Автор Юлия Клыкова
Первое место в конкурсе сообщества Крипистори и Литмаркет.
Барин умирал. Он метался в горячке, бессвязно бормоча какой-то вздор и изредка поднимаясь на локтях, чтобы скользнуть по комнате невидящим взглядом да мазнуть кончиками пальцев по жёсткой шкуре огромного пса меделянской породы, растянувшегося у его левого бока.
Замерший в дверях Прохор, крепостной слуга, оставшись очередной раз незамеченным, беззвучно выдохнул и вернулся к мысленному разговору, начавшемуся, ещё когда он застал барина в гостиной, бьющимся в корчах.
«А твердил — учёный я, Прохор! Учёный! — Ну да, ну да. Видал я таких учёных. Разве честный мирянин откажется от соборования, перед ликом смерти? Да и видано ли, чтобы простой человек, не колдун, так менялся за одну ночь? Брехун ты, Денис Даниилович!»
И правда: ещё утром прошлого дня, Денис Даниилович Чёрный, полковник сухопутных войск и кавалер ордена Святой Анны, был крепким шестидесятилетним мужчиной, с не лишёнными приятности чертами и диковатой хищностью в повадке и взгляде. Всего за несколько ночных часов с его телом произошли чудовищные перемены: мышцы усохли, волосы поредели, а хребет изогнулся, перекосив и плечи, и шею, и рёбра на грудине. Тощий и страшный, теперь Чёрный походил на упыря, но никак не на человека.
— Не вовремя! Как не вовремя! Проклятая земля!
Прохор поёжился, пытаясь разгадать услышанное.
«Что такое это «не вовремя»? Не вовремя помираю? Да разве кто ведает, когда наступит его конец? Все мы под богом ходим — и колдуны, и праведные христиане. Смерть не отсрочишь — нечего поносить землю, которая тебя выкормила».
— Прохор, ты где? Куда провалился, поганец?
Прохор молчал, не откликаясь на зов. Высокий и плечистый, с пудовыми кулаками и бычьей шеей, в быту ответственный и честный слуга, он до трясучки боялся всего неведомого, да ещё опасался, что умирающий надумает передать ему силу, чтобы быстрее помереть. Потому лишь крепче стиснул зубы и отрицательно покачал головой.
«Ты как-нибудь сам, барин. Я тебе не подмога. Крышу бы разобрал, да увидят же. В деревне живём, всюду глаза. Да и светает уже. Не больно-то охота из-за тебя чернить своё имя. Не поверят — год прожил с колдуном, а колдунством не замарался».
— Прошка!
Тощая грудь умирающего дёрнулась, узловатые пальцы вцепились в перину, и тот уселся на постели. Как следует рассмотрев костистое лицо — острые скулы, ввалившиеся глаза и по-ястребиному крючковатый нос, Прохор вздрогнул и перекрестился, молясь, чтобы пронесло и на этот раз. Не свезло — Чёрному, кажется, полегчало. Окинув мутным взглядом комнату, тот увидел-таки мнущегося у дверей Прохора и вспылил:
— Прошка! Почему молчишь? Не откликаешься?
— Со двора только, ваш бродь, — не моргнув, сбрехал Прохор. — По нужде ходил.
— Сюда иди, — бессильно обмякнув на подушке, велел Чёрный. — Умру скоро. Просьба к тебе есть.
Прохор сделал два аккуратных шажка, с его гренадерским ростом, впрочем, аршинные и застыл у деревянного, крытого лаком, стола, на котором в беспорядке валялись писчие принадлежности и бумага, стояла восковая свеча и небольшое зеркало на подставке. Левой рукой он комкал край простой небелёной рубахи, правую на всякий случай завёл за спину и скрутил в кукиш.
«Ишь чего удумал — просить! — мысленно хорохорился Прохор, не желавший исполнять никаких просьб. — Клясться ещё заставь, ага. Богоугодное дело — надуть такую нечисть как ты, барин!»
Вслух же бормотнул:
— Слушаю, ваш бродь.
— Клянись, что выполнишь. Всю жизнь я положил на это дело и хочу знать, что оно не погибнет вместе со мной.
— Клянусь, ваш бродь.
