CreepyStory

3 место  7500  рублей от канала  ПРИЗРАЧНЫЙ АВТОБУС и сайта КНИГА В УХЕ - @KatrinAp В надёжных руках. Часть 1

4 место 6500  рублей от канала  ПРИЗРАЧНЫЙ АВТОБУС и сайта КНИГА В УХЕ - @Koroed69 Адай помещённый в бездну (часть первая из трёх)

5 место 5500 рублей от канала  ПРИЗРАЧНЫЙ АВТОБУС и сайта КНИГА В УХЕ - @ZippyMurrr Дождливый сезон

6 место 3500 рублей от канала  ПРИЗРАЧНЫЙ АВТОБУС и сайта КНИГА В УХЕ - @Skufasofsky Точка замерзания (Часть 1/4)

7 место, дополнительно, от Моран Джурич, 1000 рублей @HelenaCh Жертва на крови

Арт дизайнер Николай Геллер @nllrgt

https://t.me/gellermasterskya

сделает обложку или арт для истории @ZippyMurrr Дождливый сезон

Так же озвучку текстов на канале Призрачный автобус получают :

@NikkiToxic Заповедник счастья. Часть первая

@levstep Четвертый лишний или последняя исповедь. Часть 1

@Polar.fox Операция "Белая сова". Часть 1

@Aleksandr.T Жальник. Часть 1

@SenchurovaV Особые места 1 часть

@YaLynx Мать - волчица (1/3)

@Scary.stories Дом священника
Очень лесные байки

@Anita.K Белый волк. Часть 1

@Philauthor Рассказ «Матушка»
Рассказ «Осиновый Крест»

@lokans995 Конкурс крипистори. Автор lokans995

@Erase.t Фольклорные зоологи. Первая экспедиция. Часть 1

@botw Зона кошмаров (Часть 1)

@DTK.35 ПЕРЕСМЕШНИК

@user11245104 Архив «Янтарь» (часть первая)

@SugizoEdogava Элеватор (1 часть)
@NiceViole Хозяин

@Oralcle Тихий бор (1/2)

@Nelloy Растерянный ч.1

@Skufasofsky Голодный мыс (Часть 1)
М р а з ь (Часть 1/2)

@VampiRUS Проводник

@YourFearExists Исследователь аномальных мест

Гул бездны

@elkin1988 Вычислительный центр (часть 1)

@mve83 Бренное время. (1/2)

Если кто-то из авторов отредактировал свой текст, хочет чтобы на канале озвучки дали ссылки на ваши ресурсы, указали ваше настоящее имя , а не ник на Пикабу, пожалуйста, по ссылке ниже, добавьте ссылку на свой гугл док с текстом, или файл ворд и напишите - имя автора и куда давать ссылки ( На АТ, ЛИТрес, Пикабу и проч.)

Этот гугл док открыт для всех.
https://docs.google.com/document/d/1Kem25qWHbIXEnQmtudKbSxKZ...

Выбор для меня был не легким, учитывалось все. Подача, яркость, запоминаемость образов, сюжет, креативность, грамотность, умение донести до читателя образы и характеры персонажей, так описать атмосферу, место действия, чтобы каждый там, в этом месте, себя ощутил. Насколько сюжет зацепит. И много других нюансов, так как текст идет для озвучки.

В который раз убеждаюсь, что авторы Крипистори - это практически профессиональные , сложившиеся писатели, лучше чем у нас, контента на конкурсы нет, а опыт в вычитке конкурсных работ на других ресурсах у меня есть. Вы - интересно, грамотно пишущие, создающие сложные миры. Люди, радующие своих читателей годнотой. Люблю вас. Вы- лучшие!

Большое спасибо подписчикам Крипистори, админам Пикабу за поддержку наших авторов и нашего конкурса. Надеюсь, это вас немного развлекло. Кто еще не прочел наших финалистов - добро пожаловать по ссылкам!)

Первые годы были тяжёлыми. Я сидела у реки, где он пил меня, рвала травы, что пахли горечью, варила их, пила, пока кровь моя не стала жечь язык. Гордей говорил, что травы — щит, и я делала их своим. Полынь жгла горло, можжевельник холодил вены, я мазала себя их соком, пока кожа не пахла, как его слабость. Люди смотрели на меня — худую, с тёмными кругами под глазами, волосы спутаны, руки в земле. Они звали меня Ладой Знахаркой, но я видела их страх — они ждали его возвращения, как я.

Я учила их. Первая весна пришла с ветром, что нёс его шепот — слабый, далёкий, но живой. Я собрала их у колодца, где нашли Петра, и сказала:

— Он вернётся. Мы должны быть готовы.

Они молчали, глаза их были пустыми, но я не сдавалась. Я показала им травы — полынь, что жжёт нечисть, можжевельник, что гонит тень. Мы рвали их вместе, сушили, плели круги у порогов. Я учила их словам Гордея — старым, как лес, что гнали его в ту ночь. Они шептались, боялись, но слушали. Я стала их щитом, как он был моим.

Сны приходили ко мне — его тень, его когти, его голос. Я просыпалась, кричала, но вставала. Я знала: он жив, он где-то, набирает силу. Я ходила к старухам в дальних деревнях, что помнили нечисть. Одна, сгорбленная, с глазами, как угли, дала мне кость — старую, чёрную, с рунами.

— Это от упыря, — шептала она. — Мочи её в крови, жги с травами.

Я брала её, училась. Первая зима прошла, вторая, третья — я варила травы, резала кость, пела слова, пока голос мой не стал твёрдым, как камень. Кровь моя жгла сильнее, кожа пахла горечью, и я знала: я готова.

Деревня росла. Мы строили избы крепче — дерево с травами в щелях, пороги с кругами из полыни. Я учила их детей — резать руны, шептать слова, держать ножи. Они росли, как я, — худые, твёрдые, с глазами, что видели ночь. Первая ночь испытания пришла через пять лет — волк с красными глазами вышел из леса. Я стояла у избы, шептала слова Гордея, тени его дрожали, кровь моя капала в круг. Он выл, но ушёл. Люди смотрели на меня, как на спасительницу, и я знала: я на пути.

Годы шли, я училась. Травы стали моим дыханием, слова — моим щитом. Я ходила в лес, где он ушёл, ставила круги, жгла кость, слушала ветер. Его шепот затих, но я чуяла его — где-то далеко, он рос, как я. Я готовила их — мужиков с топорами, баб с травами, детей с рунами. Десять лет прошли, пятнадцать, двадцать — деревня стала крепостью, я — её сердцем. Мои руки покрылись шрамами от ножа, кровь моя текла в обряды, голос мой гудел, как река.

Сны стали ярче. Его глаза горели, его тени рвались ко мне, его шепот — «Твоя кровь моя» — был громче. Я знала: он идёт. Тридцать лет я готовила нас — травы сушились в амбарах, круги лежали у порогов, слова звучали в ночи. Я стала сильнее — не девка, что дрожала у реки, а знахарка, что держит тьму. Но страх грыз меня — его тень была больше, чем я помнила, его сила — глубже, чем я ждала.

Тридцатая зима пришла, холодная, тихая. Я стояла у реки, где он пил меня, кость в руках, травы у ног. Ветер нёс его запах — кровь, тьма, смерть. Я шептала слова, тени дрожали, но сердце моё билось быстрее. Я готовила нас тридцать лет, но знала: этого мало. Он шёл, и я ждала.

Первая зима после его бегства была лишь началом — я учила себя, учила их, держала страх в кулаке, как нож. Тридцать лет я готовила нас к его возвращению, зная, что Велемир, Похититель крови, не умер в том лесу. Его шепот жил во мне, его тень мелькала в снах, и я не могла забыть его глаза — красные, как угли, что жгли нас. Гордей ушёл, но его травы, его слова стали моими, и я строила из них щит. Деревня росла под моими руками, но я знала: этого мало.

Первые годы я учила их основам — травяным кругам, что жгли его тень. Мы рвали полынь у реки, сушили её в амбарах, плели венки, что клали у порогов. Я показывала им, как резать руны на косяках — старые знаки, что Гордей вырезал на ящике. Они были простыми — крест в круге, стрела вниз, — но держали тьму. Мужики ворчали, бабы шептались, но я стояла твёрдо.

— Он вернётся, — говорила я у колодца, где нашли Петра. — Мы должны держать его снаружи.

Они слушали, учились. Я варила травы — полынь, можжевельник, чабрец — пока избы не пахли горечью. Кровь моя стала сильнее — я пила настои, мазала кожу, пока она не жгла пальцы, что касались её. Десять лет прошли, и я стала знахаркой не только для них, но для себя. Сны его приходили чаще — он шёл через леса, горы, тени его росли, шепот его гудел, как ветер. Я просыпалась, кричала, но вставала, резала кость, что дала мне старуха, пела слова Гордея.

Я ходила дальше — к старым ведунам, что жили за реками, в лесах, где люди боялись ступать. Один, седой, с руками, как корни, дал мне книгу — старую, в коже, с рунами и словами, что жгли глаза.

— Это от древних, — шептал он. — Против тех, что пьют кровь. Читай, но бойся.

Я читала ночами, у очага, пока дети спали. Слова были тяжёлыми — «Кровь гонит тьму, огонь держит её, тень ломает её». Я учила их, шептала, пока голос мой не стал глубже, твёрже. Я резала себя, капала кровь в огонь, жгла травы, пока дым не гудел, как его шепот. Мой опыт рос, как дерево, но корни его были слабыми — я чуяла это.

Деревня менялась. Двадцать лет прошли, и мы строили крепче — избы из дуба, щели забивали травами, крыши покрывали рунами. Я учила их обрядам — жечь кость с кровью, петь слова, что гнали волка с красными глазами. Они росли подо мной — мужики точили топоры, бабы плели круги, дети резали знаки. Я стала их сердцем, их щитом, но страх грыз меня. Сны его становились ярче — он был выше, тени его ломали леса, шепот его рвал мне разум. Я знала: он учится, как я, но быстрее, глубже.

Однажды я пошла к реке, где он пил меня. Тридцать лет минуло, я была старше — волосы седели, руки дрожали, но глаза мои горели. Я стояла у воды, кость в руках, травы у ног, шептала слова. Тени дрожали, ветер нёс его запах — кровь, тьма, смерть. Я жгла полынь, дым поднимался, но сердце моё билось быстрее. Я учила их крепости, но видела слабость — их руки дрожали, их слова путались. Я стала сильнее, но он — больше.

Пятнадцать лет я готовила их к бою. Мы ставили круги у околицы, жгли травы в ночи, пели слова, что гнали тень. Я учила их держать топоры, бить в тень, не бояться. Они слушали, но глаза их были пустыми — они помнили его когти, его шепот. Я ходила к старухе снова, она дала мне порошок — чёрный, едкий, что жёг кожу.

— Сыпь в огонь, — шептала она. — Он ослепит его.

Я сыпала его, жгла, дым гудел, как буря, но знала: этого мало.

Двадцать лет прошли, и я стала тенью себя — Лада Знахарка, что шептала слова, что резала кость, что пила горечь. Я учила их детей — резать руны, петь обряды, держать ножи. Они росли твёрдыми, но я видела их страх. Сны его были яснее — он стоял у алтаря, тени его рвались к небу, шепот его ломал горы. Я знала: он близко. Я готовила их — круги у домов, травы в очагах, слова в ночи. Мой опыт был моим щитом, но он трещал под его тенью.

Тридцатая зима пришла, и я стояла у избы, где Гордей ушёл. Деревня была крепостью — избы твёрдые, пороги с кругами, люди с топорами. Я учила их всему — травы, обряды, руны, слова. Мои руки были шрамами, кровь моя жгла, голос мой гудел, как река. Я стала знахаркой, что держала тьму, но страх грыз меня глубже — его тень была больше, чем я могла видеть, его сила — глубже, чем я могла знать. Я готовила нас тридцать лет, но чуяла: этого мало.

Ночь легла тяжёлая, ветер выл, как его голос. Я стояла у колодца, кость в руках, травы у ног, пела слова. Дым поднимался, тени дрожали, но я знала: он идёт. Его шепот был ближе, его тень — гуще. Я учила их, готовила их, но видела их слабость — их руки дрожали, их слова гасли. Тридцать лет я строила щит, но он трещал под его гневом. Я стала сильнее, но он — больше. И я ждала, зная, что подготовки мало.

Тридцать лет я строила щит из трав, слов и крови, но тень его росла в моих снах, и я знала: он близко. Деревня стояла крепче, чем в ту ночь, когда Гордей ушёл, — избы из дуба, пороги с кругами из полыни, руны на косяках, что я учила их резать. Я стала Ладой Знахаркой, твёрдой, как камень, с руками в шрамах и голосом, что гудел, как река. Люди смотрели на меня с надеждой, но я видела их страх — они помнили его когти, его шепот, и я чуяла: этого мало.

Годы шли, и я готовила их глубже. Двадцать пять зим минуло, и я учила их не только держать тьму снаружи, но бить её. Мужики точили топоры, я показывала им, как бить в тень — быстро, твёрдо, не глядя в глаза, что горят, как угли. Бабы плели круги из трав, я учила их жечь полынь с кровью, шептать слова Гордея, что гнали его прочь. Дети росли с ножами — я резала их пальцы, капала их кровь в огонь, учила их петь старые песни, что ломали тень. Они были моими руками, моим щитом, но я видела их дрожь.

