CreepyStory

3 место  7500  рублей от канала  ПРИЗРАЧНЫЙ АВТОБУС и сайта КНИГА В УХЕ - @KatrinAp В надёжных руках. Часть 1

4 место 6500  рублей от канала  ПРИЗРАЧНЫЙ АВТОБУС и сайта КНИГА В УХЕ - @Koroed69 Адай помещённый в бездну (часть первая из трёх)

5 место 5500 рублей от канала  ПРИЗРАЧНЫЙ АВТОБУС и сайта КНИГА В УХЕ - @ZippyMurrr Дождливый сезон

6 место 3500 рублей от канала  ПРИЗРАЧНЫЙ АВТОБУС и сайта КНИГА В УХЕ - @Skufasofsky Точка замерзания (Часть 1/4)

7 место, дополнительно, от Моран Джурич, 1000 рублей @HelenaCh Жертва на крови

Арт дизайнер Николай Геллер @nllrgt

https://t.me/gellermasterskya

сделает обложку или арт для истории @ZippyMurrr Дождливый сезон

Так же озвучку текстов на канале Призрачный автобус получают :

@NikkiToxic Заповедник счастья. Часть первая

@levstep Четвертый лишний или последняя исповедь. Часть 1

@Polar.fox Операция "Белая сова". Часть 1

@Aleksandr.T Жальник. Часть 1

@SenchurovaV Особые места 1 часть

@YaLynx Мать - волчица (1/3)

@Scary.stories Дом священника
Очень лесные байки

@Anita.K Белый волк. Часть 1

@Philauthor Рассказ «Матушка»
Рассказ «Осиновый Крест»

@lokans995 Конкурс крипистори. Автор lokans995

@Erase.t Фольклорные зоологи. Первая экспедиция. Часть 1

@botw Зона кошмаров (Часть 1)

@DTK.35 ПЕРЕСМЕШНИК

@user11245104 Архив «Янтарь» (часть первая)

@SugizoEdogava Элеватор (1 часть)
@NiceViole Хозяин

@Oralcle Тихий бор (1/2)

@Nelloy Растерянный ч.1

@Skufasofsky Голодный мыс (Часть 1)
М р а з ь (Часть 1/2)

@VampiRUS Проводник

@YourFearExists Исследователь аномальных мест

Гул бездны

@elkin1988 Вычислительный центр (часть 1)

@mve83 Бренное время. (1/2)

Если кто-то из авторов отредактировал свой текст, хочет чтобы на канале озвучки дали ссылки на ваши ресурсы, указали ваше настоящее имя , а не ник на Пикабу, пожалуйста, по ссылке ниже, добавьте ссылку на свой гугл док с текстом, или файл ворд и напишите - имя автора и куда давать ссылки ( На АТ, ЛИТрес, Пикабу и проч.)

Этот гугл док открыт для всех.
https://docs.google.com/document/d/1Kem25qWHbIXEnQmtudKbSxKZ...

Выбор для меня был не легким, учитывалось все. Подача, яркость, запоминаемость образов, сюжет, креативность, грамотность, умение донести до читателя образы и характеры персонажей, так описать атмосферу, место действия, чтобы каждый там, в этом месте, себя ощутил. Насколько сюжет зацепит. И много других нюансов, так как текст идет для озвучки.

В который раз убеждаюсь, что авторы Крипистори - это практически профессиональные , сложившиеся писатели, лучше чем у нас, контента на конкурсы нет, а опыт в вычитке конкурсных работ на других ресурсах у меня есть. Вы - интересно, грамотно пишущие, создающие сложные миры. Люди, радующие своих читателей годнотой. Люблю вас. Вы- лучшие!

Большое спасибо подписчикам Крипистори, админам Пикабу за поддержку наших авторов и нашего конкурса. Надеюсь, это вас немного развлекло. Кто еще не прочел наших финалистов - добро пожаловать по ссылкам!)

Жил дядя Саша у старого погоста, сразу за заросшим садом начиналось поле с холмиками, кое-где стояли покосившиеся кресты, а ближе к дороге остатки стен деревенской церкви. Сейчас местных хоронили дальше от деревни, ближе к райцентру. Молодёжь увозила стариков доживать в город, дачники мёрли по месту прописки, вот и получалось, что старое кладбище уже лет десять стояло всеми забытое и потихоньку зарастало, да и работников там не было, ни сторожа, ни копателей. Когда-то дядя Саша занял брошенную сторожем избушку, маленькую, низенькую, наполовину вросшую в землю. Казалось, её даже не строили, а она сама в давние времена проклюнулась печной трубой из земли и выросла, растолкав комья земли. Низкая дверь привычно взвыла, пропуская в тёмное нутро дома хозяина.

Утром дверь затряслась от сильных ударов, а потом и вовсе распахнулась, впуская в дом двух угрюмых полицейских. Молодой закрутил головой, осматриваясь в полумраке единственной комнаты. Смотреть особо было не на что: маленькое оконце, занавешенное какой-то выцветшей тряпкой, под ним стол, накрытый газетой, и стоявшие на нём гранёные стаканы, вместо стульев лавка, в углу притаилась облупившаяся, полуразвалившаяся печь, а рядом в простенке металлическая кровать, заваленная каким-то грязным тряпьём. Вот вся обстановка. Пахло здесь хуже, чем в колхозном свинарнике, какой-то гнилью, немытым телом, дешёвым табаком и старым перегаром. Молодой сморщился и покосился на входную дверь с большим желанием побыстрее покинуть столь «уютное место».

— Фу, вонь-то какая! Может, он помер давно?

— Дядя Саша, выходи, дело к тебе, — сказал старый полицейский и снял фуражку.

Тряпьё на кровати зашевелилось, и из него на свет выбрался мелкий мужичонка. Дядя Саша лупил покрасневшие, слезящиеся глаза на незваных гостей и переминался с ноги на ногу. Спал он прямо в одежде: старом сером костюме в полоску и в рубашке, цвет которой раньше был белый или голубой, сейчас уже не угадать, до того она была засаленная и грязная. Возраст, как и цвет рубашки, определить было сложно. Сальные патлы, кустистая борода, синюшное лицо, где выделялся только бугристый нос.

— Рябятушки, вы чего тута? Я не буянил, честное слово! Если соседка жаловалась, то врёт она, не ворую я у ней кур. Болею, из дома не выхожу. Вон как лихорадит. Есть у вас чего попить? Жажда проклятая замучила, денег на лекарства совсем нет, вы помогли б рублём, подлечиться надобно.

Хозяина и правда заметно потряхивало и даже немного пошатывало, лицо его побледнело, и глаза на отёкшем лице больше напоминали щёлочки.

— Пить надо меньше, — буркнул старшой. — Мы к тебе с вопросом. Ты давно своих собутыльников видел?

— Ну, какое пить, в завязке я. Говорю же, болею, с выходных ни капли в рот не брал. Никого я не видел, Христом богом молю, мне бы врача, или лучше дайте денег, я до аптеки дойду.

— Как же, не видел, а тебя вчера с ними видели около Мишкиного сарая, где вы обычно пьёте. Что скажешь?

— Чего я скажу, голова как чугун, и мутит, ни думать, ни говорить сил нет. Может, и был там, самогон им принёс, а потом ушёл в магазин. Не помню ничего, сил нет с вами болтать, помру сейчас.

— Слушай, дядя Саш, ты свой цирк кончай. Вчера твоих дружков мёртвыми нашли в сарае. Так что ты теперь под наблюдением и первый подозреваемый, если бы не пару моментов, так я бы сегодня тебя арестовал уже. Давай рассказывай, чего видел.

— А то мы тебя подлечим для освежения памяти, — добавил молодой, доставая из крепления на поясе резиновую палку. — У меня и лекарство есть.

— Ничего я не видел! Изверги! Убийцы! Кровопийцы! У-у-у-у! Звери! У-у-у! — заверещал дядя Саша и забился, как припадочный.

— Да ну тебя к чёрту. Из деревни не уезжай, ты свидетель, — буркнул старшой и вышел на улицу, молодой поспешил за ним, косясь на уже визжащего в ультразвуке хозяина.

На улице оба полной грудью вдохнули свежий деревенский воздух. Осмотрели двор и сели на поваленную колоду у полуразрушенного дровяника. С этого места был виден покосившийся забор сада, где старые яблони, раскорячившись, скребли покрытыми серым лишайником ветвями по земле, и дальше за ними уходящее к лесу кладбище и руины церкви, тянущейся в небо обломком колокольни, словно перстом. Старшой, отдышавшись от смрада в избе, достал сигареты из кармана кителя.

— Тапки его видел у входа? Все в какой-то дряни выпачканы. Был он в сарае, зуб даю, — начал молодой, закуривая.

— Да видел, но ты же понимаешь, что не он убил. Даже пусть они чего и не поделили, и он им бошки топором оттяпал, — старшой посмотрел на валяющийся в крапиве у дровяника ржавый топор, который, похоже, никто не брал в руки уже много лет, — что мало вероятно, так эксперт звонил, говорит, умерли они оттого, что им кто-то стилет в сердце воткнул, а уже мёртвым головы поотрубал.

— Пиздец. Стилет? Это эксперт романтик, заточка, скорее всего. Значит, кого-то из бывших сидельцев искать надо. А этот дядя Саша не сидел?

— Да кто его знает, у него документы утеряны давно, а он не восстанавливает, только штрафы ему выписали, а толку. Из деревни он не выезжает, а тут ему паспорт не нужен, пить можно и без паспорта.

— А фамилия у него какая?

— Говорит, Бирюков, но, может, сочиняет. Живёт тут давно, я когда мальчишкой был, он уже около магазина деньги клянчил. Слухи разные про него ходили, но зла он никому не делал, разве что мог прикарманить, что плохо лежит.

— Вот алкаши пьют, не жрут почти, а живут. Здоровье железное, похоже. Может, задержим его до выяснения личности, а то убежит ещё, — молодой глянул на дом, ему показалось, что вдоль стены скользнула какая-то тень.

— Вот ещё, чтобы он мне весь опорный пункт провонял? — старшой сплюнул на землю.

— Ну, я договорюсь, его к нам в район увезут.

— Ну, если тебе охота возиться, но предупрежу, тебе и там спасибо не скажут за такой подарок, — пожал плечами участковый. — Да и куда он убежит без денег, без паспорта?

У молодого зазвонил мобильник, он подскочил, бросил на землю окурок и захлопал по карманам формы. Наконец извлёк смартфон и рявкнул:

— Следователь Попов слушает… Да, оформляю… Нет ещё, зафиксирую… Подкрепление? Нет, справляемся. Будут ещё случаи, тогда конечно… До связи.

Угрюмо он уставился на смартфон.

— Чего там?

— В ране на груди нашли частицы серебра, говорят, стилет серебряный. Похоже, маньяк или сумасшедший, кто ещё будет таким убивать. Сказали, что если ещё случаи будут, то из города пришлют помощь. Так что надо нам побыстрее работать.

— Ну, если серебро, то дядя Саша точно не убийца. Он всё ценное ещё до моего рождения пропил. Ладно, пойдём опрос делать, может, кто рядом с сараем ещё крутился.

Участковый со следователем побрели в сторону центра деревни, не заметив, как от стены дровяника за их спинами отделилась чёрная маслянистая тень.

Дядя Саша после ухода визитёров, слабо поскуливая от невыносимой жажды, поплёлся к магазину. Пробирался он самыми густыми тенями, прячась от назойливого летнего солнца, пришлось даже пару раз лезть через чужие палисадники, где росли кусты погуще и было прохладнее. До места дядя Саша добрался весь в репьях и собачках. Магазином это можно было назвать с большой натяжкой, когда-то в деревню привезли металлический киоск, а позже приделали к нему небольшой «предбанник». У входа толпилась молодёжь с велосипедами, передавая по кругу полторашку с квасом. Дядя Саша сглотнул и шмыгнул внутрь. Повезло, за прилавком стояла продавщица Наташа, а рядом крутилась лишь баба Катя. Эта старушка восьмидесяти лет делала вид, что рассматривает яркие этикетки шоколадок, была она первой сплетницей на деревне и явно ждала новую «жертву», чтобы обсудить последние новости. Подойдя к прилавку, дядя Саша жалобно засопел и поймал взгляд продавщицы.

