Пил Колька горько. И ладно б пил как все — по праздникам там, или хотя бы пиво по пятницам, так нет — запоями, да такими, что хоть святых выноси. Бывало, Зинка придет с работы — а он уж лыка не вяжет: по квартире ползает, с мёртвыми сослуживцами спорит, а то и с кулаками лезет. Сам Колька нигде не работал, да и где его такого терпеть будут – только первая получка и поминай, как звали. Всё больше подрабатывал – тут дорожку от снега почистить, там с переездом подсобить, у Зинки в магазине опять же на разгрузке. Зинка как ни крутилась – и бутылки по дому прятала, и получку отбирала, да без толку – что-что, а выпивку Колька всегда добыть умел. Словом, был он настоящим алкоголиком.
Зинка – баба неглупая, не старая еще, понимала, что жить так никак нельзя. Сперва поговорить пробовала, мол, ты, Николаша, совсем, пардон, обнаглел. Колька разорался, обиделся, ушёл средь ночи, а вернулся домой лежа, на бровях. Ни посулы, ни угрозы не работали. Стала Зинка по врачам Кольку водить – но и тут сплошное расстройство.
Сначала терапевт вяло, со скукой предложил:
— Ему бы какое увлечение найти, знаете, хобби. Ну, чтобы отвлекаться. Против алкоголя шибко сильно культура действует, искусство. Театр, кино ну или на худой конец карусель с музыкой.
Театр Кольку не впечатлил совершенно. Руками машут, говорят чего-то, голоса зычные – словом, фиглярство сплошное. Дождался Колька антракта, да так в буфете налакался, что его швейцар взашей вытолкал и милицией грозился.
Предлагали в наркологию лечь, прокапаться – Колька разбушевался:
— Не позволю, — говорит, — дьяволы, ветерана в психушку упекать!
В реабилитационном только руками развели – мол, коли пациент в здравом уме и трезвой (относительно) памяти от госпитализации отказывается, то размещать у себя не имеем права. И вообще – уводите своего буйного, шуму от него много.
У гипнотизера и вовсе неловко вышло. Тот глазищами зыркает, пассы делает, и командует:
— Когда я досчитаю до десяти, вы уснёте, а проснётесь по моей команде. Считаю – раз, два, три…
А Колька не стал дожидаться, пока тот досчитает – сразу уснул. Да смачно так, с храпом – ему Зинка до того чекушку подсуропила, а то он нипочём идти не хотел. Гипнотизер вокруг танцует аки девица, а Колька знай себе храпака задаёт, да пузыри пускает. Не проснулся он ни по команде, ни после пощечины – пришлось водой в лицо брызгать. А все ж тыщёнку гипнотизер не вернул, сказал:
— Он же уснул, а, значит, был подвержен воздействию гипноза. Вы погодите, он, может теперь и не запьёт.
Куда там! Пришел Колька домой, уселся на софу – в продавленную ямку – включил телевизор, достал припрятанную поллитрушку, и понеслась душа в рай.
Плакала Зинка по ночам, слушая заливистый Колькин храп и оглядывая его широкую спину. Проводила руками по грудям – уж пообвисшим, по складкам на животе да по бедрам целлюлитным и кляла себя, дуру, и судьбу свою незавидную.
Был когда-то — лет может десять назад — Колька первым красавцем на районе. Служил в Чечне, вернулся высоким, широкоплечим. Цельный день мог на турнике вертеться; бабы на него штабелями вешались. А Зинка тогда встречалась с Женькой – соседом своим напротив. Тот, субтильный очкарик, всё больше про романтику, да про цветы болтал, за ручку с ней держался, лишнего позволить – ни-ни. Любил её больше жизни. Хороший был мальчик, непьющий, образованный. Как мама говорила «с перспективами». В армию не ходил – поступил на физмат с военной кафедрой, а потом рассказывал, мол, программистом будет. Говорил:
— Ты, Зина, представь, скоро в каждом доме, в каждой конторе будет по компьютеру, а то и несколько. А я буду для них программы писать, это сейчас самый коленкор!
Зина в компьютерах ничего не понимала и ничем таким не интересовалась, но Женьке не верила – кому нужен в каждом доме компьютер? В игрушки чтоль играть? Говорила ему:
— Повзрослей, Сопленков! Пошёл бы лучше ты куда-нибудь в рыбопромышленный или дорожно-транспортный!