Чёрный смерил Прохора задумчивым взглядом, не слишком доверяя торопливому ответу, но, видимо, время и впрямь его подпирало. Не выказав сомнений, он приказал:
— Возьми мой сюртук. В правом кармане камень. Вынь его и положи на стол.
Прохор шевельнулся, плавным движением перетёк к стулу, цапнул сюртук и вытащил из кармана гладкий яйцеобразный кварц розовато-лилового цвета. Устроив его на краешке стола, он торопливо отступил и вопрошающе уставился на Чёрного.
— Вот, ваш бродь.
— Хватит! Право же, до смерти уморил своим «ваш бродь»! — Чёрный рассмеялся неприятным дребезжащим смехом, довольный собственной остротой. — Сделаешь всё как я прошу да проявишь смекалку — получишь личное дворянство. Теперь уже ты вольный человек. В столе, в шкатулке, твоя грамота, доверенность на управление моими делами и деньги. Из них возьми на похороны и на сообщение в «Московских ведомостях», о моей смерти. Похороны обустрой чинно и аккуратно, но особенно не траться. Позови Агафью, она поможет. Человек я одинокий — письменное завещание не оставляю, наследников у меня нет. Кто пожелает, прочтёт сообщение и явится, помянет. Закопают на монастырском кладбище, и дело с концом! Деньги, что останутся, возьми себе.
Прохор слушал барина со всевозрастающим изумлением. Никогда тот не давал повода заподозрить себя в приверженности гуманизму. За мельчайшую промашку бил батогом или розгой, не причиняя вреда нутру, но сопровождая побои таким ядовитым присловьем, что лучше бы забил до смерти. Поэтому-то, услышав про вольную и деньги, Прохор насторожился ещё сильнее.
«Вольной подластиться решил? Точно, силу надумал передать! Врёшь, не на дурака напал — знаю я, что такие вещи с кондачка не делаются!»
Чёрный же, не догадываясь, какая буря происходит в душе его слуги, стиснул лапу лежащего рядом пса и, будто набравшись от него силы, снова привстал и продолжил:
— Сорок дней поживи в доме — соблюди обычаи. Но главное… Распорядись этим камнем по моему слову. Всю жизнь над ним работал, да не успел чуть. Плоды тебе пожинать. Сделан он, Проша, так, что сам умеет искать золото. Нужно лишь зарядить его силой природной, да следовать куда укажет. Сделать это можно не везде, но тут, недалеко, есть такое место. Пруд подле Симонова монастыря. Создан он, правда, не природой — человеком, зато намоленный. На раз его силы хватит, потом отыщешь другие места. Как вести себя и что говорить, есть в записке, она в столе. От тебя одного прошу: как разбогатеешь, снеси камень в Горный департамент. Назови моё имя, пусть знают, кто его создал.
Чёрный запнулся. От его речей вид у Прохора сделался шальным. Скрутив за спиной кукиш из левой руки, правой он принялся креститься, вполголоса читая «Царю Небесный». Увидев такой отклик на свои слова, Чёрный осерчал:
— Ох и дубина же ты, Прохор! Сколько раз говорил — учёный я!
— Учёные золото ищут не чародейскими каменьями, а инструментом да людьми, — огрызнулся Прохор. — И заряжают — не силою природной, а салом и хлебом!
— Кому как не тебе знать, верно? — изнурённый долгими разговорами, буркнул Чёрный, всё сильнее стискивая собачью лапу, отчего Волх жалобно и протяжно вздохнул. — Ты же, небось, осведомлен и о теплородах, и о флогистонах? Впрочем, кому я доказываю. Деревенщина, лапотный мужик. Даже латынь не освоил! Не желаешь богатства — дело твоё. Снеси камень к пруду, заряди, да отдай в Горный департамент. Иначе на смех поднимут — и тебя, и меня. Клянись, что исполнишь.
И Чёрный властно уставился на Прохора, с надеждой поглядывающего на дверь. Тот вздрогнул, беспокойно переступил на месте, пытаясь сбросить тяжёлый взгляд, и через силу выдавил:
— Клянусь.
— Полностью. В чём, кому, да имя своё не забудь.
