Авторские истории

В школе нас больше не трогали. Никто не издевался над нами, не пытался побить или как-то унизить. Девчонки, наконец, обратили внимание на Венерку, но тот лишь испугался и начал прятаться от них. Ему пока было интереснее играть в Дендик, бегать в наше убежище, жарить на костре хлеб, и тусоваться с Виталей. Они с Зябликом быстро нашли общий язык, а мы с Веником стали реже видеться (меня поглотила новая эпоха – эпоха любви и нежности с Юлей).

Пашке Самойлову не дали отгулять выпускной – сразу после экзаменов забрали в армию. Весь предыдущий год он был сам не свой потому, что боялся этого. По какой-то неведомой мне причине он был уверен, что окажется на войне. Тогда многие этого боялись. Кто-то хорохорился и делал вид, что хочет повоевать, но таких быстро осаживали ребята, прошедшие первую кампанию.

Три месяца спустя Пашка вернулся. Его комиссовали из-за эпилепсии. Никто, кроме родителей, районного невропатолога и близких родственников не знал о его болезни. На комиссии он упомянул, что пьет «Бензонал» и «Фенобарбитал», показал справку от врача, но его признали годным. По приезду в часть таблетки отобрали, а без них начались приступы. Какое-то время Пашка провалялся в госпитале, а потом вернулся домой.

Тут он закончил училище и стал сварщиком. Довольно неплохим, насколько я знаю. Заработал себе на квартиру, машину купил. Потом переехал в Тюмень и женился. Больше я о нем ничего не слышал.

А вот Толику повезло меньше. Он отслужил два года, а вернувшись, начал пить. Теперь его можно встретить у магазина с такими же дружками-алкоголиками в разгар дня, а вечером – в ближайшей канаве.

Марат и Петька закончили еще хуже. На следующий год после наших разборок они все-таки затащили доверчивую девчонку из восьмого класса в свою избушку и сделали то, что пытались сделать с Кариной. Был суд. Их посадили. Восемь лет спустя Марат вышел и тут же сел обратно, только в этот раз за грабеж. Потом было еще несколько сроков. А вот про Петьку с тех пор не было новостей. Говорили, что его доконал туберкулез.

У Антона был рак, он долго лечился и в процессе бросил пить. Когда вырвал свою жизнь у проклятой болезни, взялся за здоровье. Несмотря на увечья, он закончил курсы электрика и теперь работал по договору с местной администрацией, больницей и клубом.

Максим и Карина встречались все лето, а в августе расстались. Макс уехал в Свердловск к бабушке, где и доучился в школе, а потом поступил в институт. Он стал программистом, женился, потом развелся и долго жил один. В пятнадцатом году уехал в Питер, снова женился и теперь у него все хорошо.

Венерка собирался поступать после школы на режиссера, но отец сказал, что все это глупости и так на жизнь не заработаешь. Пришлось идти в нефтегазовый. Получил диплом оператора и какое-то время проработал на вахте. Потом, никому ничего не сказав, уволился и уехал за Максом в Питер, чтобы исполнить свою мечту. С тех пор мы почти не общались.

Ну, а что касается нас с Юлей, то мы… Хотя, это уже совсем другая история, и ее я расскажу как-нибудь потом. А пока мы еще не знали, что нас ждет впереди. Теплое майское солнце грело наши макушки, из ларька с пивом, жвачкой, мороженым, хлебом и кучей всякой мелочевки (как съедобной, так и нет) кричала «девочка с плеером», и мы с Максимом сидели на сдвоенном открытом уроке литературы на школьном дворе. Кто-то залез на теплотрассу, другие устроились на редкой, но уже сочной траве. Ветер еще был холодным, но нас это не волновало. Нам было хорошо, и никто не слушал учителя.

Наконец, Регина Павловна сдалась и позволила нам балбесить, время от времени вставляя интересный факт о поэтах или писателях прошлого.

Подбежал Венерка.

– Вас все еще мучают? – полушепотом спросил он, сев рядом. – А нас уже отпустили.

– Везет некоторым, – я поднял лицо лучам солнца.

– Давайте уже закругляйтесь, – Венерка крутился, не мог найти себе места. – Мне сегодня «Матрицу» привезли, – он достал из сумки с учебниками кассету и украдкой показал нам.

Выслушав восторги, он раздулся от важности и убрал кассету с фильмом обратно.

– Всё, давайте, – он спрыгнул с теплотрассы и побежал домой.

– Без нас не смотри! – крикнул ему вслед Максим, но Веник только радостно пожал плечами. – Не удержится ведь…

Мы с Максом долго смотрели на убегавшего вдаль друга, чувствуя необъяснимую грусть. Возможно, в тот момент мы уже начали осознавать, что фильмы – это единственное, что держит нас вместе.

Попытавшись отогнать это смутное ощущение, мы принялись строить планы на лето. Правда, о планах говорил только я, а Максим все больше молчал и кивал головой, погрузившись в себя. Наконец, и я замолчал. Солнце уже хорошо припекало, учеба закончилась и впереди ждали целых три месяца свободы. Три месяца, которые способны изменить все.

Конец первой части.

Если вам понравилась моя книга, оставьте, пожалуйста, отзыв здесь.

Свалку занесло снегом, как и заправку неподалеку. Сразу за ней начинался пустырь, где летом разливалось болото. С другой стороны от свалки была пилорама. От нее дорога между редкими домами уходила в лес, а оттуда – на зимник.

Максим пришел один. Его уже ждали.

Приехали Петька Кабанов, Марат, те трое уголовников, о которых рассказывала Карина, и еще один человек. Низенький, плотно сбитый, с водянистыми серыми глазами и грубой, смуглой кожей. На нем была объемная кожаная куртка с подкладом из искусственного меха, мятые спортивки, кроссовки и шапка с отворотом.

Судя по всему, Кабанов с Вадиным предупредили своих, что за Макса некому вступиться, и не стали собирать толпу. Они расслабленно потягивали пиво, курили и шутили, предвкушая унижение малолетки. Для них Максим – легкая добыча, слюнтяй, маменькин сынок, ведь он не бухает, не дерется и не тусуется со старшеками.

– Ну чо ты там встал, – гаркнул один из тех, кто зажимал Карину в лесном домике. – Иди сюда.

Максим спустился с железнодорожной насыпи так, будто это была лестница в чистилище.

– Чё ты сразу язык в жопу засунул? – Марат отхлебнул пива из полторашки. – Не ссы, солдат девчонку не обидит.

Все, кроме парня с водянистыми глазами, загоготали. А тот внимательно разглядывал Макса. Он был спокоен и уверен, что легко сломает этого доходягу.

– Э-э, – не унимался Марат. – Уже не такой борзый?

– Рот закрой, – спокойно сказал парень с водянистыми глазами, и Марат тут же заткнулся.

– Да ладно тебе, Саня, – Кабанов соскочил с капота «семерки», чтобы взять у Марата пиво, – он же угарает просто.

Саня обернулся, смерил Кабанова взглядом и снова посмотрел на Макса.

– Подойди, не бойся.

– Я вас не боюсь.

– А стоило бы, – один из сидельцев харкнул и зло посмотрел на Максима. – Чучело.

– Это ты, значит, моим друзьям нагрубил? – вальяжно заговорил Саня.

Максим не ответил. Он смотрел на этих людей исподлобья, сквозь запотевающие от горячего дыхания очки.

– Придется извиниться.

– Перед кем? Перед ними? – Макс ткнул пальцем в компашку за спиной Сани. – За что?

– За то, что назвал их козлами, подонками…

– Они и есть подонки.

– Ты охренел?! – Марат развел руки в стороны, растопырил пальцы и хотел кинуться в драку, но его остановили.

– Они поступили, как подонки, поэтому я их так и назвал, – Макс разгорячился.

– Ты совсем отмороженный? – Саня подошел ближе, сложил руки перед собой. – Ничего не попутал? Послушай, – он примирительно улыбнулся, но глаза его при этом оставались холодными, безжизненными и злыми, – давай по-хорошему. Я не хочу тебе делать того, о чем меня просили. Ты ведь понимаешь, что если не извинишься перед моими друзьями, тебя просто увезут в лес, и никто о тебе больше не вспомнит. Или на счетчик поставят. Слышал о таком?

– Везите. Ставьте, – выдохнул Макс. Выглядел он так, словно только что прыгнул с обрыва. – Я не буду извиняться.

– Будешь.

– Они, – он снова ткнул пальцем в Марата и остальных, – обидели мою девушку. Так делают только конченные уроды. Так нельзя…

–  МЫ… – повысил голос Саня, чтобы перекричать Максима, – …мы, будем поступать так, как захотим. Сейчас время такое. Не заметил? Наше время. А ты, и тебе подобные, будете это молча глотать и благодарить, что вкусно накормили.

– Это время когда-нибудь закончится…

– Это время никогда не закончится. Сильный всегда будет прав, потому что он сильный, потому что может сломать слабого. А если и не будет прав, что ты ему сделаешь?

