На Руси его звали охотником на нечисть. Всеслав — тот, кто гнал упырей из болот, рубил леших в чащах, ломал хребты кикиморам у речных заводей. Его имя звучало шёпотом у очагов, шаги гудели в сказаниях, а топор пел песни смерти там, где люди боялись и взглянуть. Шесть Древних — шесть теней, что пили жизнь и гнули мир, как буря гнёт лес, — пали от его руки. В ту ночь к нему явился Перун. Громовержец с бородой, будто из огня сплетённой, и глазами-молниями открыл правду: Седьмой Древний был вампиром, старше богов, его жажда гасила звёзды, кровь которую он пил текла реками. Седьмой, последний, всё ещё ждал где-то. Перун не сказал, где — лишь кивнул на горы, на чёрный алтарь, что дремал в тени скал. Всеславу предстояло найти его. Но слухи, что дошли до него, гнали сюда, в княжество у реки, где тьма уже шевелилась, оставляя за собой пепел и смерть.
Он сжал рунный камень на шее. Холодный, как лёд, тот гудел под пальцами, храня силу, что вложил в него Перун. Лес расступился, и впереди выросли стены княжьего детинца — дубовые, высокие, с башнями, что торчали, как клыки зверя. Дым тянулся к небу, запах хлеба и железа смешивался с ветром, но в воздухе витало ещё что-то — острое, как запах крови, далёкое, но живое. Всеслав натянул поводья, конь фыркнул, пар вылетел из ноздрей, и он спрыгнул на землю, бросив взгляд на ворота. Двое стражников в кольчугах, бородатые, скрестили копья, но, узнав его, расступились.
— Всеслав, охотник, — буркнул один, голос его был низким, как рокот реки. — Князь ждёт.
Второй кивнул, но глаза его бегали, как у зверя перед капканом. — Проходи. Чертовщина творится, без тебя не обойтись.
Всеслав молча шагнул вперёд, ведя коня за собой. Двор детинца гудел: кузнец бил молотом, бабы тащили вёдра, дети сновали меж саней, но лица у всех были хмурые, взгляды — острые, как ножи. Он шёл к княжьему терему — высокому, с резными столбами и крышей под снежной шапкой. Дверь скрипнула, холоп в серой рубахе поклонился и повёл его внутрь.
Терем пах деревом и мёдом. Очаг трещал в центре, бросая отблески на стены. Князь стоял у стола — широкий, как дуб, с бородой, тронутой сединой, и глазами, что повидали слишком много зим. Кафтан его, красный с золотой вышивкой, говорил о богатстве, но руки лежали на мече у пояса, будто бой мог грянуть прямо сейчас. Рядом — двое воевод, суровых, с лицами, словно высеченными из камня, и жрец в белой рубахе, что сжимал посох с рунами.
— Всеслав, — голос князя раскатился, как гром. — Слыхал о тебе. Охотник, что гнал Древних из их нор. Добро пожаловать, хоть и пришёл ты в недобрый час.
Всеслав кивнул, шагнув ближе. — Слухи дошли до меня. Деревни горят, люди пропадают. Что здесь творится, княже?
Князь нахмурился, сжал кулак, и терем будто потемнел. — Чертовщина. Три деревни за месяц — пепел, кровь, ни души. Вестники кричат о тенях в ночи, о телах — белых, как снег, с дырками на шее. Думал, волки или лихие люди, но волки кости грызут, а разбойники добро берут. Здесь — ни костей, ни следов. Только пепел и смерть.
Жрец шагнул вперёд, посох стукнул о пол. — Нечисть это, княже. Я чую её — ветер воет, как души, что она забрала. Руны говорят: кровь зовёт кровь. Упырь, старый, сильный.
— Упырь? — Всеслав прищурился, пальцы сжали камень. — Я знал таких. Но те, кого я знал, не жгут деревни, не оставляют пепел. Они крадут одного, тихо, в ночи. Здесь что-то иное.
