CreepyStory

Дорог в тайге, окружавшей небольшой поселок, ни тогда не было, ни сейчас не прибавилось. Нет, одна-то дорога все же имелась, грунтовка, по которой в Кемерово гнали груженные лесом машины, а обратно, в Мурюк, спецконтингент, чтобы было кому для Родины этот лес валить. Для снабжения отдаленных рабочих участков пользовались силами малой авиации.

Стояло короткое сибирское лето, отличающееся своим капризным и непостоянным характером. Вот солнце, жаркое, почти южное, пылающее посреди бескрайнего, синего, без белой крапинки купола, пронзает лучами самую густую хвою седых кедров, бросает узорчатые блики на рыжие каменистые склоны сопок и заражает всеобщим ликованием жизни тайгу. В считанные минуты небо темнеет, солнце прячется в фиолетовых клубах облаков, температура падает, туман, зародившись на болотах, вползает в лес и, незаметно, проглатывая дерево за деревом, куст за кустом, понемногу затягивает все вокруг. Такая погода может простоять целую неделю.

Как распогодилось, в поселок вернулась смена с лесной командировки, в числе прочих приехал и мой папа. Папа, хоть и обрадовался при виде нас с сестрой, но был как-то непривычно задумчив, и по рассеянности, с которой он отвечал на наши вопросы, я поняла, что мысли его витают где-то далеко. Выяснить, что именно беспокоит отца, я смогла лишь через неделю, когда мы вдвоем отправились на рыбалку. Мы брели вдоль высокого берега реки, время от времени останавливаясь и забрасывая удочки. Клевало неплохо, и это меня отвлекло, так что свой вопрос я задала, когда солнце уже касалось верхушек сосен, а мы шли домой, неся в ведре богатый улов к ужину. Помнится, я так и спросила: что такого необычного приключилось с ним за эти две недели, проведенные на дальней лесной вырубке?

Папа помолчал, и начал рассказ. Погода испортилась. Сгустился туман, да такой, что невозможно было рассмотреть пальцы на вытянутой руке. Самолёт, прилетевший с провизией, не смог вылететь обратно. Все работы были прекращены, и командировочные проводили дни во времянках, попивая крепкий чай и раскидывая партии в нарды и подкидного. В туалет выходили по двое, обвязавшись веревкой. В тайге и без того заблудиться несложно, а в густом тумане, крадущем звуки, искажающем расстояния и сбивающем все ориентиры, потеряться можно даже в хорошо знакомой местности. Так прошло трое суток.

На четвертое утро туман почти рассеялся. Летчик, проснувшийся раньше остальных, порадовался солнцу, проглядывающему сквозь густые ещё облака, и решил прогуляться, проверить самолёт. А дальше началась какая-то чертовщина. Разбуженная нечеловеческим воплем бригада высыпала, кто в чём был, на улицу. Кинувшись на крик, обнаружили летчика со спущенными штанами, сидящего на крыле своего верного Ан-2, подобно горному орлу. Пилот голосил и отказывался спускаться на землю, а когда удалось его сманить и привести во времянку, запричитал по-бабьи, лепеча что-то про белоглазых детей, вышедших прямиком из тумана.

Исходя из фактов, можно предположить, что летчик, пребывая в хорошем расположении духа, пользуясь уединением, решил справить нужду, не удаляясь далеко от самолета, и только присел, как в тумане появилось нечто, испугавшее мужика до такой степени, что тот, не натянув штанов, прямо из положения сидя преодолел более четырех метров, взлетел, иначе и не скажешь, на крыло своего "жеребёнка", где его и обнаружили подоспевшие рабочие. Выслушав сбивчивый, путанный рассказ, мужики ушли его проверять, в надежде отыскать какие-либо следы пришельца, если, конечно, предположить, что летчик не обманулся игрой теней в подсвеченном тусклым светилом тумане. И действительно, трава в той стороне, на которую указал пострадавший, была немного примята, росу с кустов кое-где, задев походя, стряхнули, но самое странное, песок на границе полянки хранил свежий отпечаток детской ножки.

Вот, собственно, и все, что поведал мне отец. Потрясенная историей, я молчала до самого дома, даже не подозревая, что очень скоро мне самой доведётся пережить события, которые прольют свет на историю бедолаги пилота, и толкнут меня на поиски новых ответов.

Ответы на все вопросы, которые могут возникнуть у вас, можно найти здесь: Таёжные рассказы

О чем эта история? Нет, понятно, что в хорошем рассказе помимо основного повествования затрагиваются и иные вопросы, добавляющие выпуклости и объема деталям, но что в моём рассказе станет основной линией, а чему суждено остаться лишь антуражем? Как рассказать о тех событиях, чтобы слушатель замер, увлечённый действием, развернувшимся перед ним? С чего начать?

Возможно, с селёдочных голов, которые Кеша выпрашивал у поваров в двух единственных в Мурюке заведениях общепита — школьной и лагерной столовых? Или с шаровой молнии, которую все видели, но никто почему-то не сфотографировал, само существование которой долго считалось мифом, пока ушлые китайцы не засекли её приборами в 2012-м, да не просто засекли, а засняли, измерили и провели спектральный анализ? А, может, с самого поселка, затерявшегося в глухомани Кемеровской тайги, где одновременно все всех знали, и каждый имел собственную страшную тайну? Начну, пожалуй, с начала, а там как кривая выведет.

