не смотря на потерю своих кровных двухсот настроение было хорошее: пленка, приютившаяся в кармане, ждала своего часа, Лена была мягко и игриво взбешена, а он сам ждал вечера и встречи с прекрасной незнакомкой – все было великолепно.

Она шептала все громче и громе. Если раньше он различал только сам шум, шорох, а не ему сказанных слов, то теперь он мог различить выражение, легкое трепетание неслышного шипения, будто на вдохе. И ее, шепчущей, многоголосой, таинственной было много. Он больше не мог оставаться один в темноте, если раньше он искал ее, прислушивался, нащупывал трепетно тонкие ее паутинки, жгутики, то теперь стоило погаснуть свету он слышал ее – горячую, жадную. Она окружала его со всех сторон, отовсюду просила, молила невнятно, но настойчиво – коснись меня, задень. Ему больше не надо было искать ее пальцами – только пожелай и вот она: ее мягкая податливая упругость в руке, ее жгутики сами скользят, обвивают руки нежно, словно в любовной страсти.  Она не хочет отпускать, не держит – нет, но нити ее соскальзывают с ладоней, с запястий нехотя, без желания, она словно хочет продлить тайный миг единения.

Десятый класс, уже есть чувство, будто взрослый совсем, родители учат жизни, и кажется, что сами они ничего в этой жизни не понимают.

У них в классе была новенькая, перевелась откуда-то из-за Урала, звали ее Катей. Высокая, лицо не сказать, что красивое, скорее милое, длинные жарко темные каштановые волосы в вечной косе, но почему-то зацепила она Толика. Сразу, как зашла, когда в первый раз посмотрела на класс, когда встретились взглядом с Толиком, в тот мимолетный момент – зацепила.

Ее посадили хоть и на соседнем ряду, но за третью парту, как и его. Стоило только обернуться, чтобы глянуть в окно и он видел ее профиль, мягко освещенный солнечным светом, он видел как она внимательно смотрит на доску, как закусывает губу, видел как поправляет тонкими точеными пальцами прядь волос, и еще, в этом он боялся признаться даже себе, он видел грудь ее, пытался угадать ее очертания под белой, идеально выглаженной блузкой. А когда окно, вдруг, было открыто и легкое дыхание ветерка, прохлады вливалось в класс, она была особенно красива, было чувство, что это она сама вся такая свежая, чистая, прохладная, казалось что она невозможный и оттого нереальный идеал. Главное было успеть отвернуться тогда, когда она оборачивалась к нему, успеть сделать равнодушное, отупевшее от урока лицо, или сделать вид, будто прилежно пишешь, или… да все что угодно, лишь бы она не догадалась.

Шла литература, творчество Маяковского. Толика просто корежило от всех этих лесенок, в которые великий Советский поэт укладывал свои вирши, его бесила маршевость ударных слогов, рваность их, но особенно бесило его это насквозь Маяковско-революционно-ленинское «И никаких гвоздей!». Учительница, Татьяна Петровна, тяжелая, грузная, в вечной своей разлетайке и блестящей, под кожу, юбке гремела ударным слогом, а он, бедный, мучился и корчился внутренне от каждого громкого слова, от предчувствия грядущего задания – выучить наизусть эти страшные, эти невозможные лестницы слов, что торчат острыми углами, и звуком своим бьют прямо по ребрам. Татьяна Петровна млела от Маяковского, она его обожала и она его боготворила. Каждому классу своему она обязательно задавала учить по три его стихотворения – одно, «Левый марш», обязательное и два на выбор. По два на выбор она задавала, наверное, потому что почти каждый ученик считал своим долгом выучить стих «Вам!», и уже третье приходилось выбирать, прочитывать хотя бы пару-тройку страничек просто так, без желания задеть, уколоть учителя резким злым слогом лестничного классика.

Ссылка на продолжение

Выбор (рабочее название "Жених") ужасы Часть 2