CreepyStory

Это перевод истории с Reddit

На бетонном полу подвала мои ботинки намертво прилипали. С серых балок свисали клочья чего-то — то ли паутины, то ли порванной изоляции. Толпа была настолько плотной, что я не мог пошевелиться, а по лестнице продолжали спускаться ещё больше людей в масках и полуприкрытой одежде. Как студент-медик я понимал, что стоять так близко к колонкам — верный способ остаться без слуха…

Но я просто радовался: это была моя первая настоящая студенческая вечеринка.

Полуголый парень с чёрными кудряшками встал на руки, обхватив пивной кег, и выгнулся идеальной стойкой. Он осушил столько пива, что меня тошнило уже от одного вида, а потом кувырком нырнул в визжащую толпу. Это был мой сосед по комнате, Бретт Харрисон Третий, и именно благодаря ему меня в ту ночь вообще позвали.

Правда заключалась в том, что я никогда не чувствовал себя своим ни в этом элитном университете, ни даже в этой стране. Мои родители переехали в США из Японии через пару недель после моего девятого дня рождения. Я был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, что навсегда оставляю дом и друзей, но всё же слишком мал, чтобы воспринимать перемены как шанс.

Все вокруг казались гораздо громче и агрессивнее, еда — жирной или приторной, а большинству одноклассников, казалось, попросту плевать на учёбу. Каждую ночь я молился, чтобы родители передумали и вернули меня обратно…

Но их решение было окончательным.

По их мнению, моё будущее уже расписано: окончить американскую школу, поступить на медицину в топовый вуз и делать солидную, высокооплачиваемую карьеру где захочу. Разве я не вижу, чем они жертвуют ради такого единственного шанса?

Одноклассники не понимали, под каким давлением я нахожусь, и почему для меня учёба важнее тусовок. Ко второму курсу я уже смирился с тем, что буду жить без друзей… и тут заселился Бретт.

Ему было всё равно, что я вечно торчал над учебниками: он закидывал ноги на стол и болтал, будто я его внимательно слушаю. Сколько бы раз я ни отказывался, он продолжал звать меня с собой. Я знал: Бретту нужен не друг, а зритель, — но даже такое «общение» было приятно.

Сейчас же он осушал бутылку джина и разбивал её о собственную голову — по причинам, понятным только в стране Бретт-Лэнд. Я поражался, сколько алкоголя он может влить в себя, и в ту ночь — на обратном пути с вечеринки — наконец решился спросить, в чём его секрет.

Это дар, — подмигнул Бретт. Увидев, что я ничего не понял, он остановился под уличным фонарём и уставился на меня. — Ты серьёзно не знаешь? Никогда не слышал о Дарителе? Звучало как начало глупой шутки, но Бретт был абсолютно серьёзен. Ветер гнал хрустящие, сухие листья по безлюдной ночной улице, пока сосед начал рассказ.

По словам деда Бретта, первого в их семье, кто учился в нашем университете, легенда о Дарителе была стара, как кампус. Он появлялся лишь между полуночью и рассветом, да и то только тем студентам, которые в одиночку боролись с какой-то проблемой.

Бретт утверждал, что встретил Дарителя, когда блевал в мусорку возле спортцентра: его тогда мучила лишь мысль — суметь пить сколько угодно без последствий. Почувствовав чьё-то присутствие, он обернулся и увидел пару лакированных чёрных туфель. Незнакомец долго молчал, а потом сказал, что нужное Бретту лежит в верхнем ящике его стола. Позже там и правда обнаружилась баночка крошечных красных таблеток. Стоило проглотить одну перед вечерухой — и всё: сколько бы Бретт ни пил, его окутывал приятный, безнаказанный кайф.

Разложив рассказ по полочкам, я решил, что на самом деле сосед нарвался на барыгу, в чёрном ауте доковылял домой и заполнил провалы в памяти дедовской байкой. Лишь одно звено цепочки было логичным: получив право желать что угодно, Бретт Харрисон Третий, конечно же, пожелал средство от похмелья. Когда я спросил, чего Даритель потребовал взамен, Бретт только прищурился: это же подарок, да? Подарки должны быть бесплатными.

Через пару минут он заметил знакомых девушек, перебежал дорогу и оставил меня идти к общежитию одному. Я не обиделся: будь у меня его уверенность, поступил бы так же. Бредя к кампусу с руками в карманах, я задумался о Дарителе. Если бы он вышел ко мне сейчас, чего бы я попросил? Чёткого ответа у меня не было — тогда, по крайней мере.

После той ночи я стал всё чаще тусоваться с Бреттом. Я твердил себе, что наконец раскрываюсь, но настоящие причины были сложнее. Шёл третий курс, занятия стали жёстче, оценки падали, и единственный способ притвориться, будто всё под контролем, — полностью игнорировать проблему.

Когда я всё же взглянул правде в глаза, оказалось хуже, чем я думал. Я рисковал потерять стипендию, а в отличие от Бретта не имел семьи-миллионера, чьи пожертвования гарантировали диплом. Дело было не в том, что я вылечу из вуза: жертва родителей —

И всё, от чего я отказался ради их ожиданий, —

Всё это оказалось бы зря.

Спастись мог лишь один путь: набрать 97 % и выше на финальном экзамене. Проблема — я сомневался, что вообще сдам, не то что получу почти максимум. Вскоре меня уже не спасали даже вечеринки Бретта.

Я начал бродить по ночам, не замечая ни погоды, ни дорог. Шёл через пустые парковки, между тёмных зданий, открывая уголки кампуса, о которых и не подозревал… и так я наконец встретил Дарителя.

Холодало, и я стал брать в термос кофе. В ту ночь я присел на скамейку за электростанцией университета, чтобы сделать пару глотков. Зачем скамейка стояла меж сетчатого забора и дикой рощи — загадка, но место казалось подходящим для передышки.

Я уже собирался идти, когда заметил фигуру у угла забора. На фоне света станции не было видно лица: лишь старомодный зонт, мешковатый серый костюм… и блестящие чёрные туфли.

Незнакомец прихрамывая двинулся ко мне. Вместо сочувствия я ощутил страх: опустил взгляд, надеясь, что он пройдёт мимо—

Но он сел рядом.

Как он пересёк расстояние за несколько секунд — понятия не имею. Я уставился в землю: нутро подсказывало, что если гляну ему в лицо, мне это не понравится.

Не ходи на экзамен в пятницу, — прохрипел он, голосом, от которого ледяной холод прошёл по спине. — Пропустишь — и получишь лучший балл на курсе. Гарантирую. Не успел я ответить, как он рывком поднялся и захромал в темноту. Вся встреча длилась меньше двух минут, и когда всё кончилось, я уже сомневался, было ли это наяву. Так выглядит безумие?

До экзамена оставалось два дня, и каждую минуту я разрывался, что делать. Половина меня верила, что это был Даритель, другая считала всё галлюцинацией от стресса. В четыре утра в день теста я застонал, перевернулся и выключил будильник. К чёрту, подумал я. Всё равно провалюсь — почему бы не дать Дарителю показать чудо?