Сны его стали яснее — он стоял у чёрного камня, тени его рвались к небу, шепот его гудел, как буря. Я просыпалась, кричала, но вставала, шла к очагу, жгла кость, что дала мне старуха, сыпала чёрный порошок, что ослеплял его. Дым гудел, поднимался к небу, и я знала: он учится, как я, но глубже, дальше. Я ходила к реке, где он пил меня, ставила круги, пела слова, но ветер нёс его запах — кровь, тьма, смерть. Я готовила нас, но страх грыз меня, как червь грызёт дерево.

Первая тень пришла на двадцать восьмой год. Путник, что шёл через лес, не вернулся — его нашли у реки, белого, с улыбкой на губах, что я помнила. Кровь его ушла, шея его была проколота, и я знала: это он. Люди собрались у колодца, кричали, махали топорами, но я стояла тихо, кость в руках, травы у ног.

— Он близко, — сказала я. — Готовьтесь.

Я усилила защиту. Мы ставили круги дальше — у околицы, у реки, у леса. Травы сушились в амбарах, я варила их, мазала пороги, пока избы не пахли горечью. Мужики копали ямы у троп, клали туда полынь, жгли её в ночи. Бабы резали себя, капали кровь в огонь, пели слова, что я учила. Дети стояли с ножами, глаза их горели, но руки дрожали. Я ходила меж них, шептала: «Держитесь», но видела их слабость — их голоса путались, их топоры падали.

Слухи росли. Двадцать девятый год принёс их больше — путники пропадали, пастухи находили людей былыми, с улыбками, что он оставлял. Старуха из дальней деревни пришла ко мне, глаза её были пустыми, голос дрожал:

— Тень в лесу, — шептала она. — Выше, чем прежде, быстрее, чем ветер. Он идёт.

Я дала ей травы, отпустила её, но сердце моё сжалось. Я знала: это он. Его тень росла, как в моих снах, и я готовила нас сильнее.

Тридцатая зима легла холодная, тихая. Я стояла у избы, где Гордей ушёл, кость в руках, порошок у ног. Ветер выл, как его голос, и я чуяла его — ближе, чем раньше. Я собрала их у колодца, глаза мои горели, голос мой гудел:

— Он идёт. Мы готовы.

Они кивали, топоры блестели, круги пахли полынью, но я видела их страх. Я учила их тридцать лет — травы, обряды, руны, слова. Мой опыт был моим щитом, моя кровь — моим оружием, но я знала: этого мало.

Ночь принесла его след. Охотник, что ушёл в лес, не вернулся его нашли  белым, с улыбкой, что я не могла забыть. Кровь его ушла, шея его была проколота, и я знала: он здесь. Я стояла у реки, жгла травы, сыпала порошок, дым поднимался, гудел, как буря. Тени дрожали, ветер нёс его шепот — «Твоя кровь моя» — и я шептала слова Гордея, держала кость, но сердце моё билось быстрее. Я учила их бить, держать, петь, но видела их слабость — их голоса гасли, их руки дрожали.

Я усилила их. Мы жгли круги у леса, пели слова, что ломали тень, мазали топоры кровью. Я резала себя, капала кровь в огонь, дым гудел, поднимался к небу, и я знала: он видит нас. Дети стояли с ножами, мужики с топорами, бабы с травами, и я шептала: «Держитесь». Моя уверенность росла — тридцать лет я строила нас, учила нас, и я верила: мы выстоим. Но тень прошлого грызла меня — его когти, его шепот, его глаза. Я знала: он больше, чем был.

Тридцатая ночь легла тяжёлая, ветер нёс его запах — кровь, тьма, смерть. Я стояла у колодца, кость в руках, травы у ног, пела слова. Дым поднимался, тени дрожали, но я чуяла его — ближе, чем когда-либо. Я учила их, готовила их, и моя уверенность была моим огнём, но страх грыз меня глубже — его тень была гуще, его сила была сильнее, чем я могла видеть. Я стояла, ждала, и знала: он идёт, и мы встретим его. Но в сердце моём шептало: этого мало.

Тридцать лет я готовила нас к этой ночи, но тень его пришла быстрее, чем я могла шептать слова Гордея. Ветер выл, как его голос, нёс запах крови, тьмы, смерти, и я стояла у колодца, кость в руках, травы у ног. Деревня была крепостью — избы твёрдые, круги из полыни у порогов, руны на косяках, люди с топорами и ножами. Я учила их, строила их, и моя уверенность горела, как огонь, но страх грыз меня глубже — его тень была больше, чем я помнила, его шепот — громче, чем мои сны.

Первая ночь тридцатой зимы легла тяжёлая, холодная. Я жгла полынь, сыпала чёрный порошок, что дала мне старуха, дым поднимался, гудел, как буря. Мужики стояли у околицы, топоры в руках, бабы шептали слова у очагов, дети держали ножи, глаза их горели. Я пела обряды, голос мой был твёрдым, как камень, и я верила: мы выстоим. Но ветер принёс его — тень, что мелькнула у леса, выше, чем прежде, быстрее, чем я могла видеть.

Он пришёл. Велемир, Похититель крови, стоял у опушки, глаза его горели, как угли, тень его рвалась к небу, длинная, густая, живая. Я знала его, но он был сильнее — худой, высокий, шрамы огня на коже, когти острые, как ножи. Его шепот гудел, как гром, — «Твоя кровь моя» — и я чуяла: он не тот, что убегал в лес. Тридцать лет сделали его сильнее, глубже, и я знала: это конец.

Я крикнула: «Держитесь!» — и люди встали, топоры поднялись, слова Гордея звучали в ночи. Я жгла кость, дым поднимался, порошок сыпался в огонь, и я шептала: «Гони его, тьма, держи его». Травяные круги горели у порогов, руны блестели на косяках, но он шагнул вперёд, и тени его рванулись — не слабые, как раньше, а твёрдые, как копья. Они били в круги, полынь трещала, дым гас, и я видела: моя защита ломается.

Первый удар был быстрым. Тени его рвались к избам, дерево трещало, крыши падали, пыль поднималась к небу. Мужик у околицы, Иван, что точил топор, крикнул, махнул им, но тень ударила — ломала руку, гасила его крик. Он упал, топор выпал, и Велемир шепнул — тихо, глубоко, как буря. Иван встал, глаза его помутнели, шаги шатались, он шёл к нему, шея открыта. Я крикнула: «Нет!» — но поздно. Зубы его нашли горло, кровь текла, и Иван упал, белый, с улыбкой, что я помнила.

Я жгла травы, сыпала порошок, дым гудел, но он был слабым. Велемир шёл, тени его ломали избы, шепот его рвал разум. Баба Орина, что пела слова у очага, кричала, держала круг, но тень его рвала её — ломала руки, гасила голос. Она упала, глаза её видели кошмары, что он дал ей, и он пил её, медленно, смакуя её страх. Я знала: это не тот Велемир. Его сила была больше, чем мои травы, глубже, чем мои слова.

Дети бежали ко мне, ножи в руках, но он шептал громче — голос его ломал их разум, тени рвались к ним, как змеи. Малой Петя, что резал руны, упал, кричал, видя тени, что я не могла гнать. Я жгла кость, пела слова, но дым его не держал — он шёл сквозь него, глаза его горели, тень его рвала круги. Я крикнула: «Бейте его!» — и мужики рванулись, топоры блестели, но он был быстрее — скорость его резала ночь, когти рвали их, кровь текла рекой.

Я стояла у колодца, кость в руках, травы горели, но он был близко. Его шепот гудел во мне — «Твоя кровь моя» — и я чуяла: мои травы слабы. Я резала себя, капала кровь в огонь, дым поднимался, жёг глаза, но он смеялся, тихо, холодно. Тени его рвались ко мне, ломали круг, что я плела, и я знала: тридцать лет подготовки трещали под его гневом. Я шептала слова Гордея, но они гасли, как ветер в бурю.

Он стоял передо мной, высокий, худой, глаза его горели.

— Ты думала, твои травы удержат меня? — шепнул он, голос его был громом. — Я стал сильнее, Лада. Твоя кровь моя.

Я крикнула, жгла порошок, дым гудел, но он рванулся — скорость его била меня, тени его рвали воздух. Я махнула ножом, что резала кость, но он уклонился, когти его нашли мою руку, кровь текла, жгла его, но слабо. Он смеялся, зубы его были близко, и я знала: это конец.

Люди кричали, избы горели, тени его рвали их. Охотник Степан махнул топором, но тень его ударила — сломала спину, гасила крик. Он пил его, кровь текла, и я видела: моя защита — ничто. Я жгла травы, пела слова, но он был быстрее, сильнее. Дети падали, бабы кричали, мужики ломались под его шепотом. Я стояла, кость в руках, кровь моя текла, но он шёл ко мне, тень его была больше, чем ночь.

Я рванулась к нему, нож в руках, шептала слова, но тени его рвали меня — ломали круг, гасили дым. Он схватил меня, когти рвали плечо, зубы были близко, кровь моя жгла его, но он пил, медленно, смакуя. Я кричала, била его, но слабость текла во мне, как яд. Его шепот гудел: «Ты моя», и я знала: тридцать лет не подготовки не спасли нас.

Он отпустил меня, я упала, кровь текла, глаза мои гасли. Деревня горела, люди кричали, тени его рвались к небу. Он стоял надо мной, глаза его горели, тень его была буря.

— Ты слаба, Лада, — сказал он. — Твоя подготовка — пыль.

Я лежала, кость выпала, травы гасли, и я знала: он прав. Тридцать лет я учила их, строила их, но этого было мало. Его сила была больше, чем я могла видеть, глубже, чем я могла знать. Он ушёл, тень его рвалась к лесу, и я лежала, живая, но сломанная.

Тридцать лет я ждал этой ночи, и она пришла — сладкая, как кровь, что текла в моих венах. Даромир выковал меня в горах, его уроки — скорость, тени, шепот — сделали меня сильнее, чем я был. Я шёл к ним, к Ладе, что гнала меня своим ядом, к деревне, что стала её щитом. Тридцать лет её травы, её слова были ничем передо мной — Кровяным князем, что стал бурей под тенью древнего. Я отомстил ей, но месть моя была глубже, чем смерть — я взял её тело, её душу, её вечность.

Деревня стояла у реки, крепкая, как она думала, — избы твёрдые, круги из полыни у порогов, руны на косяках. Я чуял её — Ладу, знахарку, что ждала меня. Её запах — горечь трав, кровь, что жгла меня когда-то, — манил меня, как огонь манит зверя. Они стояли, топоры в руках, травы горели, слова их гудели в ночи, но я смеялся — тихо, холодно, как Даромир учил. Их защита была пылью под моими тенями.

Я шагнул из леса, глаза мои горели, тень моя рвалась к небу, длинная, густая, живая. Я шепнул — глубоко, громко, как гром: «Твоя кровь моя», — и они дрогнули. Тени мои рванулись, твёрдые, как копья, ломали круги, гасили дым их трав. Первый — мужик с топором — махнул им, но тень моя ударила, ломала руку, гасила крик. Я шепнул снова, он встал, глаза его помутнели, шаги шатались, шея открыта. Зубы мои нашли её, кровь текла, и я пил, брал его гнев, его память о топоре.

Они кричали, топоры блестели, но я был быстрее — скорость моя резала ночь, тени рвали избы, шепот ломал разум. Баба у очага пела их слова, но тень моя рвала её — ломала грудь, гасила голос. Я пил её, кровь её была мягкой, я брал её тепло, её страх. Дети бежали, ножи в руках, но шепот мой гудел, тени рвались к ним, как змеи, и они падали, кричали, видя кошмары, что я дал им. Я пил их, кровь их молодая текла в меня, память их игр грела меня.

Лада стояла у колодца, кость в руках, травы горели, дым поднимался, но я шёл к ней. Она была красива — даже теперь, после тридцати лет, её волосы, не тронутые сединой, вились, как ночь, глаза её горели, как звёзды, кожа её, покрытая шрамами, манила, как река манит утопленника. Её слова гудели, но слабели под моим шепотом. Я рванулся, тени мои ломали её круг, гасили её огонь. Она крикнула, махнула ножом, но я уклонился, когти мои нашли её плечо, кровь текла, жгла меня, но слабо — её яд был ничем перед тем, что Даромир дал мне.

Я схватил её, держал её, и жажда моя росла — не только кровь её звала меня, но её тело, её душа. Она была красива, как добыча, что манит зверя, её кожа пахла травами, её глаза горели огнём, что я хотел сломать. Я пил её, зубы мои рвали шею, кровь текла, горячая, горькая от трав, но сладкая, как её суть. Я брал её — её память о деревне, её страх передо мной, её волю, что гнала меня когда-то. Но жажда моя была глубже — животное желание её тела, её души, что пылала подо мной, толкнуло меня дальше. Смерть была слишком проста для неё.