Зимой и летом, в хорошую погоду в Мурюк можно было прилететь на самолёте. В остальное время местные могли воспользоваться услугами рейсовых лесовозов. В межсезонье поселок был оторван от цивилизации, и все общение осуществлялось посредством телеграфа. Был ещё телефон на почте, но связь была настолько плохой, что сквозь помехи и кваканье прорывались лишь отдельные обрывки слов. Разговоры эти были не столь информативны, сколь эмоциональны. Переговоры по межгороду заказывались заранее, за сутки.

Несмотря на это, совсем уж отсталыми мы не были. К середине восьмидесятых почти в каждом доме были телевизоры, и Мурюк был в курсе всех новостей и знал наизусть все музыкальные хиты тех лет. Знаете, сейчас стоит кому-то в интернете выдать особенную дичь, и она тут же залетает в тренды. Дичи начинают подражать, старательно копируя оригинал. Образцом же идеальной жизни является тщательно вычищенная и выставленная картинка из соцсетей. Жители Мурюка никак не соотносили жизнь на голубых экранах с собственным тяжёлым бытом, полным подстерегающих опасностей и всякой чертовщины.

Случались и исключения. Так, Галка, увидав в каком-то фильме платье своей мечты, решила повторить его, пустив на пошив материны шёлковые шторы. Шторы, привезенные из Новосибирска были предметом зависти соседок. Вернувшаяся из свинарника мать, била Галку ремнем, сгинувшего в тайге отца, а потом взяла ножницы для стрижки овец и отчекрыжила той косу. С Галки-то и началась эта история.

Вернее, началась она гораздо раньше, лет тридцать назад, и сейчас стремительно двигалась к своему финалу, кровавой точке поставленной промозглой октябрьской ночью 1988-го, когда поселку суждено было содрогнуться от нового, до сей поры небывалого, ужаса.

Дома в Мурюке спланированы под две, а иногда и четыре семьи. При таком тесном соседстве о неприкосновенности личной жизни не может быть и речи, а о соседях знаешь, порой, куда больше, чем хотелось бы. Но отдельные входы и участки, разделенные невысокими заборами, дарили некую иллюзию уединения, давая возможность смириться со всем остальным. Галкина семья делила дом с бобылем Кешей. Сорокалетний Кеша, похоронив родителей, так и не собрался жениться. Скотины он не держал, жил с двумя лайками, которых держал для охоты. Служил Кеша на обслуживании генератора местной электростанции, работавшей на дизельном топливе. И был бы мужик личностью совсем ничем не примечательной, если бы не одна небольшая странность. Питал Кеша странную слабость к селёдке.

Изредка в поселковом магазине выбрасывали иваси. Прознав про это, Кеша бежал к магазину и весь день обивал тамошний порог. Редкие продукты, а в Мурюке все продукты, за исключением хлеба, сахара, пшена, грузинского чая и каменных карамелек, были редкими, распределялись на весь поселок и выдавались строго по килограмму в одни руки. Кеша приставал к покупателям, вызнавая, нужна ли им сельдь, и если нет, просил взять на него. К вечеру шел Кеша домой с большим мешком, остро пахнущим пряным рассолом. В остальное время он выменивал селедочные очистки у поворов на заячьи тушки, грибы и кедровые орешки. Хобби, хоть и странное, но вполне безобидное. Моя соседка по подмосковной даче удобряет помидоры мойвой, не объявлять же ее сумасшедшей из-за этой ее странности, правда?

Как-то утром, слонявшаяся по двору без дела и изнывающая от скуки Галка, заприметила соседа, вышедшего с ведром из дома и озиравшегося по сторонам. Оглядевшись, мужик направился в конец длинного участка, примыкавшего к тайге, где высилось темное здание старой бани, не топившейся лет сто как. Любопытная Галка, взбудораженная странным поведением Кеши, присела и поползла вдоль забора, пытаясь разглядеть сквозь узкие щели, что же такое задумал сосед. Сосед тем временем отомкнул тяжёлый амбарный замок и, ещё раз оглянувшись на предмет возможных соглядатаев, вошёл в баню. Из бани, как померещилось девчонке, раздалась возня и чавканье. Кеша вышел, повернул ключ, подергал замок и ушёл в дом. Когда Галка, караулившая у окна, заметила, что сосед покинул дом, направившись в сторону магазина, она быстренько выскочила на двор, сунув голые ноги в калоши, лаской метнулась к соседской бане. Поскреблась в дверь и, разобрав ответное поскребывание, опрометью бросилась к сараю за ломиком.

Навесные замки, а иных в Мурюке отродясь не водилось, вешают от честных людей. Это некие условные обереги, служащие намекнуть на тайну личной жизни и право собственности, несущие функцию скорее рекомендательную, чем практическую. Любой школьник в Мурюке знал, как ловко одним движением вытянуть проушину из доски или бревна, и как вставить её обратно, не оставив и следа. Нет, ребятня в поселке не промышляла грабежами, однако часто теряла ключи, и порой это был единственный способ не остаться куковать на улице.