Князь кивнул, взгляд его стал твёрже. — Первая деревня пала три седмицы назад, у реки на западе. Люди там жили тихо — хлеб сеяли, рыбу ловили. Вестник прибежал, кричал о тени, что ломала избы, рвала шеи о шепоте, что гнал их прочь. Послал я десяток воинов — вернулись двое, бледные, как мертвецы, бормотали о крови и огне. Вторая пала седмицу спустя, третья — три дня назад. Не знаю, что это, Всеслав, но ты охотник. Найди его. Уничтожь его.
Всеслав молчал, глядя в огонь. Три деревни, пепел, тела с укусами на шее — это не Древний, не тот, о ком говорил Перун. Седьмой ждал где-то, его логово было тайной, но здесь рыскало что-то другое, сильное, как буря, что ломает лес. Он знал упырей — их когти, их шёпот, их жажду, — но этот был иным, сильнее тех, что он уничтожал в болотах и лесах.
— Мне нужны люди, княже, — сказал он наконец, голос его был твёрд, как железо. — Один я не справлюсь, если он так силён. Дай дружину, и я найду его.
Князь кивнул, махнул рукой воеводе. — Ярослав, собери десяток лучших. Крепких, с мечами и копьями. Они твои, Всеслав. Но береги их — людей мало осталось.
Ярослав — высокий, с шрамом через щеку — кивнул и вышел, шаги его гудели по полу. Князь повернулся к Всеславу, глаза сузились. — Первая деревня ближе всех — день пути на запад, у реки. Начни там. Посмотри, что осталось, и скажи, с чем мы бьёмся. Дам тебе всё — коней, припасы, обереги от жреца. Только останови это.
Всеслав кивнул, сжав топор у пояса. — Я увижу сам. Если это упырь, я уничтожу его. Если что-то большее — найду его слабость. Но мне нужно знать, где сердце этой тьмы. Седьмой Древний где-то здесь, княже, и я должен его найти.
— Седьмой? — князь нахмурился, жрец шагнул ближе, посох дрожал в его руках.
— Перун говорил о семи, — ответил Всеслав, голос стал тише, как шёпот ветра в лесу. — Шесть я взял. Седьмой — их первый, старше всех. Он в горах, но где — не знаю. Может, это его тень, а может, его щенок. Я выясню.
Князь кивнул, лицо его потемнело. — Иди, охотник. Верю в тебя. Но если это нечисть сильнее тебя, беги и скажи мне. Сожжём леса, если надо, но не дадим ей нас взять.
Всеслав повернулся, плащ качнулся, как крыло ворона. — Огонь не всегда спасает, княже. Иногда он их кормит. Я увижу сам.
Он вышел из терема, холод ударил в лицо, но не тронул его. У ворот ждал Ярослав с десятком воинов — крепких, в кольчугах, с мечами и копьями. Лица их были суровы, но глаза бегали, как у людей, чующих смерть. Кони были осёдланы, припасы — хлеб, вяленое мясо, бурдюки с водой — лежали в сёдлах. Жрец подошёл, протянул кожаный мешочек с рунами на костях.
— Возьми, — сказал он, голос дрожал, как лист на ветру. — Они отгоняют тьму. Не спасут, но время дадут.
Всеслав взял мешочек, кивнул и вскочил в седло. — Ярослав, веди к первой деревне. Посмотрим, что оставил этот кровопийца.
Воевода махнул рукой, и дружина двинулась — кони фыркали, снег скрипел, ветер выл в ветвях. Всеслав ехал молча, рунный камень гудел под пальцами, и он знал: это начало. Седьмой Древний ждал где-то, его логово — загадка, но здесь, у реки, он найдёт следы — кровь, пепел, тьму. И сломает её, как ломал прежде, или она сломает его.
Лес сомкнулся за ними, тени растянулись по снегу, и путь к первой деревне начался.
Снег скрипел под копытами, ветер завывал в голых ветвях, а дружина князя двигалась молча, словно призраки в зимней ночи. Всеслав ехал впереди, плащ его хлопал на ветру, копьё лежало в руке, а взгляд — острый, как у зверя, что чует добычу, — скользил по сгущающемуся сумраку. Рядом держался Ярослав, воевода — широкоплечий, с бородой, похожей на седой мох, и лицом, будто вытесанным из камня. Он сжимал меч так, словно бой мог начаться в любой миг. За ним тянулся десяток дружинников — крепких парней в кольчугах, с копьями и щитами. Но дыхание их было тяжёлым, а глаза бегали, как у оленей, почуявших волка. День угасал, солнце тонуло за горизонтом, заливая снег кровавым светом, и Всеслав чувствовал: они уже близко.
