— Наша детская хирургическая клиника открылась в городе только в этом году.
Какая-то бабуся вещала с экрана. Может, она была и не бабушкой вовсе, но Сева всех этих женщин с подбородком, плавно перетекающим в шею, называл старушками.
— И хоть она относительно молодая, клиника полностью укомплектована как современным оборудованием, так и первоклассными специалистами.
Сева посмотрел на часы. Без пяти минут шесть. Все верно, сначала показывают региональные новости. Небольшие, в масштабах города, а уже после, что-то крупное. Размером со страну, а может, и с целый мир!
— И в ближайшее время клиника начнет оказывать услуги по микрохирургии, — закончила бабуля.
Потом включилась заставка местной телестудии. Ее анимация с надоевшей Севе музыкой и нелепыми вставками скейтбордистов поверх черно-белых фотографий города. Но сейчас он был рад ее видеть. Ведь скоро она закончится, и начнутся настоящие новости.
— Первый и единственный Диснейленд в Европе стал еще больше! Теперь жители и гости Парижа смогут посетить парк Студии Уолта Диснея.
Сева не слушал, Сева смотрел. Он уже знал, почти наизусть, что скажет ведущий в следующие минуты. Этот репортаж показывали утром. Его показывали в двенадцать, его крутили в три. И ни разу Сева не пропустил долгожданные кадры. Там, где дворцы, замки. Где пиратские корабли. Где дом с привидениями и сам Микки Маус.
Такое Сева видел только в мультиках. В мультиках, про которые знал — это все нарисованное. Все не настоящее. Но оказалось — такое место есть на карте.
— А Париж далеко? — спросил он у отца за обедом.
Папа отхлебнул из стакана, спрятав за ним губы.
— Далеко, — когда он его убрал, они скривились в улыбку.
— А туда можно доехать на машине?
Отец с интересом уставился на сына. Свою маленькую копию.
— Будто в зеркало смотрю, — говорил он иногда, разглядывая серые глаза и чуть вздернутый к небу нос. Густая шевелюра была еще светлой, но папа знал — она потемнеет, как это случилось и с ним.
— А ты сможешь меня отвезти? — робко спросил Сева.
— Конечно, смогу. Прямо сейчас!
— Паааап, — запротестовал он, но все же поднялся вместе с отцом.
И также вместе они вышли во двор.
— Садись! — скомандовал папа.
Поездке, которую предлагал отец, Сева, как бы ни пытался, не мог быть не рад. Настоящая машина! Два года назад, когда папа только-только сколотил ее из свежих, еще бежевых досок, он вообще чуть с ума не сошел от счастья. Сейчас же от любви этой оставалась лишь половина, но Сева не без удовольствия сжал в руках потемневший со временем руль.
Отец поднял с земли охапку недавно скошенных одуванчиков.
Он нажал левой ногой на педаль сцепления, тоже деревянную, и потихоньку ее отжимая, начал давить на газ. Рот, изображающий ревущий двигатель, старался изо всех сил.
— О нет, стог сена! — папа кинул подсохшую траву на выкрашенный в синий цвет капот. — О нет, сынок, куда ты едешь?
Сева смеялся. Он хохотал, не забывая поворачивать руль на два, три оборота, а после, возвращая обратно.
— Да он сумасшедший! Люди! Что творится! — веселился отец.
Осенью вместо травы были листья, зимой снег, а весной папа кидался в машину котами. Точнее, кошкой. Одной. И не кидался, а аккуратно подкидывал ее на капот, крича:
— Сева, отпусти Марусю! Сева, она не просила ее катать!
А иногда папа сам становился перед машиной и бежал, вопя во весь голос:
— Пощади, сынок! Сева! Что же ты делаешь?
Если бы живот вдруг мог бы лопнуть от смеха, это происходило бы с Севой каждый раз в такие моменты. Но он не мог, и Сева просто заваливался набок, тяжело дыша и все еще продолжая смеяться.
Однако в этот раз он хохотал недолго. Быстро вспомнил, зачем они здесь.
— Нет, сыночек, — замотал головой отец. — Пока что я не могу тебя туда отвезти.
И Сева от досады надул губы. Теперь же, вновь любуясь тем далеким миром, куда он так хотел попасть, мальчик не тратил время на злость. Он разрабатывал план.
— На машине, — шептал Сева себе под нос.
Любое место, куда можно было бы доехать на машине, казалось ему не таким уж и далеким. Это тебе не Перу, куда только самолетом или кораблем. И не Антарктида, где обитают лишь ледоколы.