Проснулся я за двадцать минут до начала экзамена. Не зная, чем заняться, пошёл в столовую позавтракать. По пути столкнулся с Бреттом. Он почесал голову, увидев меня: разве у тебя сегодня тест?

Я подмигнул: даритель позаботится. Бретт побледнел: я никогда не видел его таким серьёзным. Он положил мне руку на плечо: тебе надо идти на экзамен, — шепнул он.

Я побежал. Хотя не понимал, зачем бегу — вероятно, уже поздно. Предупреждал ли Бретт, что его история чушь, или дело было страшнее? Подарок обернулся кошмаром? Не было времени гадать: я подскользнулся на плитке второго этажа корпуса и влетел как раз, когда шестнадцать моих одногруппников заходили в аудиторию.

Постой. Шестнадцать?!

Нас в группе по органической химии III — шестнадцать… считая меня. Что-то было странным в парне, стоящем в тени в конце очереди, но я поверил лишь, когда он вышел на свет.

Это был… я. Точная копия. Мы встретились одинаковыми глазами, и его рот растянулся в слишком широкую, злую улыбку.

Я онемел. Двойник зашёл в аудиторию. Дверь заперли; тест начинался. Но результаты вдруг перестали волновать. Нужно найти Бретта. Нужно понять, что творится.

Бретта не было ни в столовой, ни в спортцентре, где он обычно проводил пятничное утро, гоняя пинг-понг. Общежитие я проверил последним, и к тому времени прошло больше двух часов. Экзамен, хорошо или плохо, завершился.

В фойе Лидия, дежурная, поднялась, когда я подошёл к лестнице; я видел её каждую пятницу, но вдруг ей понадобилось проверить мой студенческий билет. Я достал кошелёк, протянул ID; она изучила пластик, подозрительно прищурилась.

Сэр, — сказала она, — этот пропуск истёк в 1997-м. Общежитие только для действующих студентов. Придётся вас попросить выйти. Её рука потянулась к телефону. Она боялась меня, собиралась вызвать охрану! Я пятился, стараясь выглядеть безобидно, и глянул на документ.

Я не узнал в нём ничего. Ни фото, ни даты рождения, ни адреса. И не только это: мои руки тоже были чужие — загорелые, волосатые, обгрызанные ногти, бледный шрам-червяк, о котором я не помнил.

Я бросился в ближайший общедоступный туалет на первом этаже административного здания. Хоть я уже догадывался, что увижу в зеркале, шок был таков, что ноги подкосились. Уцепившись за раковину, я смотрел на отражение незнакомца.

Кто я?

И кто — или что — заняло моё место?

Недалеко был компьютерный класс: даже если мою внешность украли, у меня оставались логины, и я мог выяснить, кем стал. Я ввёл данные чужого студент-ID.

Терренс Уитт.

Рождён: 8 июля 1976.

Адрес платежей: Нэшвилл, Теннесси.

Сразу стало ясно, что Терренс Уитт — пропавший. Ему было двадцать один, когда он исчез из библиотеки университета туманной весенней ночью. Камеры засняли, как он зашёл, но не вышел, и форумы были полны догадок.

Писали, что он мог заблудиться в лабиринте подвального ремонта и быть замурован в стенах; другие считали, что Терренс влез в кампусную наркоту и задолжал не тем людям.

У меня появилась своя теория, связанная с Дарителем. Я посмотрел на лицо Терренса — моё новое лицо — на потрёпанном ID.

Терренс… бедняга… какой подарок ты хотел?

Семья Уиттов оставила номер для информации, и хоть сайт не обновлялся с начала 2000-х, я решил, что терять нечего.

Я ошеломлённо услышал, как трубку сняли на третьем гудке.

Старушка на другом конце оказалась матерью Терренса; она держала номер все эти годы. Я спохватился: надо дать информацию, прежде чем расспрашивать. Я быстро спросил, есть ли у её сына маленький белый шрам на левой руке. Реакция была такой радостной и полной надежды, что сердце сжалось. Да! — воскликнула она. Вы его видели?

Я сказал, что возможно, но сперва должен спросить: знала ли она, почему сын мог захотеть исчезнуть? Что-нибудь его беспокоило тогда?

Знаете, — наконец сказала миссис Уитт, — вы первый, кто позвонил за тринадцать лет. Наверное, нет вреда, если я расскажу. Терренс… не хотел бросать университет. Он мечтал остаться и закончить PhD, но мой муж — упокой Господь его душу — требовал, чтобы сын вернулся домой и занялся семейным бизнесом. Вы… вы думаете, это может быть связано с его исчезновением?

Я бормотал, что должен идти, что позвоню, когда узнаю больше. Голос миссис Уитт ещё звенел в ушах, пока я представлял:

Терренс, разочарованный, бродит по библиотеке. Поздний час, почти никого. Люминесцентные лампы жужжат. Мерзкий серый ковёр глушит шаги.

Кто-то кашляет за стеллажом.

Через щель между книг шепчет чужой голос.

Он обещает Терренсу, что тот сможет остаться в вузе, если выполнит пару простых указаний.

Разве не прекрасный подарок?

Охранник из здания услуг наблюдал за мной через стекло класса. Он что-то сказал в рацию, и я поспешил к заднему выходу. Я направился в парк в центре кампуса: если полиция ищет меня, там легче затеряться.

Парк представлял собой чашу с сеткой тропинок, половину из которых скрывали кусты, узловатые старые деревья и стены амфитеатра. Листья опали недели назад, но укрытия хватало… надеялся.

В пятничный вечер парк был почти пуст. На скамейке впереди сидели парень и девушка, головы соприкоснулись, будто они шептались, но чем ближе, тем неладнее казалась сцена. Девушка отклонялась, парень мертвой хваткой держал её за запястье. Он удерживал её, и хотя не слышно, что он шептал, было ясно, что ей не нравится.

Когда я увидел лицо парня, понял: сколько бы ни прошло времени, я не привыкну видеть своё тело в чужих руках. С ужасом узнал и девушку: Ракель. Она мне нравилась с первого курса, но я так и не заговорил с ней.

Только подумай, что будет, если откажешь, — шипел мой двойник ей в ухо. — Что скажут родители? Ты не хочешь, чтобы я стал твоим врагом…

Я заставил себя подойти и спросить, всё ли в порядке. Моё собственное лицо злобно зыркнуло, и мне показалось, что глаза двойника почернели до бездны. Судя по крику Ракель, она тоже это видела.

— Убери руки, псих! — крикнула она и убежала. Двойник встал, щёлкнул шеей… и ударил меня в живот.

Дыхание выбило, я рухнул в мокрую траву. Двойник навалился, вдавил лицо в грязь.

— Это моя жизнь, МОЯ, и ты её не получишь. Понял?

Я задыхался, рот наполнился запахом сырой земли и гнили…

— ЭЙ! — кто-то крикнул, и тяжесть исчезла. Подбежали шаги; я выплюнул чёрную слизь.

Это был охранник из здания услуг. Коренастый мужчина поднял меня, отряхнул, спросил, в порядке ли я. Убедившись, что не помираю, он кивнул на парковку за пределом кампуса.

— Я давно тебя пасу, — буркнул он. — С тех пор как объявился, одни проблемы. Ещё раз увижу — задержу за вторжение. Ясно?