Я влил свою кровь в неё — каплю, чёрную, как смола, что текла в моих венах. Она билась, кричала, но слабость гасила её, глаза её закрывались, и она не знала — тьма уже жила в ней. Я отпустил её, она упала, кость выпала, травы гасли, кровь её текла в траву. Я стоял над ней, глаза мои горели, тень моя была буря.

— Ты станешь мной, Лада, — шепнул я, голос мой был громом. — Но не узнаешь этого ещё.

Она лежала, живая, но сломанная, не чуяла, что тьма растёт в ней, как росла во мне у алтаря. Её красота была моей — её тело, её душа, её вечность. Я сломал её не смертью, а чем-то большим — она станет вампиром, как я, но позже, когда тьма пробудится в ней. Я смеялся — тихо, холодно, — глядя на неё и на её желанное тело, седую, но всё ещё прекрасную, с глазами, что гасли. Месть моя была полной, и я знал: она узнает, но поздно.

Деревня падала. Мужики кричали, топоры ломались под моими тенями, я пил их, брал их силу, их гнев. Бабы бежали, но шепот мой догонял их, тени рвали их, и я пил их страх, их слёзы. Я ломал их, как они ломали меня когда-то, и кровь их текла во мне, память их жила во мне. Лада была их надеждой, и я сломал её — не убил, а дал ей мою тьму.

Я ушёл, тень моя рвалась к лесу, кровь их текла во мне, красота и воспоминания Лады горели во мне. Деревня кричала за мной, огонь их гас под моими тенями, но я знал: это не всё. Первая деревня, что жгла меня, ждала меня — их дети выросли, их избы стояли крепкие, и я шёл к ним. Лада станет моей тенью, но не сейчас. Даромир ждал меня, его зов гудел в ночи, но я шёл своим путём — к первой деревне, где души их станут  моими их кровь станет моей. Месть моя началась здесь, и ничто меня теперь не остановит.

Продолжение следует…

- Мне сейчас вообще всё равно, хоть в ванной меня закрой до утра. Главное, что не на улице.

На часах было полдвенадцатого ночи. Вечеринка, на которую мы попали, оказалась довольно скучной. Хотя Роме она понравилась, по крайней мере с нами уезжать он не захотел.

Такси приехало довольно быстро. Запрыгнув в автомобиль, я, к своему удивлению, практически сразу вырубился на заднем сиденье. Ночной город был пуст, никаких пробок, никаких аварий и заторов. Поэтому уже через двадцать минут я почувствовал, как Михей, пытаясь разбудить меня, сильно затряс мою руку.

- Ну вот мы и приехали. Тут я и живу. Кстати, насколько я помню, ты в последний раз видел Фунтика ещё щенком! Сейчас посмотришь, как он вырос за прошедшие несколько лет! — доставая ключи от домофона, сказал я.

- Мрачный, конечно, дом. С другой стороны, общага выглядит не лучше...

- Мих, если что-то не нравится, можешь ночевать вон на той лавочке, - я кивнул на стоящую возле подъезда сгнившую скамью.

Поднявшись на нужный этаж, я распахнул дверь в квартиру. Буквально спустя мгновение к нам навстречу вылетел мой пёс. Заливаясь лаем, он начал радостно прыгать вокруг меня.

- О, действительно подрос!

- Блин, он сейчас своим лаем всех соседей разбудит. Дай, пожалуйста, поводок, я с ним прогуляюсь быстренько.

- Держи. Если ты не против, я дома останусь. Лень опять выходить.

- Иди пока в комнату, там меня подожди. Я минут через десять вернусь, там будем думать, что дальше делать, — сказав это, я вместе со своей собакой вынырнул в подъезд и закрыл дверь.

Всё это время Фунтик не переставал задорно лаять.

- Тише, тише, сейчас весь дом на уши поднимешь!

В лицо ударил холодный ветер. Собака, почувствовав свободу, со всех ног бросилась в сторону ближайшего дерева. Давненько я не видел его таким активным. Видимо, первое время мне придётся выгуливать его как можно чаще, пока он не привыкнет к тому, что большую часть времени ему теперь придётся проводить в квартире.

Несмотря на то, что сейчас был август, я начал основательно подмерзать. Кроны деревьев качались из стороны в сторону, ветер всё никак не хотел заканчиваться.

«Блин, я же окно в квартире не закрыл. Там, наверное, целый день сквозняк не утихал!» — пронеслась у меня мысль в голове.

Переведя взгляд на своё окно, я увидел фигуру человека. Сначала я подумал, что это Михей, но когда мне удалось рассмотреть его лицо...

Тёмные провалы глаз неотрывно смотрели на меня. Рот был раскрыт в неестественной улыбке. Тело этого существа покрывали какие-то рваные обноски. Не знаю, сколько я так стоял. В один момент чудовище дёрнулось и исчезло в глубине комнаты.

Кажется, эффект от выпитого за день алкоголя улетучился в одно мгновение. Мысли покинули мою голову, а ноги как будто вросли в асфальт. При этом всё тело покрылось холодным потом.

Так бы и стоял до утра, если бы в один момент поводок не выскользнул из моих рук. Фунтик, заливаясь истошным лаем, бросился к подъезду.

«Блин, там же Михей, надо спасать его!»

Ступор, в котором я находился ещё мгновение назад, пропал без следа. Я бросился спасать своего товарища.

В квартире меня ждала ужасная картина. Мой товарищ хрипел на полу, а над ним в это время стояла тёмная фигура. Не надо быть гением, чтобы догадаться, что моего друга сейчас задушат.

Разбежавшись, я прыгнул прямо на этот силуэт. Но моё тело с лёгкостью прошло сквозь него. Моя собака тоже не осталась в стороне. Грозно рыча, Фунтик бросился прямо на тварь, но результат был тот же. В это время хрип Михея сменился какими-то стонами.

«Ещё немного, и тварь задушит его...» — пронеслась мысль у меня в голове.

В отчаянии я колотил кулаками по тёмной сущности, но всё было бессмысленно. Отчаяние захлестнуло меня. На ватных ногах я попятился назад. И тут произошло то, что спасло жизнь моему товарищу.

Когда я прислонился к ближайшей стене, раздался щелчок, а после в комнате загорелся свет. В этот момент тёмный силуэт испарился. Всё было кончено.

Михей лежал на полу и громко дышал. На его шее были видны красные отпечатки от рук.

«И как он сознание не потерял...» — подумал я.

В комнате повисло напряжённое молчание. Лишь громкое дыхание моего друга хоть как-то разбавляло повисшую тишину.

— Как ты себя чувствуешь? Скорая нужна?

— Не, не надо, — сказав это, Михей пересел с пола на диван.

— Как это произошло? Что тут случилось, пока меня не было? — напряжённо глядя на друга, спросил я.

— Словами не описать, что я пережил. Когда ты ушёл, я, как ты и сказал, пошёл в комнату. Свет включать не стал, голова раскалывалась. Думаю, дай полежу немного. Первые пять минут всё было хорошо, я даже начал потихоньку проваливаться в сон. И вот, когда я находился на грани между сном и явью, до моего чуткого слуха донеслись какие-то шорохи. Я открыл глаза, но ничего не заметил. Потом шорохи повторились, но в комнате всё было по-прежнему. Тут мой взгляд зацепил какое-то шевеление возле окна. Я перевёл взгляд туда, а там... — мой товарищ запнулся.

— Я его с улицы случайно увидел, сначала подумал, что это ты меня пасёшь...

- Не перебивай! Так вот... Вижу, значит, тёмный силуэт стоит. Первая мысль, которая пришла в голову, что ты вернулся с прогулки. Но почему тогда я не слышал, как ты зашёл в квартиру? Почему не разбудил меня? Почему Фунтик не лаял? Вопросов было очень много. А тварь всё продолжала стоять неподвижно возле окна. Дай, думаю, позову. Стоило мне только рот открыть, как она на меня обернулась. Причём обернулась не всем телом, а только голова. Вот в тот момент я и понял, что пора валить. Вскочил с дивана, а оно на меня прыгнуло. Через мгновение я почувствовал, как его ледяные пальцы начинают сжимать мою шею. Ну... а дальше ты видел сам!

Шок, который я испытал в тот момент было не передать словами. Всё моё тело покрывал холодный пот. Начал болеть живот, а в висках сильно запульсировала кровь.

- Капец, повезло, что ты успел прибежать, а то пришлось бы тебе учиться в универе без меня, - улыбнувшись, сказал мой друг.

- Это да. Слушай, вчера ситуация произошла, о которой я вам с Ромой не рассказывал. Вечером ко мне мужик какой-то странный пришёл. Лопату зачем-то припёр с собой, но это не важно. Главное, что он сказал мне, что многие, кто жили в этом доме, сгинули. В итоге он настоятельно рекомендовал мне ложиться спать до полуночи. А потом в квартире весь свет вырубился! Да и вообще тут с проводкой проблемы. Весь вечер свет моргал в квартире. Я почти уверен, что мой сосед как-то связан со всеми этими происшествиями...

- Похоже на то, пошли его искать? - вставая, спросил Михей.

- Куда? Он мне не сказал, из какой он квартиры. А ходить по подъезду и долбиться во все квартиры подряд я не хочу. Утром этим займусь.

- А как ты тут вчера переночевал? Кошмары не мучили?

- Нет, спал нормально. Даже выспался. Чего не скажешь о моей собаке. Вот ему пришлось туго. И сейчас я знаю, почему...

- Кстати да, эта тварь ведь не тронула Фунтика!

- Завтра у этого загадочного мужика спрошу, если найду его. Зато теперь понятно, почему мой пёс выглядел так плохо. Я уже боялся, что он чем-то заразился.

- Не пойми меня неправильно, но лучше бы проблема была в этом. Там хоть понятно, как лечить. Да и Рома бы в стороне не остался! А вот как теперь от этой твари избавиться? - мой друг отвёл взгляд в сторону, - слушай, а этот мужик тебя не предупреждал о том, что это существо боится света?

- Он мне вообще ничего не сказал про него! Просто посоветовал раньше ложиться спать и всё, сказал, что у них даже правила какие-то существуют!

- Вот сука! - Михей ударил кулаком по дивану.

- Не говори. Главное, что этот монстр исчез. Но... куда?

В этот момент с кухни раздался сильный грохот. Немногочисленная посуда, оставленная мной, вдребезги разбилась. А после раздался душераздирающий вопль.

- Надо бежать! - в панике оглядывая комнату, произнёс я.

- Куда?! А вдруг эта тварь тебя в коридоре схватит! Надо в окно прыгать!

- Там ветки острые торчат, они из тебя шашлык сделают! К тому же как я с собакой прыгать буду?! Нет, это точно не вариант...

- Тогда тихо, пока мы в безопасности. Может, эта тварь сейчас успокоится, - с надеждой в голосе произнёс мой товарищ.

Но существо на кухне и не думало успокаиваться. После череды сильных ударов в стену оно, судя по звукам, принялось срывать висящие над раковиной ящики. Всё это время мы с моим товарищем молчали. Даже Фунтик притих, видимо, понимая, в какую ситуацию мы попали.

Но где-то через десять минут всё закончилось. Звуки на кухне резко стихли, наступила долгожданная тишина.

- Походу, всё...

- Гришань, я что-то не уверен, может, эта тварь просто затихла на время!

- Возможно. Знаешь, пока она громила мою кухню, я чётко осознал, что больше не смогу оставаться в этой квартире. Давай я, наверное, к тебе в общагу перееду?

- А с квартирой что будет? Пустовать оставишь?

- Сейчас у меня в голове каша из мыслей образовалась, подумаю об этом потом. Прежде всего надо допросить того мужика, о котором я тебе рассказывал.

В этот момент в комнате что-то лопнуло. Мы не сразу поняли, что это. Но когда мой взгляд упал на люстру, до меня сразу же дошло.

- Лампочка! Это лампочка лопнула! Эта тварь пытается погасить свет в комнате!

- Валить надо!

- Куда? В этот момент вторая лампочка из трёх вышла из строя.

Комната, в которой мы сидели, погрузилась в полумрак.

- Всё, с меня хватит! Я сваливаю!

- Ты чё, дебил... Я не успел договорить.

Фигура моего товарища скрылась за окном. А буквально через мгновение послышался третий хлопок. Темнота полностью поглотила помещение. Я понял, что времени размышлять у меня не осталось. Схватив Фунтика, я побежал в коридор. Практически сразу за моей спиной раздались быстрые шаги. Но ужас, поселившийся в моей душе, придал мне сил. В этот раз я оказался быстрее твари!

Распахнув дверь, я вылетел на слабоосвещённую лестничную площадку. Останавливаться было нельзя. Горящий свет для этого существа всего лишь небольшое препятствие, которое оно может легко преодолеть.

На улице меня уже ждал Михей. Всё его тело покрывали ссадины и синяки, одежда была сильно испачкана.

- Локоть ушиб сильно, надеюсь, не сломал.

- Хорошо, что вообще живы остались. Чё дальше делать будем? -опуская собаку на землю, спросил я.

- Пошли к общаге. До утра там посидим. А утром придём и соберём твои вещи. Ты же закрыл дверь?

- Чё я, дурак по-твоему? Эта тварь прямо за мной гналась!

- О-о-о, - недовольно протянул мой друг, - сто процентов обчистят!

