Авторские истории

Рассказ десятый. «Курлык-Мурлык»

Привет, дорогие мои читатели. Меня зовут Котька. И, да — я веду свой дневник! Совсем недавно я стал домашним котом, о чём и хотелось бы поведать вам, дорогие котята.

Нет более бесящей птицы, чем голубь. Вот честно. Сидишь, караулишь, время тратишь. А он – шмыг – и улетел. Как будто и не было. Особенно злит, когда ты устраиваешь охоту, сидя на подоконнике. Они как чувствуют свою безнаказанность. Да-да.

Ходят такие важные, курлыкают, а ты им ничего сделать не можешь. А потом нам же и выговаривают все, что навыки охотника у домашних котиков никакие. Сами посудите: как может котик называться охотником, если кроме мух и комаров дома ловить некого?

Или, как люди это вообще видят? «Наш кот сегодня поймал свою тысячную муху! Ура! Вот ему за это – котлета чемпиона!» Ну да, в виде мухи. Хи-хи. Так и сижу вот. Смотрю на это голубиное безобразие, негодую потихоньку, а деваться некуда. Инстинкт-то не исчезает никуда. По крайней мере, пока.

Увидел этого серо-непонятного – и всё. Сердце бьётся, глаза сами прищуриваются, шея вытягивается, сам к земле, то есть к полу, то есть к подоконнику и… ни-че-го! Впереди стекло! Можно только нос расквасить от такой охоты!

А эти ходят по ту сторону, головой кивают, глазом своим посматривают, помаргивают. Понимают, что я как тигр в клетке. Вроде, грозный и боевой котик, а толку в этом никакого нет. Вот и издеваются. Воробьи и то с пониманием относятся. Пощебечут на отливе, что за окном (козырёк такой), увидят меня и тактично улетают. Чего душу кошачью наизнанку выворачивать. Поэтому к воробьям домашние котики исключительно с уважением относятся. Другое дело – голуби! Правильно говорят: «Хорошую птицу голубем не назовут!».

Так и сидишь. Он тебе - «Курлык», ты ему - «Мурлык». Вот и пообщались. «Курлык-мурлык» какой-то в итоге получается.

Генка тоже хорош! Увидит, что на отлив голубь какой приземлится и сразу: «Смотри, Котька! Голубь!». Вот тоже своей головой не думает совершенно. И чего смотреть?  Я чего, голубя первый раз вижу? Или какую реакцию от меня ждёт? «ОГО!!! ЭТО Ж ЦЕЛЫЙ ГОЛУБЬ!!! МЯЯЯУУУУ!!! ГЕНКА, ДА ТЫ МОЙ ВОЛШЕБНИК!!!». Так, что ли? А ещё обижаются, что мы их не понимаем. «Не понимаем» и «не хотим понимать» – это, братцы-котики, разные вещи.

Как можно понимать постоянный вопрос «Ты чего, опять спишь?», к примеру? Ну, сплю и сплю. Организм у меня такой. Спящий. Иди, вон, у медведя спроси. Да загляни к нему в берлогу и доавь ещё: «Ты, чего спишь, косолапый?!». Нет желания? А потому как спит и спит. Он спящий не такой опасный. Это даже хорошо, что спит. А коала, как я слышал, вообще двадцать два часа в сутки дрыхнет. Не удивляет же никого. А тут – Котька прилёг на пару минут подремать, и сразу вопросики появляются!

Да, кстати, забыл совсем! Лев! Он же, вроде как, тоже из нашего семейства. Не из Генкиного, конечно. Из семейства кошачьих! Так вот Генка, помнится, сам говорил, что эти хищники по двадцать часов на массу давят. Спят, короче говоря. Вот и думай. А может, ваш покорный слуга вовсе и не кот, а лев! Только в миниатюре. Предок-то общий!

Короче говоря, что ни день, то что-то новое. Вообще, люди весьма забавные. Смотришь на них иной раз, со шкафа откуда-нибудь. Ой, чего только ни делают! Чего-то суетятся всё время. Чего-то у них тарахтит постоянно. Понапридумывали себе всяких пылесосов, стиральных машин разных страшных, а в итоге работы ещё больше становится. Не верите?