Я кивнул; выбора не было.

Без денег и доказательств личности я бродил по серым улицам до заката. К вечеру сирены заставили обернуться к винному магазину у границы кампуса. Четверо копов тащили орущего студента. Это был Бретт!

Когда я добежал, его уже увезли. Хозяин магаз и кассир стояли снаружи, курили, качали головами. С тяжёлым чувством я спросил, что произошло. Хозяин — седой старик в белом переднике — сказал, что не видел такого.

Бретт ввалился пятнадцать минут назад, бубня, что ему нужно «ещё». Он отвинтил виски, осушил бутылку, затем вторую. Пока кассир сообразил, он прикончил пять и не выглядел пьяным. Когда владелец попытался остановить его, Бретт разбил бутылку и пригрозил осколками… и продолжал пить. Даже когда полицейские скрутили его, он пытался слизать последние капли с пола. Язык, порезанный стеклом, оставил кровавую мазню.

Если Бретт умрёт по пути в больницу, спишут на отравление алкоголем, но я знал истину. Его «дар», как и мой, как и подарок Терренса, изначально был извращён. Он хотел трюк для вечеринок, а получил нечто голодное, требующее подпитки. Если Бретт не насытит дар, тот поглотит его. А мой так называемый «подарок»? Что мой двойник делает с моим именем и телом сейчас?

Нужно снова найти Дарителя.

Я вернулся в кампус под покровом ночи и к двум часам обошёл его трижды. Ноги ныли, глаза слипались, изо рта валил пар. Я проходил подземный переход парковки, когда услышал позади постукивание зонта. Медленно обернулся — и в единственном жёлтом свете увидел Дарителя лицом к лицу.

Там, где должны быть глаза, нос и уши, зияли пустые впадины. Его неуклюжие движения я понял: конечности были вывернуты назад. Но он был быстр: быстрее невозможного. Свет мигнул, я моргнул — и вот его лицо в дюймах от моего.

— Что такое? — прохрипел он через серые беззубые дёсны. — Тебе не нравится подарок?

Я подавил крик; Даритель издал глухое бульканье, похожее на смешок. — Можешь вернуть его, знаешь ли. Нужно лишь одолжение взамен…

Я заставил губы шевельнуться и спросил, чего он хочет.

— О, пустяки. Убей меня.

Я остолбенел.

— Видишь бетонный кирпич? — продолжил он. — Разбей им мой череп. Снова и снова, пока ничего не останется. Сделаешь — двойник исчезнет. Ты снова станешь собой. Идёт?

Я замялся: он буквально просил убить… и где подвох? Верну тело — но сгнию в тюрьме? Или расплата окажется хуже?

Я представил вечность в теле Терренса Уитта, наблюдая, как мой двойник творит ужасы моим именем. Представил родителей, смирительную рубашку, если я попытаюсь рассказать правду. Хуже этого быть не может… правда?

Я увидел кирпич, окружённый лужами и мусором. Словно притягивал. Я сглотнул — горло пересохло. Сказал Дарителю повернуться.

Я поднял кирпич и глубоко вдохнул. Пока не думаю, это всего лишь забить гвоздь или отбить мясо. Он сам просил… и я махнул.

Он рухнул от первого удара, но я не остановился. Закрыв глаза, стискивая зубы, бил, пока сил поднять кирпич не осталось. Хлюпающий звук заставил открыть глаза.

Даритель… смеялся… и это ещё не всё. Что-то шевелилось под кожей. Нет — сама плоть менялась, принимая облик другого. Кого-то, кого я узнал. Я перевернул тело носком ботинка… и увидел изуродованное лицо Терренса Уитта.

Ничего не понимаю. Если Терренс был Дарителем всё это время, откуда взялась легенда?

Где-то вдали залаяла собака. Тело Терренса — месиво, в руке у меня орудие убийства, любой мог появиться. Главное — смыться и избавиться от улик. Пятна на тёмной куртке не бросались в глаза; да и я сомневался, что это кровь. Маслянистая чёрная жидкость впитывалась в ткань и кожу вместо того, чтобы стекать. Передёрнувшись, я вытер, что смог, и поспешил в общежитие.

Пятнадцать минут спустя я перешагнул порог фойе. Момент истины. Лидия подняла глаза и мягко улыбнулась. Она узнала меня! Достаточное доказательство, что я снова сам.

Я бросил испачканную одежду на полу в комнате, завернул в полотенце и пошёл в душ. Общие душевые пахли плесенью, хлоркой и перебором одеколона, но той ночью это казалось раем. Под горячей водой я чувствовал себя возрождённым. Завтра будет новый день. Кошмар окончен.

Уверенность держалась ровно до тех пор, пока я не вернулся в тёмную комнату. Одежды, кучей брошенной на полу, не было. На её месте лежал серый шёлковый костюм, чёрный зонт и пара начищенных туфель. Я прижал руку к рту. Зуб зашатался и выпал. Я наконец понял сделку, которую заключил с Терренсом, ту же, что он заключил с Дарителем до него.

Это лишь вопрос времени. Я чувствую, как глаза проваливаются в орбиты, а локти и колени начинают выгибаться не в ту сторону. На этом кампусе Даритель был всегда —

и будет всегда.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Это перевод истории с Reddit

Старый дом вздохнул вокруг меня. Это были не просто скрипы и стоны строения, оседающего после десятилетий, — это больше напоминало усталый выдох. Десять лет. Прошло десять лет с тех пор, как я в последний раз спал под этой крышей, с тех пор, как аромат маминого воскресного жаркого или папиного трубочного табака был обычной частью моей жизни. Теперь они собирались переехать в жильё поменьше. Табличка «Продаётся», вбитая в заросший передний газон, казалась надгробием части моего прошлого. Они попросили меня (32M) и мою сестру Сару приехать и устроить последний разгреб — тот самый ненавистный разбор пожизненных накоплений.

Сара уже орудовала на кухне: её практичность позволяла быстро принимать решения. Я же, наоборот, почти против воли потянулся наверх, к комнатам, где памяти было плотнее всего. Моя старая спальня оказалась предсказуемой капсулой времени: выцветшие постеры групп, коллекция теперь уже устаревших видеоигр, застывший запах подростковой тоски и дешёвого дезодоранта. Быстрый осмотр, мысленная пометка о паре вещей, которые стоит сохранить, — и я вышел.

Дверь в комнату моего младшего брата Тома была чуть приоткрыта. В тёмный коридор проливалась полоска пыльного света. Том. Ему было семь, когда он погиб, яркая, безграничная искра, погасшая из-за глупой, бессмысленной велоаварии на Холме Миллера. Мне тогда было двенадцать, я стоял на пороге подросткового возраста, уже слишком крутой, слишком погружённый в собственный мир. Его смерть расколола нашу семью так, что трещины так и не заросли. Тишина в его комнате всегда ощущалась иначе, тяжелее.