— Наташенька, в кредит бы, а? Умираю, мочи нет, — самым ласковым тоном обратился он.

Наташа сунула руку под прилавок, извлекла маленькую склянку тёмного стекла и сунула дяде Саше. Тот затряс благодарно головой и, цапнув склянку, метнулся к выходу.

— Чего ты ему дала? Он же не вернёт, откуда у него деньги, — удивилась баба Катя.

— Да чтоб меня, сама не знаю. Вот придёт, взглянет так… И даю. Даже в тетрадку не записываю.

— Жалостливая ты очень. Хотя ему сегодня не грех, его дружков-то зарезали, сам чудом живой остался. Говорят, маньяк у нас тут появился, режет пьянчуг, вон в соседней деревне механизатор Сычёв пару дней назад пропал. Тоже пьющий был, маньяк его и зарезал.

— Да кто у нас не пьющий-то? Маньяк резать замучается. Сами чего не поделили, да и подрались, — отмахнулась от бабы Кати Наташа. Все её мысли занимала досада, что она опять угостила дядю Сашу за свои кровные, пусть и пятьдесят рублей, а жалко.

Дядя Саша аккуратно прошёл огородами на задний двор большого каменного дома, где стояло несколько подсобных помещений, и постучал в дверь одного из них. Это была мастерская хозяина дома Вадима Палыча, колхозного комбайнера. Палыч — мужик рукастый и работящий, не был особо пьющим, но порой накатывала на него тоска, и уходил он на неделю в тихий запой. Родные Палыча про это знали и следили за ним пристально. Алкоголь от него прятали, в магазин одного не пускали, чтобы не соблазнился, на праздниках жена бдительно смотрела, чтобы ни одна налитая рюмка не оказалась рядом с мужем. Палыч относился к такому контролю со снисхождением, уверенный, что в грустный час «утешение» будет найдено всё равно.

— Чего тебе, дядя Саш? — показался из мастерской Палыч, обтирая руки о тряпицу.

Дядя Саша молча достал шкалик спирта и потряс, призывно глядя на Палыча. Тот шмыгнул носом, отбросил тряпицу и облизал губы.

— Можно, сейчас разведём. У меня там грибки есть на закусь.

— Третьего бы, — заискивающе пробормотал дядя Саша.

— Мало на троих. Я Николая позову, он из города к матери приехал.

— Я сбегаю за самогонкой к Ленке, денег бы только.

— Давай через пару часиков. За самогонкой я Николая пошлю, он молодой, пусть сбегает. С меня закуска. Встретимся где обычно, — сказал Палыч, забрал шкалик и вернулся в мастерскую.

Дядя Саша выбрался в огороды, а потом обессиленно сел в тени куста крыжовника, между грядок с морковью. Плохо, сил осталось совсем мало, жажда высасывала последние. «Что за горе-то такое, сначала Сыч, а ведь отошёл за самогонкой минут на двадцать. Вернулся, а всё… Кровища уже в землю ушла. Сил хватило, чтобы тело до нужника заброшенного дотащить и скинуть, иначе явился бы участковый со следаком раньше. Беда только — картуз потерял, где выронил, в крапиве у туалета, поди, или уже у дома где. А вчера новая беда: Серёга и Валерыч. Пришёл в сарай, а бошки их только лежат и в глаза укоризненно смотрят. Что делается? А если б не опоздал, может, лежал бы сейчас мёртвый в сарае?» Холодная дрожь прошла по спине. «А что если это его хотели? Да почему может? По всему выходит, что его, дядю Сашу, и ловят. Играет с ним убийца, как кошка с мышью, дразнит, а потом тык заточкой в сердце и голову с плеч. Уехать? Да куда он уедет от своего места, от родного погоста». Толпа бессвязных лихорадочных мыслей заметалась внутри черепушки, словно тараканы на свету. Дядя Саша дёрнулся и рухнул меж грядок, земля приняла его, как тёплая мягкая перина, и его накрыло благодатной темнотой.

Проснулся он, лишь когда вечерняя прохлада стала забираться по ногам мелкими мурашками. Открыл глаза и увидел над собой жёлтые нити вечерних облаков.

— Мать твою! Да как так-то! Опоздал! — дядя Саша поднялся и поплёлся к пруду, где стояла баня Палыча, место его душевного восстановления.

Сначала показалось, что всё нормально — успел, маленькое окно бани светило тёплым светом. Он заковылял быстрее, у самой двери под ногой хрустнуло стекло. Дядя Саша увидел на вытоптанном пятачке земли осколки шкалика, тут лёгкий вечерний ветерок сменил направление и принёс терпкий запах бани, оставивший привкус металла на языке. Дядя Саша попятился, а потом вовсе встал на колени, пополз обратно среди цветущей сныти. Ему показалось, что кто-то следит за ним, и этот взгляд был полон ненависти. До дома он добрался быстро. Наступающая ночь придала сил и своей прохладой притупила жажду, беснующуюся огнём в груди, да и страх гнал его в укрытие. Возле дома сидел участковый и курил. Дядя Саша выбрался из густой тени кустов и поковылял к гостю.

— Ну, может, вспомнил чего нового? А, дядя Саш? Дело-то серьёзное, нагонят народу из города, тихой жизни не станет. Тебя точно все расспрашивать станут, единственный ты свидетель.

— Опоздал я тогда, пришёл — только кровь да головы лежат. Я думаю, это за мной охота, страшно мне.

— Да ладно, кому ты нужен… Хотя, ты, дядя Саш, не беспокойся, я подумаю, что да как.

— Может, зайдёшь? Выпьем по маленькой?

— Некогда, надо ещё Попова найти, а он, если учует, что от меня пахнет, докладную напишет. Тот ещё говнюк. А что там за зарево?

Дядя Саша дёрнулся и повернулся, в стороне пруда мелькали оранжевые всполохи. Раздумывать долго не пришлось — пожар. Горела баня, где растекалась по тёмным доскам пола кровь двух убитых людей, не дождался маньяк свою последнюю жертву и теперь заметал следы, пустив «красного петуха».

— Баня горит, — мёртвым голосом прошептал дядя Саша. — Баня Палыча.

— Баня? Да чтоб тебя, только пожара в деревне не хватало.

Не прощаясь, участковый быстрым шагом пошёл в сторону жилых домов, надо было организовывать население деревни на тушение пожара. По летней жаре огонь мог перекинуться на сухую траву и дойти до жилья.

Дядя Саша пошёл в дом и остановился в ужасе, на крыльце были видны красные пятна, плохо различимые в наступающем сумраке. Осторожно приблизившись, хозяин сплюнул.

— Фу, пакость какая. Вот гад, подбросил, близко где-то бродит, намекает, что недолго мне осталось.

У двери лежала ветка боярышника, вся усыпанная спелыми ягодами. Брезгливо отшвырнув её в сторону, зашёл в дом. Внутри страх на время отступил, и жажда снова принялась терзать нутро. Дядя Саша даже думал пойти в деревню, добыть самогонки и поискать себе новых сподручников, но вспомнил про случившееся в бане. После этого страх вернулся бесконтрольным ужасом и заставил придвинуть стол и лавку к двери, перекрывая проход. Дядя Саша заметался по маленькой комнатке, бросая взгляды в окно, где, возможно, бродит вокруг дома убийца. «Нет, он утром придёт. Ночью не посмеет. Утром». До утра надо было придумать, куда спрятаться. Первой мыслью был погреб, яма под домом, где пахло сырой землёй и лежали гнилые доски от старой «лежанки» дяди Саши. Он уже почти полез туда, как вспомнил про огонь. «Сожжёт, как есть сожжёт весь дом, он уже вон сколько народу порешил. Что ему дом спалить, где я прячусь?» Тут же почуялся с улицы запах гари. Дядя Саша снова заметался по комнате. Протяжно завыли на кладбище, а следом зашуршало на крыльце, по доскам зацокали когти. Но эти звуки были обычными, давно привыкший к ним дядя Саша только сплюнул и заорал:

— Иди, иди отсюда, не до тебя. Пользы никакой, зря кормлю только.

Снова заклацало, зашуршало и стихло, с кладбища донеслось обиженное:

— У-у-у-у.

«Ничего, если выживу, пару кур у соседки украду в гостинец, задобрю». Эти размышления немного успокоили, и в мозг пробилась мысль о кладбище. Можно спрятаться в старой церкви, правда от неё одни стены остались, но место-то хорошее, не додумается там злодей его искать. Была ещё мысль пойти к кому-нибудь в гости и там отсидеться, вот только в приличный дом дядю Сашу не пустят, а таких же, как он, маньяк режет без жалости. «Церковь, там не найдёт». Ближе к утру силы дядю Сашу опять покинули, и он, слабо переставляя ноги, с которых спадали резиновые сланцы, двинулся на кладбище. Небо уже наполнилось золотистым светом. Старик шёл, раздвигая высокую траву и опустившийся на кладбище густой туман. Среди моря белого киселя, словно рубка корабля спасения, возвышалась полуобвалившаяся колокольня. Дядя Саша зашёл внутрь кирпичной коробки и осел на землю у стены без сил.

Обломки церковной стены холодили спину выступившими на кирпичной кладке каплями осевшего тумана. Дядя Саша услышал шелест травы и хруст кирпичной крошки под чьими-то ботинками. С улицы в проём упала длинная тень, вытянулась на противоположной стене, а потом дёрнулась, собираясь у ног появившегося в проёме человека. Дядя Саша потёр слезящиеся глаза и встал на карачки, сил выпрямиться у него не было. Человек подошёл почти вплотную и снял капюшон толстовки с головы. Дядя Саша с трудом опознал этого человека без формы, перед ним стоял следователь Попов. Чувство облегчения сменилось новой волной ужаса, когда Попов заговорил.

— Ну что, кровосос? Плохо тебе? Не переживай, скоро ты отправишься в ад, где место таким, как ты. Думал, не найду тебя. Дурак! Вот смотри, — следователь достал засаленный картуз дяди Саши. — Вещь твоя у меня, а сам знаешь, по личной вещи любой ведьмак такую тварь и на краю земли сыщет.

— Не понимаю, чего ты. Картуз мой, а я думал, с концами потерял. А где старшой твой? — дядя Саша ещё раз сделал попытку подняться, но ноги не слушались.

— Этот дурак? Я его с отчётом в город отправил, чтобы не мешался. Надо же, под боком у себя вурдалака просмотрел. Хотя, чего он смыслит, обычный человек, да к тому же алкаш, как и ты.

— Ты пьяный, что ли? Белочка у тебя. Какие вурдалаки, кровососы?

— Хватит! Я всё знаю, сил у тебя сейчас нет. Всю твою кормовую базу я вырезал, нет у тебя теперь еды и помощников. Это ж надо, вампир-алкаш, в первый раз такое, — Попов вытащил из кармана серебристую полоску металла.

— Так это ты всех поубивал? Ужас-то какой! Маньяк! Помогите! Убийца! — заверещал дядя Саша, вжимаясь в стену позади себя.

Следователь подошёл почти вплотную к сжавшемуся у стены старику. Глаза его сверкали ненавистью, лицо исказила гримаса отвращения. Было понятно, что видит он перед собой не только опасного вурдалака, но и мерзкого пьянчугу, вызывающего только брезгливость.

— Убийца? Нет, я очищаю мир от таких, как ты, и ни одна тварь от меня не спрячется.

Но дядя Саша его уже не слушал, в истерике он верещал и бил перед собой руками, отмахиваясь от направленного в его сердце стилета, словно это могло помочь. Попов ухмыльнулся, и эта ухмылка застыла на его губах, когда из груди с хрустом рёбер вышли четыре острых зубца. Тонкая струйка крови потекла изо рта следователя, и он осел на землю. Позади него стоял участковый, держась за черенок вил.

— Еле успел. Ты как, дядя Саш? Не порезал вас этот маньяк?

— Спасибо, Димка. Думал, конец мне пришёл. А этот сказал, ты в городе.