Недавно Генкин папа весь день стиралку чинил. Я с Генкой выступал сторонним наблюдателем, конечно. А мне куда? У меня эти, лапки! А у Генки, как говорит сам папа, руки растут не из того места. Хотя, если верить моим исследованиям, получается, что и у папы не из того. И у мамы Генкиной тоже. Хотя, гуляш у неё говяжий получается – м-м-м… - усы оближешь.

Так вот, возился он с ней целый день. То чего-то открутит, то в магазин к ней чего-то купит пойдёт, то соседа позовёт, потом снова в магазин – и так весь день. Это всё при том, что планировал он с Генкой футбол смотреть. А в итоге – слушал. И футбол, и нытьё Генки, и ворчания мамы Генки.

Стоит оно того? Купи, денег отдай, да ещё и вот это вот всё. Вот нам, котикам, стиралки и не нужны вовсе. Нет вещей – нет проблем. Продвинутые животные! Чтобы не было проблем, не выдумывай себе проблемы! Я так считаю!

О, как меня от темы с голубями в сторону унесло! Собственно, по голубям. Итог. По мне – это самая бесполезная и ненужная птица. Даже попугайчик Тимошка на их фоне кажется не таким бестолковым. Кстати, возможно, голуби были специально придуманы, чтобы подобные попугайчики умнее казались. Ну а почему нет? Уверен, что Тимошка, в своей естественной среде гораздо больше пользы приносил бы. Не понимаю какой, но очень хотелось бы в это верить. Не знаю: шишки бы невкусные ел, чтобы другим, полезным птицам меньше доставалось. Или слопал бы его какой-нибудь хищный зверь и сытым остался. А вот полезную птицу не тронул бы благодаря сытному Тимофею. Наелся. Опять же – польза.

Знаете, одного только я понять не могу. Как голубей могли на работу почтальонами брать? С их-то интеллектом. Сами, что ли, напросились? Хотя, если так, то это только лишний раз доказывает мою теорию. Насколько нужно быть бесполезным представителем животного мира, чтобы на работу набиваться? Вот котики. Они есть, и поэтому они интересны. Просто потому что… котики. А эти: почту таскают, на себе катают, за палками бегают, орехи с деревьев собирают, дом сторожат. И всё для чего? Конечно, есть одно объяснение: не всем же повезло котиками родиться. Вот если так – тогда да.

Кстати, пока пишу, один «Курлыкин» опять по отливу топать начал. Пойду гляну. Может, на этот раз умный какой попадётся. Всё же эволюция на месте не стоит. Тимошка, это я не про тебя, не обращай внимания. Спи дальше. Вдруг я на этот раз голубю этому прилетевшему скажу «Мурлык», а он мне вместо своих «Курлыков» ответит: «Добрый день, уважаемый котёнок Котька. Как поживаете? Всё ли у вас в порядке?». Но этого не узнаешь, пока не проверишь! О, второй прилетел. Всё, закругляюсь и ухожу. На этот раз точно. А то сердце уже начинает биться и шея вытягивается… писать не удобно. Инстинкты!

П.С.: Если эту историю читают какие-то маленькие, красивые котята вроде меня, то знайте! Если вас с утра покормили чем-то вкусненьким (вот мою мисочку обычно наполняет вкусняхами мама Генки), то никогда не помешает попросить второй завтрак у вставшего попозже второго хозяина. В нашей семье – это Генкин папа. Особенно, когда мама быстренько умчалась по своим срочным делам. Главное, не оставлять в мисочке улик, которые вскроют ваш хитрый план. Миска должна быть вылизана до идеального состояния. Ну а потом уже и сам Генка проснётся. А у него для меня всегда что-то есть! Есть – поесть! Пользуйтесь! План надёжный как кошачьи усы!

До встречи, котятки!

