Вот уже минуло тридцать лет, как Сальваторе оставил мирскую жизнь и посвятил себя Господу. Близкие считали сей выбор чудачеством. Быть в здравом уме и отказаться от благ, уготованных отпрыскам семьи Пеллегрини, — поступок сомнительный. Мольбы матери и холодная бескомпромиссность отца не возымели власти над решением юного Сальваторе. Потребность в служении, наполняющая его светом, вспыхнула с первых дней осознанности. Этот свет берег в себе детскую радость, вселяемую простыми вещами, будь то плескание на берегу моря в солнечный день или восторг от вкуса шоколада. До сегодняшнего вечера Сальваторе Пеллегрини пронес через всю жизнь доброту и желание помогать ближнему, и, несомненно, сан пресвитера был получен им заслуженно.
Но как и любой смертный, пресвитер имел свои тайны. В совсем юном возрасте что-то ухватилось за его чистую душу. Крохотный, но цепкий крючок выпорхнул из греческого мифа о Пигмалионе и затаился в потаенных закутках бессознательного. Легенду о скульпторе, что полюбил собственное творение и добился его оживления, Сальваторе прочел в возрасте девяти лет, и с тех пор эта история приятно тревожила его. Он не мог объяснить себе странного влечения ко всякого рода статуэткам и бюстам, но иногда, рассматривая бездушные фигуры или фигурки, он мысленно возвращался к мифу, что в свою очередь возбуждало желание сродни любовной страсти. В такие моменты он мечтал стать скульптором, обтесать камень, владеть волей камня, а может и самому превратиться в камень. Окружающая обстановка словно сбрасывала маскировку нормальности: неживое рассказывало свою историю, и голос камня ласково пробуждал приятные покалывания в затылке. Однако религиозный стыд пресвитера стоял выше странного удовольствия и ловко спроваживал наваждение в дальние закрома, где греховные помыслы крепли, откармливаясь на других страстях, свойственных любому человеку…
В городке Мальчезине воцарился поздний вечер. Выцветшие витражи церкви, за которыми цвел июльский зной, нагревались весь день, заливая помещение духотой. В такие вечера находиться в приходе было под силу не каждому католику, поэтому Сальваторе, оставив молитвы на утро, засобирался домой.
Уже на пороге его внимание привлекла приоткрытая дверь ризницы. Пресвитер замешкался. Храм пуст. Кто осудит? Кто поймет? И напоследок он решил заглянуть в свою сокровищницу, зажег тусклую свечу и принялся разглядывать Ее, пытаясь, как и множество раз до того, постичь тайну греческого ваятеля. Каменная статуя Девы Марии в натуральный рост хранилась в углу ризницы. Покрытая паутиной и пылью, много лет она простояла вот так — с разведенными в стороны руками и печальным лицом, обращенным в пол.
— Что вы скажете об этой скульптуре, падре? — спросил незнакомец из-за спины священника.
— Ее спрятали вдали от людских глаз, а могли бы оставить у алтаря, оставить для прихожан, — ответил завороженный Сальваторе, не отводя взгляда от Девы.
— Но ведь кто-то посчитал, что она недостойна стоять в пресвитерии, — продолжил неизвестный. — Вероятно, она не закончена, у ног ее должен был возлежать мертвый сын, и она, убитая горем, должна была взирать не на сына своего, а на его отца — на Господа. Она должна была смотреть в небо, в глаза облакам, но почему-то ваятель обратил голову ее к телу, что сняли с креста. Почему так, господин Сальваторе? Почему из-за ошибки автора это миловидное творение оставили взаперти? И можно ли считать это ошибкой?
— Не думаю, что вы правы. Ее могли вписать в другой библейский сюжет.
— Верно. Но этого не было сделано, ее буднично забыли здесь.
— Простите, — опомнился пресвитер и обернулся. — Я совершенно не заметил, как вы вошли, и… это комната для служителей.
— Сеньор Сальваторе, за алтарной перегородкой все равно никого нет, мы одни в церкви, — понизил голос гость. — Вот я и решил заглянуть в ризницу и познакомиться с вами, сеньор. Познакомиться лично.
