Философия

«Всё что не прожито, должно быть повторено», - говорил Фрейд. Если урок не пройден, запускается цепочка повторов. Могут меняться люди, события, но в основе непройденный урок. Надеюсь, что у этой женщины бережное отношение к себе однажды перерастёт в образ жизни.

Эквилибро I Равновесие

Ресентимент - это самоотравление души, имеющее вполне определенные причины и следствия. Оно представляет собой долговременную психическую установку, которая возникает вследствие систематического запрета на выражение известных душевных движений и аффектов, самих по себе нормальных и относящихся к основному содержанию человеческой натуры, - запрета, порождающего склонность к определенным ценностным иллюзиям и соответствующим оценкам. В первую очередь имеются в виду такие душевные движения и аффекты, как жажда и импульс мести, ненависть, злоба, зависть, враждебность, коварство.

Важнейший исходный пункт в образовании ресентимента - импульс мести. Само слово “ресентимент” указывает, как уже говорилось, на то, что названные душевные движения строятся на предшествующем схватывании чужих душевных движений, т.е. представляют собой ответные реакции. Таким реактивным движением и является импульс мести, в отличие от активных и агрессивных импульсов дружелюбной или, наоборот, враждебной направленности. Каждому мстительному импульсу должно предшествовать нападение или оскорбление. Важно подчеркнуть, что импульс мести вовсе не совпадает с побуждением к ответному удару или к защите, даже если эта реакция сопровождается гневом, яростью или негодованием. Если, например, животное, подвергшееся нападению, кусает того, кто на него напал, это нельзя назвать местью. Прямой удар в ответ на пощечину - тоже не месть. Две особенности существенны для квалификации акта как мести: моментальное или длящееся определенное время торможение и сдерживание непосредственно возникающего ответного импульса (а также связанных с ним побуждений гнева и ярости) и обусловленный этим перенос ответной реакции на другое время и до более подходящей ситуации ("ну погоди, в другой раз!"); это торможение вызывается опережающей мыслью о том, что непосредственная ответная реакция приведет к поражению, и ясным чувством "немощи", "бессилия", связанным с этой мыслью. Следовательно, месть уже сама по себе - чувство, возникающее из переживания бессилия, так что она всегда - удел человека, в каком-либо отношении "слабого". Наконец, в сущность мести всегда входит сознание того, что она "за что-то”, т.е. она никогда не представляет собой просто сопровождаемую эмоциями ответную реакцию.

В силу этих двух особенностей импульс мести является самым подходящим отправным пунктом для формирования ресентимента. Наш язык тонко различает это. От желания мести через злобу, зависть и недоброжелательство к коварству - таков прогресс чувств и импульсов, вплотную подводящий к ресентименту. В случае жажды мести и зависти есть ещё определенные объекты этих модусов враждебного отрицания. Им нужен определенный повод, чтобы появиться, их направленность зависит от определенных объектов, так что они исчезают вместе с устранением этого повода. Удавшаяся месть утоляет жажду мести точно также, как и наказание того, на кого нацелен импульс мести, например, самонаказание, искреннее прощение; зависть тоже исчезает, если блага, из-за которых я кому-то завидую, становятся моими собственными. Недоброжелательность, напротив, - это уже установка, связанная с определенными объектами в другом смысле. Она не возникает по определенным поводам и не исчезает вместе с ними. Она скорее выискивает в вещах и людях те объекты и ценностные моменты, которые могут её удовлетворить. Свержение с пьедестала и унижение, выпячивание негативных ценностных моментов в вещах и людях, которые и заметны-то лишь потому, что встречаются вместе с явно выраженными позитивными ценностными моментами; концентрация на негативных моментах, сопровождаемая острым чувством наслаждения, - все это становится устойчивой формой протекания переживаний, в которой могут найти себе место самые разнообразные материи. В этой форме или структуре у недоброжелательного человека формируется его конкретный жизненный опыт. Структура сама выбирает отдельные элементы жизненного опыта из всего возможного опыта жизни, выделяя их как действительные. Так что недоброжелательная установка - это уже не просто следствие такого рода опыта; опыт формируется совершенно независимо от того, имеет ли объект недоброжелательства прямое или косвенное отношение к возможному ущербу или пользе для данного индивида, содействует ли он ему или мешает. В случае "коварства" ниспровергающий импульс погружается внутрь личности еще глубже и как бы в любой момент готов вырваться наружу и выдать себя в непроизвольном жесте, манере смеяться и т.д. Схожий путь пролегает от обычного "злорадства" к "злобе"; последняя пытается найти все новые и новые возможности позлорадствовать и уже выказывает себя более независимой от определённых объектов, чем злорадство.