– Это вы-то сильные? – от напряжения Макс уже чуть не плакал. Он сжал кулаки, чтобы не дать волю страху, а потом притворно усмехнулся (получилось совсем фальшиво). – Вшестером на одного. Ну-ну.

– Слушай, ты, – Марат снова подскочил и зашагал к Максиму. – Хочешь, я тебя один уработаю? Ты чо сюда пришел, по ушам нам ездить? Пошли один на один, – он сбросил черный пуховик и встал в стойку, но в тот же момент отвлекся, заметив позади Макса три темные фигуры.

Это были мы с Венеркой и Зябликом. Фонари светили нам в спину, мы запыхались, пока бежали сюда и поднимались на железнодорожную насыпь.

– Ты смелый, что ли? – закричал издалека Венерка. Крик у него вышел тонкий, почти девчачий, и уголовники мерзко захихикали. – Отвали, это наш друг!

Я придержал Веника за локоть, чтобы не кинулся в драку. Глаза его сыпали искры, лицо покраснело, а сам он раздулся чуть не в два раза. Виталя молчал и держался позади, чаще обычного поправляя очки, даже если они сидели, где надо.

– Это еще что за пузырь? – Саня обернулся к своим, и те гоготнули. – Тебе чего, деточка?

– Тронешь моего друга, – озлобленно прошипел Венерка, – загашу.

– Загасишь? Меня? – Саня от души поржал, держась за живот. – Ну давай, попробуй.

Веник не слишком удачно размахнулся, но его правый кулак все же врезался в левую скулу Сани, и того повело. Он прикрыл голову руками, отошел, шатаясь, на несколько шагов и чуть не упал.

Я заметил что-то светлое на руке Венерки, будто он надел боксерские перчатки.

Марат и Петька застыли с раззявленными ртами и выпученными глазами. Они не могли поверить в произошедшее. Венерка рвался в бой, но инстинкт самосохранения оказался сильнее. Из-за него друг раскачивался взад и вперед, будто не мог решить, бросаться в драку или отступать.

– Кастет, – пробормотал Саня и сплюнул кровь. Говорил он невнятно, возможно, Веник выбил ему несколько зубов. – Ты сдохнешь, утырок. Я тебя порешу за это.

Венерка, наконец, определился – он перестал раскачиваться и смирно встал под пугающим взглядом водянистых глаз. Так смотрел человек, уже забравший однажды чью-то жизнь. Мы с Максом не сговариваясь заслонили собой Веника, встали плечом к плечу. Виталя все еще мялся позади.

– Эй, пацаны, – закричал сзади Пашка, – все нормально?

Он уже спускался с насыпи, а за ним шло человек десять. Поравнявшись с нами, они пожали нам руки. Кого-то я знал лично, других – только в лицо. Все они были не старше двадцати пяти. Гоша Ракитов недавно вернулся из армии и пока еще нигде не работал. Ромка Ломанов водил рейсовый автобус и был размером с половину этого автобуса. Леха Симанюк помогал нам колоть поросят в прошлом году. Судя по оттопыренному пуховику в районе пояса, «поросячий» тесак он прихватил с собой. А еще здесь были Димон Тамилин, Женька Орехов, Руслан Золотин и другие.

– Что за разборки? – бодро спросил Пашка у Сани. У того уже опухла щека и начал затекать глаз.

– Вы чо, ребята, попутали? – подскочил один из уголовников. – За этих впрягаться пришли?

– Ну а-то? – весело ответил Пашка.

– Я ведь и с тебя спрошу, Самойлов, – тяжелый взгляд Сани упал на голову Паши, – за их косяки.

– Это какие?

Саня молча показал на свою щеку. Пашка посмотрел на меня.

– Он сам велел Венерке себя ударить, вот Веник и ударил.

– У него кастет, – встрял Марат.

– С тобой кто разговаривал? – осадил его Леха. – Сдрисни отсюда.

Подъехала темно-фиолетовая девятка, подняв снежную пыль и резко затормозив за спинами уголовников. Из нее вышел дядя Юра Жилин, а за ним еще четверо человек. Выглядели они серьезно. Даже Пашке стало не по себе от их вида. Из-за железнодорожной насыпи послышались голоса. Это шли люди. Впереди всех – Юля с Кариной. Они поднимались и спускались, вставали рядом с нами, подходили к Марату с Петькой и брали у них пиво, а потом отходили на нашу сторону. Они смеялись, шутили и выглядели, как небо перед бурей – спокойно и угрожающе.

Вслед за девяткой дяди Юры появились еще несколько машин. В них гремела музыка, грохотали голоса. Открылись багажники, появились обрезки трубы, арматуры, палки и много чего еще. В какой-то момент я потерялся, почувствовал себя лишним, словно все это происходило не с нами. Может, мы просто размечтались, да так сильно, что выдумали это все, чтобы казаться себе смелее?

– Эй, ты, – голос дяди Юры вернул меня в реальность. Обращался он к Сане. – Иди сюда, разговор есть.

– А где тут стрелка? – доносились голоса из толпы.

– Кого бить будем?

– И это всё? – показывал кто-то на Марата, Саню и остальных. – На хрен я-то сюда попёрся.

– Пиво будешь, малой? – водитель водовозки, которого я знал только в лицо, протянул мне полторашку, и я не стал отказываться. Сделав пару глотков, я вернул бутылку, и происходящее стало меньше меня пугать.

Люди подходили к нам, подбадривали, хлопали Максима по плечу, что-то шептали ему. Открылись двери машины, заиграла музыка, кто-то начал танцевать и подпевать.

– Ребята, подойдите, – громыхнул дядя Юра, и мы четверо несмело приблизились к нему и Сане. – С кем?

– Вот с этим, – Саня указал на Венерку.

– Ты его кастетом ударил?

Веник смиренно покивал. Достал из кармана руку, размотал эластичный бинт, под которым серел самодельный свинцовый кастет.

– Мы с парнями прошлым летом сделали.

И тут я вспомнил, как мы нашли на помойке старый автомобильный аккумулятор, разломали его корпус кувалдой и достали свинцовые пластины. Потом разожгли костер, притащили консервные банки, прицепили их на палки и начали плавить. Мы с Максом делали медальоны и крестики, а Венерка сварганил в песке форму для заливки кастета. С тех пор он не вспоминал о нем, но сегодня решил использовать.

– Ты в каком классе учишься? – дядя Юра сурово глянул на Веника.

– В восьмом.

– Далеко пойдешь, – он крякнул и перевел взгляд на Макса. – С кем у тебя рамсы были?

Максим молча смотрел на дядю Юру какое-то время, а потом показал на Марата и остальных. Они уже залезли в машину, курили и нервно оглядывались по сторонам.

– Что случилось?

Макс рассказал. После этого дядя Юра велел нам уйти. Еще минут пять спустя он гаркнул, чтобы все расходились – вопрос уладили.

Виталя всю дорогу до дома молчал. Карина липла к Максиму, а Юля, вздрагивая время от времени, вцепилась в мою руку. Зяблик с сестрой ушли первыми. Мы еще какое-то время стояли у дома Макса, мерзли и обсуждали случившееся. Потом Венерка сказал, что уже задницу отморозил, и тоже побежал к себе.

Почти сразу после него и мы с Юлей засобирались, но Максим остановил меня. В его лице смешалось столько всего, столько эмоций и желания выговориться, что мне стало жутковато. Казалось, что его вот-вот прорвёт, и он скажет все, что копилось месяцами в его душе. Но одно пугающее мгновение испарилось, и Макс лишь тяжело вздохнул, протянул мне руку, и я ее пожал. В тот же момент друг дернул меня к себе и крепко обнял, будто боялся, что я выскользну, как дым, и растворюсь в этом тихом и холодном вечере.

Юля расплакалась. А когда Макс отпустил меня, она заскочила домой, сказала, что переночует у подруги, и мы пошли ко мне.

Книга целиком здесь.

На пикабу публикую по главам.

Эта история целиком и полностью основана на реальных событиях, в ней нет лжи или выдумки.

Началось всё около двух месяцев назад, где-то в июле 2025 года.

Живу я один в собственном доме, в деревне Пучково, что под городом Калуга. Единственный друг и компаньон — кошка по имени Афина. У нашей семьи два смежных участка, на них стоят два новых дома. Один — мой, во втором живут мама с отчимом, а забор у нас один общий на два хозяйства.

Я переехал в свой дом только в марте, 10 лет за него судился. Жизнь порою богата на лихие и закрученные сюжетные повороты.

Пристрастился я бегать по утрам, буквально каждое утро, практически ежедневно, в основном начинал свой забег около 6:00.

Но вот в июле я заметил мусор у входа на участок, возле выставленной на улицу кошачьей миски. Каждое утро возле неё лежал открытый пакетик из-под самого дешёвого мясного кошачьего корма.