Когда мама погасила в комнате свет, Сева не спал в темноте. Он в ней грезил. Представлял себя на вершине самой высокой башни. На гигантских горках, быстрых и страшных. Представлял, как ему пожмет руку сам Микки Маус.
Утром Сева проснулся рано. Раньше папы, раньше мамы и даже раньше соседских петухов. Собрал в рюкзак наполовину пустую копилку из под Нескафе, пару пирожков — один с мясом, другой с картошкой, бутылку воды — двухлитровую, ведь меньше не было, и тетрадь. Один листочек из нее он вырвал и нацарапал записку:
Дорога из деревни к городу напоминала затертые кем-то линии. Где-то еще виднелся гравий, растасканный временем и местными жителями, где-то была одна лишь земля. В ливень следы от шин размывались вовсе, и тогда дорога полностью исчезала. Сейчас же она была видна и видна очень хорошо, так что Сева шагал по ней, не боясь потеряться или испачкать свои белые кроссовки.
В футболке, зеленой и тонкой, Севе обычно не было холодно, но так рано он еще не вставал. И теперь по коже то и дело пробегали мурашки. Хорошо хоть он догадался надеть новые джинсы.
Когда деревню перестало быть видно даже вдалеке, Сева остановился. Он вдруг понял, что никогда раньше не уходил так далеко. Это было очень далеко!
«А где же тогда Париж?» — подумал он и испугался.
Хотелось вернуться, съев на обратном пути пирожки, а потом снова забраться под теплое одеяло. Но папа говорил ему:
— Мужчины так просто не сдаются, — и Сева поплелся дальше.
Наконец дорога превратилась в настоящую. Асфальтовую и широкую.
— Направо, — скомандовал себе Сева.
Сюда они поворачивали, когда ездили в город. Это было легко запомнить.
— На-пра-во, — так обычно говорил папа.
Сева шел. Опять же, часов при нем не было, и поэтому лишь навскидку он предполагал, что шагает по асфальту уже не меньше минут тридцати. Долго, очень долго, а города все еще не было видно.
Сева отогнал эту мысль, но ноги устали, упрашивая ее вернуться, и ему пришлось уговаривать их пирожком. С картошкой. На время они замолчали. Только на время, но этого хватило, чтобы случайность свела Севу с ехавшим позади него черным автомобилем. Это была «иномарка», как говорил папа.
«Красивая», — похвалил ее мальчик, разглядывая плавные линии, которых был лишен их семейный москвич.
Спереди на ней Сева увидел кольца, серебристые и переплетенные. Кажется, их было четыре. Он не успел посчитать сколько точно, машина быстро пронеслась мимо него. Но в метрах пятидесяти она остановилась, начав двигаться назад. Прямо на Севу.
Когда она вновь затормозила, но уже напротив мальчика, он не сумел разглядеть, кто же там сидит. Все стекла, кроме лобового, были затонированы. И ему оставалось только ждать, созерцая собственное отражение. Наконец одно из них, спереди, опустилось.
— Привет! — с водительского сидения улыбался мужчина.
И как только Сева его рассмотрел, он решил для себя, что ни в коем случае не сядет к нему в машину. Папа говорил, так нельзя. Нельзя приближаться к незнакомцам. А именно таким и был этот сурового вида мужчина. Ни его черные глаза, ни острые скулы не были Севе знакомы. И таких длинных волос он тоже раньше не видел. Разве что, только у женщин.
— Здрасте, — ответил мальчик и отошел от автомобиля на шаг.
— Куда идешь, малыш? — спросил его незнакомец, поправляя за ухо прядь светлых волос.
— В город? Мы тоже туда едем. Подвезти?
«Ага, — подумал Сева. — Меня так просто не проведешь!»
— Нет, спасибо, — он замахал ладонью.
— Точно? — из глубины салона послышался женский голос.
Затем опустилось второе стекло.
— До города еще долго, — говорила незнакомка. Она тоже начала поправлять прическу, и без того аккуратную. Спереди волосы казались гладкими, как полотно, а позади виднелся тугой пучок. Желтый платок у себя на шее она тоже чуть расправила.
«Другое дело! — подсказывали Севе уставшие ноги. — Садись давай и поедем!»
— Вы ведь точно в город? — спросил он зачем-то.
— Конечно, — она открыла дверь. — Садись, довезем.
Сева думал. Вспоминал, что ему говорил отец.
— Не садись к незнакомцам. Не разговаривай с чужими дядями.
Ни слова про незнакомок и ни слова про женщин.
— Хорошо! — кивнул мальчик.
В салоне приятно пахло. Яблоком, как мамино варенье, только ярче и свежее. Было тепло, было темно. И очень даже уютно.
— Как тебя зовут? — спросила его женщина.