— Нет, не поехал. Как-то после ваших слов и пожара тревожно стало, и решил проследить за городским, вечно его во время убийств рядом нет. Ну, пойдём, а сюда я наряд вызову.

— Ты иди, а я тут задержусь. Жажда, проклятая совсем сил лишила.

Через пару минут к стоявшему возле церкви Дмитрию из развалин вышел дядя Саша, утирая кровь на подбородке рукавом.

— Тьфу, нет, не могу, без спирту отвык уже, не лезет, — тяжело вздохнул старик.

— Ну так бросали бы, дядя Саша, алкашей пить.

— Да где я тут других-то возьму, дачники с осени уезжают. Да и не могу уже по-другому, при жизни пил, а после смерти бросать уже поздно. Это ж надо, охотник на вампиров, лет тридцать я их тут не видел.

Дядя Саша последний раз посмотрел на церковь. Когда-то здесь всё началось. Младенцем его тут крестили. В этом месте он провёл большую часть своей жизни, у стен этой церкви принял смерть. Он помнил тот день ясно, хоть и был, как обычно, пьян. Священник Александр смотрел, как демоны в военной форме ходили по церкви, крушили алтарь и иконостас, собирали в мешки всё ценное, а он плакал, ходил за ними и просил именем того, кого теперь назвать не может, не вершить зла. Но они смеялись над пьяным дураком, а потом и вовсе сорвали с него крест. Тут он и не выдержал, бросился на этих нелюдей с кулаками. Урону им не нанёс, но обозлил. Взяли они тогда его за руки, да за ноги и, выкинув из стоявшего на отпевание гроба покойницу бабку Марью, положили вместо неё. Заколотили крышку да закопали заживо около церковной стены. Помнил дядя Саша, как умирал в душной темноте, сначала молился, а потом страх сменился злостью. Он клялся отомстить, стать чудовищем страшнее этих, выбраться и сжить их со свету. Лёгкие жгло в бесконечной агонии, он ломал ногти, царапая крышку гроба, и вдруг почувствовал, что враг человечества принял посмертную клятву, меняя человеческую суть. Раскопала дядю Сашу через сорок дней баба Марья. Узнал он её с трудом, покойница отрастила длинные красные когти и таскала своё гнилое тело, бегая на четырёх конечностях, в темноте напоминая крупного горбатого пса. Больше всего его спасительница любила кровь кур, кровью других существ лакомилась неохотно, похоже, всё ещё хранила в себе остатки души человеческой, пусть и отравленной проклятьем. Дядя Саша отомстил, нашёл избу своих убийц, когда они уже неделю пили на полученные от продажи церковной утвари деньги. Убивать дяде Саше не понравилось, суть бывшего священника противилась такому. Больше смертей не было, для поддержания сил пил он кровь своих собутыльников, когда впадали они в пьяное забытье, но пил помалу, не нанося большого вреда. Правда потом люди становились к нему сильно привязаны и делали всё, что просил, берегли, как родного отца. Так и пошло, был он пьющим священником, а стал вурдалаком, мучаемым бесконечной похмельной жаждой. Поселился недалеко от церкви, перетащив в погреб остатки своего гроба. Припомнив прошлое, дядя Саша тяжело вздохнул.

— Эх, ну вот какой я убийца? Смех один. А этот изверг столько народу загубил, за мной гоняясь, может, стоило ему дать себя развеять, всё бы в этой церкви и закончилось.

— Может, и прав ты, дядя Саш, выпить тебе надо. Кому жить, кому не жить, не ты решаешь.

— И то верно, тяжко так существовать, но потом мне только в Ад, а там… Охохо. Пойду я, жарко становится, жжёт.

Дядя Саша нырнул в тень от колокольни и тёмным маслянистым силуэтом скользнул в сторону дома. Участковый растерянно заморгал и закрутил головой в недоумении.

— Тьфу, пить надо меньше. Это ж надо было вчера с мужиками после пожара так набраться. Вот чего я сюда припёрся?

С досадой потерев ноющую с похмелья голову, участковый заторопился в деревню.

В общем, в тот день дедушка спросил, не хочу ли я поехать с ним, чтобы посмотреть на «Вершину», пока она ещё не закрылась. Заняться было нечем, и я согласился. Стоял прохладный мартовский день, промозглый ветер забирался под пальто и пробирал до костей.

Мы добрались до станции. Дедушка обошёл здание снаружи – наверное, проверял, не успел ли кто-нибудь намусорить. Он старался держать «Круглую вершину» в чистоте, пусть по этой дороге почти никто и не ездил. Вернувшись, дедушка огляделся, проверяя, не приближается ли машина, и пригласил меня войти. Он сел на маленькую скамеечку возле входной двери.

На его лицо словно набежала тень, и он скорчил гримасу, будто его вот-вот стошнит. Чтобы вы понимали: люди называют моего дедушку «Весельчак». С кем и о чём бы он ни говорил, он всегда старался сказать собеседнику что-нибудь приятное. Улыбка никогда не сходила с его лица. Если бы я не знал его так хорошо, то подумал бы, что он рад закрыть, наконец, своё давнишнее предприятие. Поэтому, когда я увидел у него на лице это выражение, меня охватило странное, болезненное чувство.

- Присаживайся, Рикки, ‑ сказал он и похлопал ладонью по скамейке.

Я послушно сел.

- Я расскажу тебе одну историю, Рикки, - сказал он, - которую ещё никогда никому не рассказывал.

Он посмотрел на небо, будто искал там что-то, и задумчиво потеребил пальцами нижнюю губу.

- Ты знаешь, каково это – работать в таком вот месте, одному, ночью?

Конечно, я ответил «нет». Дедушка никогда не рассказывал о работе на станции.

- Только ты, вентилятор, радио и далёкие звуки машин, которые едва слышно из-за стрёкота и жужжания насекомых, Рикки. Смотришь на тёмную дорогу, на то, как она скрывается в темноте болота, и кажется, что может случиться вообще всё, что угодно. Жуткое ощущение, понимаешь?

Он покачал головой.

- Но это всё наши мозги. Мы придумываем себе столько всякого, что никакие настоящие ужасы с этим не сравнятся. Ну, или, по крайней мере, мне хочется так думать.

Он остановился ненадолго, продолжая смотреть в небо.

- Было это, значит, где-то в июле или августе 1953 года, - сказал он. – В те времена я не мог позволить себе платить помощникам больше четырёх баксов в неделю. Не так уж и много, даже по тем временам, так что мне самому частенько приходилось работать на станции, в любое время суток. На этой дороге было не так уж много мест, где можно было остановиться и передохнуть, так что, понимаешь, люди так или иначе притормаживали тут, даже если бензин был им без надобности. Так что я старался, чтобы это место было открыто как можно дольше. Ну и иногда приходилось коротать тут ночи, куда без этого.

Та ночь ничем не выделялась, кроме жары. Лето 1953 года, Рикки. Такое чувство, что Бог тогда включил под нами жаровню, да и задремал. Знаешь такое выражение – на тротуаре можно поджарить яичницу? Так вот, в тот год яйца варились вкрутую раньше, чем курица успевала их снести. А охладиться было совершенно нечем. Здесь, на станции, у нас стоял старый электрический вентилятор на стойке, и всё. А у тех, кто ехал из Сент-Луиса, было только «четыре-шестьдесят». Понимаешь, о чём я? Четыре окна вниз, шестьдесят миль в час. Чистилище на колёсах.

Все, кто к нам подъезжал, казались немного не в себе. Да я и сам чувствовал, что схожу с ума. Ты потеешь и потеешь, пока не начинаешь чувствовать себя ворохом пропотевшего тряпья, хотя вентилятор дует тебе прямо в лицо. Встаёшь и выходишь на улицу, и кажется, что тебе на плечи обрушивается сплошная стена жары.

Вот, например, один парень подъехал на старом Ленд Крузере Студебеккер. Вышел из машины и просто уставился на бензонасос. Я вышел и предложил ему заправиться, а он вытаращился в ответ так, будто у меня шесть голов. «Нет, мне бы только дорогу спросить…» - пробормотал он, но не успел договорить, как я заглянул в дом и вынес ему бесплатную дорожную карту, мы их всем раздавали. Он кивнул, сел в машину и уехал.

Или другой пример. Одна семья остановилась заправиться, и я заметил, что задние сиденья в машине были опущены, чтобы дети могли там спать. Глава семейства вышел из машины и ходил вокруг, бормоча что-то о том, как здорово они проводят время. В это время одна из детей, маленькая девочка, высунулась из окна, так что её волосы разметало ветром, и протянула мне три бутылки колы.

- Мистер, вы не могли бы их выбросить?

Я кивнул, немного замешкавшись, потому что бутылки были полными, а потом понял, что дело в том, что эта семейка просто не делала остановок, чтобы сходить в туалет.

Так продолжалось день за днём, и все уже едва переставляли ноги от жары. А однажды вечером, перед самым закатом, мне позвонил мой приятель, Эл Планкетт.

Тут дедушка на мгновение замолчал и посмотрел на меня. Я, кажется, впервые заметил, каким морщинистым было его лицо.

- Эл был немного не от мира сего. Он увлекался всякими странными штуками, оккультизм и всё такое. Летающие тарелки и маленькие зелёные человечки были его коньком. Но я ничего не имел против него. Он соглашался выйти поработать на станции почти в любое время и был у меня на хорошем счету. Он всегда серьёзно относился к работе. Рабочая этика, если хочешь.

Так вот, Эл звонит мне на станцию и говорит, что ему надо выйти поработать. Я спрашиваю, зачем, Эл? Эту ночь я могу отработать и в одиночку. А он настаивает. Говорит, не может оставаться дома. Эл жил один в Джексонвилле. Он так и не женился, что казалось мне немного странным, но, наверное, всё свободное время он тратил на написание этих его писем в газеты.

Конечно, говорю, Эл, выходи, если хочешь. А он с облегчением: - О, спасибо, Весельчак, ты просто мой спаситель.

Я ещё подумал, как-то странно это прозвучало. Но Эл, говорю тебе, вообще был странноватым, да и коротать ночь на станции в компании всяко приятнее.

Так вот, Эл появился минут через десять. Он был в джинсах и старом свитере, под глазами огромные мешки, и выглядел он так, будто неделю не мылся. Так что я сразу понял, что у него что-то случилось.

- Что нового, Эл? – спросил я его. А он закрыл дверь и выглянул в окно, будто за ним кто-то следил.

Он покачал головой – прямо-таки затряс, сел рядом со мной и достал зажигалку. А сигарет у него опять не было, и бумажник он тоже не захватил. Делать нечего, дал ему пять центов и четвертак, чтобы он купил пачку в автомате. Эл закурил и, кажется, немного расслабился. Но решился что-то сказать, только выкурив ещё пару сигарет.

- Мне кажется, за мной кто-то охотится, - сказал он.

- Да кто может за тобой охотиться, Эл?

- Ну, эти, ты знаешь, - и он махнул рукой, наверное, имея в виду «издалека».

Я не знал, что на это можно ответить. Наверное, подумал я, ему просто приснился плохой сон. Так бывает, если у тебя слишком богатое воображение и ты живёшь в месте, где ничего никогда не происходит. Так что я просто подошёл и похлопал его по плечу.

- Оставайся тут, сколько хочешь, Эл, - сказал ему я.

Поначалу это была самая обычная ночь, ну, не считая жары. Я начал проводить инвентаризацию газировки и прочего, и попросил его сходить и наполнить баки. А так мы, в основном, сидели, потели и слушали радио. Эл успел выкурить целых две пачки «Пэлл-мэлл», и всё время бросал взгляды в сторону окна.

Так прошло несколько часов. Потом, около десяти часов вечера, примерно за час до закрытия, я услышал звонок – прибыл посетитель. Я разбирался с бухгалтерией, так что попросил Эла выйти и заправить. А он не отвечал. Я голову поднял, а он у окна застыл и на улицу смотрит.

- В чём дело? Что там такое?

- Это… Это они пришли, - заикаясь, ответил он.