От этих слов Прохору стало холодно, как от внезапного, пронизывающего стужей порыва. Очередной раз бесславно проиграв бой против чужой воли, он забормотал, крепче стискивая за спиной собранный в кукиш кулак:
— Перед небом и людьми, я, Прохор Конюхов, сын Дамиана, клянусь исполнить предсмертную просьбу Дениса Данииловича Чёрного…
Дослушав клятву, Чёрный облегчённо вздохнул, прикрыл глаза и обмяк на подушке. Прохор было решил, что барин снова впал в беспамятство, но внезапно тот заговорил на каком-то чужом наречии, ничуть не похожем на латинский, французский или греческий языки.
— Ижовт чвене об темонт акьэ долтяле даух. Ад ебудт кат!
Произнеся последние три слова, сильно смахивающие на бранные, Чёрный изогнулся и задёргался, и вместе с ним засучил лапами пёс. Секунда, они оба затихли и вытянулись, застывая. Лежащий на краю стола камень качнулся и озарился вспышкой, точно кто-то внутри запалил свечу и тут же задул.
Вопреки подспудным ожиданиям, похороны прошли тихо, без дурных знамений и оказий — если не считать Волха, умершего одновременно с хозяином. Об этой странности Прохор старался не думать. Он понимал, что хотя и не станет чародействовать с камнем, но оставить умершего непохороненным и уйти куда глаза глядят, ему не позволит совесть.
Первым делом, убедившись, что барин и правда отдал концы, он занавесил все зеркала в доме, которых насчитывалось около десятка — по одному в каждой комнате, не исключая даже и стряпной, и коридора, и его собственного закутка под лестницей.
Зеркала те были огромные, вставленные в резные рамы из морёного дуба, с вырезанными по кругу корявыми загогулинами, не похожими ни на кириллицу, ни на латынь, ни на греческий алфавит. Зеркала те пугали Прохора, и не только загадочными символами, но и пониманием, сколько за них плачено денег. Живи Чёрный в богатой усадьбе, это не вызывало бы вопросов, но домик его находился в деревне и с виду мало отличался от крестьянского. Если бы не застеклённые окна да крытая черепицей крыша, снаружи его было бы почти не отличить от избы зажиточного мужика. Да, внутри Чёрный всё обустроил по-барски: кроме стряпной имелась столовая, кабинет, гостиная, две горницы на мансардном этаже, комнатушка под лестницей, где спал Прохор, да подсобные помещения. Но мебель и иная обстановка не отличались дороговизной, поэтому-то зеркала и рождали кучу вопросов. Разве повесит рачительный хозяин такую вещь в лакейскую?
Управившись с ними, Прохор сыскал в сюртуке ключ от стола и к своему удивлению обнаружил в шкатулке обещанную вольную. Вчитываться не стал. Убедился, что та зарегистрирована по всем правилам, отыскал в скоплении витиеватых букв собственное имя, отчёркнутое жирной линией и, бережно обернув снаружи чистым листом, сунул за пазуху. После, захватив из шкатулки доверенное письмо и несколько ассигнаций, спрятал в ящике камень, запер стол и покинул комнату.
Вызванный к осмотру священник недоверчиво похмыкал, слушая сбивчивый рассказ о хватившем барина Кондратии, изучил доверенное письмо, осмотрел мертвеца и, не сыскав на теле следов душегубства, выписал заключение. Прохор прекрасно понимал его сомнения: от кондрашки люди так не меняются. Чёрный же, мало что сделался тощ, так ещё и скособочился — кабы не крючковатый нос да не приметный шрам на лбу, узнать его в покойном было бы невозможно.
Эта вынужденная ложь рвала бесхитростную душу Прохора, но тот понимал, что не может поделиться со священником своими подозрениями. Обвинение в колдовстве — это серьёзно. Навряд ли церковники поверят в дурную волшбу, но совсем необязательно иметь с ворожбы хоть какой-нибудь толк, чтобы прослыть колдуном. Обзовут мракобесом и язычником, да велят схоронить за оградой. Без того кожуховские считают Чёрного чудаком и сумасбродом — дай им только волю, напридумывают вранья с три короба. Фантазия у них богатая, куда ему до них!