Женька Сопленков смеялся, махал рукой – потом, мол, поймешь.
Зинка так и не поняла. И фамилию «Сопленков» как ни примеряла – никак она ей не нравилась. А тут как раз Колька Трифонов за ней приударять начал – то с цветами встретит, то на аттракционах кататься зовёт. Местные бабоньки от зависти едва не шипели. Зинка и не стала кочевряжиться – красивый мужик ухаживает, приятно. Женька разузнал – не без добрых людей – и устроил Зинке сцену ревности прямо в подъезде. Разругались вдрызг. А Зинка ему назло начала с Колькой встречаться. Специально его домой к себе водила и долго ключами у двери возилась – чтоб Женька к глазку подбежать успел.
Ну и довозились с ключами – пошла у Зинки задержка. Тут и свадьбу пришлось играть. Зинка первым делом Сопленкова пригласила — чтоб разглядел как следует потерянное своё счастье. На свадьбу Женька пришел бирюк-бирюком с щенком в руках. Щенок мелкий-мелкий, всего щенка-то — четыре лапы, хвост да пятнышко белое на лбу. Промямлил Женька что-то невнятное про «уют в доме», сунул Зинке кутёнка, на жениха не взглянул и пропал. Только наутро Зинка узнала, что пока она под Колькой в брачную ночь Чиччолину изображала, Женька у себя в комнате люстру снял да на том крюке и повесился. Со щенком тоже некрасиво вышло — Колька дверью спьяну хлопнул, и псинку зашиб, даже имени дать не успели.
Стали жить-поживать. Родители Женьки при встрече с Зинкой в её сторону разве что не плевали, а вскоре съехали. Зинкина мать тоже свинтила на дачу, чтоб молодожёнам не мешать. Стала с проводниками закрутки да наливочки передавать. С наливочек всё и началось — очень к ним Колька пристрастился. Он и раньше трезвенником не был, а тут как с цепи сорвался. На завод пора, на смену, а он по коридору как дитё ползает и вообще того и гляди в Ригу поедет. Раз прогул, два прогул, потом он чего-то там набедокурил в пьяном виде и погнали Кольку с завода ссаными тряпками. А Зинке уж рожать скоро — пузо еле в двери пролазит, имя даже придумали – Машка, в честь бабки. Испугалась она — куда с таким отцом-то дитёнка воспитывать? Это ладно они пока вдвоем — ты да я, да мы с тобой, а мать с дачи чуть не ежечасно звонит — когда, мол, можно приезжать внуков качать? А с таким муженьком какие внуки? Такой дитенка либо об тумбу в пьяном виде трюхнет, либо в коляске у магазина забудет. И это уж не говоря обо всяких пеленках-распашонках да кроватках детских — где на всё напастись, коли папка копейки приносит, да и те — все на горькую уходят.
Вызвала Зинка Кольку на разговор, мол, так и так, как хошь — или пить бросай, или собирай свои манатки да вали на все четыре стороны. Призадумался Колька, даже бутыль в сторонку отставил, а после — забожился, мол, ни капли в рот больше. И вообще как-то внимательнее стал, то приберется, то поесть сготовит, а то временами и вовсе заботу проявлять начнет, мол, как вам, Зинаида Павловна, не дует ли, не жарко? Мож вам угодно чего? Словом, образцовым мужем стал. Но ненадолго.
Занемогла вдруг Зинка. Температурит — сил нет, пот, слезы и крови пошли, будто никакой беременности и в помине не было. Щупает Зинка живот, а он, кажись, просел и движений никаких не наблюдается. Испугалась Зинка, заблажила, вызвали скорую. Приехал фельдшер, осмотрел по-быстрому, и говорит:
— Собирайте её. Паспорт, полис, тапочки, халат. На экстракцию повезем.
Что такое «экстракция» Зинка не знала, но всем нутром почуяла — нехорошее что-то. И сразу так гадко потянуло в животе.
В больнице Зинку уложили на кушетку, и все такие сочувственно-деликатные — аж противно. Зинка истерику устроила, металась, бледная, страшная:
— А ну отойди, коновалы! Сейчас я вас тут всех распатроню!