Река показалась первой — её воды текли медленно, закованные льдом у берегов, но тёмные, будто впитавшие пролитую кровь. В нос ударил резкий запах — пепла и смерти. Всеслав натянул поводья, конь фыркнул, пар вырвался из ноздрей, и он поднял руку, останавливая дружину. Кони заржали, копья тускло блеснули в закатном свете. Ярослав подъехал ближе, нахмурился, глядя на реку.
— Здесь, — сказал он, голос его хрипел, как старое дерево под ветром. — Деревня за поворотом. Если вестник не врал, там только смерть и пепел.
Всеслав кивнул, сжал рунный камень на шее. Холодный, тот дрожал под пальцами, словно предупреждал о чём-то. — Дальше пешком. Кони останутся тут.
Ярослав махнул рукой, и дружинники, ворча, слезли с седел, привязали коней к деревьям у реки. Снег захрустел под сапогами, мечи тихо звякнули, и Всеслав пошёл вперёд, ведя их вдоль берега. Река изогнулась, и перед глазами открылась деревня — точнее, её остатки. Избы лежали в руинах, почерневшие от огня, стены треснули, крыши обвалились. Пепел кружился в воздухе, как снег, что никогда не растает. Часовенка на краю деревни стояла покалеченной — крест валялся в грязи, дерево раскололось, будто от удара топора. У реки ещё тлели амбары, дым тянулся к небу, смешиваясь с запахом гнили и гари.
— Не спас их распятый бог. — Сказал Всеслав.
— Боги… — выдохнул один из дружинников, молодой парень с лицом белым, как снег. Он вцепился в копьё и попятился, но Ярослав рявкнул:
— Стой, Владко! Не за молитвами сюда пришли!
Всеслав промолчал, шагнул вперёд. Топор в руке холодил пальцы, но был готов к бою. Он оглядел разрушения — это был не просто пожар и не набег. Дерево выглядело так, будто его рвали когтями, земля вокруг изб выжжена не огнём, а чем-то тёмным, что высасывало жизнь. Он остановился у первой избы. Её стена рухнула, очаг догорал в углу, а среди обломков лежал мужик — крепкий, бородатый, застывший в грязи, как упавший дуб.
— Гляньте сюда, — сказал Всеслав, голос его прозвучал низко, как далёкий гул в горах. Он присел, перевернул тело. Кожа мертвеца была белой, как свежий снег, глаза пустые, а на шее — два прокола, глубоких и чистых, словно от клыков. Крови не было ни капли, только кожа натянулась, будто на старом барабане.
Ярослав подошёл, нахмурился, сжал рукоять меча. — Упырь? Дед рассказывал — они пьют кровь, но деревни не жгут. Это не их рук дело.
— Не простой упырь, — ответил Всеслав, касаясь проколов пальцами. Кожа была ледяной, но не от мороза — холод шёл откуда-то изнутри. — Обычные крадут одного, тихо, под покровом ночи. Этот же рвал всё, как буря рвёт лес. Идём дальше, смотри.
Они двинулись вглубь деревни. Пепел хрустел под ногами, ветер выл, будто голоса мёртвых оплакивали свой дом. У колодца лежала женщина — нож в руке, глаза широко раскрыты, но пусты. На шее — те же два прокола, аккуратные, как работа мастера. Рядом — ребёнок, худенький, с лицом, застывшим в беззвучном крике, и такими же метками. Всеслав опустился на колено, коснулся шеи мальчишки. Кожа была белой, сухой, без единой капли крови — словно её выпили до последней жилки.
— Он пил их, — тихо сказал Всеслав, глядя на Ярослава. — Но не как зверь. Он забирал их жизнь, их тепло, надежду. Это был не просто голод — Он убивал их ради развлечения.