Между тем всё это - не ресентимент. Это лишь стадии в становлении его отправных пунктов. Жажда мести, зависть, недоброжелательность, коварство, злорадство и злоба только там вступают в процесс формирования ресентимента, где не происходит ни нравственного преодоления (в случае мести, например, искреннего прощения), ни действия и, соответственно, адекватного отображения душевного движения во внешних проявлениях, например, ругательствах, размахивании руками и т.д.; и где это не происходит потому, что такое действие или выражение сдерживается еще более очевидным сознанием собственного бессилия. Мститель, чувством подвигнутый на действие и мстящий; ненавистник, наносящий вред противнику, осыпающий его руганью при других, или хотя бы высказывающий ему "свое мнение"; завистник, пытающийся получить то, чему он завидует, путем работы, обмена, преступления и силы, - все они не впадают в ресентимент. Только там существуют условия для его возникновения, где особая сила этих аффектов идет рука об руку с чувством бессилия от невозможности претворить их в поступки, и поэтому их "сдерживают, закусив губу", - из-за физической или духовной слабости, из страха и трепета перед тем, на кого направлены аффекты. Почва, на которой произрастает ресентимент, - это прежде всего те, кто служит, находится под чьим-то господством, кто понапрасну прельстился авторитетом и нарвался на его жало. Там, где он обнаруживается у кого-то другого, либо имел место перенос посредством психического заражения (речь идет о тех, кто особенно подвержен воздействию необыкновенно прилипчивой отравы ресентимента), либо в самом человеке есть насильственно подавленное влечение, выход которому дал ресентимент и которое теперь проявляется в форме "озлобления" и "отравления" личности. Если слуга, с которым плохо обошлись, позволит себе "выругаться в прихожей", он не впадет в ту внутреннюю "ядовитость", что свойственна ресентименту; но это произойдет, если он должен будет делать "хорошую мину при плохой игре" (как это пластично выражает поговорка), затаив в себе отрицательные, враждебные аффекты.

Проследим более подробно различные отправные пункты формирования ресентимента.

Импульсы мести ведут к формированию ресентимента тем скорее, в чем большей мере жажда мести становится собственно страстью к мщению, мстительностью, чем больше направленность мстительного импульса смещается на неопределенный круг объектов, которые имеют лишь одну известную общую особенность, чем меньше жажда мести утоляется в процессе мщения одному определенному объекту. Чувство мести, долгое время не удовлетворявшееся, может привести к внутреннему надлому и даже смерти, особенно если сознание собственной "правоты", связанное с местью уже по самой своей природе (но отсутствующее, к примеру, во взрывах ярости и гнева), переходит в чувство "долга". Если мы имеем дело с мстительностью, то инциденты, которые могли бы дать повод к акту мести, выискиваются прямо-таки инстинктивно (без осознанного волевого акта), а оскорбительные намерения усматриваются путем самообмана в любых поступках и высказываниях окружающих, которые отнюдь не имели в виду никакого оскорбления. Часто симптомом мстительного характера является особая "ранимость". Мстительность подыскивает лишь удобный случай, чтобы вырваться наружу, хватаясь буквально за все, что годится для мести. Однако мстительность тем скорее ведет к формированию ресентимента, чем дольше откладывается мщение, которое должно привести к восстановлению оскорбленного чувства собственного достоинства или поруганной "чести", либо компенсировать нанесенный вред, еще скорее, если вытесняется продукт фантазии, связанный с местью, и совсем скоро, если вытесняется само побуждение к мести. Только тогда к этому состоянию присоединяется тенденция к ценностной девальвации другого человека, посредством которой иллюзорно снимается напряжение.

Такого рода условия выполняются полнее всего, когда вступают в силу следующие факторы.

Суть мстительного чувства заключается в том, что, возникнув благодаря подавлению по причине бессилия первого ответного импульса, оно имеет тенденцию к длительной отсрочке и вытеснению. Это выражено в поговорке: "местью лучше всего наслаждаться, когда уже остыл". Вот почему месть - ceteris paribus - всегда позиция более слабой стороны. Но для чувства мести существенно и то, что оно как бы уравнивает оскорбленного и оскорбившего. Раб, по природе являющийся рабом или чувствующий и сознающий себя рабом, не испытывает никакого чувства мести, когда хозяин оскорбляет его; точно также - и распекаемый слуга-подхалим, и ребёнок, получающий затрещину. Наоборот, высокие, сдерживаемые втуне притязания, гордыня, не соответствующая внешнему статусу, особенно благоприятны для пробуждения чувства мести. С социологической точки зрения, отсюда следует важный вывод: этого душевного динамита образуется тем больше, чем больше разрыв между политическим и правовым (конституционным или соответствующим "обычаю") положением, а также публичной значимостью групп - и их фактическим отношением к власти. Роль играет не какой-то один из этих факторов, а разрыв между ними. В условиях не только политической, но и социальной демократии, стремящейся к имущественному равенству, по крайней мере социальный ресентимент не может разрастись до крупных размеров. Но он не должен быть большим - и на самом деле не был, - например, при кастовом устройстве общества, как оно существовало в Индии, или в чётко структурированном сословном обществе. Максимально сильный заряд ресентимента должен быть в таком обществе, где, как у нас, почти равные политические права и, соответственно, формальное, публично признанное социальное равноправие соседствует с огромными различиями в фактической власти, в фактическом имущественном положении и в фактическом уровне образования, т.е. в таком обществе, где каждый имеет "право" сравнивать себя с каждым и "не может сравниться реально". Здесь совершенно независимо от индивидуальных характеров и переживаний в самой структуре социальности заложен мощный заряд ресентимента, с которым обществу придется считаться.