Я ничего толком не понял, поэтому только покачал головой, отложил бумаги и направился к двери.

- Весельчак, не ходи! Не выходи наружу!

Но я его не послушал и вышел на улицу, в жару.

Тут дедушка снова сделал паузу.

- Лучше бы я этого не делал. Но, скорее всего, итог всё равно был бы тем же самым.

И вот вышел я к насосам и увидел двух очень высоких мужчин в чёрных шляпах-дерби. Знаешь, сейчас люди уже редко носят шляпы, но даже в 1953 встретить человека в шляпе можно было не так уж часто. А потом я заметил, что на них одинаковые, явно шитые на заказ, костюмы. На улице было градусов под сорок, так что это было тоже более, чем странно. И по ним было нельзя сказать, чтобы жара доставляла им какие-то неудобства, не то, что у всех наших обычных посетителей. Они выглядели совершенно безмятежно, и у обоих на лице была одинаковая приятная улыбка, которая показалась мне какой-то неправильной.

Один из этих парней сделал такое движение рукой в сторону машины и попросил: «Пожалуйста, пополните запасы». Именно так, слово в слово. Я запомнил это, потому что это звучало как-то странновато.

Я пожал плечами, кивнул и пошёл к их машине. В ней сидел третий мужчина, в таком же костюме. Он сидел на пассажирском сидении, глядя прямо перед собой, а на лице у него было точно такое же располагающее выражение. А потом я обратил внимание, что машина тоже была какая-то странная. Она сверкала серебром, у неё были очень гладкие обводы, в общем, я никогда раньше такой модели не видал. Она выглядела совершенно новой. Я решил, что это какая-то новая модель, видимо, из северных штатов. Эмблемы производителя нигде не было видно, на дверях не было ручек, и, что ещё важнее, люка топливного бака тоже не было видно, ну, или я просто его не замечал. Я повернулся, чтобы спросить об этом тех мужчин, и увидел Эла – он стоял в дверях станции, засунув правую руку под свитер, и смотрел прямо на них.

- Уходите! – крикнул он им. – Вы не можете сюда войти. Вы и сами это знаете.

Двое мужчин стояли неподвижно, не говоря в ответ ни слова. Затем я услышал позади звук мотора и, повернувшись, увидел, что серебристая машина завелась и уже выезжала задом со стоянки, а человек в костюме, сидевший на пассажирском сидении, всё так же смотрел прямо перед собой и улыбался. Проследив за тем, как машина исчезает в темноте, я развернулся и увидел, что двое других мужчин тоже исчезли.

Я почувствовал запах, знаешь, будто кто-то резко газанул, такой сернистый запах иногда чувствуется на дорогах, и повсюду плавали маленькие огоньки. Я сперва подумал, это светлячки, но они были немного крупнее и голубоватого оттенка. Эл тем временем бешено махал руками, чтобы я скорее возвращался внутрь.

- Это что сейчас такое было, Эл? – спросил я его.

- Я не… Я не могу… - пробормотал он в ответ и уставился в пол, обхватив себя за плечи. Другая его рука всё ещё сжимала что-то под свитером.

- Что это у тебя там? – сказал я.

- Долгая история, – ответил он. – Не спрашивай об этом. Пока ты ничего не знаешь, ты в безопасности. И мы оба в безопасности, пока я здесь.

Пришлось ему поверить. Что ещё я мог сделать? Поэтому я сказал ему, что он может оставаться, пока я не закрою заправку, а потом ему придётся идти куда-нибудь ещё. Он ответил, что всё понимает, но сказал это совсем невесело.

Следующий час тянулся, как патока. Казалось даже, будто стрелки идут назад. В нос бил тот серный запах, и у меня ужасно разболелась голова. Будто этого было мало, вентилятор отказался работать, и внутри было жарко, как в аду. Даже заход солнца в том году не приносил облегчения.

Когда появлялись посетители, Эл не хотел выходить, так что работать приходилось, в основном, мне. И мне было не по себе, понимаешь, Рикки? Да и кто бы на моём месте мог оставаться спокойным. Я почти потерял голову от страха. Лампы, висевшие на заправке, отбрасывали длинные тени, и мне мерещились в них эти мужчины в чёрных костюмах, застывшие в напряжённых позах. Очередные огоньки фар вдалеке приводили меня в ужас. Я был уверен, что фары парят над землей и светят под каким-то невозможным углом, а потом показывался какой-нибудь обычный старый «Шевроле». В общем, ты понимаешь, я был немного не в себе.

Наконец, часы показали десять. Я закрыл кассу. За последний час я уже дважды успел сменить рубашку – запасные лежали в шкафу, на случай, если старая совсем пропитается потом. Я спросил Эла, готов ли он идти. Он ответил, что да, готов, только если я подброшу его до дома. Я согласился.

Мы открыли дверь, и эти трое мужчин были там. Стояли прямо перед нами. У меня упало сердце.

Я услышал какой-то жуткий звук. Сперва мне показалось, что это кричит Эл, но тут же сообразил, что это было радио. Оно снова включилось, и из него доносились помехи. Я даже не мог предположить, что радио может издавать такие громкие звуки.

В прошлый раз я не обратил на это внимания, но рост мужчин был не менее семи футов. Но, несмотря на это, они не глядели на нас сверху вниз – они смотрели строго прямо перед собой и приближались к заправке. Тот, что был слева, махнул рукой в мою сторону, и я почувствовал, будто в меня врезался грузовик с доброй тонной кирпичей. Я отлетел назад, врезавшись в груду коробок у стены.

Эл открыл было рот и потянулся рукой под свитер, но двое мужчин схватили его за руки, прежде чем он успел сделать хоть что-то. Приёмник начал сам собой переключать станции, не сбавляя громкости, пока, в конце концов, не остановился на одной. Братья Эймс повторяли одну и ту же строфу:

- Безлунная ночь!

Третий мужчина стоял в дверном проёме, он повернулся в мою сторону, но совсем не смотрел на меня. Двое других схватили свитер Эла и разорвали его, как будто он был сделан из бумаги.

- Безлунная ночь!

У Эла что-то было на коже, будто кусок металла, чуть выше пупка.

- Безлунная!

Одно мгновение, и мужчины разорвали и остальную одежду, Эл только беспомощно бился в их руках.

- Ночь!

Один из мужчин дотронулся до этого кусочка металла, и головная боль, которую я испытывал всё это время, тут же стала намного сильнее. Я едва мог держать глаза открытыми, а звуки визжащего радио вдруг как будто отдалились. Потом была ослепительная вспышка синего света, и я почувствовал, будто меня приподнимает над землёй.

- Безлунная…

Открыв глаза, я понял, что нахожусь посреди белой пустоты, которая, кажется, тянулась бесконечно во все стороны. Белизна и пустота, и ничего больше. Я не мог шевельнуться. Я посмотрел вверх, и увидел в небе над собой огромный чёрный треугольник. Я не мог понять, неподвижен он или очень медленно, но приближается, слегка вращаясь, ко мне, и меня охватила ужасная паника. Я был готов бежать со всех ног, куда глаза глядят, но не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. А потом я понял, что слышу крики, вперемешку с каким-то странным звуком.

Сперва мне показалось, что это снова радиопомехи. Но потом до меня дошло, что это больше похоже на звук, с каким жарится на сковородке мясо.

Прямо передом мной, не знаю, насколько далеко, лежал на земле Эл, совершенно голый. Вокруг него стояли те трое мужчин, тоже полностью обнажённые. На их телах не было ни волоска, и они казались совершенно одинаковыми, как пластиковые манекены. Они смотрели на него всё с тем же располагающим выражением на лицах. Тут я обратил внимание, что белое поле вокруг тела Эла стало красным. Всё выглядело так, будто он разжижался. Небольшие кусочки его тела отлетали в стороны, окрашивая то, на чём он лежал, в алый и розовый цвета. Эл кричал, как младенец. Вскоре всё, что было Элом Планкеттом – кожа, мышцы, кости, - сгнило под взглядами тех мужчин, а то, что осталось, обратилось в розовый туман и рассеялось в воздухе. И я уверен, он до последнего чувствовал всё, что с ним происходило.

Дедушка сглотнул. Я понял, что разговор даётся ему непросто. До этого момента я не был уверен, стоит ли верить в его историю. Но именно эта пауза всё решила. Его ноздри подрагивали, когда он говорил. Если дедушка и был актёром или лжецом, то чертовски хорошим. Я почувствовал, что он переживает сейчас этот момент заново, возможно, впервые за десятки лет.

- Вскоре он перестал кричать, - продолжил дедушка. – Над тем, что осталось от его тела, повис в воздухе тот кусок металла, который я видел раньше у него на животе, и он казался гораздо больше, чем раньше. Об Эле напоминало только розовое пятно, и оно тоже постепенно исчезало.

Все трое мужчин повернулись ко мне, Рикки. Ты и представить себе не можешь, какой ужас я тогда испытал. Я бы предал кого угодно, отдал бы всё, что угодно, лишь бы не испытывать на своей шкуре того, что, как я знал, произойдёт, если они остановят на мне свои взгляды.

Но вместо этого я снова почувствовал ужасную пульсацию, та треугольная штука наверху, кажется, извергла из себя водопад черноты, и меня будто опять подняли. И я оказался здесь, на станции, а жужжание в ушах превратилось в голоса братьев Эймс, которые всё ещё пели:

- Безлунная ночь, На небе совсем не видно Луны…

А потом песня оборвалась, и, я уверен, до меня донёсся чей-то голос. «Никому не говори, - сказал он. – Никому не говори».

И я никому не говорил о том случае до сегодняшнего дня.

Дедушка посмотрел на меня и улыбнулся. Но это была невесёлая улыбка, и я не чувствовал в ней ни капли обычного тепла.

- Ладно, забудь об этой ерунде, - сказал он. – Наверное, это всё мне померещилось из-за жары.

Остаток дня мы почти не разговаривали, вычищая со станции старые банки из-под газировки и всякие мелочи и загружая их в дедушкин грузовик. Он больше ничего не рассказывал ни об Эле, ни о мужчинах в костюмах, а я не мог найти в себе силы продолжить его расспрашивать.

Несколько лет спустя я вспомнил эту историю, и мне стало любопытно. Я навёл справки об Эле Планкетте. Сначала я думал, что этого парня никогда не существовало, а дедушка просто подшутил надо мной. О нём не было никакой информации. Ни живых родственников, ни могилы, ни даже некролога. Но потом мне посчастливилось найти кое-что в публичной библиотеке в Джексонвилле. Это была газетка об НЛО 50-х годов, с именем Эла прямо на обложке.

В основном он писал безобидные статьи о криптидах и зелёных человечках. Но последней его работой была статья, рассказ от лица самого Эла, где он писал о том, как нашёл что-то в лесу. Металлический предмет. Он был уверен, что это часть инопланетного корабля или какого-то оружия. Рядом с ним происходили странные вещи, вроде замедления времени или левитации. И ещё он говорил о странных людях в строгих костюмах.

Он писал, что думает, что они живут среди нас. Что они не слишком хорошо нам подражают, но быстро учатся. Я вспомнил невесёлую дедушкину улыбку. Я подумал обо всех людях, которых видел в своей жизни, и которые показались мне чуточку… неправильными. Я вспомнил о том, что эти мужчины могли сделать одним лишь своим взглядом.

С тех пор страх навсегда поселился в моей душе.

Мама Славу тоже любила. Он хоть и бегал по крышам гаражей, приходил с разодранными коленками и расталкивал локтями пассажиров автобусов, был ребенком некапризным. У витрин магазинов истерики не закатывал, любил мороженое в вафельных стаканчиках и с недетской серьезностью кивал, услышав аргумент «куплю с зарплаты».

Самостоятельный Славка умел варить себе кашу, не боялся стоматологов и считал до ста. В школу его отдали с шести — под надзор учителей и темноты, по которой он шлепал каждое утро. Из школы Славка таскал пятерки, синяки и бутерброды с маслом. Ключ от квартиры висел на шее, чтобы не потерялся, а лямки тяжелого рюкзака сползали с плеч.