— Чем же я заслужил такую честь?
— Без преувеличений, господин Сальваторе, я наслышан о вашей самоотверженной вере и о поступках ваших достойных, и я считаю вас святым человеком, вы как никто другой заслуживаете всеобщего признания и почитания.
— Ну что вы, — покраснел священник. — Я лишь скромный слуга божий, и любой добропорядочный католик делает то же, что и я — несет свет создателя в наш бренный мир.
— Безусловно, святой отец, но… Но некоторым служителям христовым дается богоравная сила, и, проявляя сию силу, эти люди становятся святыми, и многим из сих достойных необязательно закалять себя голодом и самобичеванием, они могут быть даже нечестивцами, но прояви они хоть раз чудо во благо люда и церкви, и… — незнакомец хлопнул в ладоши, — и они канонизированы, а лики оных уже смотрят на вас с высот соборных карнизов.
— Вам бы не помешало, сеньор Сальваторе, немного искры божьей в ваших деяниях. Вы кормите нищих, декламируете сильные проповеди, помогаете приютам, но о ваших добрых делах не знают в Ватикане. А чтобы слух о вас дошел до Папы, необходимо сотворить чудо, как, скажем, некий мастер, что сделал неживое живым.
— Я о чуде, падре, о чуде оживления.
Пресвитер не ответил. Он попытался разглядеть неизвестного, однако тусклый свет приоткрывал лишь темную, четко окантованную фигуру. Падре поднес свечу к лицу гостя, но это не изменило картины. Сальваторе понял, что разговаривает с тьмой, и на смену зною пришел холод. В испуге пресвитер отшатнулся, но морозные объятия страха более не дали сдвинуться ему ни на шаг.
— Заклинаю вас, святой отец, не бойтесь меня. Я понимаю ваше смущение, но я не враг, а скорее, скажем так, деловой человек.
Собрав всю волю и сделав глубокий вдох, пресвитер произнес сдавленным голосом:
— Вы не человек. Святая Мария, помоги мне! — Дрожащими ладонями он перекрестил тьму. Впервые в жизни наполненный благостью Сальваторе Пеллегрини испытывал неизведанные до того нападки первобытного ужаса. Да, довольно часто он читал о сатане и упоминал его на собраниях, но одно дело метафоры, которые с годами воспринимаются лишь как красивые присказки, и совсем другое видеть его перед собой в месте, считающимся крепостью от нечистого.
— Но я и не дьявол, пресвитер, как вы могли бы подумать, — успокаивала тьма. — Можете не крестить меня. Я просто немного необычный человек, представляющий группу людей, так сказать, моих работодателей. Мы оказываем услуги, сеньор Сальваторе, по исполнению желаний.
— Благодарю, но мне ничего не нужно, просто покиньте…
— Вы жаждете понять камень, — отрезала тьма. — И этот, простите за каламбур, камень вы несете в себе, из года в год. Ваша мечта перекрывает все остальные, назовем их, страсти плоти. Мы посчитали ваше влечение эстетически выверенным. Поэтому, сеньор Сальваторе, я прямо спрашиваю вас: желаете ли вы сегодня посетить ту сторону?
— Я не… понимаю. Мой грех, он всегда был мой, внутри, понимаете? Никто не может знать об этом. Я… никогда не делился этим ни с кем. — Страх пресвитера перешел в стыд. Он увидел себя запачканным. Ризница показалась ему местом судилища, где с него сбросили одежду и выставили нагого напоказ черной кляксе с ее работодателями. Он хотел заплакать — единственное сокровенное оказалось раскрыто, а значит, попрано, унижено.
— Падре, прошу вас. Вам нечего стыдиться, если б вы знали, с какими людскими фантазиями приходиться иметь дело… Но мы можем наделить вас силой оживлять скульптуры, разумеется по велению божьему. Подумайте, если вы сотворите чудо прилюдно, то ваша карьера…
— Вы считаете меня тщеславным? — Недоумевал пресвитер.