С этим фактором сочетается другой, благодаря которому мстительное чувство тем скорее переходит в ресентимент, чем более оно становится длящимся состоянием, непрерывно ощущаемым как неподвластное воле состояние "оскорблённости"; в чем большей мере оскорбление воспринимается как судьба. Самый яркий пример тому - случаи, когда человек или группа видят нечто, достойное отмщения, уже в самом своём существовании и бытии-таким-как-оно-есть. Это бывает у индивидов, имеющих дефекты телосложения, особенно если те бросаются в глаза, а также при нарушении природных способностей. Ресентимент калеки типичен; то же самое имеет место при отставании в развитии и слабоумии. Чудовищный еврейский ресентимент, как справедливо замечает Ницше, питается из двух источников: с одной стороны, это сочетание чрезвычайной национальной гордости евреев ("избранный народ") с презрением и гонениями, которые веками воспринимались как судьба; с другой стороны, в последнее время это еще более сильное сочетание формального конституционного равноправия с фактической дискриминацией. Особая тяга этого народа к приобретательству и наживе, несомненно, является (наряду с факторами, обусловленными природными задатками и другими причинами) следствием уязвленности еврейского самолюбия, - черты, ставшей конституциональной; эта тяга - сверхкомпенсация за недостающее социальное признание, которое соответствовало бы свойственному нации чувству собственной значимости. Ощущение того, что уже само существование твоей группы и её судьба есть нечто, "взывающее к отмщению", стало мощным движителем активности четвертого сословия. Чем более фатальным кажется долгое социальное угнетение, тем менее оно способно высвободить силы для практического изменения этого состояния и тем менее ему содействует; но тем скорее оно вырождается в лишённую позитивных целей критику всего существующего. Особое свойство "критики", которую можно назвать "ресентиментной", заключается в том, что всякая помощь в устранении состояния, воспринимаемого как отягощающее, не приносит удовлетворения (в противоположность тому, как это бывает при любой критике с позитивными целями), но, наоборот, вызывает раздражение, ибо парализует удовольствие от пустой ругани и отрицания. О многих наших политических партиях можно сказать, что нельзя раздосадовать их сильнее, чем осуществив их программные требования, или помешав им гордиться собственным "принципиальным оппозиционерством" путем привлечения к позитивному сотрудничеству в практической государственной работе. "Ресентиментную критику" отличает как раз то, что на самом деле она вовсе не "желает" того, что выдает за желаемое; она критикует не для того, чтобы устранить зло, а лишь использует зло как предлог, чтобы высказаться. Кто не знает депутатов парламента, чья критика безоговорочна и безмерна именно потому, что они знают: министрами им никогда не стать? Где такая робость перед властью - в противоположность воле к власти - становится конституциональной, критикой движет ресентимент. И наоборот, опыт показывает, что у политической партии легче всего вырвать жало, предложив ей позитивное сотрудничество в государственных делах.

Второй отправной пункт в формировании ресентимента образуют зависть, ревность и стремление к конкуренции. "Зависть" в обычном смысле слова возникает из чувства бессилия, которое стоит на пути стремления к обладанию вещью, потому что ею обладает другой. Однако напряжение между этим стремлением и этим бессилием приводит к зависти лишь там, где оно разряжается в акте ненависти или в формировании установки ненависти по отношению к обладателю данной вещи; где, следовательно, в результате самообмана другой человек и та вещь, которой он обладает, воспринимаются и переживаются нами как причина нашего (приносящего страдания) необладания этой вещью. Благодаря самообману, который наше бессилие овладеть вещью выдает нам за позитивную силу, направленную "против" нашего стремления к обладанию, начальное напряжение несколько ослабевает. Без переживания этого бессилия, как и без описанного выше каузального заблуждения, не может быть настоящей зависти. Простое нежелание, чтобы другой человек обладал вещью, к которой стремлюсь я, - это еще не зависть; оно служит мотивом для приобретения этой или такой же вещи каким-нибудь способом, например, ее можно заработать, купить, украсть, отнять силой. Зависть рождается только там, где попытка достать вещь этими способами не удалась и где появилось сознание собственного бессилия. Вот почему зависть нельзя ставить в один ряд с другими душевными началами (стяжательством, властолюбием, тщеславием) как движущую силу развития цивилизации. Зависть не напрягает, а ослабляет волю к приобретательству. И опять-таки зависть приводит к формированию ресентимента только там, где речь идет о ценностях и благах, которые по самой их природе нельзя приобрести, и лишь тогда, когда таковые попадают в поле нашего сравнения - в сферу, где наше внутренние изменения происходят через сравнение себя с другими. Самая бессильная зависть - это в то же время самая ужасная зависть. Поэтому зависть, ведущая к формированию наиболее сильного ресентимента, - та, что направлена на индивидуальную сущность и бытие другой личности: экзистенциальная зависть. Она словно беспрестанно нашёптывает: "Всё я тебе могу простить; только не то, что ты существуешь и что ты есть существо, которое ты есть; только не то, что не я есть то, что есть ты; что 'Я' не есть 'Ты'!" Такая зависть с самого начала словно бы лишает другую личность права на существование, которое воспринимается как "гнет", "вызов", умаление до ничтожных размеров собственной личности. В жизни великих людей легче найти кризисные времена, когда любовь и зависть по отношению к другим людям, наделенным выдающимися достоинствами, вновь и вновь сменяли друг друга, и лишь через некоторое время что-то одно брало верх и укреплялось. Именно эту ситуацию имел в виду Гёте, когда говорил: "Против превосходства другого нет иного спасительного средства, кроме любви". В отношении Антонио к Тассо в третьем действии второго акта он как раз и рисует такое переменчивое состояние. Между Марио и Суллой, Цезарем и Брутом разыгрывается то же самое. Помимо этих всё же достаточно редких случаев экзистенциальной зависти, существуют более или менее распространенные, прежде всего врожденные, естественные и характерные свойства индивидов и групп, которые обычно вызывают ресентиментую зависть: красота, высокий статус расы, передаваемые по наследству ценные черты характера; такая зависть сильнее, чем зависть к чужой собственности, сословной принадлежности, к имени, чести. Именно для этих видов зависти характерно иллюзорное обесценивание позитивных ценностей, вызывающих зависть. Но об этом речь пойдет ниже.