Она все еще поправляла невидимые пряди, гуляя пальцами по вискам, и смахивала быстрыми движениями пыль со своего красного костюма. Такого приталенного и узкого, что Сева не сразу заметил, какая она под ним пухлая.
— Савелий, — ответил мальчик, рассматривая женщину.
Ее брошку, висящую над сердцем. Что-то вроде змеи. Все в стразах и позолоте.
— А почему ты один? Где родители? — на коленях тетя держала сумочку, которую тут же начала открывать.
Сева следил за ее руками.
— Я еду в город. А оттуда в Париж, — сказал он гордо. Так гордо, что сам поразился собственной интонацией.
— В Париж? — женщина подняла брови. — Почему в Париж?
Сева засиял. Он ждал этого вопроса.
— Хочу попасть в Диснейленд! — озвучил он свою мечту.
Мужчина спереди обернулся.
— О, я видел вчера по новостям! Как раз после…
— А родители? — снова спросила она. — Знают?
— Нееет, — махнул рукой Сева. — Я потом им расскажу, когда вернусь. Они думают, я у бабушки.
Все вдруг стало так хорошо! И чего он боялся? Конечно, все получится. Пять минут, и он в городе, потом вокзал, билет до Парижа. А там уже и сам парк! Микки Маус собственной персоной.
— У бабушки, значит, — проговорила тетя.
Ее рук Сева больше не видел. Они прятались в темноте сумочки и что-то увлеченно искали.
— Да! Она живет в нашей деревне, но мама с папой к ней ходят редко. До вечера меня точно не хватятся. Я им даже записку оставил!
И план его оказался таким замечательным! Таким умным, таким продуманным.
— Понятно, — наконец руки вынырнули на поверхность.
В левой женщина держала платок, а в правой маленькую бутылочку.
— Можешь мне помочь, Савелий? — спросила она. — Налей, пожалуйста, на платок немного.
Ну и день, думал Сева. Еще и помочь кому-то сможет, как и учил его папа. Это, конечно, не старушкам помидоры подвязывать, но тоже кое-что.
— Конечно! — он взял в руки бутылочку и открутил крышку. Налил пару капелек в центр платка.
— Еще немного, — подсказала ему тетя.
— Клади теперь бутылку назад, — она открыла сумку пошире.
— Молодец! — весело воскликнула незнакомка. — А теперь пора спать.
В темноте, куда он погрузился, не было места для его рук. Его ног и тела. Оставался лишь привкус кислой картошки.
— Хо-хо! — услышал Сева сквозь мглу.
Она была черной и живой, словно густая трепещущая масса. Сева не видел ее, но он чувствовал — та копошилась у него в голове.
— Кто здесь? — обратил он к тьме свои мысли.
Здесь не было лева, не было права. Не было ничего, что бы Сева мог назвать ве́рхом, но все же откуда-то возник бледный свет. А из него появился… Микки Маус.
— Хо-хо! — вновь повторил он. — Привет, Сева!
Огромная голова на маленьком тельце и гигантские желтые ботинки, больше походившие на два воздушных шарика. Красные шорты и, конечно же, белые перчатки. Такие чистые, что в темноте они казались светящимися.
— Хочешь, станцую? — спросил Микки, и не дожидаясь ответа, начал отплясывать чечетку.
Его ботинки били по пустоте, по невидимому полу. Может, он был стеклянным, и поэтому звук, доносившийся из-под каблуков, казался звонким. Слишком звонким.
— Хватит, — Сева не мог зажать себе уши.
Мышь послушалась. Она остановилась и, подперев толстым пальцем свой подбородок, задумалась вслух:
— Не нравится? Не нравится, значит. Ладно, Сева, я понял. Тогда…
Микки Маус принялся стаскивать с правой руки перчатку.
— Тогда я покажу тебе свои пальцы!
Он снял ее и бросил в темноту, где она тут же испарилась.
— Видишь? — спросил Микки мальчика.
Но Сева не видел, ведь ничего и не было. Там, где заканчивалась перчатка, начиналась плоть. Красная, как шорты.
— Где твоя рука? — эхом воскликнул Сева.
Микки посмотрел на него удивленно, а потом перевел взгляд на блестящий срез.
— Ой! — с весельем заметил он. — И вправду, где?
Он засмеялся, и от этого кровь из торчащих сосудов полилась еще сильнее. Заструилась алыми капельками и, как и перчатка, исчезла внизу.
Мысленно, Сева морщился. Мысленно он вдруг ощутил, что тоже чувствует боль.
— Нееее, — мышь махнула целой рукой. — Совсем нет! Скоро ты и сам все узнаешь.