В этот момент до нашего слуха донёсся звук треснувшего стекла. Обернувшись, я увидел, что свет на втором этаже погас.

- Валим, быстро! Эта тварь за нами идёт! - сильно хромая, Михей побежал прочь от подъезда. Я же последовал его примеру.

Последнее, что мне удалось разглядеть в маленьком подъездном окне, был раскрывшийся в немом крике рот этого монстра. Его перекошенное от злости лицо ещё долго будет снится мне в самых жутких кошмарах!

В ту ночь удача была на нашей стороне. Мы смогли уйти от неведомой твари. Купив несколько банок горячего кофе в круглосуточном минимаркете, мы сели на лавочку возле общаги. Обсуждая всё произошедшее, мы и не заметили, как на горизонте замаячил рассвет. К тому времени локоть Михея сильно опух, ни о каком совместном походе не могло быть и речи.

Проводив товарища до его комнаты, я отправился назад собирать вещи. Одному идти было очень страшно, казалось, что эта тварь только и ждёт, когда я появлюсь на пороге квартиры.

Чем ближе я подходил к дому, тем сильнее билось сердце в моей груди. Пережитые воспоминания с новой силой вспыхнули во мне. По телу пробежала мелкая дрожь, руки начало трясти. А вот Фунтик, напротив, чувствовал себя прекрасно. Виляя хвостом из стороны в сторону, он наматывал круги вокруг меня, добиваясь того, чтобы на него обратили внимание.

Возле подъезда меня уже ждали. Мужик, который не так давно предупреждал меня об опасности, мирно сидел на гнилой лавочке возле подъезда.

- Ну, здравствуй... - протягивая мне руку, сказал он.

- Здрасьте. И что это всё значит? Что это за тварь?! - напряжение внутри меня нарастало, я уже был готов сорваться на крик.

- Успокойся и послушай! Да, я виноват, что лично не провёл с тобой разъяснительную беседу. Но пойми, если бы я тогда это сделал, то с большой долей вероятности эта херня посетила бы и мой дом тоже!

- Ничего не понимаю...

- У стен в этом доме есть уши! Оно слышит буквально всё, о чём разговаривают его жильцы. Скажу больше, когда твои родители приехали покупать эту квартиру, я встретился с ними. Рассказал обо всём, но разве это помогло?

- Вы рассказывали моим родителям про эту тварь?

- Да, чёрт возьми, именно так! Да только они и слышать ничего не хотели! Квартира продавалась по цене сильно ниже рынка. Это, вероятно, окончательно убедило их приобрести жильё. Я так понимаю, тебе они ничего не рассказывали? - прищурив глаза, спросил мужик.

- Нет, ничего такого не говорили...

- Оно и понятно! Какой-то непонятный мужик подбежал на улице, начал рассказывать про ужасы, которые творятся в этом доме. Про тварь, которая убивает жильцов. Мало кто поверил бы в мои рассказы.

- Разве вы не пытались избавить от неё? - разговор начал интересовать меня всё больше.

- А как же! Я даже ружьё испытывал на ней, да только не помогло ничего, - махнув рукой, сказал мужик.

- Ну зато живы остались! Значит, помогло!

- Мне — да, а вот моей жене... Понимаешь, эта тварь ведь забрала её. Я тогда в командировку уезжал, а когда вернулся, всё, пропала без следа, - мужчина отбросил окурок в сторону и продолжил, - думаешь, мы всю жизнь жили в таких условиях?! Нет! Раньше это был обычный дом с самыми обычными квартирами. Но в один пасмурный день появилось это существо. И вот, спустя несколько лет, из ста квартир, находящихся в этом «замечательном» доме, на данный момент заселено всего двадцать две.

Я опустил глаза, не зная, что ответить своему собеседнику.

- Парень, у тебя вся жизнь впереди, мой тебе совет, вали отсюда на фиг! Нечего здесь ловить! Мне совесть уехать не позволяет, не хочу бросать свою любимую. Знаешь, иногда мне кажется, что я слышу её голос, чувствую аромат её духов. Но стоит мне открыть глаза, как тут же всё исчезает...

- Сочувствую вам! Правда, это очень печальная история.

- Тебе ещё повезло, что эта тварь твоего пса не тронула. Оно, вообще-то, не очень животных любит.

- Ну да, как мы сюда переехали, моя собака места себе не находила, всё пыталась вырваться из квартиры. Теперь понятно, почему...

- Признаюсь честно, много дел вы тут со своим корефаном наворотили. Я вчера пол ночи слушал, как эта тварь громит твою квартиру! Кстати, это твой товарищ решил в окно выпрыгнуть? - кивая на сломанные ветки кустарника, спросил мужик.

- Да, эта тварь каким-то образом начала ломать наши лампочки, лишая нас спасительного света, вот он и не выдержал.

- Поверь, это существо и не на такое способно! А друг твой молодец, толковый ход.

- Ладно, спасибо вам, что прояснили ситуацию. Больше я оставаться здесь не намерен! Вот соберу вещи и сразу свалю отсюда! Пусть родители что хотят, то и делают с этим жильём. А я лучше в студенческой общаге поживу.

- Правильно, давай я, что ли, помогу тебе вещи собрать...

*

С тех событий прошло уже несколько месяцев. Я съехал с проклятой квартиры и поселился в студенческую общагу к Михею. Не знаю как, но ему удалось договориться с комендантом, чтобы меня заселили без очереди. Фунтика пришлось отвезти обратно в деревню. Жалко, конечно, но зато я точно знаю, что там он будет в полной безопасности!

Родители были, мягко говоря, не в восторге от моего решения съехать с квартиры. Масло в огонь добавил и тот факт, что после той роковой ночи жильё было полностью уничтожено. Но на удивление, родители в итоге поверили в мою историю. Не знаю, может, рассказ того мужика (имя которого я так и не узнал) оказал на них такое влияние. Но в конечном итоге они продали квартиру. Деньги, конечно, потеряли, но жизнь дороже!

А вот Михея эта история никак не отпускала. Минимум раз в неделю он совершал рейды к тому дому. Поначалу он делал это только в светлое время суток, но потом, осмелев, приходил туда и ночью. Ему пришла идея снять это чудовище на камеру. Но пока все попытки осуществить свой замысел оказывались бессмысленными. По его словам, в один из разов, когда он поздно ночью дежурил возле дома, ему удалось увидеть в одном из окон какое-то существо, отдалённо похожее на то, что видели мы. Но никаких доказательств, кроме слов и размытой фотографии, на которой ничего не было видно, Михей, увы, предоставить не смог.

Интернет тоже молчал. Никакой толковой информации по этой теме мне найти не удалось. Наткнулся лишь на несколько страшных историй, написанных с допущением всех возможных орфографических ошибок. Но и они слабо затрагивали мою ситуацию!

Что делать дальше? Ответа на этот вопрос у меня нет. Хочется отпустить эту ситуацию, но получится ли...?

Поля почувствовала вибрацию в кармане, телефон неприятно вибрировал. На весь салон заиграла музыка. Полина посмотрела на дорогу, никого нет, можно ответить.

Держа руль одной левой рукой, она стала вытаскивать телефон из кармана. Делать это на ходу было неудобно. Изловчившись, она подцепила телефон и стала тащить его наружу.

Отвлекшись на телефон, Полина не заметила очередную яму и машина заехала в нее левым колесом. От удара, одну сторону машины подбросило, несильно, но достаточно чтобы потерять управление. Телефон из ее рук выпал и она не обращая на него внимания, схватилась второй рукой за руль в попытке удержать управление. Было слишком поздно, Поля уже проехала поворот и на скорости в шестьдесят километров в час, проломив деревянный забор она заехала на дачный участок.

***

От деревянного пролёта забора почти ничего не осталось. Только столбы, слегка качнувшись, остались стоять на месте. Но уже через секунду, автомобиль врезался в высокий и крепкий дуб. От увиденного Юля раскрыла рот, настолько это было удивительно. Это была их единственная возможность спастись, и вот она улетучилась в мгновение ока.

— Твою мать, Поля, — прошептала Юля.

Она уже собралась бежать к машине, но посмотрев на Марину, она поняла, что та не сможет идти с её скоростью.

— Я тебя догоню.

— Хорошо.

Юля, посмотрев назад и, никого не обнаружив, просто кивнула Марине и побежала в сторону машины.

Пробежать пришлось то ли пять, то ли шесть участков, Юля сама этого не поняла, пока она не оказалась возле проделанной Полиной дыры в заборе.

— Поля! — прокричала Юля в надежде, что она её услышит.

Никто не отозвался.

Пройдя через траву, Юля подошла к самой дыре, до машины оставалась ещё несколько метров. Обходя машину с водительской стороны, она не прекращала смотреть внутрь салона, пытаясь высмотреть движения, их не было.

Подойдя к водительской двери, она принялась дёргать дверь за ручку в попытках открыть дверь. Это не помогло, дверь заклинило. Наклонившись к стеклу, Юля заглянула внутрь. Ремни безопасности были надеты на Полину, уже хорошо. Её голова была наклонена вперёд, что с ней самой, через стекло было не понять.

Юля, обежав машину, подошла к пассажирскому сиденью и принялась открывать дверь уже с этой стороны. Она открылась с первой попытки. Решив, что хоть тут повезло, Юля полезла внутрь салона. На полу валялась коробка от фейерверков. Сами фейерверки, выпали и валялись на полу под пассажирским креслом. Юля поняла, именно их они везли с Гришей в своей машине, значит Поля была у парней, тогда где они? Поставив колени на сиденье, Юля буквально впихнулась внутрь салона. С виду с Полей было всё хорошо, во всяком случае, видимых травм Юля не обнаружила.

— Поль, Поля!

Юля стала тормошить её за плечи, спустя пару секунд послышался стон. От этого звука, Юле стало легче.

— Ты слышишь меня?

Юля уже перестала трясти Полину, а просто придерживала её за плечо.

— Да слышу я.

— Ты как? В порядке?

— Да, только рука болит.

Поля потерла левую руку, было видно, что она покраснела ниже локтя, а также в некоторых местах была содрана кожа. Наверное она хорошо приложилась о дверь.

— Что вообще случилось? Как ты смогла пробить забор?

— На кочке подлетела.

Полина покаталась отстегнуть ремень безопасности, но дрожащие пальцы плохо слушались. Юля помогла Полине и отстегнули её сама.

— Спасибо.

Полина сбросила ремень с себя, посмотрев на Юлю, она произнесла.

— Где Марина?

— Она отстала, повредила ногу когда, — Юля остановилась. — Долго рассказывать.

— Понятно.

— Поль, где Гриша с Максом?

— Я когда приехала, их там не было.

— Как это? Где они.

— Слушай Юль, давай я выберусь из машины, а затем все тебе расскажу.

Полина бросила взгляд на Юлю, то, что она увидела ей не понравилось. Юля смотрела в сторону Полины, но не совсем на неё, а поверх, сквозь нее. На её лице застыл страх, глаза Юли округлились, и ей стало тяжело дышать. Нижняя губа слегка задрожала. Поля поняла, с ее стороны, за окном что то есть. Она не хотела оглядываться, не хотела смотреть в боковое стекло. Лишь от одного предположения о том, что могла увидеть Юля, Полину бросило в ужас. Но не оборачиваться нельзя, Нужно обернуться и убедиться в своих предположениях, она обернулась.

Это был он.

Метрах в десяти от них, прямо за забором, со стороны соседнего участка стоял он. Монстр который был у Гришиной машины и преследовал её всё это время. Это был он, он догнал её и стоит так близко, смотрит на них своими почерневшими бездонными глазами.

У забора росла трава, но не таких размеров как со стороны дороги, здесь ее высота была около метра, и монстр не помещался в неё целиком. Лапы и большая часть туловища были скрыты листвой, но вот верт туловища и морда чудовища находились как раз выше травы. Оно просто стояло и смотрело на них сквозь щели в заборе. Вблизи оно выглядело более отвратительно, ведь только сейчас Полина смогла разглядеть его более детально.

Не покидавшее её чувство страха, стало ещё сильней. Ужас сковал ее тело, не давая шевельнуть и кончиком пальцев. Самое паршивое было то, что она не знала что ей сейчас делать. Машина разбита и вряд ли заведётся, убежать она не сможет, она видела скорость этого существа и знала что оно ее догонит, а значит ей никуда не деться, также как и Юле.

Существо всё еще стояло на месте и смотрело на них, при этом не производило ни одного движения. Оно будто превратилось в живую статую.

— Это что такое? — дрожащим голосом спросила Юля.

Она не думала, что Поля сможет ответить на этот вопрос.

— Не знаю, но оно находилось на месте аварии, а потом гналось за мной, — шёпотом проговорила Полина.

— Гналось? А где Гриша с Максом?

— Не знаю, их там не было.

Неожиданно монстр перешел в движение. Он резко поднёс морду к деревянному забору, буквально уперся в него. При этом он так и не издал ни звука. Резкий удар лапой, заставил весь пролёт покачнулся, удивительно, что он просто не выбил штакетник одним ударом.

— Бежим! — Выкрикнула Юля и уже собиралась рвануть.

— Он нас догонит. Он быстрый.