Хоронили Чёрного как и полагается на третий день, на монастырском кладбище в Симоновой слободе. После поминального обряда в церкви священник отслужил литию, и гроб, наконец, закопали. Прохор, эти дни проходивший сам не свой и постоянно ожидавший от умершего барина какой-нибудь подлости, наконец облегчённо вздохнул и мысленно попрощался: «Адью, ваш бродь!»
Вечером того же дня, после поминок, обустройством которых занималась Агафья, ранее ходившая к барину готовить, Прохор остался в одиночестве. Нарочно не усердствовавший с хмельными напитками, чтобы не утратить разум, он наконец-то вытащил из-за пазухи заботливо свёрнутую вольную и, запалив свечу, принялся читать, с трудом разбирая буквы, щедро увитые финтифлюшками.
«Объявитель сего, Прохор Конюхов, сын Дамианов, дворовый мужик двадцати пяти лет, купленный мною у помещика Павла Алексеевича Васильева и ранее писанный в Московской губернии Подольского уезда деревне Тихая, отпущен мною навечно на волю и освобождён от всякой ко мне обязанности. Удостоверяю сию отпускную от тысяча восемьсот седьмого года июня двадцать третьего дня, я, нижеподписавшийся, полковник и кавалер ордена Св. Анны, Денис Даниилович Чёрный».
Прочитав грамоту, Прохор пришёл в страшное волнение, вскочил с лавки и принялся метаться по своей каморке. Одно то, что вольная не содержала никаких условий, уже было странным. Но оказалось, что Чёрный подписал её через несколько дней после того, как выкупил его у прежнего барина!
Что сие могло означать? Никаких предположений на этот счёт у Прохора не было. Однако же, памятуя, что Денис Даниилович ни словом, ни поступком не давал понять, что намерен отпустить на волю, мысли на этот счёт бродили самые поганые. Виделась Прохору в этой вольной какая-то подлость, сообразить которую ему не хватало разумения, и от этой неясности на душе становилось ещё гаже.
Очередной раз ткнувшись лбом в стенку, Прохор не выдержал, толкнул дверь от себя и выскочил в коридор, продолжив метаться как зверь в клетке и припоминать всё новые и новые резоны против Чёрного.
«— Ты вот что мне скажи, ваше благородие. Зачем учишь грамоте? Что мне с неё? А тебе? Продашь втридорога? Волю дашь?
— Старый я стал, Проша. — отвечал Чёрный, щурясь, как довольный кошак, испаскудивший кринку сметаны. — Глаза стали хуже видеть. Скоро, чувствую, совсем ослепну — будешь ты мои дела вести».
В общем говоря, нравом умерший отличался неровным и переменчивым. Требовал, чтобы Прохор задавал любые вопросы, относящиеся к познанию и наукам, но гневался, если слышал что-то неправильное. Однажды, за просьбу обучить его начертанным на зеркалах загогулинам, Прохор получил сначала кислый взгляд, а потом и колотушки и окончательно уверился, что Чёрный скрывает от него что-то дурное.
Более же всего, удивляла его настойчивость, с которой Чёрный отстаивал перед ним свою учёность. Видано ли, чтобы слон доказывал муравью, что он слон? Не всё ли равно, что о тебе думает твой холоп?
«— Учёный я, Прохор. Учёный! Выброси уже из головы свои суеверия! Колдовства не бывает! Одно шарлатанство и мракобесие!»
Припомнилась вдобавок барынька одна, графского роду, постоянно навещавшая их в Кожухове. Других-то господ у них не бывало, только она. Являлась едва ли не каждую неделю и принималась обхаживать Чёрного: «Давно тебя не видно в Москве, Козенька… Так и сезон пропустишь… Далась тебе эта деревня!»
Прохор, заслышав козлячью кличку, которой она звала Чёрного, всегда воротил рожу в сторону, опасаясь, что затаившаяся ухмылка выползет наружу. Тогда не миновать батога. Наталья Алексеевна ему не нравилась: не было в её манерах величавого достоинства, обыкновенно присущего высокородным дамам. Вела она себя беззастенчиво, даже развязно, стараясь смутить Прохора непонятными словами и дерзкими выходками.