Ох, и раздражали меня эти пакетики! Вскоре выяснилось, что это отчим какого-то бродячего кота прикормил. Отчим на заводе работает, в городе, на работу аж в 5 утра выезжает. Старая школа. А котик каждое утро встречал его у входа. Жалко очень бедолагу, а один пакетик, каждый раз, говорит, несподручно везти до мусорки, и положить тоже некуда, вот он и стал бросать рядом, всё равно потом по пути с другим мусором выкинется.

Отчим котика Цыганом звал.

Прошло несколько дней, и я лично познакомился с Цыганом. По выходным отчим, само собой, никуда не катается ни свет ни заря, я же послаблений себе не даю, бегаю тщательно и дисциплинированно. И вот одним таким физкультурным утром я и столкнулся с загадочным гостем, следы трапезы которого заставляли меня ворчать каждое утро. Им оказался совсем маленький чёрный котик, котёнок, можно сказать, на вид явно и года нет.

Котик прилежно ждал отчима у выхода, но, увидев меня, не постеснялся и запищал, словно маленький комарик, жалуясь, как он изголодался, потеряв счёт дням и часам в голодных муках. Естественно, я не смог пройти мимо, он меня мгновенно разжалобил, и я побежал искать съестное.

В первый раз поделился сухим кормом, который Афина вечно не доедает, отчего в миске постепенно вырастает горка из недоеденного и покусанного. Цыган, естественно, не побрезговал, набросился на еду как в последний раз, буквально головой выбивая у меня корм из рук и мешая насыпать.

Вот так и я плавно втянулся в цикл подкармливания котика, работая на этом направлении с отчимом посменно. Когда он не кормит, то кормлю бедолагу я. Цыган же каждый раз ел как перед казнью: ещё не успевал корм из пачки выпасть, он его прямо оттуда выхватывал и давился со страшной скоростью, игнорируя мои увещевания, что спешка тут вовсе ни к чему и никто ничего не отберёт.

Я же сразу выстроил стену психологической защиты между собой и Цыганом. Боялся пустить его в своё сердце. Даже рукой к нему не прикасался, не гладил, покормил, поговорил чуть — и всё. Меня депрессия тогда уже не первый год одолевала. А эта штука ох как жизненную силу отнимает, совсем становится не до чужих судеб, самому бы вывезти да с ума не сойти. А тут ещё новый нахлебник и новая проблема сама собой нарисовалась в лице этой хвостатой бродяжки.

Но котик такой милый, такой ласковый оказался, хороший такой, всем полюбился. Он приходил всё чаще, оставался всё дольше, становился всё общительнее, смелее и контактнее.

Помню, яблоки раз собирали, а он так хотел поучаствовать, прыгал по веткам яблони, помогал типа. Словно совсем родной, словно мы его семья, его стая.

Однако жизнь — штука хитрая, вечно в ней всё внезапно сложно и неочевидно, сплошные подводные камни. Проблема изначально была в том, что в наших двух домах живут три кошки. И взаимоотношения, и характеры у них сложные.

У мамы с отчимом изначально два кота было: бенгальский кот Марс и шотландский прямоухий Степан. Два характера — две противоположности. Марсик вечно претендует на лидерство и никого не боится. Степан — кот легендарный, слышали про него многие, лично видели лишь единицы. Очень уж пугливый он и стеснительный, вечно от всех прячется, а в прятках, как известно, коты — мастера непревзойдённые.

Марс — кот-богатырь, огромный, как мейн-кун. Но из-за непослушного характера и повышенной прыгучести выгуливается он только на поводке, как собака. Стёпа же волен перемещаться по участку свободно, чем и пользуется, истребляя мелкую живность. Но Степану очень уж недостаёт силы характера, вот и тиранит его Марсик, задирает периодически.

В итоге захотела мама однажды ещё одну кошку завести — Афину, которая уже упоминалась, тоже бенгальскую. Хозяйка кошки много работала, на животное времени совсем не хватало, решила продать под этим предлогом.

Однако капризный Марс новую кошечку не принял и стал очень агрессивно задирать. Собственно, так Афина и попала ко мне, неожиданно и случайно, из-за буллинга и абьюза кошачьего.

Прямо война античных богов в миниатюре разыгралась. Римский бог войны Марс изгнал греческую богиню войны Афину с пантеона. У кошек бывают сложные отношения, очень сложные.

В итоге у каждого определился свой личный кот. У мамы — Марс, у отчима — Стёпа, у меня — Афина. Каждый хвостатый — яркая персона, индивидуальность, совсем друг на друга не похожи.

Стали домашние коты, разумеется, и с Цыганом конфликтовать, в основном Стёпа, обладавший полной свободой перемещения по участку. И бились они не раз неистово, сцепившись в танце клыков и когтей, кричали исступлённо, сталкиваясь на территории. Цыган проигрывал всегда, конечно, маленький такой, меньше моей кошки.

Собственно, потому я и обрисовал так подробно диспозицию, чтобы достоверно передать суть происходящего. С одной стороны, жалко бедолагу, хочется и спасти, и защитить, а с другой — страшная досада возникает. Ну вот что ты свалился на нашу голову, как вас всех теперь вместе заставить сожительствовать и терпеть друг друга? Загадка. Реши, попробуй.

Цыган же со временем пытался подселиться к нам уже буквально с силой и упорством. Ломился в дом, с территории уходить не хотел. Штурмом брал, за что я не мог его винить.

Лето, тем временем, проскочило тихо, скромно и незаметно, как это обычно и бывает.

Апофеоз и кульминация всей истории наступили в пятницу, 12.09.2025.

В этот день в первой половине должен был приехать бывший муж внучки отчима, забрать зимнюю резину, которая у нас хранилась. Отчим души не чает во внучке, если что.

Я был на улице, ждал её бывшего. Один, все уехали.

Смотрю, а за цветами на участке, у ворот, Цыган прячется, следит за мной. Так прячется, что видно его, и он явно хочет, чтобы его заметили. Вроде как прячется и не прячется.

Стоило заметить его — вот уже ко мне бежит и как комарик поскрипывать начинает. А отчим его с утра уже два раза покормил, между прочим. Две пачки мясного корма.

Ну, я и стал к этому апеллировать: мол, Цыган, ну сытый же, уже покушал, куда ещё-то. В итоге он меня всё-таки сломал, разжалобил, я ему третью порцию скормил. Тут и гость за колёсами пожаловал. Колёса в доме ждали, внутри, где склад временный.

Я пришедшему так и сказал: «Ты забери всё, а я кота придержу, а то в дом всё забежать норовит, негодник».

Котик же действительно сразу озвученное намерение проиллюстрировал: стоило дверь открыть — моментально туда намылился. Я впервые к нему тогда прикоснулся, просто руками хотел придержать, чтобы он в дом не заскочил. Не удержался и стал гладить, что уж, гулять так гулять. А котик мурчать давай, в ответ ластиться, словно всю жизнь только и мечтал, чтобы его погладили, только и ждал этого момента, как глоток воды в пустыне. Больно было чувствовать, насколько же он в этом действительно искренне нуждается. В любви, теплоте, ласке, защите, душевности.

Котик буквально обниматься на меня полез, ноги обнимать, на ручки, мяукает, хочу, возьми меня, пожалуйста, на ручки, домой пусти. Прямо умолять стал. Разыгрался так, поскольку я погладил его впервые, радуется, играет и со мной, и с гостем, бегает, за ноги ловит. Мурчит как трактор.

Я призадумался. Вот что для него сделать можно? Если мыслить реально, рационально и трезво. Как минимум, стерилизовать, к лотку приучить. Если в дом пускать. А самое сложное — как кошек заставить уживаться? А ему как всё это объяснишь? В итоге прямо когнитивный диссонанс изнутри распирает. Чувствуешь себя безвольным и слабым подонком бесхребетным, слизняком, закрывая перед ним дверь. Отказывая в убежище, в доме. Убегая, прячась, закрываясь от проблемы. Но именно это я и сделал. Проскользнул к себе, закрыв дверь перед чёрненьким носом.

Бросил бесполезное жалкое «прости» — и всё.

А сам пошёл руки и ноги мыть тщательно там, где котик меня обнять пытался. Стыдно было за это, но в то же время прямо самая настоящая паранойя отравила разум, боялся кошечку свою чем-нибудь заразить от уличного кота. Правда, не знал, загоняюсь или нет, излишне ли перестраховываюсь. Но что сделано, то сделано.

В тот же день, спустя пару часов, мама с отчимом вернулись из города. А Цыган так и оставался на своём месте, за цветами сидит, прячется игриво. Как бы намекая: «Заметьте меня, позовите, пожалуйста, умоляю...»

Они его опять покормили из жалости, только потом узнали, что и у меня он тоже корм недавно выцыганил. В общем, четыре уже, вместо одного обычного скушал.