Мать, задержавшаяся на работе, нашла дом пустым, а двери открытыми. Даже для Мурюка, где постоянно что-то происходило, пропажа девочки-подростка было делом чрезвычайным. К поискам приступили незамедлительно. Искали всю ночь, день и часть следующей ночи. Несколько групп, и Кеша с составе одной из них, прочесывали тайгу. Другие искали в поселке и на лесопилке, цепью шли вдоль течения Китата, реки протекавшей через поселок. Искали бы и дальше, если б не внезапная и небывалая для октября, гроза, накрывшая поселок. Ветер ломал сучья сосен и хлестал кинжальным дождем. Небо разрывалось от всполохов, сопки содрогались от громовых раскатов, вызвавших обвалы в каменистых распадках. Сразу в трёх сторонах поселка наблюдали шаровую молнию. Первая угодила в барак поселенцев и, разорвавшись, спалила строение с людьми, бывшими внутри, в считанные минуты. Вторая влетела в кухонную форточку Марьи, соседки старой Глухарихи. Та застыла каменным изваянием, сидя на табурете у печи. Огненный шар замер, помедлил, и, описав круг по помещению, вылетел обратно, оставив помертвевшую от страха Марью, да вонь жженого камня. Третья молния ударилась об угол Кешиной бани, отскочила и ушла в землю.

Весь Мурюк наблюдал, как рухнула крыша барака, погребя под собой около сорока душ поселенцев. Пожар на Кешином участке заметили не сразу, а увидев, бросились туда. Баня стояла вплотную к лесу, и стоило ветру перекинуть огонь на ветви ближайших сосен, запылала бы тайга, а тогда и поселку конец. Но здесь пожар был иным. Языки пламени лениво облизывали переднюю часть сруба, пробовали дерево на вкус, не спеша взвиться огненным вихрем в темное ночное небо. Но дверь уже занялась, и пока Кешу оттаскивали, он успел серьезно обгореть. Пожар затушили. Запах гари, под низким, почерневшим потолком, заглушал зловоние экскрементов и гнилой селёдки. Сильно несло палёным волосом, жареным на углях мясом и медью свежей крови. На подстилке из нечистот и рыбьих кишок, широко разбросав тонкие белые ноги, лежала Галка. Живот ее от паха до груди был вспорот. В свете фонарей перламутрово блестели гроздья выпавших внутренностей. В углу жался, поскуливая, диковинный зверь. Когда зверя, визжащего и бешено вращающего белками глаз, вытащили на улицу, выяснилось, что зверь сильно смахивает на человека, но покрыт редким рыжим волосом, морда заросла густой бородой, а скрученные, совсем как людские пальцы, оканчиваются длинными кривыми когтями.

—Не убивайте, не убивайте, люди добрые, — выл Кеша, катаясь по земле, — Как же можно? Это же сыночек, родная кровь! — рыдал мужик, хватаясь за сапоги, вбивающие тело найденыша в жидкую, хлюпающую грязь двора. Дождь смешивался на лицах со слезами, заглушал глухие, чавкающие удары, замывал кровавые следы на жухлой траве.

Это перевод истории с Reddit

На бетонном полу подвала мои ботинки намертво прилипали. С серых балок свисали клочья чего-то — то ли паутины, то ли порванной изоляции. Толпа была настолько плотной, что я не мог пошевелиться, а по лестнице продолжали спускаться ещё больше людей в масках и полуприкрытой одежде. Как студент-медик я понимал, что стоять так близко к колонкам — верный способ остаться без слуха…

Но я просто радовался: это была моя первая настоящая студенческая вечеринка.

Полуголый парень с чёрными кудряшками встал на руки, обхватив пивной кег, и выгнулся идеальной стойкой. Он осушил столько пива, что меня тошнило уже от одного вида, а потом кувырком нырнул в визжащую толпу. Это был мой сосед по комнате, Бретт Харрисон Третий, и именно благодаря ему меня в ту ночь вообще позвали.

Правда заключалась в том, что я никогда не чувствовал себя своим ни в этом элитном университете, ни даже в этой стране. Мои родители переехали в США из Японии через пару недель после моего девятого дня рождения. Я был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, что навсегда оставляю дом и друзей, но всё же слишком мал, чтобы воспринимать перемены как шанс.

Все вокруг казались гораздо громче и агрессивнее, еда — жирной или приторной, а большинству одноклассников, казалось, попросту плевать на учёбу. Каждую ночь я молился, чтобы родители передумали и вернули меня обратно…

Но их решение было окончательным.

По их мнению, моё будущее уже расписано: окончить американскую школу, поступить на медицину в топовый вуз и делать солидную, высокооплачиваемую карьеру где захочу. Разве я не вижу, чем они жертвуют ради такого единственного шанса?

Одноклассники не понимали, под каким давлением я нахожусь, и почему для меня учёба важнее тусовок. Ко второму курсу я уже смирился с тем, что буду жить без друзей… и тут заселился Бретт.

Ему было всё равно, что я вечно торчал над учебниками: он закидывал ноги на стол и болтал, будто я его внимательно слушаю. Сколько бы раз я ни отказывался, он продолжал звать меня с собой. Я знал: Бретту нужен не друг, а зритель, — но даже такое «общение» было приятно.

Сейчас же он осушал бутылку джина и разбивал её о собственную голову — по причинам, понятным только в стране Бретт-Лэнд. Я поражался, сколько алкоголя он может влить в себя, и в ту ночь — на обратном пути с вечеринки — наконец решился спросить, в чём его секрет.

Это дар, — подмигнул Бретт. Увидев, что я ничего не понял, он остановился под уличным фонарём и уставился на меня. — Ты серьёзно не знаешь? Никогда не слышал о Дарителе? Звучало как начало глупой шутки, но Бретт был абсолютно серьёзен. Ветер гнал хрустящие, сухие листья по безлюдной ночной улице, пока сосед начал рассказ.

По словам деда Бретта, первого в их семье, кто учился в нашем университете, легенда о Дарителе была стара, как кампус. Он появлялся лишь между полуночью и рассветом, да и то только тем студентам, которые в одиночку боролись с какой-то проблемой.