Однажды подошла к нему и принялась оглаживать, похлопывая холеной ручкой по груди и плечам, ероша соломенную шевелюру и отходя в сторону, чтобы разглядеть целиком. Барин в тот момент сидел тут же — в гостиной, на диванчике — и смотрел на творящееся непотребство со странной усмешкой, как будто происходящее доставляло ему немалое удовольствие. Барынька же, чувствуя в нём поддержку, так и вилась вокруг Прохора, кося шальным глазом в сторону Чёрного:
— Нет, ну хорош, хорош же, Козенька! Статен, румян, пригож. Право, не пойму твоего недовольства.
И, совсем уже распоясавшись, полезла Прохору в рот, решив сосчитать и осмотреть зубы. Сие барину всё-таки не понравилось — он свёл брови и хлопнул ладонью по ручке кресла:
— Ты резвись Наталья, да не забывайся! Прохор тебе всё-таки не конь!
Та в ответ плутовато глянула на Прохора и залилась дурным смехом — точно кобыла, которую кроет жеребец. Отсмеявшись, хитро подмигнула Чёрному:
— Что, Козенька? Мысленно уже освоился, поди?
Барин поменялся в лице, буркнул под нос что-то неразборчивое да погнал Прохора прочь из гостиной. Под дверьми он слушать не решился, хотя прямо разрывался от желания понять, что означают сии художества Натальи Алексеевны.
В другой раз эта малахольная заявила, скучающе обмахиваясь своим опахалом:
— Никак я в толк не возьму, Козенька, как ты можешь жить в таком месте? Сам же говорил, не выходит у тебя ничего. Перебрался бы ближе к Платону Петровичу. Там общество бывает, места живописные. А тут что? Куры по улицам прохаживаются, да свиньи в грязи валяются. Фу.
Платоном Петровичем величали барина, поселившегося в Симоновой слободе, недалеко от Сергеева пруда, который господа именовали Лизиным. Отчего так, Прохор не знал: хозяйку ближней к нему усадьбы звали иначе. Это был тот самый пруд, о котором Чёрный говорил Прохору перед смертью. Окрестности там и впрямь были красивыми: монастырь, дубово-берёзовая рощица, которую, правда, городские господа испакостили похабными надписями.
— В том-то и дело, — отвечал Чёрный графиньке, на предложение переехать в Симонову слободу. — Что места живописные, и что общество там бывает. Надоедят визитами, а у меня работа.
А какая у него работа? Целыми днями только и наседал на Прохора: книги заставлял читать и пересказывать, латынью мучил да физикой угрожал заняться. Чтобы, как он выражался, «выбить из башки суеверную дурь». И что ему до чужой дури? Прицепился, как репей! Разве то работа? Блажь одна!
Вспомнив о пруде, Прохор запнулся и замер напротив лестницы, ведущей на мансарду. В коридоре уже совсем стемнело, и только из каморки, в которой горела свеча, пробивался тусклый свет. Несколько минут он простоял, раздумывая, а не подняться ли ему наверх, не почитать ли оставленное барином письмо? Вдруг сыщутся в нём ответы на его вопросы? Своё он забрал в первый же день и, после того как Чёрного спустили в коридор, в комнату больше не поднимался.
Всё-таки решившись, Прохор нырнул к себе, отыскал на полке среди книг связку ключей, подхватил свечу и двинулся наверх. Хотя он находился в доме один, его не оставляло ощущение чего-то недозволенного. Потому, поднимаясь по лестнице, старался ступать осторожно и плавно, чтобы не нарушать тишину и случайно, неловким движением, не погасить огонь. Каждая скрипнувшая под ногой доска и неверное колыхание пламени вызывали у Прохора волну животного ужаса, и он замирал, прислушиваясь к вечерним шорохам, доносящимся с улицы.
Наконец, с грехом пополам, добрался. Шагнул на площадку перед комнатой, поставил свечу на пол, освещая замочную скважину, и провернул ключ в замке.