А котик поел — и не уходит. Всегда уходил сразу, а теперь сидит за цветами и наблюдает за всеми. И как бедный родственник, ждёт скромно, пока его заметят и пригласят. Так в семью ему нашу хотелось...

Но надо было котов выпускать на прогулку, и мама решилась его прогнать с участка, стала собаку косплеить: «Гав-гав» на кота! У меня ни за что духу не хватило бы его прогнать. Наоборот, просил: «Не надо гнать». Котик в итоге не выдержал подобного представления и дал дёру, запрыгнул на вишню, с неё на забор — и за территорию прочь.

Прошла ещё пара часов, отчим с мамой вновь съездили по делам, вернулись. И тут мама к моему окну подходит, стучит, а на ней лица нет, прямо тоска вселенская.

И говорит мне, едва сдерживая подступающие слёзы: «Наверное, котика нашего, Цыгана, сбили насмерть. А мы ему только корм привезли, купили много-много. Мы с Сашей ехали сейчас, видели возле дороги что-то чёрное. Той самой опасной дороги, по которой все носятся как сумасшедшие. Но Саша сказал, что это тряпка. А я теперь места себе найти не могу, ведь я выгнала его сегодня со двора, а он именно в сторону той дороги и побежал. Зря я его прогнала».

— Я пойду, проверю. Где это конкретно? — уточнил я место и побежал туда.

— Саша, наверное, тоже туда пошёл, посмотреть, — услышал я вдогонку.

Бежать было недалеко, пара минут — и на месте. Отчим был уже там. Склонился над маленьким безжизненным чёрным тельцем, лежавшем в траве у обочины.

— Это он? — только и спросил отчим.

Мне одного взгляда хватило, чтобы опознать. Одно мгновение — и надежда рушится в одночасье, и вселенную заполняет тягучая досада.

Да, это был он, Цыган, сомнений никаких. И он был мёртв.

Мой разум словно чужим стал, будто в колодец провалился, отстранённо фиксируя где-то на периферии сознания всё, по чему скользил взгляд. По характеру повреждений при визуальном осмотре легко можно было установить — котёнка сбила машина.

Череп был деформирован, шея неестественно вывернута. Глаза пустые, стеклянные, нет в них больше озорного и живого огонька. Из приоткрытой пасти безжизненно высовывался кончик языка.

Глаз невольно скользнул по животику, а заторможенное сознание отстранённо зафиксировало, что живот у котика буквально распирает от поглощённой с утра пищи, впервые он был таким толстеньким и кругленьким. Я ведь сколько кормил его раньше и поражался, насколько же котик был худеньким. И как же он был похож на ненасытную маленькую чёрную дыру, вечно голодную бездну. Пузико на ножках, как я шутил ещё буквально сегодня.

Именно это в тот момент почему-то особенно бросилось мне в глаза и зацепилось в памяти. «Впервые наелся от пуза», — думал я, буквально физически ощущая, как на мою психику несётся локомотив эмоций, страшных, кошмарно болезненных.

Машина на скорости переехала коту голову, в противном случае, будь это тело, внутренние органы вылезли бы через задний проход. Бесстрастно заключил кто-то чужой, холодный и отстранённый в моей голове.

Эта абсурдная картина словно подчёркивала всю трагичность, нелепость и необратимость произошедшего. Всё зря, всё зря, всё зря... Кормили, кормили, он так голоден был, так есть хотел, и всё в итоге зря, тщетно, вот так вот глупо и нелепо...

Впервые, наверное, наелся досыта — и в тот же день погиб. Даже переварить не успел.

Эта мысль, осознание и понимание всей безумности и беспрецедентной жестокости бытия сокрушили моё мироздание, развалив мир на уродливые ошмётки.

— Что мне с ним делать? — спросил отчим, но я лишь ответил, что теперь уже не имеет значения, и в полубессознательном состоянии пошёл домой, физически ощущая, как изнутри вскипает исступлённая ярость.

Все краски ушли из мира, он буквально стал монохромным, как в том мультфильме из детства, когда у мальчика умерла собака и цвета померкли. Словно и моё солнце только что потушили. Сердце из груди вырвали. Попутно обесценив и растоптав всё святое, что под руку попало.

Я вернулся домой в состоянии аффекта, в каком-то полузабытьи. Мама добилась-таки правды о случившемся и пошла домой горько плакать, вручив мне Марсика, с которым в тот момент гуляла. А я не мог остановить поток брани и проклятий. Ненависти к миру, что под завязку переполнен страданиями, болью, драмами и трагедиями, потерями. К миру, что вот так легко, цинично и бесцеремонно сокрушает хрупкую, драгоценную и невинную жизнь.

Не мог я удержаться и от проклятий в адрес того неизвестного лица, кто нёсся на своей железной колеснице как сумасшедший, не разбирая дороги, и с лёту в одно мгновение погасил искорку жизни. Вырвал, вымарал, перечеркнул. Так глупо, грубо, нелепо и безответственно.

Пожелал ему разбиться на скорости.

Многие говорят, нельзя кого-то проклинать, тебе же и вернётся. Понимаю. Но я не против, пусть возвращается. Я от своих слов не откажусь, пускай и в сердцах брошенных. Готов хоть на месте Цыгана оказаться, лишь бы не видеть и не слышать уже всего того, что кругом творится. Всей этой безумной социальной дифференциации, агонии буржуазного капитализма, людоедской несправедливости, этой банки с пауками, прикрытой фасадами из лицемерной лжи и вывернутого наизнанку смысла. Сегодня человечество всё больше напоминает именно банку с пауками, на этикетке которой красуется неубедительное «Клубничное варенье».

Но кого бы я ни представил — хамоватого богача на машине премиум-класса или поверхностное примитивное быдло в повидавшей пыль дорог ржавой коробке — я понимаю, что человек этот не может быть невиновным. По той дороге смерти все мчатся как на пожар, как в последний раз, без всякой на то объективной необходимости. Никакой культуры, человечности и уважения к окружающим.

Меня самого недавно чуть не сбили там же. А несколько человек уже сбили. Мама позже рассказала, что это был уже третий кот, которого наша семья прикормила и который погиб на этой вот злосчастной дороге смерти.

Дорога эта, проложенная через Пучково, — чисто для автолюбителей. По её обочине даже не организованы пешие дорожки. Мы писали неоднократно об этом в администрацию — бесполезно. Вечно одна лишь отписка: «Нет бюджета, чтобы сделать дорожки для пешеходов». А людям ходить негде, но водители на безопасность плевать хотели. Совсем озверели. Мчат, дороги не разбирая. Убивая. Так нелепо и так бессмысленно.

Всё, что у меня и осталось в тот злополучный день, — лишь бесполезные проклятия, вскормленные слабостью и отчаянием. И я лишь безнадёжно махал кулаками после драки, игнорируя очевидную тщетность и бессмысленность подобных действий. Я никогда не найду его убийц и никогда ничего не смогу сделать. Уже всё. Конец.

А ещё это неумолимое подсознательное самобичевание: пока мог его спасти, ничего не предпринимал. Не забрал, не приютил. Не решился. А теперь вот готов на экстрим, криминал, буквально водителю этому беспечному дверью его же машины по голове постучать. Вот только слова словами и останутся. Поздно. Слишком поздно. Да и кому это нужно теперь? Смешно же.

Спать я лёг рано, в каком-то исступлении, морально опустошённый.

Даже молитву выдумал перед сном, с невиданной искренностью попросил Бога принять душу несчастного маленького мученика. Хотя и верующим меня не назвать, скорее агностик, не более. Но во всей этой истории, тем не менее, чувствовалось какое-то испытание. Словно всё было неспроста и что-то ключевое до меня таки пытались донести. А может, просто хочется так думать, притягивая за уши глубинный смысл ради хоть какого-то успокоения.

В полночь я проснулся. Тут же — отрезвляющий укол памяти в сознание. Убили Цыгана. Его больше нет...

И всё, рухнула моя броня окончательно, вдребезги. Проснулся и рыдаю, слёз остановить не могу, как же больно и жалостливо даже думать о нём, вспоминать, осознавать, видеть его образ перед глазами, что в последний день был, навсегда в память врезался. Как он сидит за цветочками, прячется, игривый маленький чёрный котик, который так хотел обрести дом и семью.

Чуть больше часа проплакал, никак слёз не мог унять. Причём тихо плакал, осторожно, шёпотом, чтобы Афину не потревожить, которая любит в ногах спать. Греет, маленькое сокровище.

И порою это единственное, что хорошего случается за весь день, когда маленькое живое существо искренне дарит тебе своё тепло и любовь.

Вскоре я понял, что уснуть уже не выйдет. Тяжёлые мысли и воспоминания бесцеремонно штурмовали мозг по всем фронтам. Это придётся пережить, проглотить и переварить. И никуда не денешься.