Во всех перечисленых случаях происхождение ресентимента связано с особого рода установкой на ценностное сравнение самого себя с другими, которое нуждается в отдельном небольшом исследовании. Мы постоянно сравниваем нашу собственную ценность вообще или какое-нибудь из наших качеств с ценностными качествами других людей; такие сравнения делает каждый - благородный и подлый, добрый и злой. Тот, кто выбирает себе за образец, скажем, "героя", каким-то образом зависит от этого ценностного сравнения. Всякого рода ревность, честолюбие насквозь пронизаны такими сравнениями, но не является исключением и позиция, например, того, кто считает себя "последователем Христа". Мы не можем согласиться с Г.Зиммелем, когда он, определяя аристократизм, благородство, утверждает, что благороден тот, кто не сравнивает себя и собственную ценность с другими, "отвергает любое сравнение". Кто отвергает любое сравнение, тот не благороден, а один из "оригиналов" Гёте, "своенравный шут" - если не сноб! Но Зиммель, несомненно, подметил нечто очень верное. Каждое "сравнивающее сознание" может реализоваться разными способами. Остановимся на двух из них. В первом случае элементы отношений схватываются по отдельности в особых перцептивных актах уже до и независимо от процесса сравнения, либо как внезапно возникшее отношение "подобия", "одинаковости" и т.д. (без всякой предварительной сравнивающей деятельности). Во втором случае, наоборот, элементы отношений даны лишь благодаря тому, что наполняют собой неопределенные основания заранее схваченных одноэлементных или вообще пустых отношений. При этом отношения между двумя коррелятивными элементами (например, цветами, звуками, лицами и т.д.) задают именно феноменально установленные факты при наличии хотя бы одного элемента, как, например, в случае, когда мы уловили определенное сходство чьего-то лица с другим, которое мы не можем себе еще представить, но лишь пытаемся отыскать в памяти. Корреляционное сознание как простых, так и сложных содержаний определяет появление в сознании другого содержания. Вообще, на феноменальном уровне можно обнаружить даже пустые коррелятивные переживания, которые мы осознаем лишь благодаря тому, что соответствующие содержания заполняют еще не занятые места уже данных нам и квалифицированных нами отношений. Это различие существенно. То, что Зиммель называет позицией "благородства", состоит в том, что ценностно-сравнивающее "измерение" моей ценности и ценности другого человека никогда не становится основополагающим условием для постижения моей собственной ценности и ценности другого и что это измерение никогда не ограничивает и не подвергает содержательной селекции те ценности, которые постигаются мной и другим. Благородный человек имеет совершенно наивное, нерефлектированное, смутное, непрерывно наполняемое в каждый момент сознание собственной ценности и полноты своего бытия, словно он сам по себе, независимо ни от чего укоренен в универсуме. Это сознание вовсе не есть "гордость" - результат пережитого умаления "наивного" представления о собственной ценности и ее особой искусственной "фиксации" в акте рефлексивного постижения и "сохранения". Именно естественное чувство собственного достоинства, сопровождающее "благородного человека", как тонус - мускулы, позволяет ему спокойно вбирать в себя все многообразие содержаний и форм позитивно ценного, которое есть в других людях, и "желать" им того же - свободно и щедро, без тени зависти. Сознание, что в универсуме позитивно ценного еще больше, наполняет "благородного человека" радостью и делает мир в его глазах еще более достойным любви, чем прежде. Чувство собственного достоинства, свойственное “благородному человеку”, не "складывается" из особых чувств, основанных на ценности его отдельных качеств, способностей, дарований; оно составляет скорее саму его сущность и бытие. Именно поэтому, сравнивая, он может спокойно констатировать, что другой "превосходит" его в том или ином "качестве", в той или иной "способности", да и вообще - во всех способностях. Это нисколько не умаляет прирожденного чувства ценности собственного бытия, которое не нуждается в том, чтобы его доказывали и оправдывали какими-то успехами или способностью их добиваться, а в крайнем случае может быть лишь ими "проверено". Напротив, глубинный корень "подлости" (в точном смысле слова) заключается в том, что ощущение собственного достоинства и достоинства другого основано только на схватывании отношения между собственной ценностью и ценностью другого, а также в том, что вообще ясно осознаются только те качества, которые представляют собой "возможные" дифференцирующие значения между собственной ценностью и ценностью другого. "Благородному человеку" ценности даны в переживании до сравнения; подлый переживает их впервые лишь в сравнении и через его посредство. Таким образом, у "подлого" структура “соотношение собственной ценности с ценностью другого” становится своего рода селективным условием его ценностного познания вообще. Он не может постичь ценность другого человека, не увидев в нем чего-то "более высокого" или "более низкого", чего-то "большего" или "меньшего" по сравнению с собственной ценностью, т.е. не измеряя других самим собой и самого себя другими.