В горнице всё выглядело, как и два дня тому назад. Ничего не изменилось: у стены, слева от окна, заправленная постель, справа —огромный сосновый шкаф с вещами, а в противоположном от него углу зеркальное трюмо, занавешенное теперь плотной клетчатой тканью. Мысленно пристыдив себя за пугливость, Прохор подошёл к стоящему у окна столу. Устроил на нём свечу, открыл ящик, откатил в сторонку камень, достал шкатулку и вынул ранее отвергнутое письмо с указаниями.
Нет, он и теперь не собирался исполнять просьбу умершего, касающуюся чародейского камня. Бесовские деньги Прохора не манили, но множащиеся вопросы нуждались в ответах, и он надеялся, что найдет их здесь.
Его ждало разочарование: письмо содержало в себе указания и нечего более. Барин подробно расписал — куда пойти, на каком месте стать, каким манером обхватить камень и какие слова говорить. Прочитав эти наставления, Прохор смял листок и задумчиво уставился на свечу, стоящую возле настольного зеркальца, и, как прочие зеркала в доме, заботливо накрытого тканью.
По всем приметам выходила какая-то несуразица. Хотя записка не содержала числа, Прохор почти не сомневался, что барин писал её заранее, а не в тот день, когда на него напала странная болезнь. Об этом говорил и твёрдый почерк, и длина послания. В тот вечер, подняв в горницу, Прохор почти не покидал Чёрного и потому знал, что у того не было времени писать распоряжение.
От этой мысли сердце ёкнуло и зачастило. Перед глазами Прохора мелькнуло яркое воспоминание — горница, Чёрный сидит за столом и закрывает ящик. Жесты его суетливы, взгляд, брошенный за спину, вороват, точно он тать, забравшийся в чужой дом.
Ещё толком не понимая, что собирается делать, Прохор открыл стол, вытащил камень, достал пустой ящик и принялся рассматривать его, трясти и простукивать костяшками пальцев. Скоро он обнаружил, что нижняя стенка чересчур толста и при тряске внутри возникает едва уловимое движение. Устроив ящик на коленях, Прохор слегка надавил на внутреннюю перегородку ладонью, попытавшись сдвинуть, и у него это получилось.
В тайнике обнаружилась папка из тиснённой кожи, почти точно ложащаяся в отсек. Осторожно погладив изображённых на ней танцующих ангелочков, Прохор открыл её. И обомлел.
Все бумаги, находящиеся внутри, были оформлены на его имя. Векселя, дарственная на кожуховский дом, документы о покупке им усадьбы в Рязанской губернии и особняка в Москве, перепись принадлежащих ему лошадей, собак, людей… Рассматривая собственную кривоватую подпись, Прохор припомнил, что несколько раз барин и впрямь подсовывал ему какие-то документы, и он подписывал их не глядя. Почему бы и нет? Терять ему было нечего. Воли он не имел, никакого добра тоже. Зато теперь — всего в достатке!
Неизвестно, сколько времени Прохор провёл бы, витая в тумане бездумного ошеломления, если бы его слух не уловил тихое шипение, в котором угадывался голос умершего барина:
— Ышлус живу огюров. Диву шулыс тевьто!
От этого звука у Прохора вдоль позвоночника пробежал леденящий озноб ужаса. Подняв глаза от бумаг, он обнаружил, что в исследовательском азарте сбросил накидку с настольного зеркальца, и теперь вырезанные на оправе руны одна за другой освещаются светом, идущим откуда-то изнутри. И круг уже почти замкнулся.
— Ышлус живу огюров. Диву шулыс тевьто!
Перепугавшись, Прохор выронил из рук папку, разметав по полу находящиеся в ней бумаги. Подхватив свалившуюся наволочку, накинул её на зеркало, успев в самый последний момент, когда до соединения рунной цепи оставалась всего одна буква. Светящаяся надпись моргнула под тканью и угасла. Затих и голос. Вытерев со лба холодный пот, Прохор перевёл дыхание, схватил со стола свечу и, оставив документы разбросанными на полу, торопливо покинул комнату.
«Колдун, всё-таки колдун! Чуяло сердце!»
Ночевать Прохор ушёл на конюшню, устроившись в стойле с Ветрогоном. Побоялся, что в своём тесном закутке спросонья скинет скатерть, в которую замотал зеркало, и снова запустит волшбу.