Мелькнула мысль, что нужно отвлечь уродца. Поля бросила взгляд на пол и увидела разбросанный по полу фейерверк, то что нужно. Посмотрев на окно, которое всё это время было открыто, она произнесла.

— Дай мне фейерверк и зажигалку, я спугну этого ублюдка.

Не говоря больше ни слова, Поля стала закрывать окно. Юля слегка отодвинувшись от Поли, посмотрела на пол в поисках того что попросила Поля.

Монстр как будто услышал слова Полины и стал действовать активней. Следующий удар лапой выбил сразу два штакетника, но для того чтобы пролезть, этого ему было мало, последовал очередной удар.

Схватив фейерверк и зажигалку, Юля передала их Полине.

Ещё пара штакетников отлетело от забора, монстру уже ничего не мешало протиснуться, но он медлил.

Колёсико зажигалки крутанулось первый раз, второй, с третьего вспыхнуло пламя. Поля поднесла зажигалку к фитилю. Раздалось шипение, фитиль загорелся. Полина, держа фейерверк одной рукой, высунула его в окно, а второй нажала на кнопку поднятия окна. Закрываясь, оно зажало фейерверк, который был направлен в сторону монстра.

— Бежим. — Скомандовала Полина.

Юля дала задний ход и буквально выскочила из машины. Полине было сложней, она не стала пытаться открывать свою дверь, чтобы не сбить направление фейерверка. Быстро насколько могла, она полезла на соседнее сиденье. Увидев это, Юля протянула руку Полине и помогла выбраться наружу.

Монстр видел людей которые двигались внутри машины, он видел что они вылазят наружу,но он не рискнул подойти, он был отвлечен на шипящую штуку, торчащую из машины. Раздался хлопок и что-то вылетело в его сторону.

Полина была уже снаружи, когда прозвучал первый запуск. Она обернулась посмотреть, что произойдет. Снаряд врезался в забор, приблизительно в метре от существа. Оно обернулось в его сторону, разглядывая что это за штука, как вдруг прозвучал хлопок. Во все стороны полетели разноцветные искры, которые также попали в само существо. Оно не ожидало такого, громкий взрыв напугал этого монстра и он развернувшись, побежал обратно в траву.

— Бежим Поль!

Девушки развернулись и побежали в сторону дыры в заборе. Выбежав наружу Полина обернулась посмотреть, не преследует ли их это существо. Его все также не было, но только в том месте, где взорвался первый снаряд, Полина увидела свечение. Присмотревшись она поняла, от взорвавшегося салюта загорелась трава. Жара стояла уже две недели, если не считать вчерашнего дождя, и сухая трава вполне могла быть.

— Твою мать, — выругалась Поля.

Юля, выбежав на дорогу первой, сразу посмотрела в сторону Марины, на то место где они разделились, ее не было.

— Марина! — прокричала Юля в надежде, что она ее услышит.

Никто не отозвался.

Юлин крик оторвал Полину от разглядывания участка, и она тут же подбежала к Юле.

— Что случилось?

— Долго рассказывать, не до этого. Побежали, я не хочу, чтобы оно нас догнало.

Она тут же побежала вперед, не оставив выбора Полине, та побежала следом. Пробежав несколько участков, Полина остановилась и окрикнула Юлю. Остановившись, она обернулась.

— Куда мы бежим?

Юля не знала ответа на этот вопрос. Действительно, куда? В коттедж? Просто как можно дальше от существа.

— Я не знаю.

— Нам надо спрятаться и всё обдумать.

— Куда спрятаться?

— В дом.

Полина указала рукой в сторону ближайшего дома.

— Спрячемся и дождемся, пока существо потеряет нас. А также всё обдумаем. — закончила свою мысль Полина.

Вспомнив свое последнее посещение такого дома, Юля уже хотела отказаться, но не найдя альтернативу, согласилась. Не могут же быть в каждом доме такие твари. Подойдя к забору, Полина дернула калитку, она оказалась не запета и она зашла на участок.

Юля стояла, не решаясь войти. Она вспомнила, что у дома с машиной, тоже все было открыто, а внутри они наткнулись на брюхастого. Здесь же рядом с домом машин не было, но это не гарантировало того, что внутри никого нет. Хлопков фейерверка не было уже пару минут, существо могло уже осмелеть и вновь идти за ними, значит план с домом вполне логичен. Она быстрым шагом проследовала за Полиной.

***

Марина следила за тем как Юля бежит к машине, она следила за ней столько, сколько могла. Она хотела идти следом, но без опоры наступать на ногу было больно. Лишь только когда Юля шагнула внутрь бреши в заборе, Марина сделала первые шаги. Сильная боль новой волной прошла через всю ногу. Марина встала, может быть стоит подождать Юлю здесь, так наверное будет проще. Она вновь оперлась на здоровую ногу.

Она услышала стук, странный стук позади себя. Она обернулась, это был он, тот самый толстяк. Может она не заметила как он выбрался из-за забора, или же он просто нашел другой путь, но он был здесь. Он хоть и шел медленно, но Марина понимала, что не сможет от него ускакать. Он был в метрах двадцати от нее, но в ее состоянии, это было крайне опасно. Она попыталась идти. Шаг, за ним острая боль, второй и Марина присела от боли на одну ногу.

Марина поняла, что она не дойдет до Юли, она была далеко.

Обернувшись, она ползком направилась к ближайшему дому. Дом был одноэтажным с высоким деревянным забором зеленого цвета. Ползком она двигалась быстрее, чем могла бы идти.

Брюхастый приближался, оставалось около десяти метров. Марина оказалась возле калитки, толкнула ее, но та не поддалась. Вновь выругавшись, Марина уже хотела попытаться перелезть забор. Обдумывая как это сделать, она провела взглядом по забору и заметила щель, как раз такую, чтобы она смогла пролезть внутрь. Она была в паре метров от калитки и заросла травой. Подминая под собой траву, она подползла к щели.

Брюхастый был уже в паре метрах от нее. Просунув тело внутрь, она увидела, как он сделал рывок к ее ногам. Резко дернув ногой к себе, Марина задела больной ногой о доску забора. От боли она вскрикнула и сжала кисти в кулак. Человек остался позади, неспособный физически пропихнуться внутрь, даже если и захочет. При попытке схватить Марину за ногу он повалился и сейчас просто пытался встать, издавая при этом странные похожие на рычание звуки. Спустя полминуты боль стала отступать. Марина разжала кулаки и посмотрела на ладони, в них отпечатались ее собственные ногти, чудо что не было крови. Марина даже не пытаясь подняться, поползла в сторону дома. Нужно было хоть где-то укрыться.

Пока она ползла, слышала, как преследователь поднялся и уже просто стоит у забора. Марина надеялась, что он не прорвется внутрь и не сцапает ее. Она ползла к дому, разодранные колени болели, но нужно было ползти не снижая скорости. Подползая к двери, она услышала треск. Она обернулась, брюхастый может своим весом, может силой, повалил калитку так, что та повисла на одной петле, а он сам стоял в проходе. Вновь издав рычащий, хлюпающий звук, он зашагал к ней.

— Да ты издеваешься?

Марина подползла к небольшому крылечку, взявшись за перила она подтянулась и встала на одну ногу. Придерживаясь за них она стала карабкаться наверх, стараясь максимально не использовать при этом раненую ногу. Всего было четыре ступеньки, но дались они ей очень тяжело. Брюхастый приближался. Теперь она надеялась, что дверь в дом открыта, иначе ей конец. Протянув руку, она схватилась за ручку и дернула на себя, дверь открылась. Марина, буквально проскакав на одной ноге влетела внутрь в тот момент, когда брюхастый был уже возле ступенек. Она сразу захлопнула дверь, теперь оставалось запереть ее. На глаза попался массивный засов, который представлял из себя круглый железный прут толщиной в полтора сантиметра. В дверной раме находилось отверстие, как раз под этот штырь. Схватившись за засов, она сдвинула его в сторону, он зашел прямо в него и плотно зафиксировался в нем.

Тишина продержалась несколько секунд, после чего по двери стали стучать. Человек снаружи пытался попасть внутрь, но дверь должна выдержать. В этом Марина была уверена.

Раздался хлопок, Марина подумала что это был выстрел, но последовавшая за хлопком череда повторяющихся очень быстрых хлопков, дала ей понять что это был фейерверк. Ей стало интересно, кто решил запустить салют в такое время. За первым хлопком раздался второй, за ним третий, Марина продолжала стоять у двери, не в силах двинуться, ее щиколотка адски горела.

Послышался новый звук, Марина прислушалась, этот звук раздавался не по ту сторону двери, он был внутри дома, в одной из соседних комнат. Она посмотрела через небольшой коридор в противоположную комнату. Узкий, но при этом длинный коридор имел три прохода, только один при этом был с дверью. Опираясь на разную мебель, Марина зашагала глубже в дом. Нога не давала идти с большой скоростью, но опираясь на мебель, двигаться было проще. Марина уже хотела зайти в самую большую комнату, как из-за поворота вышел человек. Это была женщина.

Она была одета в обычное легкое платье в цветочек. Она была худощавая, невысокого роста. Все было в порядке, если бы не лицо. Кожа на лице была потемневшая, глаза впалые, седые волосы и сморщенная кожа на лице говорили о том что это уже далеко не молодая девушка. Марина заметила некое сходство с преследовавшем ее человеком, разве что у нее не было такого брюха. Она смотрела прямо на нее, Марина не знала чего от нее ждать. Пока она обдумывала что ей сказать или сделать, женщина бросилась на нее с вытянутыми вперед руками.

Это было резко, Марина не ожидала такой прыти от старого человека. Она могла бы увернуться, но нога не позволила. Женщина сделала попытку схватиться за грудь Марины, ее пальцы скользнули, и удалось схватить только за майку. Марина вытянула руки вперед, лишая себя поддержки и опиралась лишь на одну здоровую ногу. Женщина шла как танк, который Марина не могла остановить. Она повалилась спиной на пол, женщина, продолжая держать ее за майку, повалилась следом, придавив при этом ее к полу.

Руки отпустили майку, но при этом женщина перехватила руки марины, которая пыталась скинуть с себя женщину. Она была ловкой, руки марины были схвачены и прижаты к деревянному полу. Марина пыталась отталкиваться одной ногой от пола, чтобы скинуть с себя старуху, но это было безрезультатно, одной ногой это было невозможно сделать.

— Сука старая! Слезь с меня тварь! — Крикнула на нее Марина.

Женщину выгнуло, голова слегка откинулась назад, затем опустилась вниз. Рот был открыт, и марина увидела во рту женщины какой-то предмет, он зашевелился. Марина стала кричать. Это был крик ужаса и отчаяния. Что-то на подобии щупальца вырвалось из горла, разрывая при этом рот старухи и впилось в шею Марины. Боль была адская, она почувствовала как по шее стекает что-то теплое. К этому чувству добавилось новое, она чувствовала как в месте укуса происходит сильная пульсация. Отросток стал издавать хлюпающие, чавкающие звуки. Марина поняла, каким-то образом отросток работал как насос и выкачивал из нее кровь. Марина снова попыталась сбросить с себя старуху, но также безрезультатно. Сил отбиваться не было, кричать тоже стало невозможно, она затихла. Голова закружилась, всё перед глазами поплыло в разные стороны. Марина отключилась, она была мертва.

Ночью Святозар проснулся от странного звука. Шорох, будто кто-то возился в углу, где стояла кадка с потемневшим от времени деревом. Мальчик приподнялся на соломенной подстилке, вглядываясь в темноту. Сперва подумал — мышь. Но шорох стал громче, и в неверном свете лунного луча, что пробивался сквозь щель в ставне, мелькнул силуэт. Маленький, сгорбленный, с бородой до пола, похожей на клочья мха. "Не бойся, малец," — прошелестел голос, сухой, как осенний лист. "Я тут давно живу, еще деда твоего знал. А ты, видать, последний из ихнего рода остался." Святозар замер. Сердце колотилось так, что казалось, выскочит из груди, но в глазах того старичка светилось что-то доброе, почти родное.

Наутро после той странной ночи жизнь Святозара перевернулась с ног на голову. Дядя Гордей, едва солнце поднялось над крышами, рявкнул на весь дом: "Хватит дрыхнуть, сирота! Работай, коли жрать хочешь!" Ярослава, стоя у очага, швырнула ему краюху черствого хлеба, да так, что та ударила мальчика в грудь. "Дров наколи, воды натаскай, да поживее шевелись," — прошипела она, а глаза её блестели жадностью. Святозар молча проглотил обиду, сжал хлеб в ладонях и побрел во двор. Дом, что раньше был полон тепла и смеха, теперь гудел чужими голосами, а каждый угол будто смотрел на него с укором.

День тянулся долго. Святозар таскал воду от реки в тяжелом деревянном ведре, пока плечи не заныли, а потом стоял у колоды, размахивая топором, что был ему почти по росту. Дядя Гордей сидел на лавке, попивая квас из глиняной кружки, и время от времени покрикивал: "Не ленись, малец, а то плеткой научу!" Ярослава же шныряла по дому, перебирая сундуки матери Святозара. Мальчик видел, как она вытащила вышитый пояс с серебряными бляхами и сунула за пазуху, будто своё добро.