На общем фундаменте такой установки строятся еще два человеческих подтипа, которые различаются в зависимости от того, связана ли эта установка с силой или слабостью, с властью или ее отсутствием. Разновидность "подло" оценивающего типа, сопряженная с силой, - это честолюбец, "карьерист"; сопряженная со слабостью - ресентиментный тип.

/Из книги Макс Шелер - Ресентимент в структуре морали/

Каждый день совершаются 60_000 попыток самоубийства, 2_700 из них успешные. Наш мир страдает суицидальной депрессией. Состояние полноты жизни вообще никак не связано с материальным достатком. Кто ставит материальные цели как первичную цель, тот неизбежно получит депрессию.

Желание совершенства и непримиримость заложены в человеке изначально.
Но неискусность превращает это рвение в бесплодный юношеский максимализм.
И из-за этого на любую однозначность ставиться метка глупости.

Если взрослый человек начинает жить однозначно, то он становиться безразличен к алкоголю и к другим суррогатам жизни.
Ибо только в этом случаи жизнь становится захватывающе интересной, только в этом состоянии человек получает внутреннюю свободу и радость жить.
Радикальный человек - это целостный человек, у которого глубинные внутренние убеждения не расходятся с внешним проявлением.

Либо алкоголизм, либо радикализм.

Тот же пост в более развёрнутом виде - https://t.me/IGOR_MIHAYLOV

«Раздать имущество нищим» не означает, конечно, древнего «нищелюбия». Сунуть калеке гривну на паперти не значит решить социальный вопрос. Но все же социальный вопрос для своего решения требует готовности к жертве, готовности отдать и раздать, требует любви и справедливости и притом с той и другой стороны: нищий, мечтающий ограбить богача, Маркс, мечтающий об экспроприации экспроприаторов, столь же неспособен найти принцип распределения, как и классический капиталист, ищущий только дешевого труда и покорного рабочего. Но «раздать» не значит просто «отдать», — раздать значит распределить, решить «уравнение» права и справедливости, suum cuique tribuere. Кроме любви здесь необходима мудрость своего рода, и эта мудрость есть Логос права и справедливости, знание, воодушевленное любовью.

Что дело заключается именно в принципе распределения, это можно видеть на следующем примере, взятом из практики американского кризиса. Прежде, в случае безработицы в городе, рабочие выезжали на фермы для уборки полей. Чтобы убрать квадратную милю пшеницы, нужно было 700 человек. Теперь, при современных машинах, для этого достаточно трех человек! Таким образом 697 остаются безработными и могут умирать с голоду, ибо пшеница даром не раздается. Но и три работавших, если даже они и собственники орудий производства, будут в самом жалком положении, ибо они не могут никому продать свою пшеницу при наличии огромного большинства безработных, потерявших всякую покупательную способность. Вот схема, по которой объясняется появление безработицы и исчезновение спроса и рынков.

Или другой пример, близкий городскому жителю. Прежде целая армия оркестров и музыкантов обслуживала синематографы города; теперь достаточно, пожалуй, одного оркестра, чтобы наиграть музыку ко всем новым фильмам Парижа. Радио и граммофон делает огромное большинство средних исполнителей никому не нужным. Рационализация и технизация будут во всех областях увеличивать число безработных; быть может, оно будет расти в геометрической прогрессии. Некоторые с ужасом спрашивают себя: а что если огромное большинство всего человечества превратится в безработных? Ужасаются и проклинают рационализацию и машины.

Но парадокс в том, что «безработица» есть счастье, а не несчастье человечества, — есть мощь, а не бессилие, богатство, а не бедность. Разве все счастье в том, чтобы как можно большее число людей работало как можно больше? Разве это несчастие, что машина работает вместо человека, что существуют уже теперь грандиозные предприятия, обслуживающие миллионы людей и управляемые немногими единицами? Таковы, например, городские водопроводы, канализация, динамо. Но все это потенциальное счастье превращается в актуальное несчастие в силу несправедливости, даже абсурдности распределения. Что если бы городские инженеры вздумали себе присвоить воду точно так же, как фермеры присваивают себе пшеницу, добытую при помощи мощных тракторов? Присваивают — и потом не знают, куда ее девать.

Мы стоим перед проблемой распределения. Принципы производства бесконечно опередили принципы распределения. Маркс, Ленин и Сталин не имеют в сущности никаких принципов распределения. «Право на удовлетворение потребностей» есть принцип смехотворный; «право на полный продукт труда» есть принцип индивидуалистический, отрицающий коллективизацию. А вместе с тем не иметь принципа распределения — значит не знать, в чем именно заключается «социализация», и чего ради совершается социальная революция. Ведь, производство остается в этом «коммунизме» совершенно таким же, как и в капитализме. Сказать: «орудия производства отныне принадлежат трудящимся» — значит ничего не сказать, ибо тезис «все принадлежит народу» совершенно тождествен с антитезисом «ничего не принадлежит народу». Наделение крестьян землею тождественно с отнятием земли у крестьян. Отдача прибавочной ценности рабочему тождественна с отнятием прибавочной ценности у рабочего. Маркс, вероятно, назвал бы это диалектикой.