А эти, в халатах, знай себе твердят:
— Антенатальная гибель плода… Срочно на экстракцию…
УЗИ, рентген, общий анализ крови — и возят Зинку как королевишну, шагу не дают ступить. Тут она и поняла, что дела её совсем неладны. Привезли Зинку в палату, рядом ставят столик с инструментами, а там — мама дорогая — щипцы, крючья, ножи! Еле Зинку втроём санитарки удержали, пока анестезию вкалывали. Только подействовало — сковало Зинку по рукам и ногам, будто в цемент закатали, и глаза словно в череп провалились — тьма наступила. Что там с ней врач делал, она и не в курсе была, а только когда очнулась — живота совсем нет, только нашлепка белая — повязка, значит. Начала она эту повязку вскрывать — поглядеть, что там, что с ее кровиночкой, тут же со всех сторон медсестры, санитары — за руки-ноги держать. Закололи её до состояния индийской коровы, лежит Зинка, скучает, а врачиха — толстомясая тётка лет тридцати — ей напутствует:
— Вы, милочка, не думайте, не вы первая, не вы последняя. Оно у каждого запросто случиться может. Вы, может, покушали неаккуратно продукт алергенный, или ещё какую оплошность допустили, и ребёночий организм не выдержал. Это хорошо, мы вас вовремя прооперировали, а то ведь там день-два и тю-тю. — это «тю-тю» врачиха показала каким-то замысловатым жестом, будто мух прогоняла, — Пришлось у вас там, конечно, на нижнем этаже шороху навести, вы уж не обессудьте. Кисты, эндометриоз, сами понимаете. — Зинка не понимала, — Но нет ничего невозможного. Нынче наука семимильными шагами шагает. Вот я вам тут брошюрку про ЭКО оставила, почитаете на досуге…
Выскоблили тогда Зинку знатно — раз и навсегда. Детей она с тех пор иметь не могла.
Колька приезжал. Уже под шофе, как по заказу, с авоськой мандаринов и купленным у метро «веником». С порога объявил:
— Мне можно, у меня стресс. Я, может, первенца потерял.
Через неделю выпустили Зинку из больницы — пустую телесно и духовно. Как сквозь вату слушала она наставления врача, мол, тяжести не поднимать, алкоголь не употреблять и неделю еще кровить может. Домой ехала на такси — Колька почему-то её не встретил. Из квартиры дохнуло перегаром — Колька валялся на диване и заправлялся маминой наливочкой. На полу стояла батарея бутылок. Хотела Зинка тогда вспылить, да ничего не сказала, только сама пригубила рюмашку и горько заплакала.
А теперь лежала Зинка в постели ночами, гладила бесплодный свой живот, глотала слёзы и мечтала о какой-нибудь другой, непохожей на эту, жизни. Чтоб Женька был жив — пусть его с его «программизмом» — вон нынче все на этих компьютерах повернуты, у ней и кассовый аппарат в магазине как компьютер, недавно заменили. Зато он хоть не пил и любил её, и руку бы никогда не поднял. И чтоб щенок сопел на коврике. И чтоб в брюхе ворочалось своё, родное, живое. Но вместо всего этого у Зинки был Колька, который оглушительно храпел, попердывал и приводил в движение всю постель, когда вертался с боку на бок в беспокойном хмельном сне.
И давеча полезла Зинка в почтовый ящик, а внутри вместе со счетами за коммуналку и газ оказалась местная газета — её каждую неделю почтальон клал. Хотела было Зинка ее по обыкновению в картонную коробку под ящиками бросить, да попалось ей на глаза объявление:
«Излечу от алкоголизма, наркомании, сниму порчу, венец безбрачия, родовое проклятие, приворожу, избавлю от соперников. Первичная консультация — бесплатно. Потомственная ведьма, Матушка Софийская»
И ниже — номер телефона. Щёлкнуло что-то в голове Зинки — а вдруг? Чем чёрт не шутит? Принесла она газету домой, и, пока Колька где-то шлялся со своими дружками-алкашами, давай звонить. Гудок-другой-третий. Зинка уж думала вешать, как вдруг:
— Алё? — просипел кто-то в трубку. Не поймешь — то ли мужик, то ли баба, — Вам кого?
— Да я по объявлению… — растерялась Зинка.