В средней школе на Славу возложили Надежду. Именно так, с большой буквы, возложили и велели нести. Слава был ответственным пацаном, тащил надоедливую Надежду из года в год и со временем даже привык к ней. Ему казалось, что Надежда поселилась в его комнате, сидит под кроватью или чайной ложечкой запихивает знания в Славкину голову, пока тот спит. Учителя во главе с директором Славку уважали за стремление, настойчивость и вредность. «У вредных людей, — говорил директор-химик, — даже осадок быстрее выпадает». Какой такой осадок должен у него выпасть, Славка думал долго.

Одноклассники тоже любили Славку за то, что давал списывать, за подсказки на контрольных и за непотребные частушки на уроке музыки. Друзья знали, что позови Славку в два часа ночи, он встанет и придет, а потом уж будет выяснять, в чем дело и почему его подняли задолго до будильника.

Школа закончилась как-то быстро, неожиданно, Славку словно швырнули в кипящую воду, сбросили с обрыва, покатили подальше от дома, от одноклассников, и семнадцатый год своей жизни он носился по чужому городу в поисках Надежды, но она осталась под кроватью.

Прошло пять лет, Вячеслав Юрьевич повзрослел и уже стажировался в детской многопрофильной больнице, но любить его не перестали. Привычка все-таки.

***

Подольский с Вячеславом Юрьевичем работали в одном кабинете, бок о бок, и сами плохо понимали, как им удается уживаться вместе. Подольского, в отличие от Вячеслава Юрьевича, ненавидели всей душой, до пены у рта и судорог.

Начальство ненавидело Подольского за вечно улыбающуюся морду. Ну не должен работник быть доволен, если постоянно упрекать его в халатности, тунеядстве, профнепригодности и по всяким-разным поводам вызывать к себе в кабинет. Начальство седело от бессилия и изобретало все новые способы огорчить Подольского. Тот держался и продолжал улыбаться, отлично зная, что этим дико раздражает окружающих.

В школе Подольского терпеть не могли. За то, что не умел играть волейбол и постоянно подводил команду, за то, что его ставили в пример, и за вредность, конечно же.

Медакадемию Подольский окончил с красным дипломом, что не могло не вызвать зависти у однокурсников. «Купи-и-ил!» — завистливо тянули они на выпускном. «По блату-у-у», — шипели девчонки, которые не могли отличить краснуху от ветрянки, но имели в кармане точно такие же «корочки», как у Подольского. Только синие.

Подольский загадочно улыбался и дул лимонад из бокала. За отвращение к спиртному его, кстати, тоже не любили.

— Слышь, Подольский, — окликнул его Вячеслав Юрьевич, — глянь фотки с корпоратива! Ты там есть.

— Но я не фотографировался, — возразил тот. — Следовательно, с большой долей вероятности, меня на фотографиях быть не может.

— Ну вот же ты, — палец с аккуратно подстриженным ногтем ткнул в карточку, и Подольский осторожно взял ее в руки.

Действительно.

— А вы где?

— А меня нет.

И, подумав, Вячеслав Юрьевич добавил:

— Хотя я точно помню, что улыбался в камеру.

***

Вячеслав Юрьевич, бывало, впадал в состояние, близкое к депрессии: мог по полчаса орать в трубку на жену, мог швырнуть дорогущую вазу (подарок пациента) на пол и растоптать осколки, мог запереться в кабинете и никакими уговорами его оттуда не выманить. Последствия плохо залеченной травмы головы, пояснял он после того, как приступ заканчивался. В такие моменты на выручку приходил Подольский – он, улыбаясь, выходил в тесный коридор, успокаивал взволнованных мамочек:

— Не волнуйтесь, уважаемые, пройдемте за мной, — и по одному забирал детей в соседнюю комнату.

Подольского и на работе-то держали на случай таких форс-мажоров, иначе давно бы уволили, уж больно главврача раздражала его довольная морда.

— Знаешь, Подольский, — как-то протянул Вячеслав Юрьевич за чашкой чая, — вот если бы нас соединить, вышел бы отличный человек.

— Угу, — кратко согласился тот, а Вячеслав Юрьевич продолжил, ободренный таким развернутым высказыванием.

— А ведь правда! Мне бы твоего спокойствия, а тебе моей ответственности, цены бы нам не было.

— Угу.

— Тебе, наверное, надоели тычки от Иваныча? Да ты не волнуйся, он мужик понимающий, но у него количество штатных единиц ограничено, надо ему кого-нибудь выжить отсюда. А меня вот, знаешь, иногда раздражает вся эта братия… — Вячеслав Юрьевич отхлебнул чаю, причмокнул и отставил чашку. – «Ах, наш дорогой, как у вас дела?..» Тьфу, лучше б зарплату подняли. Вот если б можно было…

Что «если б», Подольский так и не узнал, потому что в кабинет ворвалась медсестра Светочка и объявила, что главврач Василий Иваныч требует Подольского на ковер.

— Ну, я пошел, — просто сказал тот, а Светочка только фыркнула: привычка Подольского разговаривать с самим собой ее неимоверно бесила.

— Угу, — ответил в тон Вячеслав Юрьевич и пододвинул к себе чашку.

***

Подольский не стал этого озвучивать, но он ни за какие коврижки не согласился бы делиться с кем-то частью себя.

Когда ему было пять, мама оставила его в магазине. Она часто пугала: «Будешь плохо себя вести, отдам вон тому дяде», но не отдала, зато оставила у прилавков, словно хотела сказать: забирайте кто хотите. Прям как в Простоквашино.

До дома он добрался сам, и дверь ему открыла заплаканная до синевы и бледная до пятен мама. Подольский так и не понял, чего она расстроилась, скорее всего, из-за того, что никто не позарился на ее сына.  Подольский, два часа плутавший по городу, дал себе слово больше из дома не выходить.

Мама плакала редко, и в следующий раз слезы на ее глазах Подольский увидел школьником. К тому времени мама уже потеряла надежду отдать его кому-нибудь, потому что, размышлял Подольский, такой «лоб» никому не нужен. Он возвращался домой попозже, на цыпочках скрывался в своей комнате и с облегчением выдыхал: мама его не услышала, следовательно (с большой долей вероятности) думает, что его нет. Вот и ладно. Подольский даже вырезал из детской хрестоматии и повесил на стену листок с плохо пропечатанными строчками:

Мама спит, она устала, ну и я играть не стала…

Мама давным-давно обозначила свою позицию, чесал Подольский в затылке, но раз уж у нее не получилось избавиться от него, нужно как можно меньше попадаться ей на глаза. Из школы его выгонял сторож, когда Подольский, переделав все дела и даже полив цветы на третьем этаже, слонялся по холлу. Учителя считали его бесплатным приложением к зарплате и соцпакету, просили передвинуть парты или вымыть доску. Любили, одним словом.

«Мама такая хорошая, — говорили они, жалея, — волнуется, в школу бегает, а мальчишка ее избегает».

Подольский маму в школе ни разу не видел и потому считал иначе.

«Зато я нужен самому себе», — заявлял он внутреннему голову, и голос осторожно кивал.

Так вот, о слезах.

Мама плакала, потому что никак не получалось отвязаться от Подольского.

Вроде бы на одном волоске, а все равно живой.

Врачи тогда сказали, что удачно упал… перелома позвонков нет… шею не свернул, и то хорошо. Сильное сотрясение, но жить будет и даже скоро в школу придет.

«А физруку по шапке!» — поднял вверх палец хирург и, хлопнув дверью, закрылся у себя.

Мама погладила Подольского по голове. И внутри, там, где мозги, впервые зазвучал чужой голос:

«Так физруку и надо».

Хотя Подольскому физрук нравился.

— Вот что, как там тебя… — начал хирург, расхаживая по палате и не припомнив имени Подольского. Ничего, он уже привык. – От физкультуры освобожден на полгода, глаза не перенапрягай, если будут беспокоить головные боли, сразу родителям говори – и к нам. Маме я уже все объяснил.

«Маме похуй», — подумал Подольский.

«Тебе тоже», — сказал чужой голос в башке, к которому Подольский уже начал привыкать.

«Ага».

Продолжение следует.

На прогулках в парках или же просто во дворе, многие закоренелые на своих лавочках бабушки умилялись, какая же хорошая семья, даже если с девочкой гулял только отец.

Вернемся к родственникам.

Бабушку и дедушку по линии отца Олеся никогда не видела, и родители никогда о них не говорили. А может, и говорили, только Олеся этого никогда не слышала. Мама девочки и сама довольно мало знала о родителях своего мужа, он об этом не распространялся, а когда появлялся малейший намек на расспросы, тот сразу мрачнел и пресекал любые дальнейшие разговоры на эту тему. В последний раз отец занимался герметичностью старого, пластикового окна в их с супругой комнате, пенил стыки. На замечание супруги, что лучше купить новое окно, он отмахивался.

— Вова, ну ты посмотри, оно уж старое все, весь пластик пожелтел, — говорила женщина, но отец на это отмахнулся.

— Очистить можно.

— Родители тебя, что ли так научили, вечно какой-то хлам сохранить пытаешься, — буркнула женщина.

Опять тема зашла о родителях, и мужчина, не закончив последний стык, поставил баллон пены на прикроватную тумбочку, вышел из комнаты. А надо сказать, была уже глубокая осень, и негерметичное окно поспособствовало серьезному снижению температуры в маленькой комнатушке, а посему и супруга Вовы не пожелала там оставаться. Она закрыла дверь в комнату и выключила свет, когда с трубки баллона на тумбочку капнула пена.  

Что тут сказать, не бывает идеальных семей, но в данном случае это было лишь незнание о, возможно прошлой жизни Владимира, а не какая-то явная проблема, доставляющая хлопот в семейной жизни. Но Катя, жена Вовы была женщина с характером, она даже пообещала, что узнает все о родителях своего мужа. Пусть не сейчас, а через месяц, год или даже десять лет, но узнает. Целеустремленная была Катя, и молчание мужа, подрывающее ее целеустремленность, могло ее даже злить. Были у нее, конечно, подозрения о том, что экономность Вовы вызвана какими-то странными денежными переводами его отцу. О том, что это за долг такой он хочет перед отцом отработать, Вова так же умалчивал.

В последний раз она решила мягко отомстить мужу. Взяла его витамины, которые Вова пил для улучшения памяти, по его словам выписанные врачом в частной клинике за немалую сумму денег, пересыпала их в другой сосуд, а в нужную тару насыпала других таблеток, так же покрытых тонкой, пленочной оболочкой. Посмотрим, как у тебя будет с памятью теперь, милый.

Сначала Катя, едва не потирая руки с ехидством наблюдала, как муж выпивает таблетки, но через пару дней у нее это совсем вылетело из головы. Да и повод на то был, у Олеси, любимой дочки был ее пятый день рождения, о чем она не забывала периодически напоминать родителям примерно за неделю до самого события.

В этот день подготовка шла полным ходом. Съездили в гипермаркет, где щедро закупались и брали то, на что укажет дочка, но без особого разгула, ведь Олесе прямо с утра были вручены подарки.

В гипермаркет за рулем ехала супруга, потому что Вова сказал, что не выспался и боится создать аварийную ситуацию на дороге.

Вечером в квартире собрались родители Кати, лучший друг Вовы Никита и его супруга с двумя детьми, которые основное время проводили в зале. А взрослые, поздравив Олесю с днем рождения, отмечали это уже по-взрослому. Днем Вова чувствовал себя неважно, а вечером, сходив в уборную, сослался на неважное самочувствие и покинул застолье. Он ушел в комнату, где было прохладнее. В ту комнату, которую Катя предварительно закрыла перед приходом гостей. Будут они еще позориться таким видом, который открывался из зала.

Катю поспрашивали, почему Вова покинул застолье, та сразу вспомнила его слова о том, что не выспался, и передала из рук в руки, на том и продолжили маленький банкет.