— Вот он, господа!!! Иван Сергеич!! Иван, пошевелиться можешь? — всклокоченный Ерофеев в измятом канотье и донельзя озеленённом природой костюме смотрел на меня с искренним участием. При этом он не переставал, болезненно громко для меня, сообщать остальным, что я нашёлся. Очевидно, этот здоровяк протрезвел первым, организовав поиски, и именно ему я действительно обязан жизнью. Потому что, помимо тяжёлых ушибов, я уже сильно обгорел на палящем солнце и не имел никаких сил самостоятельно подняться по холмам вверх.
Чувствуя жар и озноб попеременно, волоча всей волею своё слабое туловище, больше приваленное к бедному Ерофееву, я всё же спросил:
— Ты когда в последний раз видал Мелентьева?
— Недели две назад, кажется, когда гости столичные приезжали.. А на что он тебе?
— Я не о том, не о давнем. Ты же встретил его на пикнике или утром? Как он тебе показался?
— Ох, Иван, боюсь, порядочно ты расшибся.. Песочный рантье наш в оригинальное турне укатили-с, конкурентов изучать да платья покупать. Ну же, пески аравийские оценивать! Он уши всем прожужжал про эту поездку! Вспоминай. Какой-то шейх пригласил его редчайший песок посмотреть, что на часы песочные идёт. Теперь вернётся весь в белом и на верблюде! — Ерофеев расхохотался. — Да и чего с барышей не ездить? Столичные половину песка его зафрахтовали, а ещё с половины рента капает — чтоб не продавал никому и не вывозил.
— Я прошу тебя, давай к нему съездим! Прямо сейчас нужно.
— Да тебя трясёт всего! И горишь ты тоже. К доктору надо. Что за спешка? — Ерофеев остановился в недоумении.
— Я видел его ночью, под луной. Здесь, на холмах. Он пел. А потом мы.. поговорили пять минут — и роса легла. Когда я падал, солнце вставало.
— Так что с того? Причём видеть ты его никак не мог..
— Умоляю, съездим! Ты руководство новоиспечённое, не забывай! Беспорядки в твоей волости рано допускать, не присиделся ты ещё для этого.

Так и не пришлось Ерофееву присидеться на должности. После увиденного во владении Мелентьева долго ездил он по разным башковитым врачам, да и ведуньями со знахарками не брезговал. Первая же череда суток была самой опасной: не разговаривал Ерофеев вовсе, скулил только, водя в бессмыслице головой по кругу. И не умея не то что заснуть, но даже и моргнуть широко раскрытыми и выкаченными в ужасе глазами.

Мне очень жаль, что пришлось им пожертвовать. Ведь я сам, терзаемый догадками по прошествии шалой и кошмарной ночи, оказался вовсе не готов к такому исходу.. Чего ж говорить о добряке Ерофееве, случайном попутчике в этой истории. Но в одиночку я бы тогда не добрался до отдалённого поместья Песочного рантье и не имел бы полномочий на бесцеремонное вторжение.

Громадина островерхого дома на землях Мелентьева, в давно обезлюдевшем селенье Пески, всегда торчала рыбной костью в моём горле. Я физически не мог терпеть визитов в эту обитель безвкусицы нувориша, однако сейчас на подъезде сюда я испытывал лишь любопытный страх.. Жилое здание на окраине Песков представляло собой возведённую копию готического замка одной знатной и тёмной династии, ныне развеянной прахом, а когда-то повелевавшей половиной Балкан. Предания об этой семье возбуждали Мелентьева до исступления, как всякого тайного гордеца из деревеньки Мухозасижено волнуют пороки светских особ из статеек центральных газет. И невдомёк гордецу, что пороки эти есть худшее наследство развращённости душ, утомлённых обязанностью ничегонеделания. И что для него, одиночки и выскочки, они недоступны так же, как истинный полусвет, куда попадают с рождения, а не за пачку ассигнаций...

Снедаемый неописуемыми предчувствиями, я было встал отдышаться на пороге, да только Ерофеев намеревался поскорее покончить с аудиенцией без хозяина, с неслыханным абсолютом провинциального неприличия. Влекомый им, я зашёл — и вся механика моего разбитого организма отказала совсем, попав в обездвиживающий столб ослепительного сияния. В поразительном среди нашего южного шарма, с его-то кисейками от мух, особняке, словно занесённом сюда смерчем, пустом и открытом настежь теперь, стояли какие-то архангельские песочные часы. Они высились посреди роскошного мозаичного холла со вделанным перламутром, засыпанные натуральным золотым песком! В яичных их половинках — до десяти бочек в обхвате каждая — расширялся и суживался по форме часов мёртвый Мелентьев во фраке и цилиндре. Комильфо до сатирического перебора, как всегда.