Я толкнул дверь. Воздух внутри был заметно холоднее, чем в остальном доме: неподвижный, густой от запаха старой бумаги, пыли и чего-то ещё… едва уловимого, почти цветочного аромата сухого попурри, что казалось странным. Мама убрала большую часть его одежды и личных вещей много лет назад, пытаясь притупить острые края горя. Оставались лишь те предметы, что оказались слишком ценными, чтобы выбросить, но слишком болезненными, чтобы выставлять на виду. Коробки были сложены аккуратно, подписаны маминым аккуратным почерком: «Tom — Schoolwork», «Tom — Art», «Tom — Toys».

Я обвёл комнату взглядом. Обои, выцветшие и отклеившиеся в одном углу, всё ещё несли весёлые ракеты и планеты, которые он выбирал с таким восторгом. Под окном стоял маленький деревянный стол, поверхность которого была испещрена древними следами восковых мелков. Казалось, будто я шагнул в фотографию: всё застыло во времени.

Я опустился на колени перед коробкой с надписью «Tom — Favorite Toys». Пальцы дрожали, когда я поднял крышку. Внутри, среди сплетения пластиковых динозавров и разномастных кубиков LEGO, лежал Captain Claws.

Ком горлом. Captain Claws. Плюшевый тигр с рыжими полосами, постоянно носящий потрёпанную трёхугольную пиратскую шляпу. Том любил этого тигра с яростной, непоколебимой преданностью. Он носил его везде. Во дворе устраивались грандиозные пиратские приключения, где Captain Claws всегда был верным первым помощником. Я отчётливо помнил истерику, когда один из ярко-зелёных стеклянных глаз выпал. Папа, проявив нежную изобретательность, пришил на его место большую чёрную четырёхдырочную пуговицу от пальто. Асимметрия лишь заставила Тома любить его ещё сильнее.

Я не вспоминал о Captain Claws много лет. Теперь он казался меньше, чем в памяти, а ярко-оранжевая шерсть выцвела до тусклого абрикосового. Шляпа обтрепалась ещё сильнее, единственное перо давно исчезло. Что-то в нём, лежащем среди обломков прерванного детства, внушало глубокую печаль.

Колеблясь, я поднял его. Он оказался удивительно тяжёлым, плотнее, чем я помнил, а ткань под пальцами неприятно жёсткой, словно внутри было что-то твёрдое, а не просто мягкий наполнитель. По привычке я слегка сжал его плюшевый живот — жест, которым когда-то успокаивал Тома после кошмаров.

Тут я это услышал.

Тихое, едва различимое жж-жик, будто крошечные шестерёнки сцепились, за которым последовал мягкий щелчок. Моя рука замерла. Я задержал дыхание, прислушался. Тишина. Лишь далёкий грохот посуды — Сара работала внизу, — и жалобный вздох ветра за мутным окном.

«Наверное, показалось», — пробормотал я, покачав головой. Скорее всего, дом просто скрипит или мышь в стенах. Я уже собирался положить Captain Claws обратно, когда, поддавшись порыву, сжал его снова, сильнее, в том же месте.

Жж-жик… щёлк. А затем — голос.

Он был таким тихим, что я едва его уловил. Детский шёпот, искажённый и звонкий, как запись из дешёвого сломанного динамика.

— Мииики…?

Кровь застыла в жилах. «Майки». Никто не называл меня Майки уже двадцать лет. Только Том. Двенадцатилетний я требовал «Майкл» или «Майк», смущаясь детского прозвища. Но Том, в своей невинной настойчивости, оставался при «Майки».

Сердце забилось так яростно, что, казалось, готово вырваться из груди. Это было невозможно. Captain Claws — обычная плюшевая игрушка. В ней никогда не было электроники, никаких звуковых модулей, батареек. Я бы знал. Том свёл бы нас с ума, если бы они были.

Руки дрожали, когда я переворачивал тигра, судорожно ощупывая швы, спину, живот, ища скрытый отсек для батареек, прорезь для голосового блока — хоть что-нибудь. Ничего. Только потёртый плюш, тугие стежки и тот единственный пуговичный глаз, безразлично уставившийся на меня.

— Ладно, — вслух сказал я натянутым голосом, старательно вбивая в интонацию рациональность, которой не чувствовал. — Ладно, Майкл, ты устал. Ты на взводе. Этот дом полон воспоминаний. Тебе мерещится.

Но даже произнося это, я знал. Этот жужжащий звук. Этот голос. Они были слишком реальны.

Я аккуратно поставил Captain Claws на стол Тома, рядом с выцветшей фотографией, где тот, беззубо улыбаясь, держал тигра, словно трофей. Отступил на шаг, потом ещё, не сводя глаз с игрушки. Она сидела неподвижно, однако оба глаза — стеклянный и пуговичный — казались следить за каждым моим движением.

— Привет? — прошептал я, чувствуя себя последним идиотом. — Том? Это… это ты?

Тишина растянулась, густая, вязкая. Слышалось только моё прерывистое дыхание. Я уже собрался повернуться, уйти, списав всё на горе и разыгравшееся воображение, когда игрушка заговорила снова. Без жужжания. Просто голос, чуть яснее, менее звонкий, но всё ещё неоспоримо Томов.

— Холодно, Майки. Где мама?

Меня накрыла тошнота. Это был не обман чувств. Это было реально. Интонация, лёгкая шепелявость на «с» — это был он.

Я отступил ещё, пока плечи не упёрлись в дверную раму.

— Этого не может быть, — выдохнул я.

Игрушка молчала долго, мучительно. Цветочный запах будто усилился, приторно сладкий. Затем её голова накренилась, дёрганым, кукольным движением, совершенно не свойственным плюшевой зверушке.

— Ты был занят, Майки, — сказала она. Голос Тома теперь звучал совершенно отчётливо, без механических примесей, но в нём была тихая, разрывающая душу укоризна. — Ты не смотрел.

Из меня как будто вышибло воздух. День его аварии. Слова отозвались в голове, фантомной болью вины, что я несу уже два десятилетия. Он так хотел показать мне «суперкрутой трюк» на новом велосипеде, гордо заявив, что может ехать без рук. Я был со старшими друзьями, отчаянно пытаясь выглядеть крутым, вписаться. Мои последние слова ему, нетерпеливые, отрывистые, были: «Потом, Том, я занят. Иди играй». Он укатил вниз по Холму Миллера один, слегка покачиваясь, маленькая фигурка удалялась. Этот образ прожёг память.

Горячие, неожиданные слёзы защипали глаза. Вина, всегда тлеющая под кожей, теперь вспыхнула ярким пламенем.

— Я… мне так жаль, Том, — выдавил я, голос сорвался. — Прости, пожалуйста, прости.

Голова Captain Claws накренилась снова, пуговичный глаз блеснул в тусклом свете. Из него донёсся странный мягкий звук, словно шевеление ткани, почти вздох.

И затем он произнёс слова, окончательно разбившие хрупкое самообладание, слова, от которых жилы заледенели, слова, значащие, что я никогда, ни за что не вернусь в тот дом, даже чтобы помочь родителям упаковаться.

Тем самым идеально воспроизведённым семилетним голосом, голосом моего давно умершего брата, он прошептал, пугающе безмятежно:

— Всё в порядке, Майки. Теперь ты можешь остаться и играть со мной. Навсегда.