Бретт утверждал, что встретил Дарителя, когда блевал в мусорку возле спортцентра: его тогда мучила лишь мысль — суметь пить сколько угодно без последствий. Почувствовав чьё-то присутствие, он обернулся и увидел пару лакированных чёрных туфель. Незнакомец долго молчал, а потом сказал, что нужное Бретту лежит в верхнем ящике его стола. Позже там и правда обнаружилась баночка крошечных красных таблеток. Стоило проглотить одну перед вечерухой — и всё: сколько бы Бретт ни пил, его окутывал приятный, безнаказанный кайф.

Разложив рассказ по полочкам, я решил, что на самом деле сосед нарвался на барыгу, в чёрном ауте доковылял домой и заполнил провалы в памяти дедовской байкой. Лишь одно звено цепочки было логичным: получив право желать что угодно, Бретт Харрисон Третий, конечно же, пожелал средство от похмелья. Когда я спросил, чего Даритель потребовал взамен, Бретт только прищурился: это же подарок, да? Подарки должны быть бесплатными.

Через пару минут он заметил знакомых девушек, перебежал дорогу и оставил меня идти к общежитию одному. Я не обиделся: будь у меня его уверенность, поступил бы так же. Бредя к кампусу с руками в карманах, я задумался о Дарителе. Если бы он вышел ко мне сейчас, чего бы я попросил? Чёткого ответа у меня не было — тогда, по крайней мере.

После той ночи я стал всё чаще тусоваться с Бреттом. Я твердил себе, что наконец раскрываюсь, но настоящие причины были сложнее. Шёл третий курс, занятия стали жёстче, оценки падали, и единственный способ притвориться, будто всё под контролем, — полностью игнорировать проблему.

Когда я всё же взглянул правде в глаза, оказалось хуже, чем я думал. Я рисковал потерять стипендию, а в отличие от Бретта не имел семьи-миллионера, чьи пожертвования гарантировали диплом. Дело было не в том, что я вылечу из вуза: жертва родителей —

И всё, от чего я отказался ради их ожиданий, —

Всё это оказалось бы зря.

Спастись мог лишь один путь: набрать 97 % и выше на финальном экзамене. Проблема — я сомневался, что вообще сдам, не то что получу почти максимум. Вскоре меня уже не спасали даже вечеринки Бретта.

Я начал бродить по ночам, не замечая ни погоды, ни дорог. Шёл через пустые парковки, между тёмных зданий, открывая уголки кампуса, о которых и не подозревал… и так я наконец встретил Дарителя.

Холодало, и я стал брать в термос кофе. В ту ночь я присел на скамейку за электростанцией университета, чтобы сделать пару глотков. Зачем скамейка стояла меж сетчатого забора и дикой рощи — загадка, но место казалось подходящим для передышки.

Я уже собирался идти, когда заметил фигуру у угла забора. На фоне света станции не было видно лица: лишь старомодный зонт, мешковатый серый костюм… и блестящие чёрные туфли.

Незнакомец прихрамывая двинулся ко мне. Вместо сочувствия я ощутил страх: опустил взгляд, надеясь, что он пройдёт мимо—

Но он сел рядом.

Как он пересёк расстояние за несколько секунд — понятия не имею. Я уставился в землю: нутро подсказывало, что если гляну ему в лицо, мне это не понравится.

Не ходи на экзамен в пятницу, — прохрипел он, голосом, от которого ледяной холод прошёл по спине. — Пропустишь — и получишь лучший балл на курсе. Гарантирую. Не успел я ответить, как он рывком поднялся и захромал в темноту. Вся встреча длилась меньше двух минут, и когда всё кончилось, я уже сомневался, было ли это наяву. Так выглядит безумие?

До экзамена оставалось два дня, и каждую минуту я разрывался, что делать. Половина меня верила, что это был Даритель, другая считала всё галлюцинацией от стресса. В четыре утра в день теста я застонал, перевернулся и выключил будильник. К чёрту, подумал я. Всё равно провалюсь — почему бы не дать Дарителю показать чудо?

Проснулся я за двадцать минут до начала экзамена. Не зная, чем заняться, пошёл в столовую позавтракать. По пути столкнулся с Бреттом. Он почесал голову, увидев меня: разве у тебя сегодня тест?

Я подмигнул: даритель позаботится. Бретт побледнел: я никогда не видел его таким серьёзным. Он положил мне руку на плечо: тебе надо идти на экзамен, — шепнул он.

Я побежал. Хотя не понимал, зачем бегу — вероятно, уже поздно. Предупреждал ли Бретт, что его история чушь, или дело было страшнее? Подарок обернулся кошмаром? Не было времени гадать: я подскользнулся на плитке второго этажа корпуса и влетел как раз, когда шестнадцать моих одногруппников заходили в аудиторию.

Постой. Шестнадцать?!

Нас в группе по органической химии III — шестнадцать… считая меня. Что-то было странным в парне, стоящем в тени в конце очереди, но я поверил лишь, когда он вышел на свет.

Это был… я. Точная копия. Мы встретились одинаковыми глазами, и его рот растянулся в слишком широкую, злую улыбку.

Я онемел. Двойник зашёл в аудиторию. Дверь заперли; тест начинался. Но результаты вдруг перестали волновать. Нужно найти Бретта. Нужно понять, что творится.

Бретта не было ни в столовой, ни в спортцентре, где он обычно проводил пятничное утро, гоняя пинг-понг. Общежитие я проверил последним, и к тому времени прошло больше двух часов. Экзамен, хорошо или плохо, завершился.