В часах с низов имелась ювелирно прорезанная дверца, сверхплотно притягиваемая изнутри. А сами часы работали как аттракцион. Вращались в оправе из камня и бронзы под действием гуттаперчевого мелентьевского тела... Куда "крутил" он время и до куда докрутил, где застрял и остался ли — неведомо. Но здесь Павел Леонтьевич очевидно задохнулся.

Жалко оперевшись на пронзительно заскрипевшую вдруг стотысячную входную дверь, хвалёную Мелентьевым за "единственную подобную в мире", я ужаснулся метаморфозе Ерофеева, чьи веки расширились и окостенели, словно поддерживаемые спичками... Забавно и печально, что двери в этом драгоценном царстве времени и скорби, возведённом на воистину золотом песке, скрипели ровно так же противно и склизко, как и в моём проданном в итоге с молотка помещичьем доме на семейном болоте с дряхлой сиплою выпью. Где даже мезонин, кажется, разломан был ревматизмом.. Видно, все они скрипят одинаково, коли им есть что сказать.

Начало рассказа: Песочный рантье (часть 1)

В 1997 году я пошёл в первый класс. Меня отдали в двадцать вторую школу, которая была в пяти минутах от дома. Рядом ещё была школа 46 и согласно прописке я должен был идти в неё, но мать из убеждений, что школа 22 лучше, решила отдать меня в неё и при подаче заявления указала адрес своей подруги, сказав, что фактически проживаем мы там. Об этих хитрых махинациях она также сообщила и мне, чтобы я в случае чего не проболтался. Помню, что первое время я очень боялся, что учительница увидит, что после уроков я ухожу домой в другую сторону и разоблачит нас, меня это очень тревожило и жил я с этой тревогой не один год, а когда спустя время я в контексте какого-то разговора решил поделиться этой тревогой с мамой, она посмеялась и сказала, что вряд ли кому-то до этого есть дело.

В школу мне очень хотелось, я к тому времени уже достаточно хорошо для своего возраста читал и считал, о чем родители не забывали хвастаться своему окружению. А вот писал я крайне хреново, но про это никто не хвастался) Первое сентября помню очень смутно. Помню, что было солнечно и было много детей с цветами, помню, как вступил в какую-то словесную перепалку с незнакомым мне пацаном, который оказался моим одноклассником и с которым мы впоследствии дружили где-то класса до девятого. Вроде бы у мамы тогда как раз была сломана нога и она была на костылях, но её я в первом сентября не помню совершенно.

В школе мне в целом нравилось. Она казалась достаточно угрюмым местом, но там было интересно. Моя классная руководительница Земфира Михеевна была прекраснейшим педагогом и мне очень нравилось учиться. А ещё, мне нравилось бегать и орать на перемене среди сотни таких же бегающих и орущих личинок, нравилось есть в школьной столовой, нравилось пить из фонтанчика. Письмо мне давалось тяжело, я до сих пор помню ощущения дикого напряжения в руке от того, как я сильно сжимал ручку и с большим нажимом писал в прописях палочки и крючочки. Палочки и крючочки получались откровенно хреновыми и если в школе мне это сходило с рук, то дома маму такое положение дел не оставляло равнодушной, поэтому она кричала, угрожала что заставит меня всё переписывать, а временами, когда я выкидывал ручку и орал "не буду я эти нагибные палки писать" давала мне живительных звиздюлин и угрожала бить "фэйсом об тэйбл", эта фраза в тот период стала нашим локальным мемом.

На первом родительском собрании моя классная руководительница сказала маме, что письмо мне даётся мягко говоря не очень и намекнула, что если ситуация не исправится, нужно будет переводиться в коррекционную школу. Маму это мотивировало и "фэйсом об тэйбл" зазвучало в нашем доме чаще, а письмо моё под этим натиском таки выросло до более менее приемлемого уровня, чтобы, во всяком случае, ни про какие коррекционные школы больше никто не заикался.