Долго Володя не выходил из комнаты, и вскоре это заметила Олеся, когда они смотрели по телевизору «Король Лев». Из-за гомона с кухни пришлось прибавить звук, чтобы хоть разбирать слова. И на моменте, когда Шрам вцепился когтями в лапы Муфасы, тем самым удержав его от падения в пропасть, обеспокоенная Олеся пошла в комнату к отцу, а по пути зашла на кухню и взяла пачку печенья и баллончик с взбитыми сливками, чтобы угостить папу, вдруг ему там грустно одному? Девочка очень сильно любила отца, потому что он и сам любил ее больше всего, что было в его жизни, и оберегал как только мог.

Олеся прошла в прохладную комнату, из незаконченного стыка тянуло холодом. Она увидела папу, что лежал на кровати с прикрытыми глазами.

— Па-ап, — протянула девочка.

Открыв глаза, Вова сразу посмотрел на дочь и улыбнулся ей. Присел на кровати и протянул руки к девочке.

— Иди ко мне, моя радость, — с теплотой сказал Вова, и Олеся подошла.

Он усадил дочку на ноги, немного покачал, поиграл в кочки-кочки-яма под ее задорный смех, поцеловал малышку в волосы.

— Я тебе печеньки принесла, — сказала Олеся.

Вова опустил голову и посмотрел на пачку печенья, на плечо Олеси капнула капелька испарины с его лба.

— Я не хочу, малышка, — улыбнулся Вова и достал из пачки одну штуку, — а вот свою радость угостить надо.

Он взял баллончик, Олеся смотрела на то, как красивым узором пенка на печеньке складывается в пирамидку. Как только пирамидка была уложена на угощение, он поднес ее к губам дочери, но та поджала губы.

— Я тоже не хочу, не завтрак же, — сказала Олеся.

— Не обижай папу, маленькая, — сказал Вова, и дочка разомкнула губки, — во-от, умничка моя.

Володя смотрел, как дочка кушает печенье с взбитыми сливками, которые прилипают к ее губам. Девочка жевала печенье без особого аппетита, и с трудом сглотнула.

— Вот, а теперь десерт, — улыбнулся Вова, — открывай ротик.

И когда Олеся вновь разомкнула губы, между которых тянулись ниточки взбитых сливок, он сложил точно такую же пирамидку из сливок на ее языке.

— Нравится? — спросил Вова. Девочка покивала, снова сглотнула, и он угостил ее снова.

Девочка уже довольно хихикала, принимая очередную порцию взбитых сливок, подхватил ее волну и отец, периодически обнимая дочку и целуя в волосы.

***

Шумное застолье продолжалось, и обещало закончиться лишь через несколько долгих часов, алкоголя на столе еще было вдоволь и по горло. Забывшись, Катя первое время не обращала внимания на долгое отсутствие мужа, но все-таки спохватилась. Извинившись, она вышла из кухни, двое детей друга Вовы продолжали смотреть телевизор.

Алкоголь быстро пробирал Катю, от чего она неловко пошатнулась, выйдя из кухни.

— Где Олеся? — спросила она.

Двое синхронно указали ей на приоткрытую дверь в комнату, которую Катя закрыла до прихода гостей. Увидев в небольшую щель изуродованные косяки окна, Катя про себя выругалась и прошла к комнате. Она открыла дверь, только открыла рот для возмущений, но в это же мгновение сразу оцепенела, мгновенно протрезвела и все внутри провалилось.

На кровати сидел Вова, держал на руках обмякшую Олесю, а около ее лица держал баллон с монтажной пеной, кончик трубочки которой был у губ девочки, и выпускал уже остатки содержимого в горло дочери. Изо рта уже мертвой Олеси сочилась пористая, кровавая пена, языки которой скрючивались на ковре и извивались, а Вова периодически покачивал на руках дочку и целовал ее в волосы. У его ног валялась пачка с печеньем и баллончик с взбитыми сливками.

Катя заледенела, ее сердце едва не остановилось, и она заорала во все горло…

***

Скрутили Володю быстро и оттащили его от уже мертвой Олеси, спасти которую не удалось. Прибывшим медикам оставалось только констатировать смерть девочки. Володю передали в руки полиции, и на допросе он не мог ответить ничего внятного, лишь твердил о том, что, как и всегда кормил свою малышку взбитыми сливками из баллончика, и все было нормально. В связи с такими показаниями был принудительно отправлен на психиатрическую экспертизу, которая признала его абсолютно невменяемым.

На похоронах Олеси Катя от плохого самочувствия едва не свалилась в могилу, когда кидала туда горсть земли. Горе ее было такое, что она сама хотела свести счеты с жизнью, ведь за полчаса потерять и мужа, и любимую дочь…

Катя выставила квартиру на продажу и уехала к родителям до того момента, пока ее не засобираются купить. Жила она на другом конце города, где в один из дней ее, выходящую утром с мусорным пакетом, встретил пожилой, но в хорошей форме мужчина.

Она его сразу узнала, это был отец Вовы. На глаза Кати сразу навернулись слезы.

— Я не мог прийти на похороны, но я сожалею, — помрачнел мужчина.

Катя подошла к нему, и злобно выпалила.

— О чем вы сожалеете? Что не сказали, что ваш сын невменяемый урод!? Об этом вы сожалеете!? Сказать, что он сделал?

— Я сожалею вашей утрате, можете не рассказывать, — поникшим голосом сказал мужчина, — этого не должно было случиться. Этого не могло произойти.

— Чего не могло произойти? А? Чего? — она уже срывалась на рыдания.

— Это у него было от матери, — вздохнул мужчина, — просто выслушайте.

Катя замерла, хотела послать его куда подальше, но все же давний интерес дал о себе знать.

— Я не хочу приукрашивать, и не собираюсь. У Лены, моей жены, была неизученная форма психоза, которая не поддавалась стандартным методам лечения или сдерживания. Проявилось совсем недавно до того, как она ну… с собой покончила, не выдержала. Эти же предвестники у Володи нашли, но к тому времени я уже понимал, что тянуть нельзя, и в Москву его отвез. Мурыжили его долго там, месяца полтора я сына не видел, но лекарство нашли. Нет, не для лечения, а для сдерживания симптомов психоза. За хорошую сумму и договор поставки пообещали, что если будет принимать, то будет как нормальный человек, даже справки желтой не дадут.

Глаза мужчины блеснули от слез, он тихо всхлипнул.

— Первое время я сам оплачивал лекарства, а сынок то на поправку пошел, для меня это самое главное было. Ну а потом на ноги встал, и сам уже все оплачивал, и даже помогал с деньгами, благодарил якобы за помощь, да мне то оно зачем, главное, что Вовка здоров! Видимо, обманули меня, или сам он не принял лекарства, — мужчина достал из кармана платок, утер слезы на щеках, — ты уж извини за драму эту, да только я сам поверить не могу, что так случилось.

На этих словах мужчина развернулся, и пошел прочь, оставив Катю у подъезда с округленными, полными слез глазами. Она вспомнила, теперь вспомнила, как поменяла витамины Вовы на другие таблетки. Пакет с мусором выпал из рук Кати.

Она хотела узнать о родителях мужа правду — она узнала.

В полдень пришла Клавдия. Скромно поздоровалась, оставила блок сигарет - ее совершенно не смущало, что я больше ничего не заказываю. Деловито убрала проклятую измятую пачку с пола, которая уже начала меня бесить больше этой комнаты, Клавдии и вообще всего вместе взятого. Вытерла невидимые пылинки, сменила постельное белье, к которому я не прикасался, забрала в прачечную корзину из ванной, даже не посмотрев, что внутри, и есть ли там что-то вообще. Корзину оставила новую - сегодня зелененькую. Давно я ее не видел. На зелененькой я сделал небольшую зарубку ножом, и знал, что она у Клавдии одна такая. Зелененькая корзина меня почему-то не бесила.

Когда горничная ушла, я смотрел в окно. Никуда идти не хотелось. На самом деле, прогуляться бы не повредило, но не хотелось заморачиваться со всеми этими кремами от солнца. В такую погоду простая широкополая шляпа не спасет - непременно обгорит шея и подбородок, да и глухо застегнутый плащ с перчатками могут вызвать вопросы. Хотя, конечно, соседи здесь были не из тех, кто станет судачить за твоей спиной. Всяких экстравагантных личностей тут хватало.

За деньги можно многое купить. Например, загородный домик. За большие деньги - еще больше. Например, личную ежедневную горничную с блоком сигарет. За неприлично огромные деньги - право быть странным, но уверенным, что никто тебя не осудит. Поэтому Филипп и посоветовал мне поселиться здесь. Некоторые мои соседи (по крайней мере внешне) выглядели еще чудаковатее меня. А кое у кого и скелетов в шкафу поболе было. Иногда - буквально.

Потом я читал. Сперва тот томик, что рекомендовал Филипп, но от этой словесной паутины у меня быстро разболелась голова. Я сделал еще несколько пометок в тетрадке (Филипп настоял, что это нужно делать по старинке), отложил древнюю книгу и взял со стола читалку. Читалка могла предложить кое-что поинтересней - запертый в ее экране герой ничуть не смущался этим фактом и продолжал самозабвенно истреблять нечисть в промышленных масштабах, отпуская забавные комментарии и лапая обворожительных принцесс и девственных крестьянок.

Под вечер я отложил чтиво и подумал, не стоит ли и мне кого-нибудь сегодня облапать. Пожалуй, не стоит. Было так же лень, как обмазываться кремом и идти на улицу. К тому же, солнце садилось. А раз уж я насладился рассветом, стоило поглазеть и на закат.

Когда его последние кровавые крылья скрылись за горизонтом, мне в ухо ударил дурацкий звук шутовского рожка и резкий, невероятно жизнерадостный крик:

- С днем рождения, друг мой!

Филипп. Его я ненавидел больше всего.

- Ты что-то невесел. Не рад меня видеть? - спросил он мою спину.

- Не рад, - тихо промямлил я.

***

Возможно, это произошло случайно. Или же это часть его дурацкого чувства юмора. Но Филипп пришел ко мне в день моего рождения. Мне было двадцать пять, я был пьян, исцелован, по пьяному находчив и так же неуклюж.

- С днем рождения, друг мой! - сказал он и тогда, годы назад.

Я его не знал, но это меня не беспокоило. Я с трудом вспомнил бы имена всех, кто расположился в съемном коттедже - неслыханная роскошь при моих тогдашних средствах, но раз в году могу себя побаловать. Так что еще одно незнакомое лицо ничего бы не изменило. В конце концов, я был молод, мне было весело, и без того горячую кровь раздувал до белого пламени трудяга-алкоголь, и поделиться этим весельем я тогда был готов с любым встречным:

- Ну заходи, друг! Добро пожаловать!

Двадцать семь человек. Именно стольким я подписал смертный приговор этой простой фразой.

Это мое последнее воспоминание в тот день. В мой день. В мой день рождения. Не двадцать пятый. В первый.

***

- О, да ты сегодня молчалив.

- Я всегда молчалив.

- Тебе это идет.

Филипп поставил коробку на стол - стол выбирал он, как и все остальное в этой комнате. Возможно, за это я ее и ненавидел. Он прекрасно знал, что я люблю строгий скандинавский стиль, геометрические орнаменты и прямые линии. Он устроил форменный разнос риелтору за тот дурацкий столик с львиными головами вместо ножек, и добился, чтобы его бесплатно заменили на квадратный, со стеклянной столешницей. Как раз такой, какой выбрал бы и я. Черт, да я и такой бы не выбрал. Взял бы какой ширпотреб от икеи, а не это дизайнерское чудо за пятизначную сумму.

Филипп мог позволить себе купить всю компанию этого чертового дизайнера мебели, а не только один поганый столик. Но он добился, чтобы его нам предоставили бесплатно. Потому что Филипп - бессердечный сукин сын. Как и я. Но у него есть вкус, а я еще только учусь. В том числе и бессердечности.

***

Похмелье было просто космических масштабов. Я пытался сблевать - обычно это помогало, - но из меня не лезло ни крошки, ни лужицы. Выбравшись из туалета (я даже не помнил, как добирался до него поутру, и вообще не проснулся ли в нем), я прошаркал в ванную и сунул голову под кран, глотая струйки воды, что затекали по волосам мне в рот.

Вода была соленой. А еще красной.

- Ужасно выглядишь, друг мой, - отметил насмешливый голос за спиной.