Я не закричал. Я даже не вдохнул. Я просто развернулся и помчался. Выбежал из комнаты, не смея оглянуться, захлопнул дверь так, что, наверное, сотряс весь дом. Наполовину сбежал, наполовину скатился по лестнице, мимо ошарашенной Сары, спросившей, что случилось. Я пробормотал что-то о внезапной слабости, о том, что нужен свежий воздух.

Я не остановился, пока не оказался снаружи, задыхаясь на потресканном подъездном пути, где табличка «Продаётся» насмехалась надо мной. Сердце било настолько яростно, что казалось запертым диким птицей.

Я больше не заходил в комнату Тома. Не смог. Я придумал оправдания родителям, сказал, что разобрал нужное, что из вещей Тома мне достаточно воспоминаний. Они смотрели странно, но были слишком поглощены стрессом переезда, чтобы допрашивать.

Дом должны продать в следующем месяце, дата сделки уже назначена. Иногда, поздно ночью, когда мир замирает, я думаю о Captain Claws, сидящем одиноко в пыльной тишине той холодной комнаты. Часть меня, рациональная, убеждает, что это был вызванный стрессом глюк, кошмар наяву, порождённый скорбью и жутким старым домом.

Но другая часть, холодная и уверенная, знает, что я слышал. Знает, что эта игрушка — или что бы там ни жило внутри — всё ещё там. Ждёт. И меня ужасает мысль о том, что будет, если у новых хозяев окажется ребёнок. Или если они тоже решат перерыть оставленные вещи.

С тех пор я толком не сплю. Каждый скрип в моей квартире слышится, как жужжание шестерёнок. Каждый детский голос на улице заставляет вздрагивать. Потому что я всё ещё слышу его, будто он рядом: тот невинный, детский голос, приглашающий меня в игру, в которую я никогда не хочу играть.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Это перевод истории с Reddit

Это случилось несколько лет назад. Я работал на дальних рейсах, в основном межштатные маршруты, такие, что ведут через бескрайние пустоши. Знаете такие — где радио часами шипит, а единственный признак жизни — редкие фары навстречу, за много миль друг от друга. Я был молод, охотился за милями и деньгами. Одиночество меня не пугало. Или мне так казалось.

Маршрут проходил по долгому, безлюдному отрезку шоссе, который тянулся между границами двух больших административных территорий. Не хочу точнее, но представьте: огромное пустое пространство, море деревьев и ничего больше. Среди водителей дорога была известна как мёртвая зона — ни сигнала, ни городков по сотне миль в обе стороны, плюс странная погода. Большинство старались проскочить её днём, но расписание есть расписание. Моё вывело меня туда глубокой ночью.

Я помню это ощущение. Полная темень за пределами луча фар. Такой мрак, будто давит на кабину. Звуки — только гул дизеля, иногда шипение тормозов да ритм шин по асфальту. Гипнотизирует. Слишком даже.

Я был за рулём около десяти часов, с короткой остановкой несколькими штатами раньше. Кофе переставал действовать. Приборы светились тускло-зелёным, успокаивающе, но из-за этого темнота снаружи казалась ещё гуще. Веки тянули вниз, как будто к ним привязали свинец. Борешься, знаете? Шлёпаешь себя по лицу, опускаешь стекло — глоток ледяного воздуха, выкручиваешь музыку, пока она не превращается в статический шум. Я делал всё это.

Было, наверное, часа два или три ночи. Состояние, когда не спишь, но и не бодрствуешь. Мозг на пониженной мощности. Белые линии дороги сливались, тянулись, деформировались. Обычная усталость. Я моргал, пытаясь сфокусироваться.

И тогда я это увидел. Или подумал, что увидел.

Мелькнуло на краю света фар, на правой обочине. Маленькое. Низко к земле. Долю секунды я уловил форму, смутно человечную, а потом она исчезла, проглотил мрак.

Первая мысль? Олень. Или койот. Так бывает. Но двигалось оно не как животное. Стояло прямо. Сонный мозг пытался обработать: слишком маленькое для взрослого, слишком неподвижное для зверя, испугавшегося фуры.

Логика, та часть, что ещё держала меня на дороге, подсказала: ты устал. Глюки. Бывает.

И я почти поверил. Качнул головой, сделал глоток тёплой воды. Смотрел вперед. Но образ застрял. Маленькая, вертикальная фигура. Как ребёнок.

Не может быть, сказал я себе. Здесь? Посреди ничего? Ночью? Невозможно. Дети не бродят по межтерриториальным шоссе в три утра. Значит, игра света, куст, глаза шалят. Усталость часто рождает странные тени. Я видывал деревья, похожие на людей. Работа такая, когда перегибаешь.

Я ехал ещё секунд тридцать, образ тускнел, разум побеждал. Просто фантом. Потом я глянул в правое зеркало. Привычка.

И кровь застыла. Не просто застыла — превратилась в кашу.

Там, в слабом красном свете моих задних фонарей, уходящих в даль, отражалась маленькая фигурка. Стояла. На обочине. Точно там, где я подумал, что видел что-то.

Это был не куст. Не тень. Это было маленькое, стояло неподвижно, пока мой грузовик удалялся.

Сердце забарабанило. Это был не глюк. Это реально. Кто-то, что-то там стояло. И выглядело крошечным.

Каждый инстинкт вопил: опасность, уезжай. Но другой голос, человеческий, шепнул: ребёнок? Один здесь? А если ранен? Потерян?

Я боролся пару секунд, тянувшихся вечность. Фигура в зеркале становилась меньше. Если не действовать, она снова исчезнет во тьме. Оставить ребёнка здесь, если это действительно ребёнок…

Наперекор здравому смыслу я решил. Сбавил скорость, тормоза зашипели змеями. Встал на обочину, грузовик застонал. Включил аварийку, её ритм резал тьму.

И сделал то, чего не делают с гружёным прицепом на узкой полосе, — начал сдавать назад. Медленно, осторожно. Глядел в зеркала, выравнивал прицеп, пытался найти ту фигурку. Хруст гравия казался оглушительным.

Минуту, может две, но по ощущениям — час. Красный отблеск моих фонарей снова залил то место. И вот она.

Ребёнок.

Я остановил так, чтобы кабина оказалась с ним примерно напротив, футов десять. Врубил дальний, чтобы разглядеть лучше и показать, что я обычный грузовик, не что иное.

Ребёнок был… маленький. Очень. Лет шести-семи? Сложно в свете фар. Он просто стоял на краю гравия, прямо там, где начинались деревья. Лес здесь подступал близко: высокие тёмные сосны, густой подлесок — сплошная чёрная стена за пределом света.

Ребёнок не смотрел на меня. Шёл вдоль дороги, медленно. Будто гулял, совершенно не замечая грохочущую фуру рядом, с прожекторами. На нём была пижама: тонкая, светлая. Ночью, в холод. Без куртки, босиком.

Мозг ломался. Это неверно. На всех уровнях.

Я заглушил двигатель. Тишина оглушила, усилила стрёкот сверчков и шорох листвы от ветра, которого в кабине не чувствовалось. Сердце колотилось, странная смесь страха, адреналина и ответственности.