— Кто он такой? — голос Владко дрогнул, как лист, что вот-вот сорвёт ветром. — Волк? Упырь? Боги нас бросили?
Всеслав поднялся, взглянул на парня. — Не волк. И не простой упырь. Что-то большее. Перун говорил о Древних — вампирах, старше нас, старше самих богов. Один из них здесь, или его создание.
Ярослав сплюнул в снег, сильнее сжал меч. — Древние, говоришь? И что нам от них осталось? Пепел да мёртвые?
— И след, — ответил Всеслав, кивнув на землю. Среди пепла проступали отпечатки — не сапог, не лап, а следы босых ног. Они тянулись к реке, а потом терялись в грязи. — Он был тут. И ушёл.
Дружина двинулась дальше. Лица воинов потемнели от тревоги, копья дрожали в натруженных руках. У часовенки лежал старик — посох валялся рядом, пальцы его, скрюченные, словно ветви, всё ещё сжимали воздух. На шее — те же проколы, что и у других. Рубаха была разодрана не мечом, а когтями, что резали глубже железа. Всеслав присел, коснулся посоха. Руны на нём, старые, как те, что вырезал его дед, потускнели, выжженные, будто тьма выпила их силу.
— Он пел против него, — сказал Всеслав, подняв взгляд на Ярослава. Голос его звучал тихо, но в нём сквозила горечь. — Как жрецы поют, чтобы отогнать нечисть. Но это его не спасло.
Гордей, дружинник постарше, с глубоким шрамом на щеке, буркнул, шагнув ближе:
— Тогда что спасёт нас, охотник? Если обереги не держат эту тварь, что нам делать?
Всеслав сжал рунный камень, ощутив его холодное тепло под пальцами. — Найти его слабость. У каждого она есть. Я найду её.
Они дошли до реки. Амбары лежали в пепле, зерно тлело, запах гнили бил в нос, заставляя морщиться. У воды лежали ещё тела — пятеро, мужики и бабы, все белые, как первый снег, с проколами на шее. На их лицах застыли странное выражение лица на подобие улыбки, словно маски, вырезанные нечеловеческой рукой. Всеслав замер, глядя на них. Он чувствовал — это не просто смерть. Здесь было что-то большее, что-то, что тварь оставила за собой, как зверь оставляет следы после сытной охоты.
— Он не просто убивал, — сказал он тихо, голос его стал острым, как лезвие топора. — Развлекался. Их страх, их жизнь. Это был не голод — это месть.
Ярослав нахмурился, шагнул ближе, борода его дрогнула от резкого движения. — Месть? За что? Это простые люди были — хлеб сеяли, рыбу ловили. Что им мстить?
— Не знаю, — ответил Всеслав, глядя на реку, где вода текла тёмной струёй. — Но он рвал их не просто так. Здесь что-то было. Что-то, что он помнит.
Дружинники переглянулись, лица их побледнели, копья в руках опустились. Владко, молодой и пугливый, отступил назад, голос его сорвался на шёпот:
— Может, уйдём? Это не наше дело. Боги нас прокляли…
Ярослав резко обернулся, схватил его за плечо, сжал так, что парень охнул. — Стой, где стоишь! Князь велел идти с ним, и мы идём.
Всеслав молчал, вглядываясь в следы у реки. Следы, что рвали снег, тянулись к лесу, но растворялись в воде. Он тронул рунный камень — тот задрожал, словно живой, предупреждая: тьма близко, но не здесь. Она ушла, оставив за собой пепел и смерть, и он знал — это только начало.
— Соберите тела, — сказал он, поднимаясь. Голос его был твёрд, но в нём сквозила усталость. — Посмотрим, что они расскажут. И ищите следы. Это не просто упырь — это сила, что ломает больше, чем деревни.
Ярослав кивнул, махнул рукой, и дружинники разошлись — медленно, с опаской, но послушались. Всеслав стоял у реки, глядя на воду, что казалась красной от крови, и понимал: это не Седьмой Древний, о котором говорил Перун. Это младший, но сильный, как буря, что рвёт лес. Он найдёт его, сломает, а потом доберётся до седьмого — где бы тот ни прятался.