— Вот оно что! Что ж вы сразу не сказали? — возмутился голос, после позвал куда-то в сторону, — Матушка! Матушка, тут вас!
Послышалось суетливое шарканье тапочек, потом кто-то подул в трубку. Раздалось строгое, почти учительское:
— Слушаю.
— Я по поводу объявления в газете. Мне только спросить...
— А нечего тут спрашивать, дочка, — грубо перебили Зинку, — Там что написано? Первичная консультация — бесплатно. Вот приезжай — сама всё и расскажешь. У тебя ручка-бумажка рядом? Записывай адрес…
***
Поменялась Зинка сменами на кассе и поехала по адресу – чтобы, так сказать, в долгий ящик не откладывать. Тряслась на трех автобусах через весь город – мимо кладбища, вдоль шоссе и через район новостроек. Вышла на конечной, а кругом — пустырь, мгла и шавки уличные мусорный пакет дербанят. Словом, скучный пейзаж. Зинка даже еще раз адрес проверила — не ошиблась ли? Нет, вон и указатель торчит — на частный сектор указывает, ехидно так, в полуприсяде, мол — давай, дуреха, неси свои кровные старой шарлатанке.
— Первая консультация — бесплатно, — пробормотала Зина и зашагала через пустырь.
Тут же шавки Зинку окружили, затявкали. Одна — системы «двортерьер» — и вовсе норовит ноги рвать и не пускает. Залезла Зинка тогда в сумку, достала бутерброд и швырнула шавкам, те отстали. Дошла Зинка до поселка — дома кривенькие, косонькие — расстройство одно, а не жилой фонд. Отыскала адрес, вошла в калитку, позвала:
— Хозяева? Есть кто дома? Я тут по объявлению…
Тишина. Только кусты шумят — малина, крыжовник и другие разнообразные растения. А участок ничего такой, ухоженный — тут курятник, там — тепличка. И коттеджик такой стоит симпатичненький, пряничный, с резными наличниками. Только подошла Зинка к порогу — дверь отворилась, а на пороге — мужик в трусах. Высоченный, башкой по косяку скребет, да тощий такой — кожа да кости, лысый и в наколках весь, даже лицо. Лыбится, а у самого — передних зубов нет, под кадыком — шрамище жуткий. Сам сипит, аж клокочет от старания:
— Милости прошу, как говорится, Зинаида Павловна.
— А как вы… — хотела было Зинка спросить, откуда её по имени-батюшке знают, а лысый перебил:
— Так Матушка Софийская уж всё про вас знает. Вы проходите-проходите — за мной.
А сам нырнул в дом и бочком-бочком так по коридорчику. Пригляделась Зинка к татуировкам; вспомнила, что ей Колька рассказывал — такие на зоне против воли били тем, значит, кто мужеложеством занимался. Зинка брезгливо подобралась, стараясь не касаться всяческих предметов, торчащих по углам — мало ли, тут не то СПИД, не то сифилис подхватишь.
— А вот сюда пожалуйте, — указал тощий на дверной проём с ширмочкой из винных пробок. Из проёма тяжело шибало благовониями и варёной капустой. Зинка переступила порог — ба, как в церкву попала: кругом иконки-лампадки-свечки, а у окошка сидит такая благообразная старушечка. Ручки спрятала в облезлую муфточку, платочек у ней на плечах, и тапочки с помпончиками. А глаза-то хитрые-хитрые, поблескивают. Говорит старушечка:
— Проходи, дочка. Ты присаживайся, а вот хотя бы сюда, на тахту — в ногах-то правды нет.
Зинка послушалась, присела на самый краешек — дюже клопами от тахты воняло. А лысый напротив уселся — прям на пол, ноги-руки скрестил, одну на другую да на третью — и лыбится, дёсна свои изъязвленные показывает.
— Ну, Зинаида, давай знакомиться, — проскрипела старушка, — Я — Матушка Софийская буду, а это — помощник мой, Петя звать. Я его из местов ой-отдаленных вызволила, теперь вот мне прислуживает.
Петя поклонился одной головой — по центру лысого черепа шёл вытатуированный гребень, под глазами какие-то сердечки-слезки, а над губой крупная такая, черная мушка. Сам весь в лишаях-язвах, да и вообще — глядеть на Петю интереса было мало. Зинка было открыла рот, чтобы вякнуть своё «Я по объявлению», как старушка её перебила.