В фойе Лидия, дежурная, поднялась, когда я подошёл к лестнице; я видел её каждую пятницу, но вдруг ей понадобилось проверить мой студенческий билет. Я достал кошелёк, протянул ID; она изучила пластик, подозрительно прищурилась.

Сэр, — сказала она, — этот пропуск истёк в 1997-м. Общежитие только для действующих студентов. Придётся вас попросить выйти. Её рука потянулась к телефону. Она боялась меня, собиралась вызвать охрану! Я пятился, стараясь выглядеть безобидно, и глянул на документ.

Я не узнал в нём ничего. Ни фото, ни даты рождения, ни адреса. И не только это: мои руки тоже были чужие — загорелые, волосатые, обгрызанные ногти, бледный шрам-червяк, о котором я не помнил.

Я бросился в ближайший общедоступный туалет на первом этаже административного здания. Хоть я уже догадывался, что увижу в зеркале, шок был таков, что ноги подкосились. Уцепившись за раковину, я смотрел на отражение незнакомца.

Кто я?

И кто — или что — заняло моё место?

Недалеко был компьютерный класс: даже если мою внешность украли, у меня оставались логины, и я мог выяснить, кем стал. Я ввёл данные чужого студент-ID.

Терренс Уитт.

Рождён: 8 июля 1976.

Адрес платежей: Нэшвилл, Теннесси.

Сразу стало ясно, что Терренс Уитт — пропавший. Ему было двадцать один, когда он исчез из библиотеки университета туманной весенней ночью. Камеры засняли, как он зашёл, но не вышел, и форумы были полны догадок.

Писали, что он мог заблудиться в лабиринте подвального ремонта и быть замурован в стенах; другие считали, что Терренс влез в кампусную наркоту и задолжал не тем людям.

У меня появилась своя теория, связанная с Дарителем. Я посмотрел на лицо Терренса — моё новое лицо — на потрёпанном ID.

Терренс… бедняга… какой подарок ты хотел?

Семья Уиттов оставила номер для информации, и хоть сайт не обновлялся с начала 2000-х, я решил, что терять нечего.

Я ошеломлённо услышал, как трубку сняли на третьем гудке.

Старушка на другом конце оказалась матерью Терренса; она держала номер все эти годы. Я спохватился: надо дать информацию, прежде чем расспрашивать. Я быстро спросил, есть ли у её сына маленький белый шрам на левой руке. Реакция была такой радостной и полной надежды, что сердце сжалось. Да! — воскликнула она. Вы его видели?

Я сказал, что возможно, но сперва должен спросить: знала ли она, почему сын мог захотеть исчезнуть? Что-нибудь его беспокоило тогда?

Знаете, — наконец сказала миссис Уитт, — вы первый, кто позвонил за тринадцать лет. Наверное, нет вреда, если я расскажу. Терренс… не хотел бросать университет. Он мечтал остаться и закончить PhD, но мой муж — упокой Господь его душу — требовал, чтобы сын вернулся домой и занялся семейным бизнесом. Вы… вы думаете, это может быть связано с его исчезновением?

Я бормотал, что должен идти, что позвоню, когда узнаю больше. Голос миссис Уитт ещё звенел в ушах, пока я представлял:

Терренс, разочарованный, бродит по библиотеке. Поздний час, почти никого. Люминесцентные лампы жужжат. Мерзкий серый ковёр глушит шаги.

Кто-то кашляет за стеллажом.

Через щель между книг шепчет чужой голос.

Он обещает Терренсу, что тот сможет остаться в вузе, если выполнит пару простых указаний.

Разве не прекрасный подарок?

Охранник из здания услуг наблюдал за мной через стекло класса. Он что-то сказал в рацию, и я поспешил к заднему выходу. Я направился в парк в центре кампуса: если полиция ищет меня, там легче затеряться.

Парк представлял собой чашу с сеткой тропинок, половину из которых скрывали кусты, узловатые старые деревья и стены амфитеатра. Листья опали недели назад, но укрытия хватало… надеялся.

В пятничный вечер парк был почти пуст. На скамейке впереди сидели парень и девушка, головы соприкоснулись, будто они шептались, но чем ближе, тем неладнее казалась сцена. Девушка отклонялась, парень мертвой хваткой держал её за запястье. Он удерживал её, и хотя не слышно, что он шептал, было ясно, что ей не нравится.

Когда я увидел лицо парня, понял: сколько бы ни прошло времени, я не привыкну видеть своё тело в чужих руках. С ужасом узнал и девушку: Ракель. Она мне нравилась с первого курса, но я так и не заговорил с ней.

Только подумай, что будет, если откажешь, — шипел мой двойник ей в ухо. — Что скажут родители? Ты не хочешь, чтобы я стал твоим врагом…

Я заставил себя подойти и спросить, всё ли в порядке. Моё собственное лицо злобно зыркнуло, и мне показалось, что глаза двойника почернели до бездны. Судя по крику Ракель, она тоже это видела.

— Убери руки, псих! — крикнула она и убежала. Двойник встал, щёлкнул шеей… и ударил меня в живот.

Дыхание выбило, я рухнул в мокрую траву. Двойник навалился, вдавил лицо в грязь.

— Это моя жизнь, МОЯ, и ты её не получишь. Понял?

Я задыхался, рот наполнился запахом сырой земли и гнили…

— ЭЙ! — кто-то крикнул, и тяжесть исчезла. Подбежали шаги; я выплюнул чёрную слизь.