Собственно, этот момент с письмом в самом начале - пожалуй единственный момент за всё время обучения, который действительно вызывал какие-то сложности. Проблемы с почерком были и в будущем и учителя могли на него жаловаться, но это никогда больше не достигало критической отметки. А вот сама учёба давалась мне удивительно легко. Я хорошо и быстро считал в уме и математика мне давалась крайне легко, если я и делал ошибки, то от спешки и невнимательности. Чтение тоже было интересно и тоже не вызывало никаких сложностей. Первый класс я закончил без четвёрок, мне в конце года надавали каких-то грамот и похвальных листов, мама радовалась и хвасталась подругам, какой я у неё умница и молодец и мне это в целом было приятно, но уже тогда эту приятность стали затенять некие сомнения: по моим ощущениям для этого результата я не сделал ровным счётом ничего, не приложил никаких усилий, оно всё получилось само собой, а значит и хвалят меня ни за что, за какую-то фигню и вроде как и приятно, а вроде как и стыдно немного, неловко, тут же нет моей заслуги. Вот это вот ощущение того, что я получаю незаслуженную похвалу и что я не то чтобы её достоин сопровождало меня на протяжении всей моей жизни, где-то обостряясь, где-то притупляясь, но неизменно оставаясь со мной.

В целом, первый класс по ощущениям прошёл достаточно спокойно. Мы с одноклассниками притирались друг к другу, естественным образом разбивались на небольшие кучки и компашки, которые в будущем ещё ни один раз будут менять свои формы. Так как я пошёл в школу не по прописке и в целом вырос во дворе, где было не так много моих ровесников, среди одноклассников и параллели у меня не было ни друзей ни знакомых. Я понемногу социализировался и усваивал правила социальных взаимодействий и иерархий и в целом, это опять же не очень сложно мне давалось, во мне было достаточно энергии и харизмы, чтобы выстраивать нормальные взаимоотношения, хотя моя природная мягкость и некоторая неуверенность в себе, безусловно немного процессу мешали. Уже тогда я понимал, что есть некая каста "крутых", которую стоит остерегаться. При этом, самому мне быть крутым не хотелось и я даже в фантазиях не примерял на себя эту роль.

Из запомнившихся эпизодов: не помню обстоятельств, но вышло так, что мы были в классе втроём: я, мой друг Д. (тот самый, с которым жизнь нас столкнула 1 сентября) и моя одноклассница С.. С. по национальности была буряткой и это само собой не вызывало никаких вопросов: я рос и жил в бурятии и буряты как и русские были обычной составляющей моего мира, ни о каком национализме или чем-то таком речи не могло идти в принципе. Помню, как ещё до школы мы толпой детей бегали по улице и орали "бурят - штаны горят, рубаха сохнет, бурят скоро сдохнет", причем это же орали и сами буряты, просто детский фольклор, в который в моменте никакой злобы и каких-то негативных смыслов не вкладывалось. И вот, мы с Д. на фоне нашей дружбы и, вероятно, на фоне того, что мы мальчики, а С. девочка, стали что-то там до С. докапываться и обзываться. Она естественно давала словесный отпор и до какого-то момента это выглядело игрой а-ля "сам дурак", но, как обычно и бывает, видимо мы с Д. в какой-то момент перегнули палку и С. заплакала. В класс вернулась учительница, нас в моменте немного наругали и отпустили домой и, казалось бы, эпизод был исчерпан, но спустя какое-то время меня ждал разговор с матерью. Причём, домашнего телефона у нас не было и где и как добрались до моей матери я не совсем помню, но факт, что это потребовало усилий. А разговор был следующий: оказывается, среди прочего, мы обзывали С. буряткой. Она об этом рассказала маме, мама пожаловалась учителю, а уже учитель провела беседу с нашими родителями по этому вопросу. Именно тогда я познал, что оказывается, такое обзывательство неприемлемо, недопустимо и вообще. Впоследствии, я ещё очень долго пытался осмыслить своим детским мозгом, почему "дурой" и "овцой" обзываться вроде как и некрасиво, но можно, а "буряткой" - нельзя.