Нахлынуло столько всего. Вспомнилась бабушка. Умерла в феврале прошлого года. Никто не ожидал. Угасла внезапно и стремительно. А мне ещё пришлось с администрацией посёлка бороться, чтобы её рядом с дедушкой похоронили. Хотели вообще на другое кладбище везти, так как дорогу на семейное снегом завалило, только трактором и расчищать несколько километров. Естественно, чинуши заморачиваться не хотели и даже не думали о какой-то этике. Правда победила, конечно.

Однако больше всего мне другое запомнилось. Слова моей мамы, сказанные через пару дней после трагедии. Те слова, что я больше всего боялся услышать и так не хотел.

— Всё, нет у меня больше мамки...

Страшные слова, уродливым шрамом на душу легли. Раной незаживающей. Особенно когда слышишь подобное здесь и сейчас, в настоящем моменте, полностью переживаешь, осознаёшь и пропускаешь через самого себя. Ощущая в полной мере весь неподъёмный вес и цену, что они скрывают.

Самые страшные и тяжёлые слова в моей жизни, пожалуй.

Каждый раз теперь гоню исступлённо это воспоминание прочь и страшусь того момента, когда и мне однажды придётся их произнести, хотя бы мысленно. Какую же невероятную силу нужно взрастить, выковать в себе, чтобы всё это пережить, пройти через всё это. И дальше нести с собой этот неподъёмный груз памяти. Целую армию призраков прошлого.

Зачем, зачем столько горя, потерь, столько ударов судьбы и нежданных трагедий приготовила нам жизнь? Банальные вопросы без ответа, тщетно брошенные в пустоту. Каждый, наверное, задаст их однажды. И ничего не попишешь. Время придёт рано или поздно, как ни старайся его не замечать.

Часто теперь вспоминаю, как меня заставляли к бабушке в деревню ездить и как мне было там скучно. Я капризничал и истерил порою, чтобы уехать пораньше, побыстрее, в город, к любимым гаджетам. А теперь это в другом свете видится, под иным углом. Стыдно, больно и обидно за себя самого. Не понимал я раньше, сколь бесценны были эти моменты для моих родителей. А я на них покушался так незрело и эгоистично. Моменты, проведённые вместе.

Следом и другая бабушка вспомнилась. Мой последний с ней разговор.

Человек любил меня больше, чем многие родители собственных детей.

Летом 2021-го я позвонил ей с Пучковского моста, буквально из самой пучины отчаяния. Со дна бездны. Жить тогда не хотелось.

Звоню и говорю: «Вот стою на краю моста и с моста спрыгнуть хочется, совсем жизнь допекла». А у бабушки голос такой слабый в ответ, болезненный. Оказывается, она в хосписе была. Умерла в тот же день. Годами боролась с раком. Чудом, можно сказать, боролась, героически. Лет тридцать назад ещё врачи её хоронить начали.

Жестоко, конечно, получилось. Самый страшный последний разговор и последние слова, пожалуй, вышли. Стыдно за себя, свою слабость, неуместность, несвоевременность. Жестокие шутки у судьбы порою.

Она была последним, что связывало меня с отцом, живущим в Екатеринбурге. Он даже на похороны меня не позвал. В итоге через пару лет окончательно разругались.

Смерть Цыгана произвела на меня эффект, сравнимый со смертью человека. И вся эта жестокая ирония в итоге, что сложилась из деталей последнего дня его жизни, делает эту маленькую драму поистине эпичной в своей трагичности.

Я впервые погладил его, проявил к нему тепло и человечность, а он тут же погиб, в тот же день. И я ведь гладить его начал только лишь чтобы он в дом не зашёл, а он так рвался туда, словно чувствовал, что от этого зависит его жизнь, словно чувствовал дыхание смерти. И кушал словно перед расстрелом. А я ведь даже сердиться на него начал. Мол, какой настойчивый. Эх.

И как же мне стыдно, что я руки после него мыл, боялся кошечке своей ненароком навредить, но кому легче теперь от оправданий?

Врезалось в память, больше не вытравить.

Я думал, что время ещё есть, не спешил с решениями. Вечно эта иллюзия, это страшное заблуждение, что впереди есть большой запас времени и всё можно успеть. Завтра, например.

Рефлексируя, в этом котике я разглядел своё отражение, отражение собственной нелёгкой судьбы. То, как искал в своё время любовь и дружбу, понимание, взаимность, предназначение, человечность, обретя скорее ненависть, мизантропию и тошнотворную усталость от этой вечно чёрной полосы разочарований. Вот также, как этот маленький чёрный котик, я пытался достучаться до человеческих душ и сердец, оставаясь в итоге гонимым и отвергнутым. Стабильность. Всё больше и больше разочаровываясь в окружающих и лишь сильнее путаясь в цепях одиночества. Даже на телевидение как-то поехал, мечтая услышанным быть. На Первый канал. Ох, как же там я обжёгся.

А в итоге я и сам оказался не лучше других и отверг маленького изгоя. Сбежал от ответственности.

Многие люди имеют о кошках лишь очень поверхностные представления, прозябают в плену иллюзий и заблуждений. Не имеют никакого понятия об этих удивительных существах.

Кошками заниматься надо, чтобы узнать, понять и завоевать. Они умеют любить по-настоящему, могут быть преданны, бывают верными однолюбами, настоящими друзьями, умеют тонко чувствовать тебя, сопереживать и поддерживать.

Для кого-то они — настоящие маленькие ангелы. И ведь действительно, когда кошка мурлычет, то кажется, будто легион ангелов-малышей заводит свои крошечные мотоциклы.

Кошка с тобой не просто ради еды и защиты, это не какой-то эгоистичный паразит или банальный шкурный интерес. Цыган ластился, мурчал и играл искренне, честно, прямо и открыто. Ради взаимных подлинных чувств и эмоций, что могут соединить судьбу человека и животного. Он мечтал о семье и доме. О руках, что гладят и о которые можно тереться в своё удовольствие. О защите и покое. О том счастье, что можно почувствовать, когда ты больше не одинок.

Этот маленький чёрный котик и был самым настоящим лучиком света в непроглядной тьме, что переполняет реальность. Язычок живого игривого пламени, что так бездарно и безответственно погасило безымянное чудовище, которое неслось куда-то сломя голову. Не замечая, как под колёсами случайно перемалываются чужие судьбы.

Теперь сердце каждый раз словно тисками сжимает, стоит в голове заиграть известному мотиву «Жил да был чёрный кот...». Выхожу на улицу и каждый раз вижу его чёрный силуэт за цветами, где он вроде бы и прячется, но так хочет, чтобы его заметили и нашли. И каждый раз становится больно, как в первый. Очередное дрянное воспоминание превратилось в колючую петлю времени, что будет наносить урон снова и снова, даже через годы.

Он словно бы был мною самим, словно я увидел со стороны самого себя. Может, в этом и была некая загадочная вселенская метафора?

Той же ночью я пообещал Цыгану, что обязательно «воздвигну» ему своеобразный «памятник». Я пообещал рассказать его историю, ведь Интернет никогда ничего не забывает. Пусть вместит и увековечит и маленькую, несчастную судьбу одного неудачливого чёрного котёнка. Малыш этого более чем заслуживает. А людям пусть будет урок и мораль, коих в этой истории предостаточно.

На утро я попросил у отчима фотографию Цыгана. Так и знал, что у него есть. Одна-единственная, правда, и издалека, но нашлась. Её я и добавлю. Увы, это всё, что осталось.

Это он. Он действительно был. Жил. Это его история. Подлинная.

Прости меня, пожалуйста, мой маленький друг, за то, что не успел тебя спасти, не приютил, не решился вовремя подарить любовь и тепло, в которых ты так нуждался и которых заслуживал больше всех на свете. Прости за малодушие и слабость, что побрезговал как прокажённым. Знаю, звучит всё это наивно, конечно, но хочется верить…

Мы — рабы обстоятельств, что встретились не в том месте и не в то время. Все мы, на самом деле.

Люди, пожалуйста, я понимаю, как это трудно, но прошу, будьте хоть самую чуточку добрее, внимательнее и человечнее к тем, кто вас окружает. Со стороны это может и не трогает, может, и сложно понять, чего я тут так распинаюсь из-за какого-то кота. Однако в нём было больше добра и света, чем во всех обитателях этого города вместе взятых. Порою нужно лишь уметь смотреть чуть дальше собственного носа.

Я понимаю, жизнь — не сахар, прожить её — не поле перейти, и, как бы банально и заезжено всё это ни звучало, но, вопреки бесконечным невзгодам, правящим бал в этой безумной тюрьме из безжалостной рутины и беспощадных будней, цените близких и моменты духовной близости, цените здесь и сейчас, по-настоящему, искренне, пока ещё есть время, пока ещё не слишком поздно.

Душа вообще штука хрупкая, хоть и парадоксальная. Может всё мировое горе впитать, переварить и не расколоться. Может трещинами пойти от одного лишь неловкого слова. И вовек не соберёшь потом.