— Да всё я знаю, милая. Мужик твой за галстук заливает сверх меры, так?
— А откуда вы… Это всё ваши штучки?
— Мои штучки, доча, ты ещё не видала. Тут и без всяких штучек всё ясно. У бабы всегда две беды: либо мужика нет, либо мужик есть. У тебя-то вон, колечко имеется — значит, второй вариант.
— И… — Зинка запнулась от волнения, — и вы можете его как-то вылечить? Ауру прочистить, или ещё чего…
— Ауру, говоришь, прочистить? — нехорошо усмехнулась старушка, показав зубы. У неё-то как раз все зубы были на месте; белые, крупные, как в рекламе жевательной резинки, — Много ль ты, милая, об ауре знашь? Хошь, расскажу, за что меня Софийской зовут? Хошь? А, хошь?
И с каждым «хошь?» будто бы тени сгущались в комнатушке. За окошком стемнело, завыли шавки на пустыре. Петя весь подобрался, съёжился; задрожали огоньки в лампадках, и по стенам заплясали продолговатые жуткие тени, похожие на африканские деревянные фигурки — такие же тщедушные и неестественно вытянутые. Зинке резко стало жутко, неуютно ей стало, прямо скажем. А старуха цыкнула зубом, и весь морок растворился. Продолжила беззлобно:
— Ты, милая, коли за колдовство да ворожбу не ведаешь, так и не мели языком попусту. Лучше скажи, давно милёнок-то твой к бутылке пристрастился?
Зинка только плечами пожала:
— Да сначала как все — тут стакан, там бутылка, а потом — два пузыря за вечер. Говорит, только так и засыпает, а то всё блокпосты да аулы сожженные снятся.
Матушка ничего не ответила — только крякнула, а потом обратилась к Пете:
— Ну-ка неси, куриная твоя голова, землицу из погреба. Да мерзавчик захвати.
Тощий кивнул и растворился за ширмочкой из пробок. А старуха и говорит:
— А ты слушай меня внимательно. Сейчас дам тебе бутыль — ты её припрячь хорошенько. А как у милёнка твоего в глотке пересохнет — ты ему стакан с этим снадобьем-то и подсунь. Да проследи, чтоб всё выпил, до капли. Запиши, чего ушами хлопаешь?
Тут явился и Петя — с пятилитровой банкой, заполненной до середины чем-то тёмным. В другой руке — чекушка «Пшеничной». Тут подсуетилась и Матушка — взяла с полки залапанный граненый стакан. Сверху подложила марлечку, взяла банку — на боку Зинка успела разглядеть надпись: «Казаков Степан Валерьевич. 1962-1978». И рядом отдельно буква «А».
— Чой-то за «а»? — полюбопытствовала Зинка. От вида банки с чьими-то годами жизни у Зинки подкатило к горлу. Неужели кости?
— «А» — это «а любопытной Варваре на базаре нос оторвали». И сварили с луком, — отрезала старуха и открыла банку. Тут же запах благовоний перебил тяжёлый дух сырой земли. Матушка высыпала немного на марлечку, свернула крышку на бутылочке и полила водку прямо через землю.
— Пущай раб божий Казаков Степан Валерич муженька твоего уму-разуму-то научит. Здесь — страх смертный, в землицу могильную запечатанный. Глотнёт твой охламон этой водочки и вмиг ему охоту-то отобьёт.
Старуха ловко, как заправской бармен, перелила помутневшую, пропитанную смертным страхом водку обратно в шкалик, закрутила крышку и протянула Зинаиде.
— Вот, держи. Через неделю придёшь за новой. Так и будем твоего милёнка смертью шугать, покудова его от одного запаха воротить не начнет. Ну и пять тыщей потрудись в кассу уплатить.
Юркий Петя уже стоял наготове с треснутой по краю тарелочкой. Зинка аж обомлела:
— Первая консультация ж бесплатная! Вон, в объявлении…
— Так то консультация! Хошь — проконсультирую. По утрам зарядку делай, руки мой перед едой, ужин отдай Врагу. Всё?
Зинка почувствовала себя обманутой. Обмишулили ведь на пустом месте. Чуть не плача, швырнула Зинка на тарелочку новехонькую, хрустящую — только из банкомата — пятерку — и вышла вон, не прощаясь. Бабка не обернулась, только Петя просипел вслед:
— До встречи через неделю, мадемуазель!