Я не ответил. Я вообще слабо соображал. Привкус железа и соли почему-то наоборот бодрил, а не усугублял сушняк. Не особо понимая, что я делаю, я сунул в рот прядь своих длинных волос и начал ее обсасывать.

- А вот такое я в первый раз вижу, - ехидно заметил все тот же голос.

Голова у меня стремительно прояснялась. Боль отступила, похмелье кто-то вышиб ногой из головы. Зрение сфокусировалось, о чем я тут же пожалел. За моей спиной, бесстыдно отражаясь в зеркале, лежала половина девушки. Ее я тоже не знал - подруга подруги общего знакомого, не иначе. Которую кто-то аккуратно разделил чуть повыше пупка на две одинаково мертвые части и оставил лежать в ванной ту из них, которая была снабжена грудью и головой. Как я впоследствии выяснил, вторая была во дворе, надетая причинным местом на сук местной сосны.

У Филиппа вообще очень странное чувство юмора.

***

- У меня для тебя подарок.

Как будто я не знал. Еще бы, ту самую коробку на столе, перевязанную легкомысленной розовой ленточкой, было сложно пропустить. Я с силой, злобно разорвал оболочку блока сигарет, так, что пачки рассыпались по полу. Поднял одну. Открыл. Закурил. Тело никак не откликалось на никотин, но привычные действия успокаивали.

- Но ты ему не рад, верно, друг мой?

- Я вообще ничему не рад, - пробурчал я.

- Не расстраивайся, я тебя понимаю.

- Черта с два…

Я замолк. Это было глупо. Естественно, он понимал. Он вообще все понимал. Он, наверное, лучше меня понимал эту злобу, беспричинную ненависть к дорогущей комнате, к элитному дому, к закрытому для посторонних поселку, да и вообще ко всему. Он единственный меня понимал. Может, для этого он меня и создал. Чтобы понимать. Наслаждаться своим превосходством. Понимать то, что меня пугало, вгоняло в панику, заставляло скулить под одеялом. И потешаться над тем, как я потихонечку узнаю.

И начинаю понимать тоже.

***

Он не кормился на них. Ни одной капли из щедро разбросанной повсюду крови не попало в его гнусную глотку. Из уголка рта стекала только моя - он охотно признался, что специально не умывался, чтобы я увидел его таким. Его забавляли мои попытки самостоятельно разобраться в произошедшем. Он с энтузиазмом рассказывал мне, что именно он сделал в ту ночь - и со мной, и с остальными. Обо мне он говорил воодушевленно, о других - с плохо скрываемым презрением:

- На самом деле, я думал, их будет человек пять от силы. Не знал, что у тебя было столько друзей.

Было. Хорошее слово, короткое. Друзья - уже длиннее. Знакомые - еще длиннее. Примерно как человеческий кишечник, соединяющий два угла уютной кухоньки коттеджа. В одном - нижняя половина, бесстыдно сверкающая голой задницей. В другом - верхняя, выглядящая почти естественно, только очень удивленная. Стас успел перед смертью удивиться. Это впечатлило чем-то Филиппа, и он оставил тело так и лежать. Ему понравилось - говорю же, у моего нового друга очень специфическое чувство юмора.

Большую часть остальных он приспособил под елочные игрушки. Да, это был не новый год, но черт его подери, Филипп всегда обожал елку. Тут он передо мной извинялся - дескать, не смог удержаться, и частичку моего праздника перекроил под себя. Сложнее всего было с верхушкой - Федя, мой одноклассник, был насажен на сосну криво, так, что верхушка ствола вспорола ему живот и выглядывала наружу. Эта неприятность Филиппа не волновала, его раздражало, что Федя все никак не хотел умирать. Вот что за люди пошли, никакого уважения…

А вот на мне Филипп кормился.

***

- Это называется второй экзистенциальный кризис.

Это называется “шел бы ты на хрен отсюда”. Но вслух я это не произнес. Я смотрел на ночное небо и рисовал на нем созвездия. Как и вполне обычные, так и такие, которые изобретал на ходу. Я не хотел видеть Филиппа, даже не хотел помнить о его существовании. Но выбора как такового у меня не было. Филипп появлялся, когда хотел. Наверняка в этом была своя извращенная система, но разглядеть я ее не мог. То он притаскивал мне полузадушенных шлюх, то - испуганных школьниц. Иногда не притаскивал ничего. Я уже знал, что все это - часть игры. Его игры. Или не игры. Я давно оставил попытки понять Филиппа. Возможно, это и делало меня ближе к его пониманию. Может, этого он и добивался.

***

Он прокусил мне шею и пил мою кровь. И рассказывал об этом с такими прибаутками, что было сложно не улыбнуться. Но я сдюжил. Тела, нанизанные на ветки сосны, помогали. Вернее, даже не тела. Их части.

- За что? - спросил я.

- Мне было скучно, - ответил он.

Двадцать семь трупов. Из них в одном куске - только верхушка дерева, пронзенный Федя.

- За что я?

Он долго смеялся. Потом уточнил:

- Ты серьезно, что ли?

Увидев мое лицо, он покатывался со смеху еще добрых полчаса. Потом вытер слезы - напускные, теперь я это знаю, - и очертил основные принципы нашей с ним дружбы:

- Потому что мне захотелось.

***

На его языке это называлось первым экзистенциальным кризисом.

- Да успокойся, друг мой. Смотри. Что ты видишь? Только отвечай честно, я узнаю, если ты солжешь.

Я видел руку. Рука выглядела осиротевшей без плеча - она валялась под елкой в куче перебродивших потрохов и чего-то такого, чему я просто не хотел давать название. У руки были тонкие красивые пальцы и фиолетовый лак на ногтях. Кажется, это была рука Катьки. Она любила фиолетовый цвет. Мечтала стать успешным дизайнером. Не отвечала на мои ухаживания. Хранила верность своему… Валику, вроде.

- Рука, - прохрипел я.

- Плохо смотришь. Посмотри внимательнее.

Я посмотрел. Так ничего и не понял. Вонь скотобойни мешала думать.

- Мясо, - я не узнал свой голос.

- Хорошее, свежее, мягкое мясо, - Филипп переломил руку об колено, и жадно вцепился в ту ее часть, на которой подрагивали безвольные пальцы.

Я вцепился в бицепс. Черт бы меня подрал, ничего более возбуждающего я за всю жизнь не испытывал.

***

- Кто ты? - наконец спросил я у него.

- Вампир, - не стал хитрить Филипп.

- Как тебя зовут?

- Как я захочу.

- В смысле?

Он опять рассмеялся:

- Я не помню, как меня назвали родители. Это было… Ну, не знаю. Лет семьсот назад. Ты бы смог такое припомнить?

- Вряд ли.

- Ну вот и я забыл. Сейчас я Филипп.

- А я?

- А ты тот, кем захочешь стать.

- А ты?

- Сперва я был Владом, - хихикнул мой друг, - ВладИславом, если тебя интересуют подробности. Потом Мартином. Очень увлекательно было. А потом я сменил столько имен, что уже и не знаю, какое из них мне больше подходит.

- А это важно?

- Ну, ты же спросил. Значит, кому-то еще важно.

- Почему я?

- Первый экзистенциальный кризис, - хохотнул Филипп, - Не думал, что он так рано у тебя наступит.

- Экзи-что?

- Кризис. Просто кризис. Не углубляйся в подробности. Вкусное. Жри.

И я жрал.

***

Далее он был более откровенен:

- Ну да, ты теперь вампир.

- А разве они не пьют кровь?

- Пьют. И я пью, и ты. Смотри на это, ну, не знаю, как на яблоко. Так сказать, сок с мякотью. Раз уж тебя это так волнует, то попробуй ответить на один простой вопрос. Не мне. Себе. Вкусно?

Я не ответил.

- Я так и думал, - заржал Филипп.

***

Первую мою жертву он лично опробовал. Посмаковал, скривился. Мой выбор явно не одобрил. Придорожная потаскуха же медленно угасала на полу. Филипп пнул ее ногой:

- Все с этого начинают.

Я не собирался с ним спорить.

- Ты же в курсе, что это не обязательно?

Нет, я не был в курсе.

- Ты хороший ученик, ты не спрашиваешь. Ты сразу действуешь. Пробуешь самостоятельно. Мне это нравится. Я в тебе не ошибся.

- Почему нас не ищут? - я дотягивал последние крохи жизни из проституки.

- А кому это надо? Вампиров же не бывает, помнишь? Зато маньяков и убийц навалом. Просто еще одно тело на дороге. Одно из сотен. Одно из тысяч. Все с этого начинают.

- А потом?

- А потом, - рассмеялся Филипп, - Мы учимся клевать помаленьку.

***

Как оказалось, кровь пить не обязательно. Убивать - тем более. С каждым глотком крови наши тела молодеют, наполняются силой. Если кровь хорошая, молодая, благородная, то одного убийства может хватить на новую жизнь. Когда видите дряхлого старичка рядом с очередной фотомоделью - не спешите сокрушаться о его миллионах, которые модель унаследует. Возможно, она унаследует лишь клетушку в морге, а старичок - ее полновесные годы жизни.

Большинство вещей - совсем не то, чем кажутся.

- Ты у нас уже совсем большой, - он стоял ко мне спиной, и я не видел, улыбается он или нет, - Сорок годиков.

***

- А солнце?

- Да окстись, друг мой, - расхохотался Филипп, - Небольшая солнечная ванна еще никого не убивала.

- А большая?

- Может обжечь. Больно, неприятно, но не смертельно. Как сгореть на солнце, только намного быстрее происходит.

- А убить?

- Прогресс, мой друг, великая вещь. Особенно для того, что может его наблюдать намного дольше, чем несчастные сто лет. И прогресс подарил нам кремы от загара.

- А раньше?

- Плащи, пальто, длинные платья. Широкополые шляпы. Пудра, парики. Ты не думал, насколько мода может быть… Практичной. Для некоторых категорий населения.

Я не сдержал смешок. Это плохо. Это делало Филиппа разговорчивым. Иногда чрезмерно.

- Конечно, совсем в старину было сложнее. Тысячи две-три лет назад. Слышал про распятие?

- Которое на нас тоже не действует? - съязвил я.

- И про это тоже. Но настоящее - действует.

- Какое такое настоящее? - хмыкнул я, - Обломок креста господня?

- Нет. То самое распятие. Раздеть, привязать к деревяшке и оставить вялиться на солнышке. Вот это - смертельно. И для людей, и для нас. И одинаково мучительно.

Он помолчал, видимо, ожидая ответной реплики. Не дождавшись, продолжил:

- Древние люди еще помнили отголоски настоящей темноты, той, в которой не было спасительного огня, а тем более - электрических лампочек. Они намного серьезней относились к нам. Как ты думаешь, почему распятие по римским законам полагалось в равной степени жестоким убийцам и государственным изменникам?

- Для устрашения? - брякнул я.

- Потому что оба этих преступления - это то, чем мы занимаемся. А вбивать деревянный кол в сердце каждого древнеримского маньяка - ну, вызовет вопросы. А так - дополнительная гарантия.

- А что Христос тогда? Тоже из наших?

- Нет, он просто идеалист. Его поэтому и проткнули копьем, скажу тебе по секрету. Не было смысла дальше жечь совершенно безобидного революционера.

- Эх, - подпер он кулаком голову, - Опаснее раньше было. Намного опаснее. Не то что сейчас.

***

- А чеснок? - я даже получал какое-то удовольствие от этих расспросов.

Филипп расхохотался, подставив лицо ветру. Где он достал кабриолет посреди Сибири, было для меня загадкой. Первое время он таскал меня по всему континенту - то летим с ветерком в Париж, то на попутках петляем до Рима, то - во Владивосток, своим ходом, прямо из Челябинска.

- Чеснок, мой друг, портит дыхание, но только если его съесть. И еще может спровоцировать расстройство желудка. У нас, у кровососов, так почти гарантированно.

- А ты раньше не мог сказать? - вспомнил несколько неприятных эпизодов я.