Пепел кружился в воздухе, ветер выл, словно голоса мёртвых звали его за собой. Всеслав ждал, пока дружина соберёт следы. Тьма шевелилась где-то рядом, и он шёл её ломать — как делал всегда.
Ветер завывал над рекой, унося пепел с развалин изб. Тени дружинников дрожали в тусклом свете заката. Всеслав стоял у воды, копьё его было воткнуто в снег, глаза вглядывались в сгущающийся сумрак. Пепел падал, как мёртвый снег, запах крови и гнили смешивался с морозным воздухом, и он знал: тьма оставила здесь больше, чем просто мёртвые тела. Ярослав ходил меж обломков, хрипло покрикивал на воинов. Дружинники двигались медленно, с опаской, копья блестели в их руках, но лица были белыми, как у тех, кто видел конец света.
— Собирайте тела! — рявкнул Ярослав, ткнув пальцем в рухнувшую избу. — И ищите следы, как он сказал. Если эта тварь ещё рядом, мы её выследим!
Всеслав молчал, глядя на реку. Следы ног, что рвали снег, обрывались у воды, но он чувствовал — тьма не ушла далеко. Рунный камень на шее дрожал, его тепло пробивалось сквозь холод, и Всеслав понимал: здесь было что-то большее, чем упырь. Он шагнул вперёд, сапоги захрустели в пепле, и пошёл вдоль берега — туда, где избы ещё держали стены, где тень могла спрятать подсказки.
Дружинники разошлись по пепелищу. Гордей, старый воин с рваным шрамом на щеке, ворчал себе под нос, переворачивая обломки тяжёлой рукой, будто злился на них за молчание. Владко, молодой и худой, жался к Ярославу, вцепившись в копьё так, словно оно было единственным, что держало его в этом мире. Всеслав шёл один, топор висел у пояса, холодный и готовый к бою. Его глаза, острые и внимательные, ловили каждую тень, каждый шорох. Он знал нечисть — её смрад, её поступь, её жажду, — но здесь было что-то другое. Деревня не просто сгорела — её разодрали, как зверь рвёт добычу, с яростью и наслаждением, что пылали сильнее голода.
Он остановился у избы, что стояла ближе к реке. Стены её треснули, но ещё держались, крыша провалилась наполовину, очаг тлел в углу, а пепел лежал толстым слоем, как саван. Всеслав шагнул внутрь, снег захрустел под сапогами, и вдруг он заметил — следы. Не когти, как у реки, а маленькие, босые, детские, что тянулись к стене. Он присел, коснулся их пальцами — свежие, не припорошённые пеплом, но слабые, будто ребёнок еле волочил ноги.
— Ярослав! — позвал он, голос его прогудел низко, как ветер в горах. — Иди сюда.
Воевода подошёл быстрым шагом, за ним плелись Гордей и Владко. Копья в их руках дрожали, выдавая страх, что они старались скрыть. Всеслав указал на следы, глаза его сузились, словно он видел что-то за гранью.
— Ребёнок, — сказал он. — Был здесь после огня. Живой, но еле держался.
— Живой? — Ярослав нахмурился, пальцы стиснули рукоять меча. — Да вестник клялся, что ни души не осталось! Может, спрятался где?
— Может, — ответил Всеслав, медленно поднимаясь. — Но следы обрываются у стены. Дальше он не пошёл.
Он шагнул к стене, тронул её рукой — дерево было холодным, но не обугленным, как всё вокруг. Под пальцами что-то дрогнуло: доска, что еле держалась, скрипнула жалобно. Всеслав отодвинул её, открыв тёмную пустоту. Оттуда пахнуло кровью — резкий, свежий запах, как от открытой раны. Он сжал топор покрепче, шагнул внутрь, и тьма сомкнулась вокруг, словно обнимая его холодными руками.