Ещё, в первом классе мы с одноклассниками после уроков пошли гулять. Был зимний день и мы в какой-то момент оказались на ледяной горке недалеко от моего дома и стали кататься. Я очень хорошо помню, как я стоя на ногах катился по достаточно крутому склону, помню момент падения и как я уже упавший качусь дальше и радуюсь тому, что упал совсем не больно. Помню как встаю и чувствую, что на лице что-то тёплое и вижу меняющиеся лица своих одноклассников. Ну а затем, я потрогал своё лицо и увидел на перчатке кровь, услышал слово кровь из уст одноклассников и начал дико и страшно орать (примерно так же, как когда шарик с акацией познакомился, ахахах). Я, очевидно, в тот момент сделал единственно верный вывод: я получил смертельное ранение и вот вот умру. Орущий и плачущий в сопровождении одноклассников я дошел до подъезда и начал подниматься. Орать я при этом не переставал, поэтому, мой ор, подружившись с акустикой подъезда, поднялся домой раньше меня и мама встретила меня в подъезде с лицом залитым кровью, отчего вероятнее всего знатно прифигела. Отец быстро нашего кого-то из знакомых на машине, меня отвезли в травмпункт и наложили на лоб несколько швов под местным наркозом. Было совсем не больно и пока зашивали, я фантазировал, как выглядит дырка в моём лбу и видно ли через неё мозги.

Бездельное моё лето подходило к концу. Предстояло другое: дожить до осенних дум в пыльной сутолоке большого города. Такое время и летом-то называть грешно, зато это! Праздное и прекрасное своей вечной южной сиестой, казавшееся безбрежным лавандовым полем ещё вчера... А сегодня оно уже завершалось закатной вечеринкой на холмах. Большим пикником, на который мы с Ерофеевым, новым председателем земской управы, пошли вскладчину. Стрельнули дуплетом, сложив мой отъезд и его триумфальное, с перевесом в один голос, избрание, выдержавшее писк, возню и дыры подковёрных интриг. И мне тут выпала редкая удача, поскольку Ерофеев, квасной рассыпчатый блондин в швейцарском канотье, отличался щедростью и хлебосольством к своим сторонникам. Я же так поиздержался за время отпуска, что более горячего сподвижника у этого прогрессивного деятеля не было во всей округе.

Мне хотелось окончить свой счастливый сон в летнюю ночь с медовым тенором, поющим романс о прошлых радостях с милой грустинкой. Хотелось лёгкого флирта, мятой босыми ногами травы, наивных страхов пред будущим да глупых пророчеств о счастии под летящей звездой. И вся природа вторила ребёнку во мне: пугали тёмные горбатые холмы, стучали клыкастыми дёснами волны, порхали загадочными далёкими фейри недалёкие захолустные девицы на выданье.. Почти получалось забывать кредиторов, адреса, ославленность в сплетнях, холуйство друзей и слёзы из писем на бумаге с рисунком цветущего горошка, пахнущие изменой и пудрой. (Ах, если б хоть бумага была другая!..) Но мешал возврату к невинности тявкающий фальцет Ерофеева, особенно смешной при полной и рослой фигуре его, считавший теперь зачем-то уездных мельников. Раздражал хор вторых голосов, подпевавший своему предводителю, и изводили пьяные гарнизонные гости на ближнем лужке. Они осаждали несчастного дьякона, словно ярмарочного Михайлу Потапыча с гуслями, наперебой подсказывая ему слова и требуя раскатать басом "Серенаду гувернантки Асунсон". (Эту непристойную шансонетку завёз в городскую тюрьму кто-то из распоясавшихся курортников — да так и забыл здесь. И её весь сезон распевали кутилы, башмачники, околоточные, проигравшие в фанты и выигравшие в карты, денщики, ночной сторож с колотушкой. Не гнусавили её по неизвестным причинам лишь известные "мастерицы" из заведения мадам Околеловой, как бы ни упрашивала их почтенная нарзанная публика. Я списывал этот парадокс на достойные музыкальные вкусы, витавшие в матриархате "мастерской".)

Однако отвлёкся я знатно, а пора бы и честь знать — закладывать в гостинице велено с солнышком, дорога до станции дальняя.. Махнув уже рукой на очередную корзину со снедью, вынесенную запасливым буфетчиком по приказу захмелевшего Ерофеева, хотя она явно была лишней для подгулявших на нашей пирушке, я отправился прощаться да челомкаться. С вернувшейся злобной тоской сознавая, что считаться с Ерофеевым сейчас не выйдет и тут я тоже останусь в должниках. Мне сделалось зябко от стыда и очень захотелось сбежать без оглядки.. Шагая с сжатыми кулаками и проклиная аховские неровности рельефа, угрожавшие вывихами и падениями в выколотом мраке здешних почв, я услыхал вдруг чудный баритон господина Мелентьева. Он стоял на пригорке по правую руку от меня, попадая тирольской островерхой шляпой в звёздный лучик, и бархатно, словно гладя пантерову шкуру ночи, выводил на народный лад: "Ой, да пролилося ты, время-времечко! Золотым песочком повенчалось с имечком. Ой, да окатилося ты, время-времечко! Перловой ноченькой разбилось, как яичечко...".