— О нет, падре. Но ваше повышение, а может и дальнейшая канонизация, да и вообще наше с вами сотрудничество… Впрочем, это потом, я просто хочу сказать, что на той стороне живет объект вашего вожделения — душа камня.
«Душа камня, — подумал священник. — То, что понять невозможно, то, к чему нельзя прикоснуться, но так хотелось бы». Вдруг его окатило волной любопытства, а затем приятного волнения, какое бывает перед первой близостью. Холодные цепи спали, так что теперь он повернулся к скульптуре. Темнота ликовала. Сальваторе вновь ощутил летний зной всей кожей. Он представил лунный свет, падающий на барельефы, вспомнил о двух резных ангелах на тимпане старого костела, вообразил, как некоторое время они машут крыльями. Где-то в груди расплылось приятное тепло, по шее побежали мурашки, и ведомый властной негой Сальваторе присел в старую исповедальную кабинку, что стояла возле скульптуры Девы.
— Ну что ж, господин пресвитер, я думаю, мы поняли друг друга. Не буду мешать, — тихо, но восторженно произнесла клякса, истаивая в душном воздухе.
Священник поставил свечу на пол. Теперь, оставшись наедине с собой, он мог оценить подаренные возможности, мог творить чудо. Разумом своим он проник в остов Девы, и глаза его ослепила вспышка цвета зимнего неба, а рецепторы вкусили запах вина. Нечто широкое, имеющее на теле своем множество склизких присосок, слегка обожгло его лицо, обхватило запястья и затянуло в вязкий океан пряных запахов. Он растворился в этом океане и сам стал водами и солью, воздухом и птицами, высотой волн и глубиной дна. Он ощущал себя всюду, он мог быть песчинкой и одновременно безбрежностью, он мог охватить необъятное и скрыться в невозможное, он мог стать вселенной и тут же свернуться в само зарождение. Наконец, он стал голосом моря и, укрывшись за гребнями бушующих волн, устремился к тверди, к земле. И вскоре вышел на берег, но вышел не человеком, а алеаторикой — фрагментами собственного тела, сплавленными с морскими водорослями и чем-то, что помогало ему передвигаться и смотреть. И неизвестно, сколько бы еще он провел на берегу диковинным монстром, но кто-то, кого он не видел, взял его в свою исполинскую ладонь, поднял высоко к зимнему небу и опустил в темный сырой сад.
Сад оказался наполнен скульптурами людей и животных, пустыми пьедесталами и водоемами, затянутыми тиной. В воздухе витала свежесть недавно прошедшего дождя. Вековые клены, высокие и умиротворенные, затеняли грузными ветвями синеватый свет солнца. Где-то рядом пели птицы. Густая трава во многих местах была примята, словно старинные скульптуры иногда сходят со своих постаментов и бродят здесь. Но пресвитер не собирался вглядываться в гипсовые лица или искать свое новое отражение в прудах с кувшинками, он явственно чувствовал, что долго находиться в этом саду небезопасно.
Одна из статуй не была похожа на другие, она скрывалась в тени разрушенной колоннады и сияла живым теплом. Сальваторе приблизился к ней, но не мог рассмотреть. Новое зрение, подаренное пресвитеру, не дозволяло разглядеть изваяние целиком. Лишь небольшой фрагмент был различим, все остальное — отрывки искусства, обтянутые мраморным шелком. Скульптура дышала и пульсировала. Под прозрачной полировкой вместе с гранатовыми прожилками ясно различались трубчатые сосуды, по которым текла кровь. Камень и плоть срослись в этой статуе в единое, это единение и было ключом к разгадке секрета материи, за которым пришел пресвитер. Вглядываясь в душу камня, он понял, как пребывает одновременно в двух местах: в саду и в деревянной кабинке возле монолитной Богородицы.