Цитадель Меча погрузилась в лихорадочную активность. Приказ Владыки Мораксуса поднял по тревоге не только гарнизон, но и всё население. По мостовым грохотали телеги, гружённые припасами, на стенах устанавливали дополнительные баллисты, а кузнецы днём и ночью ковали оружие, звон которого теперь звучал не как мирная музыка, а как зловещий набат.

В Зале Совета кипела работа. На большой карте появлялись всё новые и новые чёрные метки — уничтоженные деревни, пропавшие патрули. Скорость продвижения противника была пугающей.

Лира стояла у карты, её лицо было напряжённым. Рядом с ней — маг Альдрик, бледный и постаревший за несколько часов. Он только что закончил свой доклад.

— Я нашёл упоминания, Владыка, — голос старика дрожал. — В древнейших хрониках, тех, что написаны на языке, который почти забыт. Это не некромантия. Это нечто глубже. Древнее. Они называют это «Дети Пустоты» или «Пожиратели Душ». Существа, лишённые сущности, творения забытого бога, чьё имя стёрто из истории.

— Как остановить? — коротко спросил Мораксус, его взгляд прикован к чёрной полосе, неумолимо ползущей по карте к его столице.

— Согласно легендам… их нельзя убить обычной сталью, — Альдрик сглотнул. — Они питаются жизненной силой, страхом. Их можно лишь… изгнать. Разрушить связь с источником их силы. Для этого нужно…

Он замолчал, его взгляд упал на свиток с изображением странного ритуала.

— Нужно что? — тихо, но грозно прорычал Мораксус.

— Нужна сила, сопоставимая их силе. Древняя магия. Чистое серебро, закалённое в свете солнца. Огонь, рождённый не от дерева, а от веры. И… жертва. Великая жертва. — Альдрик не решался поднять глаза. — Но даже это, возможно, лишь отсрочит неизбежное. Они как чума. Одно прикосновение — и ты становишься одним из них.

В зале повисло тяжёлое молчание. Лира смотрела на карту, мысленно просчитывая варианты. Её «Когти» были лучшими бойцами, но как сражаться с тем, что нельзя пронзить клинком?

— Владыка! — в зал ворвался гонец, его лицо было белым как мел. — Весть с Восточной заставы «Скалистый Зуб»! Они… они пали!

— Как? — Мораксус резко обернулся. — Они держали узкое ущелье! Там мог удерживать один воин против сотни!

— Они не удерживали… они… присоединились! — гонец почти рыдал. — Выживший стражник… он говорил, что командир заставы, капитан Гаррет, вышел на переговоры… а вернулся не один. С ним были тени. И… и глаза у всех солдат заставы загорелись зелёным светом. Они сами открыли ворота!

Ледяной ужас сковал всех присутствующих. Враг не просто убивал. Он обращал против тебя твоих же людей.

— Они превращают наших солдат в своих, — прошептала Лира. Ужасная правда начала обретать форму. — Каждая наша потеря — это их пополнение.

Мораксус с силой ударил кулаком по столу. Карта вздрогнула.

— Приказ! Все отступающие части — сжигают всё на своём пути! Мосты, поля, амбары! Ничего не оставлять врагу! Ни одного зерна! Ни одного тела! — его голос гремел, не оставляя места для возражений. — Лира! Твой отряд выдвигается навстречу. Ваша задача — не вступать в бой, а оценить, разведать, понять. Узнать слабость. Любую слабость!

— Есть, Владыка! — Лира выпрямилась, её глаза горели решимостью, заглушающей страх.

— Альдрик! — Мораксус повернулся к магу. — Ты найдёшь способ. В этих древних свитках должно быть что-то. Любая зацепка. Ценой не интересуюсь.

Старый маг кивнул и, пошатываясь, покинул зал, унося с собой груз невыносимой ответственности.

Лира уже была в дверях, когда Мораксус окликнул её.

— Лира. — его голос смягчился. — Твои люди… они как дети мне. Верни их живыми. Всех.

Она встретилась с ним взглядом и молча кивнула. Но в её сердце уже поселился холодный червь сомнения. Они шли на войну, которой не знали. Против врага, которого не понимали.

И как можно вернуть живыми тех, кто, возможно, уже мёртв, даже не успев умереть?

Тем временем на востоке, на ещё не тронутой войной земле, ферма Барни Громовала стояла тихо и мирно. Старик не вернулся. Его жена Марта и спасённый ею Томас уже были в укреплённом пункте «Каменный мост», рассказывая свою страшную историю капитану стражи.

А по дороге к ферме, неспешно, словно наслаждаясь прогулкой, шли два черных воина. Они пришли туда, куда их послали. Чтобы найти. Чтобы очистить. Чтобы обратить.

Они вошли во двор. Куры не закудахтали. Собака не залаяла. Она лишь поджала хвост и забилась в конуру, завывая от ужаса.

Во́роны, сидевшие на заборе, молча наблюдали своими блестящими глазками-бусинками. Они уже чувствовали, что скоро будет много-много еды.

✱✱✱

Приказы Мораксуса разлетелись по всему региону, как подхваченные ураганом искры. Но скорость, с которой двигалась чёрная чума, опережала даже самых быстрых гонцов.

Лира и её «Стальные Когти» мчались на восток на свежеперекованных, взмыленных конях. Они избегали больших дорог, двигаясь по охотничьим тропам и высохшим руслам рек. Задача была ясна: найти врага, оценить его силу, найти слабость и вернуться. Никаких геройств.

Воздух вокруг менялся с каждой пройденной милей. От привычного запаха хвои и влажной земли он становился тяжелым, с примесью гари и того самого сладковато-гнилостного запаха, который Лира уже ловила в покоях Мораксуса. Птицы не пели. В лесах царила гнетущая, неестественная тишина, нарушаемая лишь треском сучьев под копытами их коней.

— Капитан, смотри, — Элвин, самый зоркий из отряда, указал на восток.

На горизонте, над лесом, висело невысокое, стелющееся облако. Но не белое и не серое. Синее. Оно медленно клубилось, словно дым, но не поднималось вверх, а ползло по земле, как живое существо.

— Это оттуда, — мрачно произнес Рорк, поглаживая рукоять своего двуручного меча. — От Ветреного Ручья.

Лира сжала поводья. Её сердце колотилось. Она отдала знак рукой — «Тише. Осторожно. Рассредоточиться».

Они спешились и стали продвигаться пешком, используя рельеф как укрытие. Вскоре они достигли опушки леса, за которой должно было лечь пепелище деревни.

То, что они увидели, заставило их замереть.

Чёрное зеркало. Идеально гладкая, стекловидная поверхность, на которой отражалось хмурое небо. Ни пепла, ни углей. Лишь абсолютная, пугающая пустота. И посреди этого безмолвия стоял строй. Десятки фигур в чёрных, поглощающих свет доспехах. Неподвижные, безмолвные, с горящими зелёными точками вместо глаз.

— Великие Предки… — выдохнула Сайла, обычно невозмутимая метательница ножей. — Это… это же…

— Тише, — резко прошептала Лира.

Она увидела среди них людей в синих плащах ополченцев Восточной заставы. Их лица были пусты, глаза горели тем же зловещим светом. Они стояли в одном строю с теми, кто их убил.

Внезапно одна из фигур — выше остальных, в доспехах с изломанными рунами — повернула голову. Её взгляд, тяжёлый и всевидящий, скользнул по опушке леса, прямо на то место, где прятался отряд.

Лира почувствовала, как по спине пробежали ледяные мурашки. Они знают. Они всегда знали.

Но фигура не подала сигнала к атаке. Она медленно подняла руку и указала на запад. Строй безмолвно развернулся и тронулся в путь. Они двигались неестественно синхронно, их ноги почти не поднимались над чёрным стеклом. Они просто скользили, не оставляя следов.

— Они идут на «Каменный мост»… — прошептал Элвин. — Там же сотни беженцев!

Лира сжала кулаки. Её долг — наблюдать и возвращаться. Но её долг капитана — защищать.

— Рорк, Сайла — со мной. Попробуем задержать их на переправе у Чёрного ручья. Остальные — назад, к Мораксусу! Немедленно! Донесите весть!

— Капитан, это самоубийство! — попытался возразить Рорк.

— Это приказ! — её голос не допускал возражений. — Расскажите им всё, что видели. Скажите Альдрику… пусть ищет быстрее.

Трое отделились от отряда и помчались наперерез, чтобы выиграть хоть немного времени. Остальные, с каменными лицами, развернули коней. Они понимали. Лира купила им шанс ценой своего.

В это время в Цитадели Меча маг Альдрик в ужасе отшатнулся от древнего фолианта. Его руки дрожали.

— Нет… нет, этого не может быть… — он бормотал, смотря на схему, нарисованную на пожелтевшем пергаменте. Это был не ритуал изгнания. Это была печать. Тюрьма. Не для «Детей Пустоты», а для того, кто их породил. Для самого Бога Забвения.