— Что узна́ю? — спросил Сева, в то время как резь начинала усиливаться.
Боль из дыма, витающего повсюду, превратилась в отчетливый образ. Пусть и во мгле, но она обрела свое место. Где-то здесь, в какой-то точке.
— Пока, Сева! — повернулся к нему спиной Микки. — Скоро увидимся.
Кровь продолжала падать во мглу.
Несколько капелек застучали по желтым ботинкам.
— Желтки, — подумал мальчик. — Желтки и маленькие птенчики.
Один раз, когда мама попросила его помочь, Сева, к своей великой радости, получил возможность самолично разбить яички для теста. Тук-тук — в миску упал первый. Тук-тук — второй. На третьем Сева воскликнул:
Там, на поверхности солнечного круга, виднелись красные прожилки. Как те, что иногда появлялись у папы возле зрачков.
— Зародыш, — сказала мама.
И в тот день Сева узнал, что именно он ел все это время. Птенчиков! Не родившихся, но все же птенчиков!
— Птенцы, Микки! Сними их! Зачем? — слова путались сквозь сон. Сквозь ускользающий, как перистые облака, сон.
Сева просыпался, и вместе с ним пробуждалась и боль.
— Держи его! — услышал он сбоку.
Теперь пространство обрело стороны. Чувства тоже ожили. Снизу спину обожгло холодом, а сверху его касалась мягкая ткань.
И очень сильно болела рука.
— Ай! — простонал он. — Больно! Мне больно!
Глаза тоже открылись. На секунду, не больше, ведь в них тут же ударил яркий свет. Четыре круглых светильника.
— Тихо! — крикнула женщина. — Лежи смирно!
Но выполнить приказ было невозможно.
— Папа… — хныкал Сева. — Где папа?
Он начал дергать ногами, пытался встать.
Потихоньку к свету привыкли глаза, и Сева все шире отворял веки, пока наконец не увидел перед собой чужое лицо.
— Дяденька, — выдавил он испуганно. — Мне больно.
Тот его будто не замечал. Волосы мужчины были собраны на макушке, а в руках он держал блокнот. Черный, маленький. Сева взглянул на него, а потом на пальцы, облаченные в синий латекс. После взгляд зацепился за белые рукава. Заскользил по ним до самых плеч, метнулся вниз, к пуговицам. К уходящему к ногам белому подолу.
— Вы доктор? — выдохнул Сева.
От мысли этой даже боль уменьшилась. Конечно, это доктор, а он всего лишь в больнице. Наверное, тогда, в машине, что-то случилось, и теперь его отвезли сюда, чтобы подлатать.
Сева начал оглядываться. Так и есть! Стены покрывала плитка, голубая и кафельная. В углу стояла раковина. А на потолке рассыпа́лась мелкими хлопьями старая побелка.
Рядом с собой Сева увидел столик, на котором лежало изогнутое судно. Бежевое повсюду, и только края его были окрашены в черную краску. А внутри… Внутри него краснела маленькая ручка.
Детская и такая знакомая.
— А? — сказал Сева, не веря своим глазам.
Он хотел было потереть их пальцами, но когда руки его поднялись на уровне лица, справа Сева не увидел ничего. Ни-че-го. Только обернутую в бинты окровавленную культяпку.
— АААААА! — закричал мальчик. — ААА!
Он то приближал жалкий обрубок поближе к себе, то пытался отодвинуть его подальше. Это не могло быть правдой. Нет!
— Тихо! — подошла к нему женщина.
Она тоже была в халате, и ее волосы тоже держались в тугом пучке. Тоже знакомом.
— Тетя… — прошептал Сева.
Только в этот раз на ней не было платка, и он увидел. Он узнал.
— Бабушка, — заплакал он. — Помогите, бабушка. Мне больно!
Но она смотрела на него все так же равнодушно. Без жалости, без злости. Будто он был и не мальчиком вовсе, живым и рыдающим, а куском холодного камня.
— Чего замер? — обратилась она к мужчине все тем же строгим голосом. — Неси давай!
Сева повернулся к нему. Взглянул в глаза, где увидел, хоть и немного, но сочувствия. Еле уловимого, а может, и придуманного. Он хотел в это верить.
— Евгения Федоровна, — начал мужчина. — Не знаю…
— Чего ты не знаешь, Степа? Я скажу, чего ты не знаешь! Как реплантацию делать, вот чего ты не знаешь.
— Ну мааам, — попытался возразить он.
— Заткнись! — рявкнула женщина, замахнувшись на него рукой.
Сева же метался между ними. Ему было холодно, ему было больно.
— Я хочу домой, — сказал он тихо.