Но отнять все у всех — не значит еще распределить. Коммунизм провозгласил «плановость» и «госплан», но никакого плана не имел, и иметь не мог, ибо план распределения есть создание нового права, которого так жаждал русский народ. Народ, стихийно боровшийся за какие-то «права», оказался «лишенным всех прав состояния». И это потому, что марксизм отрицает право, как «буржуазный предрассудок», и, отрицая право, тем самым отрицает всякий организационный принцип распределения. В этом внутренний порок коммунизма. Маркс не знает субъективного права, не понимает и не чувствует его ценности, а потому не может поставить и решить проблему распределения, которая заключается в следующем вопросе: кто и на что имеет право?

Никто не мог ответить на этот вопрос в эпоху «военного коммунизма», не может в сущности ответить и теперь.

Военный коммунизм представлял собою такую систему распределения: единый диктатор с громадной армией чиновников вышвыривает по своему усмотрению пайки всему населению, проводящему время в очередях. Система привела к тому, что «обмен веществ» в социальном организме начал останавливаться, и страна начала умирать. Военный коммунизм захлебнулся в распределении. Тогда Ленин сделал то самое открытие, которое является его единственным открытием в сфере распределения: он открыл свободу торговли. С тех пор происходит непрерывное колебание между диктатурой распределения в формах военного коммунизма и периодическими возвращениями к некоторым формам свободной торговли, доходящее до наших дней. Такая «диалектика» означает полную неспособность установить какой-либо новый принцип распределения, который и составляет настоящее искомое в решении социальной проблемы.

Можно представить себе три формы распределения:

1. Автономия частного хозяйства, покоящаяся на римско-правовом понятии собственности и свободной купли-продажи; это стихийно-случайное распределение, отрицающее всякую «плановость», и верящее в естественную гармонию интересов, которую утверждала классическая политическая экономия. Такая система распределения есть буржуазно-капиталистическая демократия. Кроме принципов частного права, она предполагает еще публично-правовой принцип личности, принцип субъективных публичных прав, установленный декларациями прав, принцип существенно христианского происхождения. Система эта всем хорошо известна: западный мир в ней живет; ее недостатки всем очевидны, гораздо труднее заметить те правовые ценности, которые в ней воплощены и которые должны быть сохранены на будущее время.

2. Противоположная система отрицает всякую частно-хозяйственную автономию, отрицает римско-правовую собственность и свободу торговли, отрицает субъективный публичные права, отрицает, в конце концов, всякое право и всякую свободу личности, отрицает, наконец, и самое христианство, из которого эта свобода выросла. Эта точка зрения верит в диктатуру абсолютной плановости, диктуемой сверху, в возможность все приказать, все декретировать, в возможность механически покорить всякуюстихийность жизни. Это хорошо нам известный режим «военного коммунизма», который воображает, что борется с капитализмом, воображает, что отрицает капитализм, а на самом деле утверждает самую предельную и невыносимую форму капитализма, именно государственный капитализм. Здесь тоже замечательная диалектика лозунгов: ниспровержение капитализма, империализма и монархизма приводит к государственно-капиталистической тирании. Получается любопытное совпадение противоположностей: государственный социализм есть не что иное, как государственный капитализм; коммунизм есть последнее слово капитализма, вовсе не новое слово нового мира, а всего лишь последнее слово старого всем ненавистного мира, завершение капитализма или капитало-коммунизм. Универсальная хозяйственно-политическая диктатура представляет собою гипертрофию империализма, монархизма и капитализма. Но, если в таком случае коммунизм есть последнее слово капитализма, то как же вообще эта система может с капитализмом бороться и капитализм отрицать? Коммунистический диктатор совершенно также и по тем же основаниям отрицает власть «буржуазных» королей и президентов, по каким прежде короли отрицали власть феодалов и боролись с ними. Борьба совершается во имя более сильной и более центральной власти. То, что коммунизм отрицает в буржуазной демократии, — это не власть и не капитал. Он требует себе самому всю власть и весь капитал. Но он, действительно, отрицает все остатки свободы и субъективных прав, которые еще присутствуют и свято охраняются в буржуазной демократии. Настоящее противопоставление и настоящая борьба происходит не между капитализмом и коммунизмом, а между демократией и диктатурой, между правовым государством и тиранией.

Обе эти системы распределения были испробованы на практике. Русский коммунизм делал невероятные усилия навязать России и миру коммунистическую систему распределения, но постоянно принужден был возвращаться к старой системе свободного обмена. Третья, новая система распределения еще не была испытана в больших размерах, и ей принадлежит будущее. Она рождается из такого вопроса: верно ли, что всякая личная свобода и всякое индивидуальное право отрицает возможность всякого хозяйственного плана в широких размерах? Верно ли, что всякая «плановость» возможна только в форме диктатуры? Разве невозможна всеединая хозяйственно-правовая организация, сохраняющая духовную свободу и субъективные права личности? Так мы приходим к третьей возможной форме распределения.

3. Она есть социальная демократия, хозяйственная демократия в противоположность социальной и хозяйственной диктатуре; само-распределение, соответствующее государственному принципу самоуправления. «Плановость» и само-организация исходят снизу, а не сверху. Это требует новых форм собственности и вознаграждения за труд, и не в форме декретов и указов, а в форме нового права, автономно установленного в форме хозяйственного самоуправления. Возможность такой новой организации указывается опытом несомненных успехов производительной и потребительной кооперации, а также профессиональных союзов. Вообще принцип кооперации будет центральным принципом универсально организованного хозяйственного самоуправления. Что такая форма распределения есть расширение до последних пределов принципов демократии и принципов правового государства — это самоочевидно. Право самоуправления (Self-government) расширяется до хозяйственного самоуправления. В противоположность этому государственный капитализм изгоняет и те остатки самоуправления и личных свобод, которые еще сохраняются в современной демократии наперекор тираническим тенденциям капитализма.