Я опустил окно. Ночной воздух хлынул холодный и влажный, пах хвой и сырой землёй.

— Эй! — крикнул я. Голос охрип, прозвучал слишком громко. — Эй, малыш!

Никто. Он продолжал идти, ставя босую ногу за ногу, вёл его никуда. Голова чуть опущена. Лицо не видел.

— Малыш! Всё в порядке? — громче.

Медленно, очень медленно ребёнок остановился. Повернул голову лишь чуть-чуть, чтобы я увидел бледный кусочек щеки. Всё ещё не смотрел прямо на меня. Всё ещё игнорировал многотонную машину.

По спине побежал холод. Не обычный, глубже. Животные ведут себя странно, но дети? Потерянный ребёнок должен бояться, радоваться, хоть что-то. Этот — ничего.

— Что ты здесь делаешь один? — стараясь быть спокойным, дружелюбным. — Сейчас глубокая ночь.

Тишина. Лишь шорох его ступней по гравию — шаг, ещё шаг. Будто моё присутствие — мелкое неудобство.

Это было неправильно. Сирены тревоги внутри ревели. Рука зависла над рычагом. Часть меня хотела рвануть. Но маленькая фигура, возможно в шоке… Я не мог уехать. Мог?

— Где твои родители? Ты потерялся? — голос сорвался резче.

Наконец ребёнок остановился совсем. Повернул голову ещё чуть. Всё ещё не ко мне, скорее к передней части фуры, в свет фар. Теперь лицо видно лучше. Бледное. В свете, как фарфоровая кукла. Тёмные пятна — глаза. Эмоций нет. Ни страха, ни грусти, ни облегчения. Просто пусто.

Потом прозвучал голос. Маленький. Тонкий. Как шорох сухих листьев: — Потерялся.

Одно слово повисло меж нами.

Меня охватило облегчение, тут же сменившееся тревогой. Потерялся — понятно. — Ладно, малыш. Потеряться — это поправимо. Где ты живёшь? Куда шёл?

Ребёнок медленно, совсем медленно повернул голову ко мне. Я всё равно не видел деталей лица: угол, свет, будто что-то заслоняло, держало в тени. Но я чувствовал взгляд. Не детский. В нём была тяжесть, тревожно сильная для такой крохи.

— Домой, — сказал ребёнок тем же тонким голосом. — Пытаюсь попасть домой.

— Домой, ясно. Где этот дом? Близко? Ты ушёл с кемпинга? Машины? — кемпингов не было милями, сломанных машин тоже.

Ребёнок не ответил прямо. Вместо этого сделал шаг к грузовику. Ещё. Я приготовился открыть дверь, предложить… что? Подвезти? Укрытие? Сам не знал.

— Холодно, — сказал я. — Залезай, согреешься, а когда появится связь, вызовем помощь. — Рация молчала статикой, телефон показывал «Нет сети» час.

Ребёнок остановился в пяти футах от двери. Всё в той пижаме, босиком на остром гравии. Он не дрожал, не плакал.

— Ты можешь помочь мне? — спросил он. Голос тот же, но оттенок другой. Будто умоляющий?

— Да, конечно. Я потому и остановился. Где родители? Как ты попал сюда?

Ребёнок наклонил голову. Дёргано, неестественно: — Они ждут. Дома.

— Хорошо… А где дом? — указал по шоссе.

Ребёнок не показал вдоль дороги. Он кивнул подбородком, едва заметно, в сторону леса. В непроглядную темень между деревьями.

— Там, — сказал он.

Желудок сжался. — В лесу? Ты живёшь в лесу?

— Потерялся, — повторил он, будто этого достаточно. — Пытаюсь найти тропу. Темно.

— Да, очень темно, — согласился я, вглядываясь в кромку деревьев. Сплошная стена. Ни тропы, ни огня, ничего.

— Ты… выйдешь? — спросил ребёнок. — Поможешь поискать? Недалеко. Я просто… не вижу её отсюда.

Весь разум орал: НЕТ. Выйти из кабины? Ночью, в глуши, с этим… странным ребёнком, который зовёт в лес? Нет.

Но он выглядел таким маленьким. Уязвимым. Если шанс, что он прав…

— Думаю, это плохая идея, дружище, — мягко. — Ночью там опасно. Лучше заходи сюда. Согреем, поедем до связи, вызовем полицию или рейнджеров. Они помогут.

Ребёнок просто стоял, лицо пустое: — Но дом прямо там, — настойчивее. — Чуть-чуть. Я почти вижу. Если ты… выйдешь… свет от твоей двери поможет.

Кожа ползла мурашками. Всё в этом неправильно: как он выманивает меня, отсутствие эмоций, пижама, босиком, лес.

Я вгляделся в него внимательней. Мои фары яркие, но будто свет поглощался. Глаз… по-прежнему не видно, лишь тени.

— Право слово, тебе лучше в кабину, — тверже.

Он сделал шаг. Почти у подножки: — Пожалуйста? — тот же тон. — Нога болит. Я не дойду. Если бы ты… помог немного. До тропы.

Внутри буря. Инстинкты дальнобойщика, слышавшего баек, били тревогу. Но человеческая часть видела ребёнка.

Я устал. Очень. Может, мысли путались. Может, недоразумение.

Я щурился, пытаясь увидеть тропу. Может, огонёк в глубине? Нет. Ничего. Лишь чёрная бездна.

И тогда я увидел это. Сначала — как аномалию. Нарушение тьмы позади ребёнка.

Он стоял спиной к лесу, лицом к фуре. За ним темнота должна быть абсолютной. Но что-то было… прикреплено к нему. Что-то тянулось от поясницы, из-под пижамы, и уходило вглубь леса.

Думал, игра света, тень от фар. Может, верёвка? Одежда зацепилась?

Я подался вперёд. Ребёнок всё говорил, тихий шёпот: — Недалеко… пожалуйста… помоги… холодно…

Но я уже не слушал слова. Я смотрел на то… за ним.

Это была не верёвка. Не тень. Это была… трубка. Длинная, толстая, тёмная трубка. Казалось, она выходила прямо из его спины, невозможным образом. Матовая, как кусок ночи, и змейкой уходила футов на десять-пятнадцать, пока не исчезала в чернильной темноте меж двух сосен. Не жёсткая: едва заметно упругая, как огромный сонный пуповинный шнур из тени. Свет не отражала — впитывала.

Дыхание перехватило. Кровь, и так холодная, превратилась в лёд. Это неправильно. Нереально.

Ребёнок всё звал: — Поможешь? Совсем рядом. Ты так близко.

Мой голос сорвался шёпотом: — Малыш… что… это у тебя? Сзади?

Ребёнок вздрогнул. Еле заметно. Голова, что была склонена умоляюще, выпрямилась. Пустое лицо будто заострилось.

— Что? — тон холодный, плоский.

— Вон… то, — пальцем дрожащим. — У тебя из спины. В лес. Что это?

Он не обернулся. Не надо. Его взгляд — эти тёмные пустоты — впился в меня: — Ничего, — сказал он. Голос чуть жёсткий. — Тебе кажется. Ты устал.

Он повторял моё оправдание.