И ритуал требовал не серебра и огня. Он требовал душ. Пяти чистых душ, добровольно принявших на себя вечное проклятие, чтобы стать живым замком, живой печатью для древнего зла.

Дверь в его келью с тихим скрипом приоткрылась. В проёме возникла тень. Высокая, бесформенная, с двумя зелёными точками в глубине капюшона.

— Старец… ты узнал слишком много, — прошептал ледяной голос у него в голове.

Альдрик в ужасе отпрянул, задев полку с книгами. Светильник погас.

Он был один на один с тем, что пробралось в самое сердце цитадели. С тем, что выискивало тех, кто понимал слишком много.

Война шла не только на полях. Она шла в стенах, которые должны были защищать. И враг был уже внутри.

Цитадель Меча жила своим обычным утром. Солнце уже поднялось над башнями, и город был полон привычного шума: звон молотов, крики торговцев, смех детей. Ничто не предвещало беды.

Лира проводила утренний развод своего отряда «Стальные Когти» на внутреннем плацу казармы. Пять человек в темно-синих мундирах стояли по стойке «смирно» – элита элит, лучшие из лучших.

— Сегодня отрабатываем скоростное преодоление препятствий в полной выкладке, — ее голос, четкий и звонкий, резал утренний воздух. — Последний до финиша чистит оружие за всех. Вопросы?

Вопросов не было. Лира удовлетворенно кивнула. Ее люди никогда не подводили.

В этот момент глухой набат Большого Колокола пробил всего один раз. Затем – пауза. И еще один удар.

Лира замерла. Два удара. Не опасность. Важное сообщение.

— Свободны! Строиться у ворот! — скомандовала она и быстрым шагом направилась к главному входу в казармы.

Уже на подходе она увидела гонца – запыленного, с лицом, исцарапанным ветками, в порванной и грязной форме ополченца Восточной заставы. Он почти падал от усталости, но в руках сжимал свернутый в трубку свиток с тремя черными печатями – знаком крайней важности.

— Капитан! Срочно к Владыке! — голос гонца сорвался на хрип.

Через пять минут они уже входили в Зал Совета. Мораксус стоял у большой карты континента, наложенной на дубовый стол. Рядом с ним находились старый маг Альдрик и несколько высших военачальников.

— Владыка, гонец с Восточной заставы, — доложила Лира, пропуская вперед дрожащего от усталости человека.

Гонец упал на одно колено, протягивая свиток.
— Владыка… деревня Ветреный Ручей… уничтожена.

Мораксус развернул свиток. Его лицо оставалось непроницаемым, но Лира заметила, как побелели его костяшки, сжимающие пергамент.

— Поднимись, сын мой. Расскажи все, что видел и знаешь.

Гонец поднялся на дрожащих ногах и начал рассказ. Сначала сбивчиво, потом все более связно. Он говорил о выжившем мальчике, Томасе. О черных воинах, нечувствительных к боли. О синем пламени, пожирающем все, но не оставляющем пепла. О тишине. О глазах, светящихся зеленым светом. О том, как соседи и родственники становились… ими.

Когда он закончил, в зале повисла гробовая тишина. Даже ветераны, прошедшие десятки битв, переглядывались с неподдельным страхом.

Первым нарушил молчание Альдрик. Старый маг подошел к столу, его руки дрожали.
— Нечувствительность к ранам… превращение побежденных… холод и тишина… — он провел рукой по лицу. — Владыка, это похоже на… некромантию. Но не ту, примитивную, что практикуют деревенские колдуны. Это что-то древнее. Сильнее.

— Клан Плащей, — тихо произнес Мораксус. — Их посланники… их отказ от помощи… Он ударил кулаком по столу. Карта вздрогнула. — Они не просто готовятся к войне. Они выпустили на волю нечто, чего не понимают сами!

Он резко повернулся к военачальникам.
— Приказываю: поднять по тревоге весь восточный гарнизон! Удвоить патрули на границе! Все деревни в радиу пятидесяти миль от рубежа – эвакуировать в укрепленные пункты!

Командиры бросились выполнять приказы. В зале остались лишь Мораксус, Альдрик и Лира.

— Альдрик, — голос Владыки стал тише, но от этого лишь суровее. — Копай в архивах. Ищи все, что связано с древней магией, забытыми культами, чем-то… что могло бы быть сильнее смерти.

Старый маг кивнул и поспешно удалился, его лицо было сосредоточено и испугано одновременно.

Мораксус обернулся к Лире.
— Твои «Когти» приводятся в полную боевую готовность. Отменяются все учения, отпуска, патрулирования. Вы – мой кулак. Мое последнее средство. Я чувствую, что скоро вам придется ударить.

— Мы готовы, владыка, — твердо ответила Лира. — Но что это, по-вашему?

Мораксус подошел к окну, выходящему на восток. Его взгляд был устремлен вдаль, туда, где уже бушевала невидимая буря.
— Я не знаю, Лира. Но я чувствую это здесь, — он прижал руку к груди, к серебряному медальону. — Как холод. Как пустоту. Как что-то, что жаждет поглотить все.

Внезапно в зале погасли все свечи. На мгновение воцарилась абсолютная тьма. Лира поклялась бы, что увидела в углу зала движущуюся тень – высокую, бесформенную, с двумя точками холодного зеленого света вместо глаз.

Но когда свет вернулся, в комнате никого не было, кроме них.

— Вы видели? — выдохнула Лира.

Мораксус медленно кивнул, его лицо было пепельно-серым.
— Оно уже здесь. Оно слушает.

Он повернулся к ней, и в его глазах горела та же решимость, что и тридцать семь лет назад, в его первую битву.
— Иди к своим. Готовься. Война пришла. И это будет война не за землю или ресурсы. Это будет война за саму нашу душу.

✱✱✱

Тишина в Зале Совета после ухода Мораксуса и Лиры была звенящей. Пылинки, поднятые суматохой, медленно танцевали в лучах солнца, пробивавшихся через высокие витражные окна. Казалось, сама древняя каменная кладка цитадели затаила дыхание, ощущая незримую угрозу.

Лира быстрым шагом шла по коридорам к казармам «Стальных Когтей». Ее ум лихорадочно работал, перебирая все услышанное. Нечувствительные к ранам. Синее пламя. Превращение. Слова гонца и старого мага не складывались в известную ей картину мира. Это была не война – это было нашествие чего-то чужого, непостижимого.

Повернув за угол, она почти столкнулась с Элвином, самым молодым членом ее отряда. Его обычно беззаботное лицо было серьезным, а рука лежала на эфесе меча.

— Капитан? Что случилось? По цитадели ползут слухи…

— Собери отряд в моей комнате. Тихо. Никакой паники, — отрезала Лира, обходя его. — Жду через пять минут.

Ее личная комната была аскетична: койка, стол с картами, стойка для оружия и сундук с личными вещами. Когда пять ее бойцов вошли, помещение стало тесным.

— Ветреный Ручей уничтожен, — без предисловий начала Лира. Она кратко изложила все, что узнала. Лица бойцов становились все мрачнее.

— Некроманты? — хмурясь, произнес Рорк, опытный ветеран с сединой на висках. — Деревенских колдунов мы и сами щелкали.

— Нет, Рорк. Не щелкали, — мрачно ответила Лира. — То, что описано… это что-то другое. Альдрик напуган. А Альдрик, насколько я знаю, не пугался даже когда дракон напал на шахты.

— Значит, что? Ждем приказа? — спросила Сайла, метательница ножей, чьи глаза всегда светились азартом. Теперь в них было лишь беспокойство.

— Больше, чем ждем. Готовимся. Проверяем все снаряжение. Особенно серебро и огонь. Если это магия, они могут пригодиться. Никто не спит сегодня. Держим ухо востро.

Они кивнули и молча вышли. Лира осталась одна. Она подошла к узкому окну, выходящему на восток. Оттуда не доносилось ничего, кроме обычных городских звуков. Но теперь ей чудилось в них что-то тревожное. Навязчивое.

Она взяла с полки небольшой кристалл – подарок Альдрика для экстренной связи. Камень был холодным и молчащим.

В это время глубоко в архивах цитадели, в подземных залах, куда редко ступала нога человека, маг Альдрик лихорадочно перебирал древние фолианты. Пыль стояла столбом, а свет от его магического жезла выхватывал из мрака корешки книг с непроизносимыми названиями.

— Где же оно… Где… — бормотал он, пробегая пальцами по стеллажам.

Его знания были обширны, но то, что описал гонец… это уходило корнями в незапамятные времена. Во времена до основания кланов, до первых летописей.

Наконец его пальцы наткнулись на массивный том в черной, потрескавшейся коже. На обложке не было ни названия, ни символа – лишь шероховатость, как у шкуры неведомого зверя. Он с трудом стянул его с полки.