Обе последние формы — и капитало-коммунизм, и хозяйственная демократия — требуют «плановости», универсальной организованности распределения, но вместе с тем обе формы представляют действительную противоположность. И только они суть настоящие враги. Напротив, капитализм в своем развитии неизбежно переходит в коммунизм.

Настоящие силы, которые сейчас столкнулись для решения социального вопроса — это диктатура и демократия. Кто отрицает демократию в настоящее время, тот неизбежно должен утверждать диктатуру, н наоборот. Совершенно бессмысленно противопоставлять демократии в современной жизни монархию или аристократию; современная демократия прекрасно существует в формах монархии и есть представительная демократия и, следовательно, аристократия своего рода (отбор посредством выборов). В современной жизни более чем когда-либо, необходимо понять принцип демократии и ценности, достигнутые демократией. Демократия на Западе, а в сущности и во всем мире, есть, прежде всего, факт, достигнутое состояние, а человек вообще, и особенно молодежь, рвется к недостигнутому и недостижимому. Мы не замечаем ценностей, средикоторых живем, которымиживем, как не замечаем ценности воздуха и воды. Они становятся для нас ценностями и драгоценностями, когда мы их лишены. Такова ценность права: она переживается преимущественно через «лишение прав», через лишение свободы. Замечательно, что демократию теперь приходится защищать, прежде всего, в порядке консерватизма и аристократизма. Диктатура и тирания есть самая неаристократическая форма, предназначенная для низкой черни и рабов. Приходится защищать те ценности, которые признаны и отчасти осуществлены в демократии. Приходится защищать ценность права и ценность отбора, совершаемого из всей массы народа при помощи системы выборов. Консерватизм есть бережное отношение к ценностям, среди которых мы живем, и из которых мы творим будущая ценности.

Принцип демократии, наперекор словесному смыслу, вовсе не есть власть народа и власть большинства. Принцип демократии: правовое государство и автономия личности. Иначе говоря, ее принцип есть отрицание простого приказа, отрицание пассивного повиновения, отрицание всяческой диктатуры и утверждение свободы и, прежде всего, субъективных, публичных прав. Основные формы современной демократии, несомненно, обеспечивают эти ценности; и их не обеспечивает никакой другой строй: ни самодержавие, ни абсолютная монархия, ни прямое народоправство античных республик или Новгорода, ни, конечно, все формы современных диктатур. Ценность свободы совести, свободы слова и свободы союзов — бесспорна с христианской точки зрения, ибо прямо выросла из христианства. Она есть ценность, лежащая в основе свободного общения духов, в основе духовного единства и, следовательно, в основе соборности и любви. Лишить человечество одной из этих свобод значит лишить его возможности осуществлять соборность и проявлять любовь, иначе говоря, стремиться к воплощению Царства Божия. Эти ценности, защищаемые современной демократией, суть вечные ценности, которые, с христианской точки зрения, перейдут в Царство Божие. О не уже содержатся в самой идее Царства Божия, ибо оно есть свобода, общение и союз.

Однако, демократия есть не только факт, достижение: в ней много недостигнутая и, быть может, недостижимая. Современная демократия покоится на некоторых принципах, которые лишь отчасти осуществлены в ней. Полное их осуществление есть задача бесконечного творчества. Всякая критика современной демократии сводится к указанию этих неразрешенных задач и невыполненных обещаний. Критика демократии есть, в сущности, указание на то, что факт демократии не соответствует принципу демократии. Такова, например, критика Острогорского вся построенная на утверждении, что демократия не осуществляет автономии личности. Он вполне справедливо указывает на основную язву демократии и парламентаризма — на организацию партий: партии сами устроены совсем не демократически, а скорее диктатурно. Вся эта критика означает, в конце концов, что демократия недостаточно демократична. Критика исходит из принципа автономии, самоуправления, и вовсе не думает этот принцип колебать. Совершенно к тому же сводится критика демократии с точки зрения отрицания капитализма и буржуазная либерализма. Ведь, отрицание либерализма совершается не во имя отрицания свободы, а во имя расширения и углубления свободы.Те, кто критикует буржуазный либерализм, требуют сами экономической автономии, требуют хозяйственной демократии. Требуют, наконец, экономические права в субъективных публичных правах. (Право на достойное существование).

Следует отличать идеал демократии, как лично-общественного самоуправления — от фактических форм осуществления этого идеала. Парламентаризм и режим партий чаще всего и легче всего подвергаются критике и нападению. Следует, однако, помнить, что режим единой партии (как в коммунизме или фашизме) есть полная потеря личной свободы и индивидуального развития. Личность и творческая свобода угасают, С другой стороны, парламентаризм, несмотря на все свои недостатки, имеет одно величайшее преимущество, на которое не достаточно обращается внимания: это легкость свержения правительства. Всякая власть имеет тенденцию к злоупотреблению властью и потому должна быть периодически свергаема и смещаема, Эта истина доказывается и будет доказываться всей историей человечества; и вот парламентарный строй имеет ту особенность, что он может свергать власть без всяких государственных потрясений, без казней, убийств, дворцовых переворотов и гражданской войны. Это преимущество совершенно неоценимое и в другом государственном строе недостижимое и немыслимое. Последняя идея демократии, выражающая ее смысл и сущность, есть идея самоуправления. Тот демократ по духу, кто способен сказать: я сам! Я - сам хочу действовать, творить, созидать свою судьбу; но я признаю, что другой человек есть тоже самость, субъект, дух, свобода. И весь народ тоже имеет право сказать: я сам! Личность и целое одинаково имеют право на самоуправление. Принцип демократии есть принцип права и справедливости. И этот принцип утверждает: индивидуальная личность и коллектив — равноценны. Ни личность не может быть принесена в жертву коллективу, ни коллектив — в жертву личности. Кто утверждает, что этот принцип нарушается в современной демократии, в ее экономическом или политическом быте, тот лишь критикует в сущности фактическую демократию с точки зрения идеальной демократии. Тот лишь требует выполнения задач, которые исторической демократией поставлены, но еще не решены.