— Вообще-то мадам! — огрызнулась Зинка, процедила: — Чтоб вам провалиться, мошенникам!
Всю дорогу до дома Зинка злилась то на себя, то на бабку, то на Кольку. До того злая была, что дворняги на пустыре тявкнули да отбежали от греха подальше. А Зинка всё песочила себя на все лады: это ж надо было так повестись! И ведь поехала, дура такая, купилась. А там, по ходу, внучок-уголовник бабку в оборот взял и простачков разводит. Имя они по определителю номера узнали, как пить дать, а там уж и про Кольку немудрено выспросить.
— Ой дура ты дура, Зина! — кляла она себя, пересаживаясь с автобуса на автобус. И вновь — новостройки, шоссе, кладбище. Зашла домой злая, усталая, а Колька уж разговевшись. На диване развалился, пузыри пускает — как есть младенец. Хотела было Зинка водку порченую вылить, а потом передумала — поставила на стол, на видное место.
— И ты подавись!
Пошла на кухню — ужин стряпать, да и вообще свои дамские вечерние дела делать, тут Колька приперся. Глазки свиные помаргивают — ярко ему, лапищи заплетаются, пузень с-под майки висит. Попалась ему на глаза чекушка — и поплыл Колька как теплоход по фарватеру. Крутанул крышку, понюхал, не веря своему счастью. Зинка от плиты отвлекалась, следит — а ну как сработает. Запах водки Кольку устроил, он изготовился на вкус пробовать. Уселся на табурет, взвесил бутылку в руке, оглядел так обстоятельно. Пробормотал:
— Чё-то мутная.
И одним махом всю её, родимую, выкушал. Сидит, отдыхает, ощущения смакует, значит. Зинка тем временем капусту нарубила, мясо загрузила в кастрюлю, включила газ. Собралась лук жарить, слышит — свистит что-то. Будто кто надувной круг продырявил, и он через ту дырочку воздух выпускает. Испугалась — неужели утечка? Завернула газ на трубе, всё равно свистит. Позвала Кольку:
— Коль, а Коль, кажись, свистит чего. Слышишь, нет?
Колька не отвечает. Зинка обернулась — ба, да это ж её муженёк сидит: губы вареником выпятил; воздух, значится, выпускает.
— Тьфу! Напугал, чёрт этакий! Ты почём свистишь? Денег итак нет — хоть шаром покати.
А Колька не отвечает, застыл, зенки выпучил, в одну точку смотрит, и рукой печень нащупывает.
— Чего-то мне… — хотел Колька, наверное, что-то сказать, да не смог. Губы дрожат, слёзы катятся, и сам весь как-то поскучнел, посерел даже. Бутылку выронил — та вдребезги, а Колька сопит, кряхтит и все то за печень, то за сердце хватается. Зинка испугалась, думала уж уморила мужика, палёнкой напоила. Она ему — «Коля, Коля», а Коля рот раскрыл и не отзывается. А потом как вскочит — и давай Ихтиандра звать. Опосля, конечно, полегчало, когда всё, что внутри было — снаружи оказалось, и даже на кафеле немножко.
— Я, — говорит, — такого ещё никогда не испытывал. Представляешь, Зин, пью и прям чувствую — помру я через это самое скоро. То ли печень встанет, то ли селезёнка. Словом, страшно мне стало. Прямо понял я, что через это запросто смерть со мной может приключиться. И отныне, Зинаида, вот те крест — токмо по праздникам, и на именины, может быть, стопочку.
Обрадовалась Зинка — действует всё ж бабкино зелье!
***
Радовалась Зинка, конечно, преждевременно. Первые дни оно, может, Колька и не пил. Бывало, зайдет в магазин, мазнёт этак жалобно взглядом по полкам, аж трясётся, и пойдет обратно фуру разгружать. А Зинка сидит на кассе, сканером пиликает и лыбится во все двадцать четыре зуба. И настроение хорошее у ней, и всем покупателям здрасьте, да спасибо, да пардон. На три дня Кольку хватило. А на третий — сорвался прям с погрузки. Бледный, руки дрожат, глаза бегают — бегом до ларька, и прямо, не отходя от кассы, залил в себя цельный шкалик — о как проняло! Оно, конечно, сперва не в то горло, а потом — как по маслу. И мир сразу посветлел, и краски даже ярче стали. Теплынь, весна, и природные красоты! Тут — ворона, положим, коркой хлеба кормится; там — дворняга пузо себе лижет. Бомж опять же в мусорке ковыряется. Словом, жить хорошо и жизнь хороша.