Книга открылась с тихим стоном. Страницы были из тонкого пергамента, испещренные выцветшими чернилами и странными схемами. Альдрик всмотрелся в один из рисунков: воин с пустыми глазницами, от которого тянулись черные, дымчатые щупальца к другим таким же воинам. Под изображением была подпись на древнем наречии: «Порождение Пустоты. Пожиратель душ. Бессмертный легион».

Старый маг сглотнул. Его сердце учащенно забилось. Он начал читать, и с каждой строчкой кровь стыла в его жилах.

«…и призвал Клоут Имя, что было забыто, и пал ниц перед алтарем из тьмы. И дал он обет: души своих воинов в обмен на силу. И Пустота ответила ему…»

«…воины его более не люди. Плоть их движется силой тьмы, души скованы вечным служением. Неуязвимы для обычной стали, жаждут лишь жизни…»

«…и лишь чистое серебро, опаленное в свете солнца, и пламя истинной веры могут разорвать узы…»

Альдрик отшатнулся от книги, будто от прикосновения к раскаленному металлу. Он понял. Это было хуже, чем некромантия. Это была сделка с силой, которая старше богов. С самой Пустотой.

Он схватил кристалл связи, чтобы предупредить Мораксуса, но в этот момент все светильники в архиве погасли. Его собственный жезл померк, погрузив комнату в абсолютную тьму.

— Кто здесь? — дрогнувшим голосом произнес старик.

В ответ из мрака донеслось тихое шипение, словно песка, сыплющегося на камень. И вдалеке, в конце прохода между стеллажами, зажглись две точки холодного зеленого света. Они медленно поплыли к нему.

Альдрик отступал, натыкаясь на полки. Он чувствовал леденящий холод, исходящий от приближающейся тени. Он слышал шепот на забытом языке, обещающий муки вечные.

Он наткнулся на стену. Отступать было некуда. Зеленые глаза уже были в нескольких шагах…

С криком старый маг ударил жезлом о камень пола. Ослепительная вспышка на мгновение озарила архив, выхватив из тьмы нечто высокое, бесформенное, состоящее из сгустков дыма и отблесков брони.

Тень отступила с гневным шипением. Светильники вспыхнули вновь.

Альдрик, тяжело дыша, прислонился к стене. Перед ним никого не было. Но на каменном полу остался след – обугленный, плавящийся отпечаток, похожий на копыто.

Он схватил книгу и побежал к выходу. Он должен был предупредить Мораксуса. Они недооценили угрозу.

Враг уже не у ворот.
Враг уже был внутри.

Взрослые часто говорили, что слова ничего не значат. Но мы, когда были детьми, знали правду: именно наши слова — крики во дворе, шепот секретов и мечты, нарисованные на асфальте — творили мир вокруг. Это письмо, которое мы писали, даже не отрываясь от игры.

Мы пишем письмо. Очень длинное письмо. Мы пишем его всем: небу, прохожим, коту Мурзику, который спит на заборе, и может даже самим себе, только мы еще этого не поняли. Оно пишется само, без всяких ручек и конвертов.

Я пишу его сейчас, сгорбившись над серым асфальтом. У меня в кулаке зажат маленький, еще теплый от солнца кусочек мела. Он оставляет за собой ярко-розовую пыльную полосу. Я вывожу закорючки, которые знаю только я — это тайный шифр моей планеты. Рядом я рисую солнце с ресницами и улыбкой до ушей. Оно должно быть добрым. Мел скрипит, крошится, пачкает мне пальцы, и это приятно. Каждая буква, каждый рисунок — это предложение в моем большом письме миру. Я пишу о том, что сегодня на завтрак была манная каша, но я ее не доел, и о том, что папа обещал купить велосипед.

Мой друг пишет это же письмо на другом конце двора. Он не пользуется мелками, его инструмент — старая кривая ветка, что валялась под липой. Его холст — влажный, темный песок возле старой песочницы. Он выцарапывает им острые буквы, которые читаются только до первого дождя. Он рисует огромный корабль с парусами, похожими на расправленные крылья. Он проводит линию горизонта и большую рыбу, которая плывет прямо под килем. Он пишет о путешествиях и штормах, о пиратах и спрятанных кладах. Он концентрированно хмурит брови и водит своей веткой, а потом стирает ладонью все написанное и начинает сначала. Его письмо никогда не заканчивается, оно всегда в процессе, как и его мечты.

А наша маленькая соседка пишет самое нежное и невидимое письмо. Она прилипла носом к холодному стеклу окна на первом этаже. Она глубоко-глубоко вдыхает и выдыхает на него, и от ее теплого дыхания стекло запотевает, покрывается белым туманом. И тогда она запускает на этот туман свой маленький указательный палец. Она рисует сердце, цветочек, смешную рожицу с круглыми глазами. Она шепчет что-то своему отражению, и ее слова тоже становятся частью письма — тихими, парящими, исчезающими через секунду. Она пишет о самом простом и самом важном: о маминых объятиях, о вкусе клубничного йогурта, о страхе перед темной комнатой. Она думает, что это секрет, который знает только она и окно.

Взрослые, проходя мимо, иногда качают головами и говорят странные вещи. Они говорят, что слова — это просто слова. Что они пустышки, которые не блестят на солнце, как настоящие монетки, не звенят, как стеклянные шарики, и уж точно не могут принести удачу или вылечить ссадину на коленке. Они говорят, что слова ничего не значат сами по себе.

Но мы-то знаем правду. Мы видим ее каждый день.

Вот мы играем в войнушку. Кто-то кричит: «Ты ранен! Падай!» — и вот уже Васька с соседнего подъезда с стоном валится на траву, корчится и изображает героическую смерть, потому что это слово — «ранен» — стало реальностью. Оно его остановило, свалило с ног, изменило ход всей игры. А потом я кричу: «Перемирие! Мир!» — и это слово, как белый флаг, поднимает всех с земли. Оно заставляет врагов хлопать друг друга по плечу и вместе бежать к водопроводной колонке пить воду. Эти слова — «война», «мир» — они перевернули весь наш двор с ног на голову.

Или вот я ссорюсь с лучшей подругой Ленкой. Я говорю ей: «Я с тобой больше не дружу». И это просто набор звуков, но вижу, как у нее дрожит подбородок и глаза становятся мокрыми-мокрыми. Это слово — «не дружу» — стало стеной между нами, холодной и высокой. Оно ранило ее сильнее, чем любая заноза. А потом, когда внутри у меня становится пусто и холодно, я подхожу и говорю тихое, колючее слово «Извини». Оно маленькое и невзрачное, но оно как волшебный ластик. Оно стирает ту самую стену. Оно не залечивает все сразу, но оно — как первый шаг. Оно снова делает нас Ленкой и мной, которые делятся пополам конфетой.

Весь наш мир, весь этот двор, вся наша жизнь сегодняшним днем — это и есть одно большое, бесконечное письмо. Мы пишем его играми в салочки и прятки, где слова — это правила. Мы пишем его искренними, еще не научившимися врать мечтами, которые вслух рассказываем друг другу, лежа на траве. Мы пишем его счастьем, когда кричим «Ура!» на всю улицу, потому что карусель раскрутили так сильно, что дух захватывает. Мы пишем его маленькими обидами и большими, до коликов, радостями и смехом.

Мы пишем это письмо кровью, когда разбиваем коленки, и водой, которой эту кровь смываем. Мы пишем его сумерками, когда с крыш спускается фиолетовая темнота и мамы зовут нас домой, но мы еще на несколько минут задерживаемся, чтобы дописать самое важное. Мы пишем его, даже когда крепко спим и нам снятся космические корабли, потому что и сны — это тоже слова какого-то другого, тайного языка.

И мы точно знаем, что наши слова — это не просто звуки. Это не просто буквы. Это сила. Они могут ранить и лечить, могут начинать войны и заключать перемирия. Они становятся нами. Когда мы кричим «Я — космонавт!», мы на самом деле на несколько секунд ими становимся. Нашими голосами, нашими словами мы меняем мир здесь и сейчас, переворачиваем его, как хотим.

Мы пишем это длинное письмо всей своей жизнью, прямо в эту самую секунду. Ветром, что треплет наши волосы, дождем, что заставляет нас прятаться под крышами, и смехом, который вырывается из открытых окон и смешивается с общим гулом летнего дня. И кажется, этому письму не будет конца.

И пусть мы выросли, и нам приходится писать другие письма — чернилами на официальных бланках, клавишами на экранах компьютеров. Но нужно всегда помнить тот главный закон, что мы открывали тогда во дворе: слова, сказанные с искренностью детского сердца, — это самая настоящая магия. Они — единственное, что по-настоящему меняет мир. И потому самое важное — не дать уснуть тому, кто писал письмо мелом на асфальте, веткой на песке и дыханием на стекле. Не губить в себе того, кто умел превращать простое слово в целый мир. Храните его. Он — самый главный автор вашей жизни.

Спасибо что прочитали.