Это был охранник из здания услуг. Коренастый мужчина поднял меня, отряхнул, спросил, в порядке ли я. Убедившись, что не помираю, он кивнул на парковку за пределом кампуса.

— Я давно тебя пасу, — буркнул он. — С тех пор как объявился, одни проблемы. Ещё раз увижу — задержу за вторжение. Ясно?

Я кивнул; выбора не было.

Без денег и доказательств личности я бродил по серым улицам до заката. К вечеру сирены заставили обернуться к винному магазину у границы кампуса. Четверо копов тащили орущего студента. Это был Бретт!

Когда я добежал, его уже увезли. Хозяин магаз и кассир стояли снаружи, курили, качали головами. С тяжёлым чувством я спросил, что произошло. Хозяин — седой старик в белом переднике — сказал, что не видел такого.

Бретт ввалился пятнадцать минут назад, бубня, что ему нужно «ещё». Он отвинтил виски, осушил бутылку, затем вторую. Пока кассир сообразил, он прикончил пять и не выглядел пьяным. Когда владелец попытался остановить его, Бретт разбил бутылку и пригрозил осколками… и продолжал пить. Даже когда полицейские скрутили его, он пытался слизать последние капли с пола. Язык, порезанный стеклом, оставил кровавую мазню.

Если Бретт умрёт по пути в больницу, спишут на отравление алкоголем, но я знал истину. Его «дар», как и мой, как и подарок Терренса, изначально был извращён. Он хотел трюк для вечеринок, а получил нечто голодное, требующее подпитки. Если Бретт не насытит дар, тот поглотит его. А мой так называемый «подарок»? Что мой двойник делает с моим именем и телом сейчас?

Нужно снова найти Дарителя.

Я вернулся в кампус под покровом ночи и к двум часам обошёл его трижды. Ноги ныли, глаза слипались, изо рта валил пар. Я проходил подземный переход парковки, когда услышал позади постукивание зонта. Медленно обернулся — и в единственном жёлтом свете увидел Дарителя лицом к лицу.

Там, где должны быть глаза, нос и уши, зияли пустые впадины. Его неуклюжие движения я понял: конечности были вывернуты назад. Но он был быстр: быстрее невозможного. Свет мигнул, я моргнул — и вот его лицо в дюймах от моего.

— Что такое? — прохрипел он через серые беззубые дёсны. — Тебе не нравится подарок?

Я подавил крик; Даритель издал глухое бульканье, похожее на смешок. — Можешь вернуть его, знаешь ли. Нужно лишь одолжение взамен…

Я заставил губы шевельнуться и спросил, чего он хочет.

— О, пустяки. Убей меня.

Я остолбенел.

— Видишь бетонный кирпич? — продолжил он. — Разбей им мой череп. Снова и снова, пока ничего не останется. Сделаешь — двойник исчезнет. Ты снова станешь собой. Идёт?

Я замялся: он буквально просил убить… и где подвох? Верну тело — но сгнию в тюрьме? Или расплата окажется хуже?

Я представил вечность в теле Терренса Уитта, наблюдая, как мой двойник творит ужасы моим именем. Представил родителей, смирительную рубашку, если я попытаюсь рассказать правду. Хуже этого быть не может… правда?

Я увидел кирпич, окружённый лужами и мусором. Словно притягивал. Я сглотнул — горло пересохло. Сказал Дарителю повернуться.

Я поднял кирпич и глубоко вдохнул. Пока не думаю, это всего лишь забить гвоздь или отбить мясо. Он сам просил… и я махнул.

Он рухнул от первого удара, но я не остановился. Закрыв глаза, стискивая зубы, бил, пока сил поднять кирпич не осталось. Хлюпающий звук заставил открыть глаза.

Даритель… смеялся… и это ещё не всё. Что-то шевелилось под кожей. Нет — сама плоть менялась, принимая облик другого. Кого-то, кого я узнал. Я перевернул тело носком ботинка… и увидел изуродованное лицо Терренса Уитта.

Ничего не понимаю. Если Терренс был Дарителем всё это время, откуда взялась легенда?

Где-то вдали залаяла собака. Тело Терренса — месиво, в руке у меня орудие убийства, любой мог появиться. Главное — смыться и избавиться от улик. Пятна на тёмной куртке не бросались в глаза; да и я сомневался, что это кровь. Маслянистая чёрная жидкость впитывалась в ткань и кожу вместо того, чтобы стекать. Передёрнувшись, я вытер, что смог, и поспешил в общежитие.

Пятнадцать минут спустя я перешагнул порог фойе. Момент истины. Лидия подняла глаза и мягко улыбнулась. Она узнала меня! Достаточное доказательство, что я снова сам.

Я бросил испачканную одежду на полу в комнате, завернул в полотенце и пошёл в душ. Общие душевые пахли плесенью, хлоркой и перебором одеколона, но той ночью это казалось раем. Под горячей водой я чувствовал себя возрождённым. Завтра будет новый день. Кошмар окончен.

Уверенность держалась ровно до тех пор, пока я не вернулся в тёмную комнату. Одежды, кучей брошенной на полу, не было. На её месте лежал серый шёлковый костюм, чёрный зонт и пара начищенных туфель. Я прижал руку к рту. Зуб зашатался и выпал. Я наконец понял сделку, которую заключил с Терренсом, ту же, что он заключил с Дарителем до него.