В углу лежал мальчик — худой, с лицом белым, как снег. Глаза закрыты, кулачки сжаты, рубаха разорвана, волосы слиплись от грязи и пепла. Дыхания не было. Всеслав присел рядом, коснулся его шеи — ледяной, как зимняя река. На коже — два прокола, глубоких и чистых, как от клыков, но свежих, не таких, как у других тел. Крови не было ни капли, только кожа натянулась, словно на барабане, а на губах застыла слабая, чужая улыбка.
— Миша… — выдохнул Владко, шагнув ближе. Голос его дрогнул, сорвался, как лист, что падает с ветки. — Это Миша, сын кузнеца… Я его знал… Он… он живой был седмицу назад!
Всеслав обернулся, глаза его сузились. — Ты его знал?
Владко кивнул, сглотнув ком в горле. — Да… С отцом сюда ездил, рыбу возили. Он у реки бегал, смеялся, камешки в воду кидал… Как он тут оказался? Почему один? — Голос его задрожал сильнее, и он отступил, прижимая копьё к груди, будто оно могло его защитить.
Всеслав промолчал, глядя на мальчика. Следы вели сюда, но дальше — ни шага. Он не ушёл, не спрятался. Кто-то был с ним, кто-то пил его кровь, и это случилось недавно, уже после пожара. Он тронул проколы пальцами — края их были рваными, не такими аккуратными, как у других. Словно клыки дрожали, словно тот, кто пил, делал это через силу, нехотя.
— Это не тот же, — сказал он тихо, голос его резанул воздух, как лезвие. — Тот, что рвал деревню, пил чисто, ровно, с уверенностью. А здесь — слабость, страх. Другой его пил.
— Другой?! — Ярослав шагнул вперёд, лицо его потемнело от тревоги. — Два упыря?! Боги, да что ж это творится-то?!
— Не знаю пока, — ответил Всеслав, поднимаясь. — Но это не простой упырь. Тот, что жёг, был сильным, как буря. Этот — слабее, младше. Может, может, его отродье.
Гордей сплюнул в пепел, сжал копьё так, что костяшки побелели. — Два или один — какая разница, охотник? Они нас пьют, как воду из колодца, а мы тут стоим, руками разводим! Что делать-то будем? — В голосе его сквозила злость, но под ней дрожал страх, который он не мог скрыть.
— Искать, — сказал Всеслав, глядя на мальчика с тяжёлым сердцем. — Он был жив после огня. Кто-то его укрыл, но не спас. Следы скажут больше.
Всеслав шагнул к стене, где обрывались детские следы, и замер. Его взгляд, острый, как у сокола, выхватил ещё отпечатки — слабые, босые, но длиннее, женские. Они тянулись от мальчика к реке, растворяясь в пепле. Он присел, тронул их пальцами — свежие, как детские, но шаткие, дрожащие, будто тот, кто оставил их, еле держался на ногах. Всеслав нахмурился, сжал рунный камень на шее. Тот задрожал сильнее, отдаваясь в груди тревожным гулом, и интуиция подсказала: здесь что-то не так.
— Женщина, — сказал он, указав на следы. Голос его был спокойным, но твёрдым, как сталь. — Была с ним. Пила его кровь. Ушла к реке.
— Женщина?! — Владко побледнел, отступил назад, копьё в его руках задрожало. — Упыриха? Боги, спасите… Она нас всех заберёт! — Голос его сорвался на высокий, почти детский писк, и он оглянулся, словно тень уже подбиралась к нему из-за спины.
Всеслав взглянул на Ярослава, не обращая внимания на панику Владко. — Может, и так. Но она не жгла деревню. Пришла позже. Может, выжила здесь, а может, следовала за тем, кто всё это устроил.
Ярослав кивнул, сжав меч так, что побелели костяшки. — Ищем её? — В его голосе сквозила неуверенность, но он старался держать лицо.
— Да, — ответил Всеслав, поднимаясь. — Но осторожно. Она слаба, но жива. И она где-то рядом.
Прежде чем двинуться дальше, он обернулся к дружинникам. — Гордей, Владко, соберите все тела. Нельзя оставлять их так — сожжём, чтобы нечисть не вернулась за ними.
Гордей кивнул, хотя лицо его скривилось в недовольной гримасе. — Сожжём? А если эта тварь дым учует и явится?