Сон не шёл. Одолевали думы о принадлежащих ему теперь капиталах. Расчётливость боролась с добросовестностью, и к утру крестьянская прижимистость победила. Прохор убедил себя, что не будет ничего дурного, если, дождавшись утра, он поднимется в горницу и заберёт векселя.
Непонятно о чём думал Чёрный, оформляя на него бумаги, но вряд ли собирался отдавать, если спрятал в тайнике и ничего не сказал о них перед смертью. Оставаться и дальше в доме колдуна никак нельзя, но он всё-таки будет полным дроволомом, если не воспользуется случаем и не выкупит жену и сына. Прохор знал: хотя обыкновенно плата за бабу с мальцом составляет меньше ста рублей, его бывшие господа задирают цену, если речь идёт о выкупе на волю. Может статься, вскорости он распрощается с огромной суммой. Впрочем, в совокупности векселя стоят более десяти тысяч рублей. Хватит с запасом.
Приняв решение, Прохор наконец-то успокоился и заснул. Поднялся поздно, когда солнце уже выкатилось из-за горизонта — оттого что Ветрогон склонился к лицу и многозначительно пощипывал губами его щеку. Пришлось вставать, задавать лошадям корм и приниматься за сборы.
Первым делом Прохор поднялся на мансардный этаж, собрал валяющиеся под столом бумаги и отложил векселя. После сходил в баню, обмылся холодной водой из бочки, накинул новую красную рубаху и портки и принялся собирать в дорогу кой-какой скарб. Наткнувшись на пошитый по-барски костюм — фрак из тёмно-зелёного сукна, широкие брюки и сапоги с высокими голенищами, призадумался. Барин заказывал его «для особых случаев», но тот провисел в его каморке почти год ни разу ненадёванным. Пора обновить.
Переодевшись в парадное, Прохор отнёс котомку на конюшню и уже думал запрягать лошадей да выкатывать бричку, когда с улицы донёсся грохот подъехавшего экипажа и окрик возницы:
— Тпру, родимые!
Заинтересованный, Прохор спрятал суму под сиденьем, вышел на двор и увидел плывущую ему навстречу Наталью Алексеевну Уварову, приятельницу покойного барина. Высокая и гибкая как тростинка, с серыми, будто присыпанными пеплом волосами и зелёными кошачьими глазами, она без того была хороша до невозможности, а сегодня отчего-то ещё и прифрантилась, надев нежно-голубое платье из блескучей ткани и соломенную шляпку, украшенную искусственными цветами. Молча подивившись такому неуместному наряду, Прохор открыл рот, собираясь приветствовать барыню, но та не дала ему вымолвить слова. Шагнув навстречу с распахнутыми объятиями, пропела, торжествующе и нежно:
— Козенька! Наконец-то! Поздравляю! Прости, я не стала…
Опешив от такого приветствия, Прохор не стал ждать окончания её речи. Брякнул перебивая:
— Прохор я, ваше сиятельство. Вы бы лорнетку-то к глазам поднесли, коли так не видно. Помер барин-то. Вчера закопали.
— Вот как, — дёрнувшись, точно ошпаренная, процедила Наталья Алексеевна. Следуя совету, она поднесла к глазам лорнет и, презрительно щурясь, внимательно изучила Прохора с ног до головы. — И впрямь. А что это ты, братец, такой расфуфыренный?
— Дык в город собирался. — остерегаясь говорить правду, соврал Прохор. — Я же вольный теперь. Барин мне перед смертью грамоту выдал. Думаю наняться к кому-нибудь.
— Вольную, говоришь, — постукивая себя по ладошке расписным веером, нехорошо усмехнулась барынька. — А покажи-ка её мне, дружочек.
И, не дождавшись ответа, она отвернулась и направилась к дому. Поднялась по ступеням, распахнула дверь, шагнула в переднюю, оборотилась к послушно следующему за ней Прохору, протянула руку и потребовала:
— Ну? Покажешь вольную?
— На что она вам, ваше сиятельство? Неужто вы в жандармы подались?
От изумления тонкие брови Уваровой влетели на лоб, а глаза стали как плошки. Отступив, она плавно опустилась на стоящий позади пуфик и проговорила — насмешливо, но и с долей восхищения:
— А ты, гляжу, осмелел, братец.