Теперь он видел жизнь материи и материю, в которую необходимо вдохнуть жизнь. Он протянул руку к пульсирующим сосудам, и она легко проникла под мрамор. Он прикоснулся к теплым тканям, и кровь скульптуры пустилась ему под ногти, вливаясь в его кровь. Он получил способности и отдал за них немного, лишь маленькую его часть забрала скульптура, лишь маленькую часть его человечности.
Сразу после обряда обмена его второе «я» покинуло сад и окончательно вернулось в церковную комнатку.
Он не мог мешкать, ему не терпелось опробовать приобретенный талант. Оставаясь в исповедальне, он обратил взгляд в глаза Деве и мысленно проник в ее полости. Некая энергия, подаренная Сальваторе Садовым Архитектором, возродила в его мозгу память скульптуры. Он видел процесс лепки статуи, он ощущал прикосновение рук скульптора и сам становился его руками. Вместе с мастером он ваял не только лик Марии или ее каменную тогу, теперь он придавал форму внутренней структуре. Пресвитер высекал мышцы и артерии внутри нее, он плел тончайшие вены и капилляры, под его изоморфным воздействием крошилась ее ранее выстроенная симметрия. Он кардинально изменил ее горловые полости и сделал внутри них эластичные тяжи, он хотел, чтобы она говорила. Он создал нечто, похожее на скелет, и соединил кости гипсовой дратвой. Он уронил в Деву капельку своей крови, запустив алебастровое сердце.
Наконец, когда работа была завершена, Сальваторе-ваятель вышел из исповедальни. Он приказал статуе подойти к нему, а сам отступил на шаг. Движимая клятвами и намерением скульптура попыталась приподнять ступню от пола, однако породила этим лишь глубокую трещину в остове. Она хотела продолжить идти, но пресвитер велел ей остановиться. Заработавший механизм жизни разрушал все ее внутренности, что так тщательно ткал священник; видя это, он приказал ей исполнить последнее задание — он мечтал услышать ее. Статуя приоткрыла рот, и каменные губы отпали. Она готова была рухнуть, но сила, поселившаяся в ней, не собиралась сдаваться. Продолжая смотреть в пол, скульптура выдавила из своих уст глухой звук, что прошел через каменную глотку и вырвался из трещины под верхней губой. Звук напомнил грохот от падения тяжелого камня на дно колодца и был похож на обращение «ты». Секунду спустя скульптура развалилась на несколько частей.
— Ничего, — задыхаясь произнес он, рассматривая свои руки. — Это только начало. Господи! Я понял камень! Я знаю как!
Исполненный триумфа, Сальваторе выбежал на улицу. Он хотел разбудить город, хотел кричать от счастья, хотел вытащить из кровати каждого жителя, обнять и рассказать обо всем, что испытал, он явственно увидел будущее, увенчанное славой, богатством, и перестроенный мир, где для него открыты все двери, а дорожки усыпаны лепестками роз. Как же он был слеп до сего вечера! Настоящий свет не в служении, а в желании, а так как желание исполнено и тайна невозможного постигнута, пора начать жить. С чего начать? Тут Сальваторе вспомнил об уютном баре на углу, вспомнил, что никогда не пробовал алкоголь. «Решено, — подумал он. — Если я начинаю жить, то начну с выпивки». В сумерках, дыша полной грудью, он бодро зашагал навстречу рассвету и новому миру.
В это время на окраине города, на вершине холма среди густого леса две тени внимательно наблюдали за маленькой фигуркой пресвитера, которая, казалось, еще мгновение и засияет благодатным огнем.
— Он счастлив? — спросила главная тень.
— Да, — ответил церковный гость.
— Он говорил не столько со мной, сколько с собой. Могу я знать, зачем нам все это? Мы рискуем выдать себя и наших работодателей.
— Риск имеется. Но он оправдан. Скажу вам так: наш святоша живет не по той судьбе, что ему уготована, он отклонился от пути, но теперь все встает на свои места. Способность управлять материй лишь катализатор его дара.
— Это знают лишь наши работодатели. Те, кто создал человечество, оставили загадки в людях, а подбирая шифр к загадкам, наши работодатели приближаются к цели.
— Да. Они пытаются обрести человечность.