К вечеру Святозар, уставший и голодный, рухнул на солому в углу горницы. Родственники, наевшись каши с салом, что сами же сварили из припасов отца, улеглись на широкую лавку у печи, а мальчику оставили лишь холодный пол да тонкий кожух. Он лежал, слушая, как трещит сверчок за стеной, и думал о том старичке из ночи. "Привиделось, поди," — шептал он себе, но в груди теплилась надежда.

А потом началось странное. Сперва Ярослава, уже задремавшая, вдруг вскрикнула и вскочила, держась за ногу. "Кто-то укусил меня!" — завопила она, но в полутьме ничего не было видно. Гордей буркнул что-то про крыс и перевернулся на другой бок. Через час дядя сам заорал — его кружка, что стояла у изголовья, опрокинулась прямо ему на лицо, залив остатками кваса бороду. "Проклятье какое-то!" — прорычал он, вытираясь рукавом. Святозар, лежа в своем углу, прикусил губу, чтобы не улыбнуться. Он заметил, как в тени у печи мелькнул маленький силуэт и тут же пропал.

На следующий день всё стало еще чуднее. Ярослава, решившая с утра испечь лепешек, вдруг заголосила: горшок с мукой, что она только что поставила на стол, оказался полон золы. "Это ты, гаденыш?" — набросилась она на Святозара, но мальчик лишь покачал головой, сам не понимая, что творится. А когда Гордей пошел во двор за топором, то вернулся красный от злости: лезвие было воткнуто в колоду так глубоко, что вытащить его не смог даже он, здоровенный мужик. "Будто леший шутит," — пробормотал дядя, оглядываясь по сторонам.

Святозар молчал, но в душе его росло теплое чувство. Он вспомнил слова старичка: "Последний из рода остался." И той ночью, когда дом затих, мальчик тихонько отломил кусок хлеба, что припрятал от ужина, налил в плошку молока из кувшина и поставил у очага. "Если ты тут, дедушка, — прошептал он, — спасибо тебе." Утром плошка была пуста, а на соломе рядом лежал маленький круглый камешек с вырезанным знаком — словно подпись от невидимого друга.

Прошло несколько дней, и дом, что когда-то был для Святозара родным гнездом, превратился в холодную клетку. Гордей и Ярослава словно состязались, кто из них сумеет выжать из мальчика больше работы. Дядя заставлял его таскать тяжелые мешки с зерном, что остались в амбаре отца, а Ярослава гоняла то за дровами, то за водой, то велела чистить котлы, пока руки не покраснели от ледяной реки. "Неча сироте жировать," — цедила она сквозь зубы, а Гордей лишь посмеивался, глядя, как Святозар надрывается. Ночами мальчик падал на солому, дрожа от холода, и шептал в темноту имена отца и матери, будто они могли его услышать.

Родственники же не только мучили Святозара, но и разоряли дом. Гордей продал отцовский резной ларь за полцены какому-то проезжему купцу, а Ярослава перерыла все сундуки, присвоив себе материны украшения — янтарные бусы и серебряные кольца. Однажды Святозар застал её, как она примеряла перед медным зеркальцем нарядный сарафан Лады, и в горле у него встал ком. "Не твое это," — вырвалось у него, но Ярослава лишь хлестнула его по щеке так, что в ушах зазвенело. "Молчи, щенок, а то в лесу сгниешь," — прошипела она, и в её глазах мелькнула тень чего-то злого, почти звериного.

Но чем хуже становилась жизнь, тем чаще вмешивался невидимый хранитель. После той ночи с хлебом и молоком Святозар каждую ночь оставлял подношение у очага — то кусок лепешки, то ложку меда, что удавалось утаить от жадных глаз Ярославы. И домовой отвечал. Однажды утром Гордей, собравшийся идти к соседям, обнаружил, что его лучшие сапоги, сшитые из мягкой кожи, разорваны в клочья, будто собака их грызла. "Это ты, паршивец?" — заревел он, схватив Святозара за шиворот, но мальчик только мотал головой, а в углу горницы послышался тихий смешок. В другой раз Ярослава, решившая сварить похлебку, выронила горшок от неожиданности — из-под крышки полезли не зерна, а жуки, десятки черных жуков, что разбежались по полу. Она визжала, топая ногами, а Гордей, прибежавший на крик, поскользнулся на рассыпанном масле, которого там быть не могло.

Святозар начал замечать закономерность: стоило родственникам ударить его или особливо зло обойтись, как в доме тут же что-то шло наперекосяк. И однажды ночью он решился заговорить с домовым снова. Дождавшись, пока Гордей захрапит, а Ярослава перестанет ворочаться, мальчик сел у очага, подложив под себя кожух, и шепотом позвал: "Дедушка, ты тут? Я знаю, это ты мне помогаешь. Покажись, прошу." Тишина была долгой, и Святозар уже подумал, что всё ему мерещится, но вдруг в углу зашуршало, и перед ним возник тот самый старичок — маленький, лохматый, с бородой, что вилась, как дым. Глаза его блестели, как угольки в золе.

"Зови меня Дедко," — прошелестел он, присаживаясь на край очага. "Давно я тут, еще с деда твоего деда. Дом стерегу, да семью вашу. А эти," — он кивнул в сторону спящих родственников, — "воры да лихо. Не по нраву мне их дела." Святозар смотрел на него, затаив дыхание. "Они меня убить хотят," — выдохнул он наконец, и голос дрогнул. Дедко нахмурился, потеребил бороду. "Знаю, малец. Чую их черные думы. Но не дам я тебя в обиду. Ты только верь мне да слушай."

Утром Святозар проснулся с легкостью в груди, какой не чувствовал с той поры, как родители ушли. А когда Гордей велел ему идти в амбар за очередным мешком, мальчик заметил, как дядя споткнулся о порог и рухнул лицом в грязь прямо у крыльца. Из дома донесся тихий хрипящий смешок, и Святозар понял: Дедко с ним.

После той ночи, когда Дедко впервые заговорил со Святозаром, мальчик стал смелее. Он больше не опускал глаза, когда Гордей орал на него, и не вздрагивал от резких слов Ярославы. Внутри него росла тихая уверенность: он не один. Дедко был рядом — в шорохе соломы, в тени у печи, в том, как ветер вдруг хлопал ставней, стоило родственникам задумать очередную гадость. Но Гордей и Ярослава тоже не были слепыми. Странности в доме множились, и их жадность начала сменяться тревогой.

Однажды вечером, когда Святозар чистил котел у реки, он услышал, как дядя с женой шептались в горнице. Мальчик тихонько подкрался к приоткрытой двери, притаившись за бревенчатой стеной. "Слишком много бед от этого дома," — ворчал Гордей, хрустя пальцами. "Сапоги рвутся, еда портится, вчера топор в руках раскололся. Нечистое тут что-то." Ярослава шикнула на него, но голос её дрожал: "А я тебе говорила — мальчишка проклятый. Не зря его родители сгинули. Продать его надо, да поскорее. В Киеве купцы берут таких для работы, дадут серебра." Гордей помолчал, потом хлопнул ладонью по столу. "Так и сделаем. Завтра скажу, что идем к реке за рыбой, а там передам его людям Харальда. Пусть забирают."

Святозар замер, сердце заколотилось так, что казалось, его услышат. Продать в рабство? Он знал истории о тех, кого увозили на чужие земли — они редко возвращались. Мальчик попятился, споткнулся о ведро и чуть не упал, но успел юркнуть во двор, притворившись, что только вернулся. Гордей выглянул, подозрительно прищурился, но ничего не сказал. Ночью Святозар лежал на соломе, глядя в темноту, и шептал: "Дедко, они меня продать хотят. Что мне делать?" Ответа не было, но у очага что-то звякнуло, и плошка с молоком, что он оставил, опрокинулась сама собой. Мальчик понял: Дедко слышал.

Наутро Гордей разбудил Святозара пинком. "Собирайся, малец, к реке пойдем. Рыбы наловим." Голос его звучал слишком ласково, и это пугало больше, чем крик. Ярослава суетилась, пряча ухмылку, а Святозар заметил, как она сунула в узелок что-то блестящее — поди, опять что то мамкино продать хочет купцами. Мальчик молча накинул кожух и побрел за дядей, но в груди его колотился страх. Они вышли к реке, где уже покачивалась ладья с двумя чужаками — бородатыми, в меховых шапках, с цепкими взглядами. "Вот он," — буркнул Гордей, толкнув Святозара вперед. "Забирайте, да серебро гоните."

Но не успел один из купцов протянуть руку, как ладья вдруг качнулась, будто кто-то ударил по днищу. Мужик выругался, а второй закричал — весло, что лежало у борта, взлетело в воздух и шлепнуло его по спине. Гордей попятился, озираясь. "Что за чертовщина?" — прорычал он, но тут же споткнулся о корягу, что секунду назад не была под ногами, и рухнул в грязь. Святозар стоял, не шевелясь, и вдруг услышал знакомый хриплый шепот у самого уха: "Беги, малец. В лес." Он не стал ждать — рванул прочь, пока купцы орали друг на друга, а Гордей барахтался в прибрежной жиже.

Лес встретил его сыростью и шорохом ветвей. Святозар бежал, пока дыхание не стало рвать грудь, и наконец упал под старым дубом, задыхаясь. Вокруг сомкнулась тишина, нарушаемая лишь стуком дятла где-то вдали. "Дедко?" — позвал он, оглядываясь. Маленький старичок появился из-за ствола, будто соткался из теней. "Тут я, Святозар," — сказал он, прищурившись. "Добрался ты, молодец. Но не конец это. Они за тобой пойдут, злоба их сильна." Мальчик сжал кулаки. "Что же мне делать, Дедко? Один я против них." Домовой усмехнулся, потеребив бороду. "Один, да не один. Лес тебе поможет, коли попросишь. А я с тобой останусь. Род твой мне дорог."

И в тот же миг где-то неподалеку хрустнула ветка, и послышался низкий вой — то ли зверь, то ли ветер. Святозар вздрогнул, но Дедко лишь кивнул: "Слушай лес, малец. Он живой."

Святозар сидел под дубом, прислушиваясь к лесу. Сердце еще колотилось от бега, но Дедко рядом придавал ему смелости. Старичок стоял, опираясь на кривую палочку, и смотрел куда-то в чащу, будто видел то, что было скрыто от глаз мальчика. "Слышишь, малец?" — прошелестел он, и Святозар кивнул. Где-то вдали хрустели ветки, слышались приглушенные голоса — злые, резкие. Гордей не собирался так просто отпускать добычу, а купцы, видно, тоже не хотели терять серебро, что им обещали.

"Идут за мной," — прошептал Святозар, вжимаясь в шершавую кору дуба. Дедко кивнул, прищурив глаза-угольки. "Идут, да не одни леса хозяева тут. Я их позову, коли надо будет. Ты только не бойся, что увидишь." Он постучал палочкой по земле трижды, и от стука по лесу пробежала дрожь — листья зашуршали, ветер завыл громче, а где-то в глубине чащи ухнул филин, хотя день еще не угас.

Святозар не успел спросить, что задумал Дедко, — из-за деревьев донесся голос Гордея: "Где этот щенок? Найду — шкуру спущу!" Следом послышался топот, скрип кожаных сапог и брань купцов. Мальчик втянул голову в плечи, но Дедко лишь хмыкнул и махнул рукой в сторону тропы, по которой они шли. В тот же миг лес ожил.

Сперва Гордей, шагавший впереди, зацепился ногой за корень, что вылез из земли прямо у него под сапогом. Он рухнул, выругавшись так, что вороны взлетели с веток. Купцы, шедшие следом, остановились, но не успели помочь — над ними закружился ветер, срывая листья и хлеща их по лицам. "Проклятое место!" — крикнул один из них, Харальд, тот, что был повыше, но тут же осекся: из кустов выступила тень. Высокая, сутулая, с ветвистыми рогами на голове и глазами, что горели зеленым светом. Леший.

Святозар замер, глядя на духа. Он слышал о лешем от матери — тот стережет лес, путает тропы, а с недобрыми людьми и вовсе не церемонится. Леший шагнул вперед, и земля под ним загудела. "Кто в моем доме шумит?" — пророкотал он голосом, похожим на треск старого дерева. Гордей, вставший было на ноги, побледнел и попятился. "Мы... это... за мальцом идем," — выдавил он, но голос его дрогнул. Леший наклонил голову, рога качнулись, и вдруг лес вокруг загудел — деревья заскрипели, ветви опустились ниже, будто живые.

Купцы бросились бежать, но тропа под ними исчезла — мох и трава сомкнулись, а деревья словно сдвинулись, отрезая путь. Харальд взмахнул мечом, пытаясь прорубить дорогу, но клинок застрял в стволе, а из-под коры брызнула черная жижа, от которой он закашлялся. "Леший нас не пустит," — шепнул Святозар, глядя на Дедко. Домовой кивнул. "Я его позвал. Он мне должок должен был, еще с тех пор, как дед твой ему угодил."