Это лишь вопрос времени. Я чувствую, как глаза проваливаются в орбиты, а локти и колени начинают выгибаться не в ту сторону. На этом кампусе Даритель был всегда —

и будет всегда.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Это перевод истории с Reddit

Старый дом вздохнул вокруг меня. Это были не просто скрипы и стоны строения, оседающего после десятилетий, — это больше напоминало усталый выдох. Десять лет. Прошло десять лет с тех пор, как я в последний раз спал под этой крышей, с тех пор, как аромат маминого воскресного жаркого или папиного трубочного табака был обычной частью моей жизни. Теперь они собирались переехать в жильё поменьше. Табличка «Продаётся», вбитая в заросший передний газон, казалась надгробием части моего прошлого. Они попросили меня (32M) и мою сестру Сару приехать и устроить последний разгреб — тот самый ненавистный разбор пожизненных накоплений.

Сара уже орудовала на кухне: её практичность позволяла быстро принимать решения. Я же, наоборот, почти против воли потянулся наверх, к комнатам, где памяти было плотнее всего. Моя старая спальня оказалась предсказуемой капсулой времени: выцветшие постеры групп, коллекция теперь уже устаревших видеоигр, застывший запах подростковой тоски и дешёвого дезодоранта. Быстрый осмотр, мысленная пометка о паре вещей, которые стоит сохранить, — и я вышел.

Дверь в комнату моего младшего брата Тома была чуть приоткрыта. В тёмный коридор проливалась полоска пыльного света. Том. Ему было семь, когда он погиб, яркая, безграничная искра, погасшая из-за глупой, бессмысленной велоаварии на Холме Миллера. Мне тогда было двенадцать, я стоял на пороге подросткового возраста, уже слишком крутой, слишком погружённый в собственный мир. Его смерть расколола нашу семью так, что трещины так и не заросли. Тишина в его комнате всегда ощущалась иначе, тяжелее.

Я толкнул дверь. Воздух внутри был заметно холоднее, чем в остальном доме: неподвижный, густой от запаха старой бумаги, пыли и чего-то ещё… едва уловимого, почти цветочного аромата сухого попурри, что казалось странным. Мама убрала большую часть его одежды и личных вещей много лет назад, пытаясь притупить острые края горя. Оставались лишь те предметы, что оказались слишком ценными, чтобы выбросить, но слишком болезненными, чтобы выставлять на виду. Коробки были сложены аккуратно, подписаны маминым аккуратным почерком: «Tom — Schoolwork», «Tom — Art», «Tom — Toys».

Я обвёл комнату взглядом. Обои, выцветшие и отклеившиеся в одном углу, всё ещё несли весёлые ракеты и планеты, которые он выбирал с таким восторгом. Под окном стоял маленький деревянный стол, поверхность которого была испещрена древними следами восковых мелков. Казалось, будто я шагнул в фотографию: всё застыло во времени.

Я опустился на колени перед коробкой с надписью «Tom — Favorite Toys». Пальцы дрожали, когда я поднял крышку. Внутри, среди сплетения пластиковых динозавров и разномастных кубиков LEGO, лежал Captain Claws.

Ком горлом. Captain Claws. Плюшевый тигр с рыжими полосами, постоянно носящий потрёпанную трёхугольную пиратскую шляпу. Том любил этого тигра с яростной, непоколебимой преданностью. Он носил его везде. Во дворе устраивались грандиозные пиратские приключения, где Captain Claws всегда был верным первым помощником. Я отчётливо помнил истерику, когда один из ярко-зелёных стеклянных глаз выпал. Папа, проявив нежную изобретательность, пришил на его место большую чёрную четырёхдырочную пуговицу от пальто. Асимметрия лишь заставила Тома любить его ещё сильнее.

Я не вспоминал о Captain Claws много лет. Теперь он казался меньше, чем в памяти, а ярко-оранжевая шерсть выцвела до тусклого абрикосового. Шляпа обтрепалась ещё сильнее, единственное перо давно исчезло. Что-то в нём, лежащем среди обломков прерванного детства, внушало глубокую печаль.

Колеблясь, я поднял его. Он оказался удивительно тяжёлым, плотнее, чем я помнил, а ткань под пальцами неприятно жёсткой, словно внутри было что-то твёрдое, а не просто мягкий наполнитель. По привычке я слегка сжал его плюшевый живот — жест, которым когда-то успокаивал Тома после кошмаров.

Тут я это услышал.

Тихое, едва различимое жж-жик, будто крошечные шестерёнки сцепились, за которым последовал мягкий щелчок. Моя рука замерла. Я задержал дыхание, прислушался. Тишина. Лишь далёкий грохот посуды — Сара работала внизу, — и жалобный вздох ветра за мутным окном.

«Наверное, показалось», — пробормотал я, покачав головой. Скорее всего, дом просто скрипит или мышь в стенах. Я уже собирался положить Captain Claws обратно, когда, поддавшись порыву, сжал его снова, сильнее, в том же месте.

Жж-жик… щёлк. А затем — голос.

Он был таким тихим, что я едва его уловил. Детский шёпот, искажённый и звонкий, как запись из дешёвого сломанного динамика.

— Мииики…?

Кровь застыла в жилах. «Майки». Никто не называл меня Майки уже двадцать лет. Только Том. Двенадцатилетний я требовал «Майкл» или «Майк», смущаясь детского прозвища. Но Том, в своей невинной настойчивости, оставался при «Майки».

Сердце забилось так яростно, что, казалось, готово вырваться из груди. Это было невозможно. Captain Claws — обычная плюшевая игрушка. В ней никогда не было электроники, никаких звуковых модулей, батареек. Я бы знал. Том свёл бы нас с ума, если бы они были.