- Зачем? - искренне удивился он, - Ты же и так знал, что чеснок нам нельзя. И что есть нам тоже нет никакой необходимости. А научную любознательность, друг мой, следует только поощрять.

- Ладно, а серебро?

- Это про оборотней, - коротко бросил он, перестав улыбаться.

- Погоди, они тоже существуют?

- А ты как думаешь?

- Да я уже, блин, вообще не знаю, что мне думать.

- И правильно. Я ни разу не видел ни одного, а ты?

- Нет.

- Вот видишь. Логика подсказывает, что их нет. Но три года назад логика подсказывала тебе, что и вампиров нет.

Я промолчал. Филипп тоже, но после очередного поворота все же добавил:

- Я здесь намного дольше тебя, но мне все еще кажется, что я до сих пор ничегошеньки так и не узнал.

Я так и не понял, был он искренен или нет.

***

- Так что за экзистенциальный кризис на сей раз? - буркнул я.

О, Филипп знал, когда меня можно терзать потоками информации и тонкими насмешками, а когда нужно просто промолчать, чтобы я вынужден был начать разговор сам.

Тот первый кризис он обозвал “кризисом зверя”. Использовал метафору падения в пропасть - я все еще пытаюсь зацепиться за какие-то остатки человечности, за мораль, за ценность человеческой жизни. Ужасаюсь при виде того кровавого месива, которое он сотворил, пока я валялся в отключке, раздолбанный на части алкоголем и чертовым вампирским наваждением. Но в то же время отчаянно хочу жить, цепляюсь за искорку своего существования, погружаю зубы в плоть, которая еще вчера смеялась и принимала мои неуклюжие комплименты.

Но зверь побеждает. Зверь всегда побеждает. Потому что жить - это все, что у нас вообще есть. Цепляющийся за жизнь человек хуже любого зверя. Он страшен. Он способен на такое, от чего любое чудовище поджало бы хвост и попыталось сбежать.

Но не сбежало бы. Не успело. Потому что опаснее цепляющегося за жизнь человека может быть только цепляющееся за жизнь чудовище с сознанием человека.

То есть, я. И Филипп. Вампиры, короче. Ну и оборотни, наверное, если эти чертовы твари вообще существуют.

***

- Держи, это тебе.

Я машинально подхватил банковскую карточку, которую Филипп отправил в мою сторону на манер звездочки ниндзя. Посмотрел на логотип швейцарского банка:

- И что за…

- Друг мой, когда ты живешь уже которую сотню лет, надо быть полностью недееспособным овощем, чтобы не собрать себе небольшое состояние. Особенно если у тебя нет никакой необходимости есть и пить.

Я посмотрел на него.

- А если вас таких несколько, то состояние становится довольно большим.

***

- Сколько вас… Нас, то есть?

- Достаточно, - Филипп шумно втянул через трубочку молочный коктейль.

Есть нам было не нужно, но вкус - вы даже не представляете, как остро мы чувствуем вкус. Обычная яичница могла стать почти оргазмическим наслаждением. И даже больше.

- Видишь ли, у нас довольно остро стоит вопрос контроля рождаемости.

Я прыснул сквозь свой бургер, разбросав недожеванные остатки по столу. Филипп невозмутимо стряхнул один ошметок со своего дорогущего пиджака:

- Посуди сам. Нечеловеческая сила, почти полная неуязвимость, способность трахнуть все, что движется, притом так, что это самое движимое само тебя захочет. Сам догадаешься, что будет, если мы начнем клепать себе друзей и соратников без разбору?

- И что не так?

- Ты плохо слушал историю про распятие, - назидательно погрозил мне пальцем Филипп, - Сейчас у нас жизнь - просто сказка. Никто в нас не верит, да и мы особо не лютуем. Охотники на вампиров… Ну, до сих пор встречаются. Иногда даже успешно отправляют в лучший мир одного-другого. Но это не идет ни в какое сравнение с тем, что было в древности. А сейчас и того круче - спутники, интернет, радары. Если вдруг каким-то жутким чудом власть имущие…

Он мерзко хихикнул:

- Кроме тех, кто из наших, конечно. Если они реально поверят, что мы существуем… Пожалуй, даже я не стану с уверенностью утверждать, кто выйдет победителем.

Он стал загибать пальцы:

- Напалм, белый фосфор, тепловизоры - у нас температура тела, кстати, около 20 градусов цельсия, - горчичный газ…

- Чего?

- Не смейся. Он что-то нехорошее делает с нами. Я в Первую мировую этого дерьма наглотался, до сих пор не отошел. Нам сейчас лучше не высовываться, в общем. Если современный мир захочет нас истребить, то он это сделает. Это не сложно.

Мы немного помолчали, потом Филипп подозвал официантку и попросил нас рассчитать:

- Помнишь, я говорил, что прогресс - великая вещь? Так вот, в первую очередь потому, что люди в нас больше не верят.

***

- Ты не посмотришь подарок?

Посмотрю. Куда я денусь. Но сейчас я стоял за его спиной, смолил уже черт-те какую сигарету и просто существовал. Во мне обитала пустота. Сорок лет - сорок лет без сна, без пищи, без жизни. Без сигарет. Мои легкие - если, конечно, они у меня все еще существовали, - конвульсивно сжимались и прогоняли сквозь меня дым. Который совершенно никак на меня не влиял - дышать-то тоже уже не было никакой необходимости.

***

- Ага, - только и сказал он.

Я не ответил. Я валялся на полу. Тогда это не была скандинавская комната в уютном районе, где не задают лишних вопросов. Блатхата, как ее саркастично называл сам Филипп. Обычная комнатушка в спальном районе, коих у него было несколько десятков. Ну а что, за семьсот лет можно было себе скопить на небольшой континент, не то что на сеть квартир по всей стране.

По всему миру.

- Ну вот на кой ляд весь пузырь? - с сожалением покачал он головой и поднял пустую бутылку.

- Чтобы нажраться, - меланхолично ответил я.

- Чтобы нажраться, покупают дешевое пойло в магазинах у дома.

- Я никогда не пробовал Хеннесси.

- Конечно, не пробовал. Особенно такой.

Кто бы сомневался. Я спросил у гугля, и тот торжественно мне заявил, что одна бутылка этого чуда стоит несколько миллионов долларов. С той карточкой, что мне вручил Филипп, это было даже не смешно. Там были даже не миллиарды. Я, в общем-то, вообще не знал, как называются числа с таким количеством нулей.

- Ну и как результаты? - ехидно спросил Филипп, присев рядом.

- Ни в одном глазу.

Я настолько ничего не чувствовал, что покорно сносил подколки своего нового друга и честно отвечал на его вопросы. Я лежал на полу не потому, что был мертвецки пьян, а потому, что литр коньяка не сделал со мной решительно ничего. И я просто не знал, что мне делать. Будь я человеком, просто перестал бы дышать. В моей текущей ипостаси дыхание вообще не имело какого-либо значения. Как и гребаный чрезмерно дорогой коньяк, который я хлебал, как то самое дешевое пойло.

- Я же говорил тебе, что мы не можем опьянеть.

- Говорил.

- Ну и на кой ляд?

- А мне нужны причины?

Он расхохотался:

- Хорошее начало. Ты действительно способный ученик. Поверь, если я когда-нибудь услышу от тебя “я так захотел”, я утру слезинку гордости. На твоей заднице, сволочь. Ножом. Ну твою ж мать, зачем сразу всю бутылку?

Кажется, гордости в нем было больше, чем раздражения. А во мне не было ничего.

***

- Дай-ка угадаю, ты хочешь напиться.

- Это ты заключил после Хеннесси или до?

- Где-то посередине. Так вот, это возможно.

- Чо?

- Через плечо, мой друг. Но ты и сам, думаю, догадываешься, чего именно тебе нужно напиться.

- ߅

- Кроме твоих неуклюжих попыток всосать придорожную шлюху, ты так никого и не отведал.  Или у тебя очень специфические вкусы, или ты еще не до конца прожил кризис зверя.

- Да шел бы ты…

- Я-то пойду. И проведу время с пользой. А что сделаешь ты?

Я закрыл глаза. И, кажется, открыл их только в полумраке бара.

- Ну, смотри. Да, я периодически привожу тебе скотинку-другую…

- Людей, Филипп. Ты приводишь ко мне людей.

- Я привожу к тебе скот. Ходячие бифштексы, коктейли, которые нужно только разлить по стаканам.

Его лицо заострилось, глаза сузились:

- Я же говорил тебе про кризис зверя. Посмотри сам. Какие к чертовой матери люди? Люди. Блин, да чем они вообще лучше тех свиней, чье мясо ты так спокойно грыз под пивко, а?

Фактически - ничем. Если честно, меня ни одна свинья за всю жизнь ни разу не обидела, не боднула и не укусила. А вот люди - люди, конечно, успели отметиться. Рот наполнился слюной - некстати я вспомнил ту руку, в которую вгрызался тогда, в своей новый день рождения, Черт. Сознание плыло, будто я был в хламину пьян - что должно было бы быть правдой после литра коньяка и уже черт-те которого бокала пива.

Но пьянеть-то я не умел. То есть, умел…

- …не каннибализм. Ты человек? Нет. Но почему-то цепляешься за это слово, как будто оно защитит тебя от того, кто ты уже есть. От темноты, лунного света и…

Филипп замолчал. Я же осмотрел бар, в котором мы с ним сидели, и с удивлением понял, что не узнаю это место. Я никогда тут раньше не был - я даже не имел ни малейшего понятия, в какой части города нахожусь. В каком вообще городе нахожусь.

- Твою ж мать, - хихикнул мой старый новый друг, - Твою ж, так его, мать.

- Что? - зло бросил я.

- Ты помнишь, что это ты был за рулем?

Провал в памяти. Прихожу в себя у умывальника. Журчит вода. Волосы липнут к лицу, но это даже приятно. Холодненькое. Еще приятнее ниже - опускаю глаза. Рыженькая. Старается. Хорошо старается. Кто она? Я не помню. Где Филипп? Впервые чувствую неловкость от того, что его нет рядом.

Особенно забавно, что в такой момент.

Ловлю свой взгляд в зеркале. Зрачки расширены так, что почти не видно радужки. Наркотики на нас тоже не действуют. Что с моими глазами?

Вырубаюсь.

***

- Поздравляю.

Я мычу что-то.

- Это называется охота. Забавный факт. Кроме обычного значения этого слова, - раздаются какие-то хлюпающие, почему-то пугающие звуки, - так называют период гона у самок.

- Филипп… - рука попадает во что-то липкое, скользит дальше, и моя попытка встать оборачивается полнейшим провалом.

У меня ничего не болит, нет слабости в конечностях, но в голове, в голове пляшут неведомые созвездия - из тех,которые я периодически ищу на небе. Кривых,замысловатых, чужеродных.

- Я уже рассказывал тебе о том, как кормиться. Черт, я тебе практических пособий притащил уже столько, что скоро пора будет сваливать из города. Но охота - это кое-что другое.

Лучше б он заткнулся. И потому, что я просто хотел лежать и ничего не делать, и потому, что я догадывался, что эта новая лекция не принесет с собой никаких хороших новостей.

- К тому же, у тебя недурной вкус.

Я приоткрыл глаза, но тут же захлопнул их обратно. Перед моими глазами находилось лицо Филиппа, и он слизывал с пола…

- Эта рыженькая была неплоха.

Это и вправду немного походило на похмелье, только еще хуже. Может, какие конченные психопаты чувствуют что-то подобное, когда их темное дело завершено. Впрочем, чем я лучше такого психопата.

- Охота - это настоящее. Когда ты берешь то, что по-настоящему тебе нравится. Выслеживаешь, находишь и забираешь. Во время охоты можно пересечь половину мира. даже толком не понимая. куда ты идешь и зачем. Но когда ты найдешь - о, это искупает все затраты.

Филипп, надо отдать ему должное. большую часть беспорядка уже успел разобрать. Меня же все еще мутило - я отказывался себе в этом признаваться, но уголки губ втягивали внутрь красную кашицу, а буквально через несколько секунд я, рыча, точно так же облизывал пол.

/* Окончание в комментариях */