Но Гордей не сдавался. "Прочь, нечисть!" — заорал он, выхватив нож, и ринулся туда, где, как ему казалось, мелькнул кожух Святозара. Леший шагнул навстречу, и земля под дядей разверзлась — не глубоко, но достаточно, чтобы он провалился по колено и застрял, воя от злости. А потом из реки, что текла неподалеку, поднялась тень — тонкая, с длинными волосами, что вились, как водоросли. Русалка. Она запела, и голос её был сладким, как мед, но купцы, услышав его, побросали оружие и побрели к воде, словно завороженные.

Святозар смотрел на это, не веря глазам. Леший, русалка, Дедко — лес встал на его защиту. Гордей всё еще барахтался в яме, но силы его таяли. "Уходи, лихо," — прогудел леший, и дядя затих, глядя на него с ужасом. Дедко подошел к Святозару, положил маленькую ладонь ему на плечо. "Пока отстали они. Но злоба их не уймется. Надо думать, малец, что дальше."

Лес затих, но эхо песни русалки всё еще дрожало в воздухе. Святозар выдохнул: "Спасибо, Дедко. И им." Домовой усмехнулся. "Лес помнит добро. А теперь — идем, укроемся."

Лес затих, оставив позади Гордея, что барахтался в грязи, и купцов, что брели к реке под чары русалки. Святозар стоял рядом с Дедко, чувствуя, как дрожь в ногах сменяется решимостью. "Надо идти, Дедко," — сказал он, сжимая кулаки. "В поселение. Они не остановятся, пока меня не найдут. А я не хочу бегать всю жизнь." Домовой посмотрел на него, прищурив глаза, и кивнул. "Дело говоришь, малец. Но один ты не пойдешь. Со мной вернешься, да с правдой."

Путь обратно занял полдня. Лес расступался перед ними, будто леший всё еще стерег тропу, а Дедко шел рядом, шурша листвой своей бородой. Святозар думал о том, что скажет людям. Поселение у реки жило по старым законам: если кто-то творил зло, община судила. Но Гордей был силен и хитер, а Ярослава умела сладко говорить. Без доказательств мальчику не поверят. "Дедко, как мне их уличить?" — спросил он, когда впереди показались бревенчатые крыши. Домовой хмыкнул. "Правда сама себя покажет, коли я помогу. Ты только начни, а я подскажу."

Когда они вошли в поселение, солнце уже клонилось к закату. Святозар шагал прямо к дому старейшины, Велеслава, чей двор стоял в центре. Люди глазели на мальчика — грязного, в рваном кожухе, но с горящими глазами. "Велеслав! Выходи!" — крикнул он, и голос его, хоть и дрожал, разнесся по улице. Старейшина, седой, но крепкий, как дуб, вышел на крыльцо, опираясь на посох. За ним потянулись другие — кузнец Боян, ткачиха Милана, рыбаки. "Что шумишь, Святозар?" — прогудел Велеслав. "Где дядя твой?"

"Дядя мой хотел меня продать," — выпалил мальчик, и толпа ахнула. "В рабство, купцам заморским. А добро отца моего они с Ярославой разворовали." Велеслав нахмурился, а из-за спин людей послышался злой голос Гордея: "Ложь! Щенок сбежал, а теперь клевещет!" Дядя протолкался вперед, весь в грязи, с красным лицом. Следом вышла Ярослава, бледная, но с ядовитой улыбкой. "Бедный сирота, разум помутился от горя," — пропела она, и кто-то в толпе зашептался.

Святозар почувствовал, как страх сжимает горло, но тут у его ног мелькнул Дедко — невидимый для других, но ясный ему. "Говори, малец. Я начну," — шепнул домовой и исчез. Мальчик набрал воздуха. "Не вру я! Они били меня, голодом морили, а сегодня увели к реке, чтобы Харальду отдать. Спросите их, где отцовские меха, где материны бусы!"

Гордей шагнул к нему, занеся руку, но вдруг споткнулся — прямо из-под земли вылез корень, которого там не было. Толпа загудела. Ярослава открыла рот, чтобы возразить, но тут из её узелка, что висел на поясе, вылетели янтарные бусы Лады и покатились по земле. "Это ж Ладино!" — крикнула Милана, подбирая их. Ярослава побледнела еще сильнее, а Дедко, хихикнув, шепнул Святозару: "Дальше."

"Они в лесу застряли, когда я бежал," — продолжил мальчик. "Леший их не пустил, потому что правда за мной!" Гордей зарычал: "Бредишь, мальчишка! Какой леший?" Но тут из толпы вышел старый рыбак Радомир, что часто хаживал в лес. "А ведь прав он, — сказал он, почесав бороду. — Я видел их у реки утром, с чужаками. А потом лес загудел, будто живой. Нечисто тут дело."

Велеслав поднял руку, призывая к тишине. "Гордей, Ярослава, что скажете?" Дядя открыл было рот, но в тот же миг из дома Святозара, что стоял неподалеку, донесся грохот. Все обернулись — и увидели, как из дверей вылетел сундук, тот самый, что Гордей продал, и рухнул прямо у ног старейшины. Крышка распахнулась, явив меха Доброгнева, что должны были давно уйти купцу. Толпа загомонила, а Дедко, сидя на крыше, подмигнул Святозару.

"Всё ясно," — прогудел Велеслав. "Вы, Гордей с Ярославой, изгнаны из поселения. Добро Доброгнева вернется к сыну его." Гордей взревел, но кузнец Боян и другие уже двинулись к нему, не слушая. Ярослава попыталась бежать, но споткнулась о тот же корень и упала, визжа. Их увели, а Святозар стоял, глядя, как люди расходятся, и чувствуя, как тяжесть спадает с плеч.

Ночью он сидел у очага в своем доме — снова своем. Дедко появился, как всегда, из тени. "Ну что, малец, доволен?" — спросил он, грея руки у огня. Святозар улыбнулся. "Спасибо, Дедко. Ты дом мой спас. И меня." Домовой хмыкнул. "Не я, а ты. Смелый вырос. А я останусь, стеречь буду. Род твой жив, пока ты жив."

Святозар кивнул, поставил у очага плошку с молоком и лег спать. Впервые за много лун сон его был спокоен.

Прошли годы с той ночи, когда Святозар обрел свободу и дом свой назад. Поселение у реки росло, ладьи с товарами приходили всё чаще, а имя Доброгнева, отца Святозара, не забылось — теперь его дело жил в сыне. Мальчик, что когда-то дрожал под гнетом жадных родственников, вырос в крепкого юношу, а потом в мужчину, чьи глаза светились той же решимостью, что и у деда его деда. Дедко, верный домовой, никуда не делся — шуршал по углам, стерег очаг и порой ворчал, если Святозар забывал оставить ему молока или меда.

Святозар не просто выжил — он расцвел. Сперва он выучился торговать, как отец. Соседи помогли: кузнец Боян выковал ему ножи и топоры на продажу, ткачиха Милана научила разбираться в тканях, а старый рыбак Радомир показал, как ладить с рекой. Святозар собирал меха у охотников, воск и мед у бортников, грузил всё это в ладью, что сам построил из крепкого дуба, и отправлялся вниз по Днепру, к большим торгам. Люди в поселении шептались: "Доброгнев бы гордился." А Дедко, сидя у очага, хмыкал: "Дело знает, малец. Род не угас."

Когда Святозару стукнуло двадцать зим, он встретил Злату — дочку купца из соседнего городища. Она была светловолосая, с руками ловкими, как у ткачихи, и смехом, что звенел, как колокольчик. Приехала она с отцом на торг, а уехала с обетом — Святозар попросил её руки у очага, под взглядом Дедко, который одобрительно кивнул из угла. Свадьбу сыграли по старинке: с костром, что горел до утра, с песнями под гусли и хлебом, что Злата испекла сама. Дедко, невидимый для гостей, швырнул горсть зерна на молодых — на счастье, как он потом шепнул Святозару.

Годы шли, и дом Святозара наполнился детским смехом. Первой родилась дочка, Лада, названная в честь бабки. За ней — сын, Добран, крепкий и громкоголосый, как дед. А потом еще двое — Милана и Велеслав, в честь тех, кто помог Святозару в трудный час. Злата оказалась хозяйкой прилежной: ткала полотно, шила рубахи, варила медовуху, что славилась на всю округу. Святозар же стал купцом, чьё слово ценилось на торгу, а ладьи его ходили до самого Киева и дальше. Добро, что когда-то пытались украсть Гордей с Ярославой, приумножилось — сундуки ломились от серебра, мехов и янтаря.

Дедко был везде. Он любил возиться с детьми: то подкинет потерянную игрушку, то зашепчет колыбельную, если малыш плакал ночью. Лада, едва научившись говорить, однажды заявила: "Дедушка маленький живет у печки!" Злата посмеялась, решив, что дочка выдумывает, но Святозар только подмигнул Дедко, что сидел на лавке, грея ноги. Домовой стал частью семьи, хоть и невидимой для всех, кроме Святозара. Он стерег дом, как и обещал: если ветер ломал ставню, она сама собой чинилась к утру; если в амбаре заводились мыши, они исчезали, будто их и не было.

Однажды, когда Святозар уже поседел, а дети его подросли, он сидел у очага, глядя на огонь. Лада с Миланой ткали полотно, Добран чинил сеть, Велеслав точил нож — каждый при деле. Злата хлопотала у стола, готовя ужин, и дом гудел теплом, какого Святозар не знал в детстве. Дедко появился рядом, как всегда неожиданно, и присел на край очага. "Ну что, малец, доволен жизнью?" — спросил он, теребя бороду. Святозар улыбнулся. "Доволен, Дедко. Спасибо тебе. Без тебя бы не выстоял." Домовой хмыкнул. "Не мне спасибо, а себе. Смелый ты был, а смелым судьба благоволит. А я так, помогал малость."

Святозар кивнул, поставил у огня плошку с молоком — как в старые дни. "Останешься с нами?" — спросил он тихо. Дедко усмехнулся. "Куда ж я денусь? Род твой жив, дети твои растут. Стеречь буду, пока нужен." И исчез, оставив за собой легкий запах дыма и хлеба.

Годы текли, как река за окном. Святозар состарился, но дело его не угасло — Добран перенял торговлю, Лада вышла за сына кузнеца, а Милана с Велеславом остались в доме, продолжая хозяйство. Внуки бегали по двору, крича и смеясь, а Дедко, всё тот же маленький старичок, следил за ними из тени. Святозар знал: пока жив его род, домовой будет рядом, храня очаг и память о тех, кто был до.

И в последний свой день, лёжа на лавке под шкурами, он услышал знакомый шорох. Дедко стоял у изголовья, глядя на него добрыми глазами. "Пора, малец?" — спросил он. Святозар улыбнулся. "Пора, Дедко. Береги их." И домовой кивнул, а потом всё стихло.

Но дом не опустел. Дети, внуки, правнуки — род Святозара жил, и с ним жил Дедко, вечный хранитель очага.

Мы пришли к алтарю через три ночи. Он стоял в ущелье, чёрный, как уголь, старый, как сама тьма. Камень был гладким, холодным, с бороздами, что пахли кровью — старой, сухой, но живой. Я чуял её, как зверь чует добычу. Он остановился, посмотрел на меня, глаза его белели в темноте.

— Здесь ты родился, — сказал он, голос его гудел, как ветер в пещерах. — Здесь ты станешь больше.

— Я уже родился, — рыкнул я. — Я — Кровяной князь.

Он смеялся, тихо, холодно.

— Ты — щенок, что грызёт кости. Я научу тебя брать мясо.

Первый урок был молчаливым. Он ушёл, оставив меня у алтаря. Ночь легла тяжёлая, холод сжимал кости, голод грыз меня, как волк грызёт падаль. Я чуял зверей — оленей, медведей, — но он сказал: «Не пей». Я ждал, сидел у камня, когти скребли его, но кровь не текла. Годы в железе научили меня терпеть, но это было хуже. Слабость от яда Лады ещё жила во мне, тени её глаз мелькали в темноте. Я рычал, бил камень, но он молчал.

Ночь за ночью он оставлял меня. Я учился слушать — ветер, шаги зверей, шепот тьмы в алтаре. Она говорила со мной, как тогда, когда я стал таким. «Пей, и будешь жить», — шептала она. Но теперь она молчала, ждала. Он возвращался на рассвете, смотрел, молчал. Однажды я бросился на него, когти рвали воздух, но он поймал меня, швырнул в снег.

— Ты слаб, — сказал он. — Сила не в гневе, а в тени. Слушай её.

Годы текли, как вода в реке. Я сидел у алтаря, учился ждать. Холод стал другом, голод — учителем. Он приходил, бил меня, когти его рвали кожу, но я вставал. Он учил меня видеть — не глазами, а тенями. Я чуял их, как чую кровь, — они шевелились вокруг, слабые, но живые. Он показал мне, как тянуть их, как делать их своими. Я поднимал руку, тени дрожали, но не слушались. Он смеялся, бил меня снова.

Первая охота пришла через зиму. Он повёл меня к пастухам, что жили у скал. Их костры горели в ночи, овцы блеяли, люди спали. Он кивнул мне.

— Бери, — сказал он. — Но не как зверь.

Я крался, тень среди теней. Ветер нёс мой шепот: «Идите… ко мне…». Первый — старик, что стерёг овец, — встал, глаза его помутнели, шаги шатались. Я схватил его, зубы нашли шею, кровь текла, горячая, простая. Он учил меня пить медленно, чувствовать её. Я пил, и что-то шевельнулось — не сила, а память его, запах овец, холод его рук. Я брал не только кровь, но его суть.