— Нет, — голос дрожал, но решимость росла из ужаса. — Я вижу. Оно там. Оно… прикреплено к тебе.

Молчание. Стук сердца — единственный звук. Сверчки смолкли. Ветер стих. Ненормальная тишина.

Лицо ребёнка начало меняться. Не кинематографичное превращение. Незаметное, но ужасное. Пустота не исчезла, но… заострилась. Кожа натянулась на кости. Темные пятна глаз углубились, потемнели. И мелькнула тень чего-то древнего и совершенно нечеловеческого. Не гнев человека. Древняя, холодная, бесконечно терпеливая сущность, доведённая до предела.

Воздух в кабине стал густым, тяжёлым.

— Просто выйди из машины, — сказал ребёнок, и голос… Боже, голос. Это был не тонкий детский. Глубокий, резонансный, с хриплым подзвуком, словно камни трутся. Он шёл из маленького тела, но звучал огромно и старо. Вибрировал в груди.

— Выйди. Сейчас. — Приказ безусловный.

Моя рука вцепилась в рычаг, другая нащупала ключ, который я, дурак, не вынул.

— Что ты? — прохрипел я, глядя на это чудовище в детском обличье, на тёмную пуповину.

Он наклонил голову дёргано. Выражение — чистое раздражение. Презрение, будто я глупое насекомое.

И произнёс, тем же ужасным, скрежещущим голосом. Фраза врезалась в память ледянее любой зимы:

— Почему… люди теперь умнеют?

Всё. Одно предложение. Космическое разочарование. Намёк на прошлые встречи, лёгкую добычу. Нечеловечность.

Я не думал. Инстинкт взял верх. Повернул ключ. Дизель заревел, разрывая тишину. Тварь дёрнулась, отступив. Лицо — древняя ярость.

Я вбил передачу, утопил газ. Грузовик рванул вперёд, колёса буксовали, потом цеплялись за асфальт. Я не смотрел на него. Считал белые линии, руки сжали руль до боли.

Фура набирала скорость мучительно медленно. Представлял, как эта трубка хлестнёт, зацепит прицеп, потянет в лес. Представлял маленькую фигурку, бегущую рядом.

Косым взглядом в левое зеркало. Оно стояло. На обочине. Неподвижно. Лучи фар очерчивали силуэт. Из спины тянулся тёмный шнур в бездонную черноту леса. Не втягивался, не двигался. Просто был.

Тварь не гналась. Только смотрела. И это было хуже. Уверенность. Терпение. Будто знала — будут другие. Или просто сердилась, что эта попытка не удалась.

Я гнал. Не знаю сколько. Нога приросла к педали. Двигатель выл. Стрелка спидометра лезла туда, где фуре быть не положено, особенно ночью. Плевать. Образ того ребёнка-твари с пуповиной и вопросом палил мозг.

Час, может больше, адреналин сменился дрожью усталости, сильнее любой. Руки тряслись так, что держать руль трудно. Слёзы текли — не от горя, а от ужаса и облегчения.

Когда зарозовел восток, телефон поймал одну палку, я свернул на первом расширении. Выпал из кабины, блевал, пока не остались сухие спазмы. Сидел на холодном гравии, пока солнце поднималось, убеждая себя, что это был сон.

Но я знал: нет. Такой детализации не бывает в галлюцинациях.

Я не сообщил никому. Кому? Что скажешь: «Офицер, я видел ребёнка, который оказался древним космическим ужасом, привязанным к лесу теневой пуповиной, и он разозлился, что я не стал его ужином»? Закрыли бы.

Доставку я закончил на автопилоте. Сдал прицеп, вернул грузовик в парк. И уволился. Сказал: выгорел. Предлагали другие маршруты, деньги. Не смог. Стоило закрыть глаза — видел того ребёнка, трубку, лес. Любая тёмная дорога казалась ловушкой.

Нашёл местную работу, чтобы ночами быть дома. Избегаю глуши, особенно ночью. Кошмары продолжаются. Иногда, когда поздно возвращаюсь и устал, вижу краем глаза мелькание на обочине — и сердце готово выскочить.

Не знаю, что это было. Инопланетянин? Демон? Что-то, не вписывающееся в категории. Знаю одно: оно там. Оно терпеливо. И, похоже, поняло, что старые трюки работают хуже.

«Почему люди теперь умнеют?»

Этот вопрос преследует. Значит, раньше не умнели. Значит, когда-то мы были легче. Может, водители, уставшие и одинокие, просто выходили по просьбе. И исчезали.

Так что если окажетесь ночью на пустынной дороге и увидите нечто необъяснимое… Может, лучше не тормозить. Быть «умнее» — значит знать, когда не помогать. Потому что то, что просит помощи, может не быть тем, чем кажется.

Берегитесь. И, ради Бога, держитесь освещённых дорог.

Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit

Подписаться на Дзен канал https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

«Последний сеанс доктора Семёнова»

1. На спор

— Да вы просто трусы! — крикнул Артём, ударяя кулаком по ржавым воротам «Соснового Бора».

Четверо друзей — Артём, Лиза, Ваня и Никита — приехали в заброшенный посёлок на лето. Местные парни на спор предложили им провести ночь в психушке. «Если выживете — каждому по тысяче».

— Ты слышал, что там творится? — прошептала Лиза, сжимая фонарик. — Говорят, там люди с ума сходят…

— Чушь! — Ваня засмеялся, но голос дрожал. — Просто старый дом с плохой репутацией.

Они перелезли через забор.

2. Первые шаги

Больница встретила их гнилым запахом плесени и тишиной — слишком тихой. Ни мышей, ни птиц, будто даже воздух здесь застыл.

— О, смотрите, карточки пациентов! — Никита поднял с пола пожелтевшую бумагу. — «Диагноз: бред одержимости. Лечение: экспериментальная терапия»…

— Брось эту хрень, — Артём выбил листок у него из рук.

И тут раздался стук.

Чёткий, металлический — будто по операционному столу ударили инструментом.

Из темноты коридора донёсся шёпот:

«Кто следующий?»

3. Они не одни

— Это… кто-то ещё здесь? — Лизе стало плохо.

Ваня направил фонарик в коридор — луч выхватил из тьмы силуэт в белом халате. Высокий, сутулый мужчина стоял спиной к ним, будто разглядывал что-то на стене.

— Эй! — крикнул Артём.

Фигура резко повернулась.

Лицо было слишком белым, словно маска, а рот растянулся в неестественной улыбке.

— Я так рад новым пациентам… — прошипел «доктор».

Они бросились бежать.

4. Побег

Коридоры менялись, двери захлопывались сами. Ваня орал, что видел, как «тот тип» идёт за ними, не шагая, а скользя.

— На выход! — Никита рванул к лестнице, но та оказалась завалена костями.

Лиза закричала, когда холодные пальцы обхватили её шею сзади.

Она рванулась вперёд — и всё потемнело.

5. Нашли только троих

Утром местные нашли Ваню, Лизу и Никиту в лесу. Они были в грязи, с исцарапанными лицами, без памяти о прошлой ночи.

Артёма не было.

Через три дня его обнаружили в больнице — сидящим в углу изолятора, с широкой, нечеловеческой улыбкой.