— Лучше огонь, чем дать им встать, — отрезал Всеслав, и в голосе его прозвучала непреклонность. — Шевелитесь.
Дружинники разошлись. Гордей с ворчанием принялся таскать тела к центру деревни, складывая их в кучу среди обугленных брёвен. Владко, дрожа, помогал, но каждый раз, касаясь холодной кожи мертвецов, шептал что-то вроде молитвы, глаза его бегали по сторонам. Ярослав махнул рукой остальным, и вскоре все тела — мужиков, баб, старика у часовенки и мальчика Мишу — лежали вместе. Гордей поджёг остатки амбара, и пламя, жадное, как зверь, перекинулось на кучу. Огонь затрещал, дым поднялся к небу, густой и чёрный, унося с собой запах смерти. Владко отвернулся, закрыв лицо рукавом, и пробормотал:
— Пусть боги примут их… Не хочу, чтобы они за нами пришли…
Всеслав смотрел на костёр, пока пламя пожирало тела, и его чутьё подсказывало: это правильно. Нечисть любит мёртвых, а огонь очищает. Когда последний дым растворился в ветре, он повернулся к реке. Следы женщины вели туда — слабые, но ясные для его наметанного глаза. Дружинники, хмурые и усталые, двинулись за ним, пепел хрустел под сапогами, ветер выл, будто оплакивал мёртвых. У воды следы обрывались, но Всеслав остановился, прищурившись. Трава у берега была примята — не просто ветром, а так, будто кто-то рухнул на колени, а потом поднялся. Он присел, провёл пальцами по стеблям и нашёл каплю крови — тёмную, свежую, не замёрзшую, несмотря на мороз. Интуиция кольнула сильнее: она была здесь, совсем недавно.
— Здесь, — сказал он, голос его стал твёрдым, как железо. — Она упала, но далеко не ушла.
Гордей нахмурился, шагнул ближе, сжимая копьё. — Почему не ушла? Если упырь, чего ей тут торчать? Ждёт нас, что ли? — В его грубом голосе проступил страх, и он сплюнул в снег, словно хотел отогнать его.
— Не знаю, — ответил Всеслав, глядя на реку. Его чутьё подсказывало, что ответ близко. — Может, не хотела уходить. Может, не могла. Но она здесь, и мы её найдём.
Он поднялся, сжал топор в руке. Рунный камень задрожал сильнее, как сердце перед боем, и Всеслав ощутил, как тьма шевельнулась где-то рядом. Мальчик, Миша, теперь пылал в костре вместе с другими, и Всеслав знал: это не конец. Тварь, что рвала деревню, была сильна, как буря, но другая — младшая, слабее — бродила здесь. И он должен понять, кто она и кто выпил мальчика.
— Гордей, Владко, — сказал он, обернувшись. — Вы закончили с телами. Теперь держитесь рядом. Ярослав, идём по следу. Она не могла уйти далеко.
Ярослав кивнул, махнул рукой, но в глазах его мелькнула тень сомнения. Гордей буркнул:
— Закончили… Только бы эта упыриха не учуяла дым да не явилась за нами. — Он сжал копьё крепче, но голос его дрогнул.
Владко молчал, но глаза его, полные ужаса, метались от костра к реке. — А если она… если она там, за водой? Я не хочу… Не хочу, как Миша… — прошептал он, почти теряя голос.
— Хватит ныть, — рявкнул Ярослав, толкнув его в плечо. — Шагай, или сам тут останешься с пеплом!
Всеслав повёл Ярослава вдоль реки, туда, где трава была примята, где кровь капала в снег. Ночь сгущалась, пепел кружился в воздухе, и он знал: тьма шевелилась где-то рядом. Его чутьё, острое, как у волка, вело его вперёд. Мальчик был ключом — не к той силе, что уничтожила деревню, а к другой, что пришла после. Два следа, две тени, и одна из них была близко. Всеслав шёл, топор в руке, и чувствовал — это только начало. Седьмой Древний ждал где-то, его логово оставалось тайной, но здесь, в пепле, он найдёт ответы. И сломает их, как ломал всегда, или они сломают его.