Когда Зинка пришла со смены, Колька уже дососал три поллитрушки и залакировал это все «Очаковским», а оттого лежал и голосил в ванной — не мог вылезти. Кое-как вытащила Зинка эту тушу через бортик, а сама, значит, в такой манере думает:
«Недолго действовало бабкино лекарство. Этак если с каждой бутылки по пять тыщей в неделю, это ж за месяц цельная зарплата набегает. И ведь не откажешься — иначе зазря всё. В какое предприятие втравила, шельма старая!»
Всю ночь Зинка ворочалась да думала-выгадывала, как бы ей на бабкиных зельях сэкономить. Уж и графики мысленно составляла: когда давать Кольке шкалик, чтоб тот на работу трезвый приходил. Думала по чуть-чуть совсем давать, по крышечке — гомеопатически — чтоб Кольку всегда немного потряхивало. Но где его крышечкой ограничишь, когда он с одного глотка остограммиться норовит? Вертела-крутила Зинка в голове, да надумала.
В свой выходной оставила Кольку дома с сиськой пива — тот и рад-радешенек: по телевизору Ювентус, в холодильнике колбаска на закусь. А Зинка села на автобус и поехала на кладбище. Приехала — никого кругом, только ветер свищет, и могилы-могилы, насколько глаз хватает. Подошла Зинка к крайней, чтоб далеко не идти. Поглядела на фото на надгробии — мужик как мужик, не старый совсем, только глаза как у бассетхаунда. И подпись «Дрозденко Егор Ефимович 1947-1989. Герою-ликвидатору Чернобыльской катастрофы от жены, детей и товарищей. Вечная память!» Засомневалась сначала Зинка — а ну как земля радиоактивная? Траванет Кольку радиацией, положат тут, рядом. Потом, конечно, посмеялась над собой — за столько-то лет всё, поди, уж выветрилось. Да и столик тут удобный со скамейкой — будет, где водку перелить, а то Колька при виде бутылки покою не даст.
Достала Зинка совочек — из детского отдела стащила — копнула поглубже, чтоб, значит, побольше этого «страху смертного» захватить. Насыпала в марлечку, как бабка делала, положила на стакан и давай лить-переливать. Водки взяла много, с запасом, чтобы потом попусту не кататься. И ловко у неё это так выходит — тут крышку свернула, тут опрокинула, тут — обратно перелила, закрутила и ни капли мимо. От этакой своей смекалки сама на себя не могла нарадоваться, хотелось с кем-то поделиться, вот, мол, экономию какую изобрела! Но поблизости никого не было, одно лишь надгробие. В азарте Лизка залихватски подмигнула чёрно-белой фотографии — «Знай, мол, наших, Егор Ефимович». Но Егор Ефимович почему-то не подмигивал в ответ, а, наоборот, смотрел на Зинку так грустно-грустно как на собачку одноногую, взирал черными точками поверх набрякших под глазами мешков, будто знал что такое, что Зинке ещё не ведомо.
А Зинка тем временем закончила процедуры, сравнила бутылки на глазок — как в аптеке — и поехала домой в приподнятом настроении. Колька к её приезду уже порядком разговелся и проветривал яйца, лежа на тахте, в костюме, простите, Адама. Горланил про какую-то «расплескавшуюся синеву». Зинка только порадовалась — не будет глядеть, куда она бутылки попрятала. Две — в туалетный бачок, ещё две — на балкон, за мамины закрутки; одну в бельишко свое засунула. Так оно сохраннее будет — чтоб не все яйца в одну корзину. Последнюю Зинка поставила на стол. Колька завтра проснется, трубы горят, глаза не разлипаются, а на столе — вот, извольте, лекарство. И не такое мутное, как у бабки.
— Так-то, Матушка Софийская! И нас не пальцем делали!
Водка безмолвствовала.
***
Продолжение следует...
Автор - Герман Шендеров