Когда его спросили, что случилось, он прошептал:

— Доктор сказал, я теперь его лучший ученик.

А ночью в палате психдиспансера, куда его отвезли, медсёстры услышали тихий смех и скрежет хирургических инструментов…

Эпилог

Лиза, Ваня и Никита больше не общаются. Они боятся спать в темноте — потому что иногда кто-то шепчет из угла комнаты: «Приходите на повторный сеанс»…

А в заброшенной больнице по-прежнему горит тусклый свет в окне бывшего кабинета доктора Семёнова.

Вы уверены, что там никого нет?

Из журналистских материалов по истории доктора Семёнова.

Говорят, что в старую заброшенную психиатрическую больницу «Сосновый Бор» даже бомжи не заходят. Наркоманы обходят её стороной, шепчутся, что там «нечисто». Но каждый год находятся приезжие подростки, которые решают проверить, правда ли там водятся призраки.

Тех, кто заходит внутрь, редко находят целыми. А если и находят — то бредящими по лесу, с вырванными клочьями волос, с глазами, полными ужаса. Они что-то бормочут про «доктора», про «операции», про то, что «он всё ещё там».

Что случилось в больнице?

В 1983 году главврач больницы, доктор Семёнов, увлёкся экспериментами над пациентами. Он верил, что может «вылечить» шизофрению, стирая память и перестраивая личность. Подпольные лоботомии, электрошок без анестезии, инъекции непроверенных препаратов — всё это скрывалось за высокими заборами «Соснового Бора».

Но однажды пациенты восстали.

Говорят, в ту ночь сбежавшие больные поймали доктора, вкололи ему собственный «коктейль» из нейролептиков и психотропов, а потом заперли в изоляторе. Утром персонал нашёл его — сидящим в углу, беззвучно шепчущим одни и те же слова:

«Они теперь все внутри меня»

Больницу закрыли в спешке, документы уничтожили. Но доктор Семёнов так и остался там.

Что происходит с подростками?

Те, кто заходит в больницу, чувствуют его присутствие. Он шепчет из темноты, зовёт их в дальние палаты. Некоторые слышат шаги за спиной, другие видят тень в белом халате, которая манит их за собой.

А потом — провал.

Очнувшись, они уже не помнят, что было. Но с тех пор их преследуют кошмары. Они просыпаются с ощущением, что кто-то смотрит изнутри. Иногда их руки сами собой выводят в тетрадях странные формулы, схемы операций, которых они никогда не изучали.

А самое страшное — иногда, глядя в зеркало, они на секунду видят не своё лицо.

Бледное.

С улыбкой доктора Семёнова.

Не ходите в «Сосновый Бор». Он ещё работает.

Это было лет пять назад. У двоюродной сестры родилась дочка — моя племяшка. Радость у всех, праздник, цветы, поздравления. Сестра в роддоме, жена моя тогда на работе, её родители — тоже. Остался я один с Егором, мужем сестры. Решили отметить рождение, как положено. Купили всё нужное — шампанское, закуску, сигарет пару блоков, чего-то ещё по мелочи. Поднимаемся к ним — живут на пятом. Он вперёд пошёл, налегке, вроде с детской переноской, а я отстал немного, пакеты с бутылками оттягивали руки.

Вот я поднимаюсь, прохожу мимо четвёртого этажа, уже ногу ставлю на ступеньку — и вдруг слышу, как сбоку дверь открывается. Поворачиваюсь — старушка, бабушка, ну прям как из учебника: седая, в халате с цветочками, глаза добрые, но растерянные. “Молодой человек, можно вас?” — говорит. Я машинально отвечаю: “Да, конечно, что случилось?” В голове сразу всплыл шаблон — сейчас начнётся: мол, вы тут ходите, шумите, курите. Уже и ответ мысленно приготовил: «У нас радость, бабуля, не обессудь».

Но она совсем другим тоном — тихо, почти шепотом:
— Не могли бы мне кое-что прочитать?

Я в замешательстве. Необычная просьба, но думаю — ладно, помогу. Стою, жду, а она уже скрылась в квартире, дверь осталась приоткрытой. Прошло секунд двадцать, никого. Чую, что-то не то — но вроде и глупо уходить, обещал же. Подхожу ближе. Вдруг — бабка снова появляется и жестом подзывает. Заводит в коридор — буквально на полметра, я в проёме застрял с пакетами, не пройти, не развернуться.

Она проходит чуть вперёд, нагибается к нижнему ящику, начинает что-то искать. В коридоре пахнет старостью — лекарствами, пылью, мылом хозяйственным. Я стою, начинаю себя чувствовать неловко. Зачем я тут вообще?

Наконец поворачивается, в руках — не книга, как я ожидал, а лист ватмана, большой, свёрнутый. Разворачивает — это не просто бумага, а какой-то самодельный плакат. И на нём — крупным почерком, маркером, написано:
1. Какой сегодня день?
2. Я нахожусь в этой квартире не одна. С кем живу — не знаю.
3. Помогите, пожалуйста, мне.
4. Кто я?

Я читаю строки — и будто холод по спине. Не пойму, что делать. Говорить? Уходить? Может, у неё деменция? Или это вообще какой-то розыгрыш? И в этот момент — словно из ниоткуда — за плечо меня хватает Егор. Молча, но жёстко тянет назад. Я даже слова не успел вымолвить, как оказался уже в коридоре. Дверь за нами захлопнулась сама собой.

— Ты видел? — спрашиваю, — Надо что-то делать! Полицию, скорую, может соцслужбы…

А он только отмахивается:
— Да забей, у неё бывает. Я же говорил, не совсем она уже.

Так и не поговорили толком. Зашли в квартиру, начали праздновать. Народ подтянулся, потом жена моя пришла с работы. Пили крепко. Я обычно дотягиваю до рассвета, философствую за жизнь, но в тот вечер почему-то вырубился первым. Меня уложили в соседнюю комнату.

Утром — сушняк. На автомате пошёл на кухню, допил полбутыли воды, разбудил Егора. Надо было навестить новорождённую. Пока собирались, я вспомнил вчерашнее.

— Слушай, — говорю, — жутко всё-таки, вот так до старости и не помнить, кто ты. Бабушка та… с плакатом.

Он на меня смотрит, как на идиота.

— Какая бабка?

— Ну та, вчера… на четвёртом. Ты же сам меня из квартиры вывел!

Егор побледнел.
— Ты о чём вообще? Там никто не живёт. Хозяйка умерла неделю назад. Квартира пустует, даже мебель начали выносить.

Я замер. Не мог поверить. Хотел закричать — мол, не смешно! Но он смотрел серьёзно. Не пил он тогда, помню. И сам я был трезв, когда всё случилось.

Прошло уже несколько лет, а я так и не понял, что это было. Может, галлюцинация. Может, что-то другое. Но я до сих пор вижу её глаза — растерянные, как у ребёнка, потерянного в толпе. И этот плакат… будто крик из глубины. Зов не к логике — к совести. А может — ко страху, который живёт в каждом из нас, там, где память стирается, а душа остаётся.

#ужас
#мистика
#городскиелегенды
#страшныеистории
#creepystory
#рассказ