Но никто его не послушал. Никто не отпустил, надев вместо одежды на лицо прозрачную маску.
— Пора спасть, — услышал Сева.
И снова провалился в сон.
— Хо-хо! — поприветствовал его Микки.
Он уже ждал в темноте, сидя на прозрачном полу. Правой кисти, как и раньше, у него не было, но сейчас кровь перестала течь, и теперь вместо ярко-красного цвета Сева видел на срубе темно-коричневый.
— Как ты, Сева? — спросил Микки грустно. — Больно?
— Уже нет, — ответил мальчик.
Он увидел на желтых ботинках запекшиеся пятна. Вспомнил про птенчиков. Вспомнил про маму.
— Микки, — сказал Сева, — как мне вернуться домой? Я так хочу домой.
— А как же я, Сева? — она ковыряла левой рукой подошву на правом ботинке. — Ты ведь так хотел приехать ко мне!
— Теперь не хочу! — закричал Сева. — Теперь я хочу к папе!
Он чувствовал, что плачет, хоть и не было слез. Не было щек, по которым они могли бы течь. Не было губ, чтобы им задрожать. Но он плакал, и очень сильно.
— Сева, — Микки продолжал разглядывать свои ботинки. — Но ведь папа так расстроится.
На этих словах он поднял на мальчика взгляд, где бы в этой мгле ни находились его глаза.
— Что ты убежал. Что дал себя поймать.
— Нет! — выкрикнул Сева. По телу, которого не существовало, прошлась колючая дрожь.
— Что теперь ты без руки, — не останавливался Микки.
Сева не нашел, что ответить. Лишь распахнул воображаемые веки и выкатил во тьму вымышленные глаза.
— Да, Сева. Вот так, — мышь отодвинула в сторону правый ботинок.
И Сева разинул рот. Он закричал, так громко и пронзительно, что даже мгла, бесконечная, без стен, быстро наполнилась тонущими друг в друге криками.
— Папа! Папа! — звал Сева. — Папа!
Ведь это просто страшный сон. Ночной кошмар. Один из тех, которые часто ему снились.
Сейчас он придет и разбудит его. Как всегда. Как было всю жизнь.
— Сеееевааа, — позвал его все тот же скрипучий голос. — Смотри!
Микки скакал по воздуху на одной ноге. Под ним разлилась лужа крови, и он прыгал в ней, будто то была вода. Будто дождик, весенний, только что прошел, оставив кусочки неба отражаться и радовать всех. Будто все было хорошо.
Но капли, льющиеся с ботинка, были красными. Капли, что стекали по огромным щекам, тоже.
— А где мое ухо? — спрашивал Микки. — А нет его больше! Хо-хо!
Потом он остановился. Нагнулся вперед, прикрыв ладонью мышиный рот, и прошептал:
— Там, — он мельком глянул на свои штаны. — Тоже теперь пусто.
— Пааааапаааааа! — закричал Сева.
Можно ли во сне увидеть сон? Убежать от кошмара. Не наружу, в реальность, а наоборот — еще глубже.
— Сынок, — звал его папа. — Севочка!
— Папа! — Сева бросился к нему.
Они сидели на крыльце их славного дома. Травка была зеленой, Маруська все такой же белой. А мама гремела на кухне банками.
— Хочешь прокатиться? — спросил его папа.
Сева кивнул. Он поднялся на обе ноги и почесал правой рукой оба уха. Все было на месте.
— Готов? — папа стоял перед машиной с пустыми руками.
И Сева поехал. Он все ждал, когда же папа «создаст спецэффекты», но тот лишь смотрел на него. И плакал.
— А почему все такое темное? — поинтересовался мальчик, когда увидел за спиной у отца приближающуюся черноту.
— Как будто ночь, — ответил папа. — Просто ты едешь в ночь.
— А! — засмеялся Сева. — Понятно!
И мрак поглотил их обоих.
На полу валялась бутылка. На диване — пьяный мужчина. В руках он держал часы — наручные с ремешком, где на циферблате был изображен Микки Маус. Совсем новые часики, еще ни разу никем не ношенные.
А по телевизору показывали новости. Маленькие новости про маленького мальчика. Про то, что нет от него вестей, и как все продолжают его искать. Продолжают верить. Продолжают надеяться. Правда, правда!
Но вот они заканчиваются, и начинаются следующие.
— Наша детская хирургическая клиника открылась в городе только в этом году.
Какая-то женщина в красном костюме вещает с экрана.
— Мы уже начали проводить сложные операции по микрохирургии практически любой части тела.
— И на очереди у нас следующий рубеж, который мы скоро надеемся перейти.