Таков, прежде всего, социальный вопрос. Он может быть поставлен и решен только в форме демократии, ибо он есть вопрос права, вопрос самоуправления и само-распределения, вопрос о правах личности по отношению к коллективу и о правах коллектива по отношению к каждой личности. Реорганизация собственности и распределения, перед которой стоит современное общество, требует соборного творчества; она неразрешима диктатурами и декретами. Следует помнить, что власть, диктатура, тирания неизбежно рождает бунт и сопротивление всех подсознательных аффектов. (Фрейд сказал бы: Эдипус-комплекс). Из темных глубин подсознания вырастает стремление свергнуть patria potestas, патриархальную власть, убить императора, или тирана, будь то великий Цезарь, презренный Нерон, или добрый «царь-батюшка», освободивший крестьян. Это сопротивление подсознания столь огромно, что, если народ представит себе Бога по теории Ивана Грозного как небесного самодержца и тирана, — то неизбежно у него возникнет стремление свергнуть и «Отца Небесного». Современный психоанализ с огромной убедительностью показал радикальную неприемлемость для скрытых недр подсознания всех властно-диктатурных способов устроения личности и общества. Рабы суть всегда подсознательные бунтовщики, и, чем глубже рабство, тем ужаснее предстоящий бунт.

Но диктатура и власть особенно ненавистны в сфере экономической — это доказал военный коммунизм. И это хорошо помнят все, испытавшие его диктатуру. Слова «я сам» звучат в сфере экономического распределения особенно мощно, ибо «я сам» означает здесь: «я сам знаю, что мне нужно». Личность, получающая паек, всегда возмущена и всегда недовольна. Вот почему экономическая диктатура с ее произволом в распределении неизбежно должна опираться на всякого рода карательные отряды, пытки и застенки. Иначе рабы немедленно растерзают диктатора-распределителя. Только само-распределение в формах права, мною самим вотированная и убедительного для меня самого, для всех и каждого может устранить этот накопляющийся комплекс подсознательной и сознательной ненависти. Вся проблема распределения и вся реорганизация собственности может быть решена только снизу, из недр самого общества, в форме союзов, в форме широкой кооперации. Этого требует экономическая справедливость, этого требует хозяйственная демократия. Что при этом старые партии с их диктатурой вожаков и лидеров должны быть заменены совсем новыми организациями, например, профессиональными и кооперативными объединениями, что парламент, таким образом, должен быть существенно перестроен, это представляется несомненным. Но это не отрицаете идею демократии, а, напротив, постулирует ее более полную реализацию.

Современная буржуазная демократия с ее частно-хозяйственной автономией построена на двух принципах, взятых из двух различных сфер права: 1) на принципах права частного (имущественного), имеющих явно римское дохристианское происхождение, в силу рецепции римского права в христианском обществе — и 2) на принципах права публичного и государственного имеющих явно христианское происхождение (таковы декларации прав с их свободами). Отсюда то удивительное противоречие, что высокая оценка и справедливая зашита личности в сфере публичного права сопровождается полной беззащитностью и покинутостью в сфере реальных имущественных отношений. Все государство стоит на страже, чтобы защитить вас от самого незначительного вора, но оно никогда не защищает вас от голодной смерти, от крайних несправедливостей распределения.

Все наше гражданское (имущественное) право создано до Рождества Христова римскими юристами; оно совершенно иначе смотрит на личность и на субъекта прав, чем христианизированное право публичное. Таковы все современные гражданские кодексы — от кодекса Наполеона до Германского Уложения. Критикуя это последнее, Петражицкий написал следующие замечательные слова: «Составители Германского Гражданского Уложения забыли, что после Римского права был Иисус Христос и Евангелие любви». Фихте глубоко чувствовал эту несправедливость формального частного римского права, провозглашая свой новый принцип имущественных отношений: тот, кто не имеет никакой собственности — не обязан соблюдать ничьей собственности.

Кто критикует «буржуазность» демократии, тот критикует ее частное право с точки зрения верных и ценных принципов ее публичного права. Но следует помнить, что наше частное право само по себе вообще совершенно индифферентно к принципам демократии — оно потому и было кодифицировано абсолютного монархией (кодекс Юстиниана, кодекс Наполеона, свод законов Николая I-го). Вина демократии только в одном: она индифферентна к своему имущественному праву, которое противоречит ее центральному принципу: действительной автономии личности, равноценной автономии общества. Мы приходим к тому же основному утверждению: демократия недостаточно демократична.

/профессор Б.П. Вышеславцев/