Мелентьев так чисто и старательно пел, что я не выдержал и рассмеялся, разобрав все слова. Этот милейший аккуратист самого благообразного поведения был очень богат, а жил на доходы с громадных песчаников и прозывался у местных Песочным рантье!
— Вы чего же, — шумлю ему — Павел Леонтьич, и поёте исключительно про песок? Такой голос замечательный, такой капиталец растрачиваете на столь текучую субстанцию?
— Отчего же-с, — отвечает, пока я заворачиваю к нему, - растрачиваю, Иван Сергеевич? Я воспеваю.. Хвалу воздаю своему песку.
— Это к чему такие гимны? — шутливо спрашиваю я, отдуваясь уже рядом и снова поражаясь вблизи его миниатюрности.. Облику уездного интеллигента с мягкими манерами и в кричаще дорогом платье, собранном как по фельетону на "просвещённого европейца".
— Так нельзя без них, Иван Сергеевич! Ведь я и особый песок продаю — для песочных часов.. — Он помолчал и выпалил вдруг решительно и вместе с тем заискивающе. — Хотите, голубчик, горсточку вам отсыплю? Подставьте кармашек. Да проверьте, чтоб, простите великодушно, не дыряв был!

Я несколько отшатнулся и попытался заглянуть в глаза Павлу Леонтьевичу. Впервые удивившему меня за всё время нашего знакомства. Так и есть: под восшедшей луной в этой жидкой серости плясали деликатность пополам с безумием. Огоньки пыхали, как фосфор, и ослепляли, словно стремясь раскалить журчащую струйку песка, перетекающую в мой оттянутый карман. Парусина затрапезного сюртучка моего трещала под цепкими пальцами уездного дельца. А сам миляга Мелентьев походил теперь на холодную пустынную ящерку, чей взгляд каменел, как заворожённый песком. 
— Голубчик, вы нынче свободны! Время вспять поворачивается, разве не желанно? Или вперёд крутнём — это уж как нам захочется! — Мелентьев упоённо молол чепуху, будто в бреду горячки, весь охваченный некой потусторонней экзальтацией. (Надуманной либо нездоровой.) Лишь переливчатый смех его, пока ещё тёплый и мелодичный, звенел голубыми колокольцами под белыми росами, павшими уже на травы.. А прервался он вдруг спешным шёпотом, обдавшим моё сердце горечью полыни, настоенной на мятном листе во льду... — Ведь ваше положение и здесь очень хорошо известно. Позорные долги по билетам, закладной, в ассигнациях и так-с, серебром.. — Песочный рантье будто загибал пальцы, считая мои беды. — Женщина, простите, с репутацией длиннее хвоста модного дамского платья. И та оставлена вами без средств в гостинице, не пылайте только, на самооткуп-с. Странный труд, принятый учёными мужами за лженауку, который вы изволили издать на частные средства. На чём и прогорели окончательно. Да ещё были осмеяны... До дуэли же дело-то дошло, милый вы мой Иван Сергеевич! Рассказать вам о той дуэли?
— Перестаньте! Бога ради, прекратите! — закричал я, спотыкаясь и пытаясь бежать. Гулкое сердцебиение моё достигло висков, лба, макушки. — Оставьте меня!!

Я швырнул в надвигающегося Мелентьева его песком из моего кармана. Он увернулся, однако удачно вышло только одной стороной. Теперь весь образ его навис надо мной, что при нашей разнице в росте было невероятно. Наверное, он просто выше стоит, подумалось мне, на приступочке каком-то. Но оступаясь и падая вниз спиною, я увидал в свете восхода страшное: длинное тело, опустившее и неимоверно растянувшее шею вослед моему падению. И две разные части единого лица... Одна вздёрнута ухмылкой, обнажившей частокол резцов и доходящей до яшмы-камня, расперевшего глазницу. Другая же, более привычная, с вытекшим, правда, глазом, обездвижена параличом.