Руки дрожали, когда я переворачивал тигра, судорожно ощупывая швы, спину, живот, ища скрытый отсек для батареек, прорезь для голосового блока — хоть что-нибудь. Ничего. Только потёртый плюш, тугие стежки и тот единственный пуговичный глаз, безразлично уставившийся на меня.

— Ладно, — вслух сказал я натянутым голосом, старательно вбивая в интонацию рациональность, которой не чувствовал. — Ладно, Майкл, ты устал. Ты на взводе. Этот дом полон воспоминаний. Тебе мерещится.

Но даже произнося это, я знал. Этот жужжащий звук. Этот голос. Они были слишком реальны.

Я аккуратно поставил Captain Claws на стол Тома, рядом с выцветшей фотографией, где тот, беззубо улыбаясь, держал тигра, словно трофей. Отступил на шаг, потом ещё, не сводя глаз с игрушки. Она сидела неподвижно, однако оба глаза — стеклянный и пуговичный — казались следить за каждым моим движением.

— Привет? — прошептал я, чувствуя себя последним идиотом. — Том? Это… это ты?

Тишина растянулась, густая, вязкая. Слышалось только моё прерывистое дыхание. Я уже собрался повернуться, уйти, списав всё на горе и разыгравшееся воображение, когда игрушка заговорила снова. Без жужжания. Просто голос, чуть яснее, менее звонкий, но всё ещё неоспоримо Томов.

— Холодно, Майки. Где мама?

Меня накрыла тошнота. Это был не обман чувств. Это было реально. Интонация, лёгкая шепелявость на «с» — это был он.

Я отступил ещё, пока плечи не упёрлись в дверную раму.

— Этого не может быть, — выдохнул я.

Игрушка молчала долго, мучительно. Цветочный запах будто усилился, приторно сладкий. Затем её голова накренилась, дёрганым, кукольным движением, совершенно не свойственным плюшевой зверушке.

— Ты был занят, Майки, — сказала она. Голос Тома теперь звучал совершенно отчётливо, без механических примесей, но в нём была тихая, разрывающая душу укоризна. — Ты не смотрел.

Из меня как будто вышибло воздух. День его аварии. Слова отозвались в голове, фантомной болью вины, что я несу уже два десятилетия. Он так хотел показать мне «суперкрутой трюк» на новом велосипеде, гордо заявив, что может ехать без рук. Я был со старшими друзьями, отчаянно пытаясь выглядеть крутым, вписаться. Мои последние слова ему, нетерпеливые, отрывистые, были: «Потом, Том, я занят. Иди играй». Он укатил вниз по Холму Миллера один, слегка покачиваясь, маленькая фигурка удалялась. Этот образ прожёг память.

Горячие, неожиданные слёзы защипали глаза. Вина, всегда тлеющая под кожей, теперь вспыхнула ярким пламенем.

— Я… мне так жаль, Том, — выдавил я, голос сорвался. — Прости, пожалуйста, прости.

Голова Captain Claws накренилась снова, пуговичный глаз блеснул в тусклом свете. Из него донёсся странный мягкий звук, словно шевеление ткани, почти вздох.

И затем он произнёс слова, окончательно разбившие хрупкое самообладание, слова, от которых жилы заледенели, слова, значащие, что я никогда, ни за что не вернусь в тот дом, даже чтобы помочь родителям упаковаться.

Тем самым идеально воспроизведённым семилетним голосом, голосом моего давно умершего брата, он прошептал, пугающе безмятежно:

— Всё в порядке, Майки. Теперь ты можешь остаться и играть со мной. Навсегда.

Я не закричал. Я даже не вдохнул. Я просто развернулся и помчался. Выбежал из комнаты, не смея оглянуться, захлопнул дверь так, что, наверное, сотряс весь дом. Наполовину сбежал, наполовину скатился по лестнице, мимо ошарашенной Сары, спросившей, что случилось. Я пробормотал что-то о внезапной слабости, о том, что нужен свежий воздух.

Я не остановился, пока не оказался снаружи, задыхаясь на потресканном подъездном пути, где табличка «Продаётся» насмехалась надо мной. Сердце било настолько яростно, что казалось запертым диким птицей.

Я больше не заходил в комнату Тома. Не смог. Я придумал оправдания родителям, сказал, что разобрал нужное, что из вещей Тома мне достаточно воспоминаний. Они смотрели странно, но были слишком поглощены стрессом переезда, чтобы допрашивать.

Дом должны продать в следующем месяце, дата сделки уже назначена. Иногда, поздно ночью, когда мир замирает, я думаю о Captain Claws, сидящем одиноко в пыльной тишине той холодной комнаты. Часть меня, рациональная, убеждает, что это был вызванный стрессом глюк, кошмар наяву, порождённый скорбью и жутким старым домом.

Но другая часть, холодная и уверенная, знает, что я слышал. Знает, что эта игрушка — или что бы там ни жило внутри — всё ещё там. Ждёт. И меня ужасает мысль о том, что будет, если у новых хозяев окажется ребёнок. Или если они тоже решат перерыть оставленные вещи.

С тех пор я толком не сплю. Каждый скрип в моей квартире слышится, как жужжание шестерёнок. Каждый детский голос на улице заставляет вздрагивать. Потому что я всё ещё слышу его, будто он рядом: тот невинный, детский голос, приглашающий меня в игру, в которую я никогда не хочу играть.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6