— Прохор Демьянович я, ваше сиятельство, — не удержался от поправки Прохор. Он и сам понимал, что нарывается, но остановиться уже не мог — слишком велико оказалось желание приструнить вздорную бабёнку. — Так-то, вроде никогда трусом и не был. Молчал всё больше. Как иначе, коли холоп? Тогда барин за меня говорил, но нынче сам за себя могу.
— Вот как! Ну что же, тогда мне тут делать нечего. Хотя… Напои-ка ты меня чаем, Прохор Демьянович. Помянем друга моего сердечного. Вчера-то я не успела, хоть сегодня посидим.
Уварова поднялась, разглаживая несуществующие складки на платье, скинула шляпку за спину и повернулась к занавешенному зеркалу. Мгновение рассматривала его — так внимательно, что на гладком лбу прорезалась крохотная морщинка. Потом повернулась к Прохору:
— Это как понимать? Почему занавешено?
— Ну так… примета, ваше сиятельство, дурная. Положено. Бают, сорок дней душа ходит по земле. Ежели не закрыть, увидит своё отражение и не сможет покинуть наш мир.
— Дикарь, — резюмировала Наталья Алексеевна, подходя к зеркалу. Одним движением сорвала тяжёлую бархатную ткань, обнажая зеркальную гладь, и припечатала, с удовольствием смакуя каждое слово. — Варвар. Язычник. Мужик.
От эдакой картины сердце Прохора пропустило болезненный удар, но он придержал порыв вернуть занавес на место, напомнив себе, что покинет дом тотчас же и без возврата, как только графинька укатит обратно в Москву. Потому, стиснув кулаки, молча двинулся следом и лишь поморщился, видя, что с зеркалом в коридоре она поступила так же.
Пока он готовил кипяток и накрывал стол, Уварова крутилась перед зеркалом в гостиной, бросая на него довольные лукавые взгляды. К счастью, руны оставались безжизненными. Успокоившийся Прохор предположил, что те загораются только по ночам. Закончив приготовления, он налил барыне чаю и пристроился напротив, за спинкой у дивана, надеясь, что оставшись без компании, та кончит чаёвничать быстрее. Но хитрость не помогла. Увидев расставленные на одну персону приборы, Уварова вопросительно вскинула брови и насмешливо пропела мелодичным голоском:
— Как же так, Прохор Демьянович? Неужели не составишь мне компанию?
Пришлось нести ещё одну чашку, наливать себе чай и усаживаться на диван, подальше от гостьи. Какое-то время они сидели в молчании. Графинька загадочно улыбалась, поглядывая на Прохора, тот же просто пил чай, отпивая маленькими глоточками и стараясь, чтобы выходило не слишком шумливо. Наконец, не выдержав тишины, та заговорила:
— Так значит, не покажешь вольную?
— Никак нет, ваше сиятельство. Не покажу.
— Загордился, значит?
— Загордился? — удивлённо повторил Прохор, будто бы пробуя слово на вкус, и недоумённо вскинул глаза на собеседницу. — А пожалуй, что и так, ваше сиятельство. Не вижу в том ничего дурного. Вольный человек всё-таки. Отчего нет? Вы ведь горды своей волей. Почему бы и мне не гордиться своей?
— Вот как ты запел! — обомлела графиня, отставляя в сторону чашку и надменно вскидывая подбородок, отчего её глаза помстились Прохору затянутыми бельмами. — Стало быть, ровней меня полагаешь?
Сверкнув гневным взглядом, она вскочила с кресла и кинулась к дверям. Прохор, довольный, что всё кончилось так скоро, поднялся с дивана и двинулся следом. В калитке гостья запнулась, неприязненно покосилась в его сторону, пробурчала что-то под нос и, опираясь на кучера, села в экипаж. Прохор, обладающий тонким слухом, разобрал сказанное: «Позже навещу». Глядя вслед отъезжающей карете, он обескураженно почёсывал затылок, недоумевая: «Чего навещать? Можно подумать, барин оживёт. Не Лазарь, поди».
Часть вторая