Он смотрел, стоял в тени. Второй — мальчишка, что спал у костра. Я шептал, он шёл, я пил. Кровь его была сладкой, молодой, но я чуял его страх, его сны. Тени вокруг дрожали, слабые, но живые. Он кивнул.

— Ты учишься, — сказал он. — Но это крохи.

Я вернулся к алтарю, кровь пастухов текла во мне, тени шевелились у ног. Лада мелькала в мыслях — её яд, её голос. Я ненавидел её, но она была далеко. Он учил меня, ломал меня, и я рос. Годы шли, и я ждал. Сила алтаря звала, тьма шептала. Я стану больше, чем был. И когда я вернусь, мир узнает, что Кровяной князь — не щенок.

Я вижу его — мальчишку, что зовёт себя Кровяным князем. Велемир сидит у алтаря, когти скребут чёрный камень, глаза горят гневом и жадностью. Он пошёл за мной, сломленный, но не сдавшийся. Его гордость — тлеющий уголь, что я разожгу в пламя. Горы — мой дом, алтарь — моё сердце, и здесь он узнает тьму, что старше его железа, старше его жажды. Я учу его, ломаю его, делаю его моим. Он — щенок, но я выкую из него волка.

Он терпит мои уроки — холод, голод, боль. Я оставлял его без крови, заставлял слушать шепот теней, что дрожат у его ног. Он тянет их, слабые, рвёт их, как дитя рвёт траву. Я бью его, когти рвут кожу, он рычит, но встаёт. Годы текут, как реки, и он растёт — медленно, слепо, но упрямо. Его шепот — ветер перед бурей, его сила — искры перед моим огнём. Я старше их богов, старше их песен, и мои дары — больше, чем он может понять.

Я могу стать волком — серым, быстрым, когти рвут землю, глаза видят ночь. Я могу стать мышью — малой, незримой, что крадётся в их дома, слушает их дыхание. Туман — мой щит, я насылаю его, густой, холодный, что гасит их свет, ломает их разум. Скорость моя — молния, что бьёт в скалы, быстрее их стрел, быстрее их страха. Он увидит это, вдохновится, но не возьмёт. Пока. Я учу его теням, шепоту, но моя сила — урок, что он запомнит.

Он показал мне первую охоту — пастухи у скал, жалкие, с их овцами и кострами. Он шептал, брал их кровь, учился их сути. Я смотрел, молчал. Он пьёт жадно, как зверь, но я учу его пить медленно, брать их жизнь, их память. Он слаб, но растёт. Теперь я покажу ему, что такое охота. Он сидит у алтаря, глаза его блестят, голод грызёт его. Пусть смотрит. Пусть вдохновляется.

Дружина пришла через горы — пятнадцать воинов, крепких, в кольчугах, с мечами и щитами. Они шли к перевалу, искали добычу, говорили о князе, что платит за головы. Я чуял их — кровь их горячая, запах железа острый. Они остановились у ручья, жгли костёр, смеялись, пили мёд. Я стоял на скале, выше их, тень моя длинная, глаза белые, как смерть. Велемир смотрел с алтаря, когти сжимались, дыхание его было тяжёлым. Я поднял руку, туман пополз с гор, густой, белый, как молоко. Он лился вниз, глушил их костёр, гасил их смех.

Они кричали, махали мечами, но видели только тень. Я спрыгнул, скорость моя — молния, что режет ночь. Первый поднял щит, меч его блеснул, но я был быстрее — когти рвали горло, кровь хлынула, горячая, солёная. Он упал, крик его утонул в тумане. Они окружили меня, мечи блестели, щиты гремели. Я шептал — тихо, глубоко, голос мой ломал их разум. Второй замер, меч выпал, глаза его видели кошмары, что я дал ему. Я схватил его, зубы нашли шею, кровь текла, я пил, смакуя его страх.

Третий махнул мечом, широкий удар, я стал волком — серым, быстрым, ушёл в тень, уклоняясь. Вырос снова человеком, когти рвали грудь, кольчуга трещала, кровь брызнула. Четвёртый и пятый стояли спина к спине, щиты вверх. Я рванулся, скорость моя размазала меня в тумане, когти ломали щит одного, зубы рвали шею другого. Они падали, крики гасли, кровь текла рекой. Велемир смотрел, я чуял его — глаза его горели, дыхание стало глубже. Он видел мою силу, мою тьму.

Шестой бежал, споткнулся, я был за ним — быстрее его шагов, когти рвали спину, хребет ломался, как ветка. Седьмой махнул мечом, я стал мышью — малой, незримой, скользнул под его ногами, вырос за спиной, рука сдавила горло, кровь капала, я пил. Восьмой и девятый кричали, мечи били туман, я рвался к ним, скорость моя гнала меня, когти рвали лица, шеи, кровь текла, горячая, горькая. Десятый стоял, меч дрожал, я шептал, он упал, разум его сломался, я пил его медленно, чувствуя его веру, что гасла.

Одиннадцатый спрятался за камнем, шептал молитвы. Я рванулся, быстрее ветра, когти рвали грудь, кровь брызнула на камни. Двенадцатый и тринадцатый бежали к ручью, я гнал туман за ними, скорость моя била их, когти рвали ноги, зубы пили их, пока крики не стихли. Четырнадцатый махал мечом, слепой в моём тумане, я стал волком, ушёл от удара, вырос за ним, когти рвали шею, кровь хлынула.

Последний — вождь их, с бородой, с топором. Он кричал, звал дружину, топор его бил воздух. Я стал мышью, скользнул к нему, вырос за спиной, туман сгустился, скорость моя ударила — когти рвали горло, топор упал, кровь текла, как река. Он пал, глаза его гасли, я пил, смакуя его ярость, его силу. Пятнадцать тел лежали у ручья, кровь их текла в воду, туман рассеивался, ночь молчала.

Я вернулся к алтарю, кровь дружинников грела меня, сила их текла в моих венах. Велемир стоял, смотрел, когти его сжимались, глаза горели ярче, чем раньше. Он видел — мою скорость, мой туман, мой шепот, что ломает разум. Он вдохновлялся, я чуял его жадность, его восторг. Я улыбнулся, зубы мои блестели в ночи.

— Это сила, щенок, — сказал я, голос мой гудел, как ветер в горах. — Учись, или сгинь.

Он кивнул, молча, впервые без рыка. Его глаза были живыми, голодными. Я показал ему тьму, что старше его, силу, что он возьмёт. Он станет моим клинком, но сперва — моим учеником. Горы молчали, алтарь шептал, и я ждал. Его путь начался.

Я видел его силу, его тьму, и она жгла меня глубже, чем огонь той девки из первой деревни. Он стоял над пятнадцатью дружинниками, кровь их текла в ручей, туман его гасил их крики, скорость его рвала их, как ветер рвёт листву. Я смотрел с алтаря, когти мои сжимались, голод грыз меня, но я не двигался. Его глаза — белые, как смерть — глянули на меня, и я понял: я слаб. Но я стану сильнее. Его уроки — боль, его путь — тьма, и я иду по нему, шаг за шагом, год за годом.

Горы стали моим домом, алтарь — моим учителем, он — моим мучителем. Он ломал меня, как ломал их. Первая зима была холодной, но он бил меня когтями, пока я не научился вставать. Его скорость была молнией, я — камнем, что падает под ней. Я бросался на него, когти рвали воздух, но он уклонялся — становился волком, серым, быстрым, или мышью, что исчезала в тени. Я рычал, падал, вставал, кровь моя текла на снег, но он смеялся, голос его гудел, как ветер в ущельях.

— Ты медлителен, щенок, — говорил он. — Скорость — жизнь.

Годы шли, я учился. Он бил меня, пока я не стал быстрее — не как он, но быстрее, чем был. Я рвался к нему, когти мои росли, зубы искали его шею, но он был тенью, что уходит от света. Однажды я задел его — когти рвали его серую кожу, кровь его, чёрная, как смола, капнула на камень. Он улыбнулся, впервые без насмешки, но ударил меня снова, швырнул в скалу.

— Стойкость, — сказал он. — Ты слаб, пока ломаешься.

Я вставал, кости трещали, но держали. Он учил меня терпеть — холод, боль, голод. Я дрался с ним, проигрывал, но рос. Его туман слепил меня, его шепот ломал мой разум, но я учился держать свой. Годы текли, как реки, зима сменяла зиму, и я становился твёрже. Лада мелькала в мыслях — её яд, её голос, — но я гнал её прочь. Она — тень прошлого, он — сила настоящего.

Он учил меня не только телом, но тьмой. Тени мои росли — я тянул их, как он показал, и они слушались, дрожащие, но живые. Шепот мой стал глубже — я говорил, и звери в горах падали, разум их гас. Он смотрел, кивал, но бил меня снова.

— Ты берёшь крохи, — говорил он. — Научись ломать их суть.

Охота стала моим испытанием. Он повёл меня через степи, где кочевники жгли костры и пели про коней. Становище их было большим — десяток шатров, кони фыркали, люди смеялись. Я чуял их — кровь их горячая, терпкая, запах их жизни манил меня. Он стоял в тени, глаза его белели, когти блестели.

— Бери их, — сказал он. — Но не как зверь. Ломай их разум, пей их суть.

Я крался к ним, ночь укрывала меня, как плащ. Костры их горели, тени плясали на шатрах. Я поднял руку, тени мои поползли — слабые, но цепкие, — гасили свет, шевелились у ног спящих. Я шептал, тихо, глубоко: «Идите… ко мне…». Первый — воин, что стерёг коней, — встал, копьё выпало, глаза его помутнели. Он шёл, шатаясь, я схватил его, зубы нашли шею, кровь текла, горячая, солёная. Я пил медленно, как он учил, чувствовал его — его силу, его память о степи, его ярость.

Второй — женщина, что пела детям, — услышала мой шепот. Она встала, песня её оборвалась, глаза её видели кошмары, что я дал ей. Тени мои обвивали её, держали, пока я пил. Кровь её была сладкой, мягкой, я брал её тепло, её голос, её страх. Становище ожило — крики, топот, копья блестели. Я шептал громче, голос мой стал глубже, чем ветер, — он ломал их разум, гнал их ко мне. Третий — мальчишка, что бежал к шатру, — упал, кричал, видя тени, что я дал ему. Я пил его, кровь его молодая, живая, текла в меня, сила его детства грела меня.

Они окружили меня, копья рвались к груди, но я был быстрее. Его уроки — скорость, стойкость — держали меня. Я рванулся, когти рвали горло четвёртого, кровь брызнула, тени мои гасили костёр. Пятый махнул копьём, я уклонился, как он учил, — не волком, а тенью, что уходит от света. Зубы мои нашли его шею, кровь текла, я брал его гнев, его крик. Шестой и седьмой бежали, но шепот мой догнал их — они упали, разум их сломался, я пил их, чувствуя их песни, их степь.

Вождь их вышел, топор в руках, голос его гремел. Я шептал, тени мои рвались к нему, но он держался, разум его был твёрд. Я рванулся, скорость моя била его, когти рвали грудь, кровь хлынула, я пил, смакуя его силу, его волю. Становище стихло, шатры горели, кони ржали, но люди лежали — белые, с улыбками, что я оставлял. Я стоял над ними, кровь их текла во мне, тени вились, шепот мой гудел в ночи.

Он вышел из тени, смотрел, молчал. Глаза его белели, улыбка его была острой, как нож.

— Ты учишься, — сказал он, голос его гудел, как камни в глубине. — Но ты всё ещё слаб.

Я кивнул, кровь кочевников грела меня, сила их текла в моих венах. Я видел его — туман его, скорость его, шепот его — и знал: я далёк. Но я рос. Лада и её яд, Гордей и его травы — они были ничем перед тем, кем я становлюсь. Годы шли, он ломал меня, учил меня, и я вставал.

Я вернулся к алтарю, тени мои следовали за мной, шепот мой гудел в камне. Он стоял, смотрел, ждал. Его сила — буря, моя — искры, но я горел ярче, чем раньше. Я — Кровяной князь, и я стану больше. Его уроки — боль, его охота — урок, и я иду дальше. Он учил меня ломать, брать, быть тенью. И я учился.

Годы ломали меня, как ветер ломает скалы, но я вставал — сильнее, твёрже, острее. Его когти рвали мою кожу, его шепот гудел в моих костях, его глаза — белые, как смерть — смотрели сквозь меня. Я учился у него — скорости, стойкости, теням, что шевелились у моих ног, шепоту, что ломал разум. Он был тенью, старше гор, старше моей жажды, и я пил его уроки, как кровь. Кочевники падали подо мной, их суть текла в меня, но он говорил: «Ты берёшь крохи». Я хотел больше. Я хотел стать бурей, как он.

Горы молчали, алтарь шептал. Он привёл меня к нему в ночь, когда луна была тонкой, как коготь. Чёрный камень стоял в ущелье, холодный, гладкий, борозды его пахли кровью — старой, но живой. Я чуял её, как зверь чует добычу. Он стоял рядом, тень его длинная, глаза белели в темноте.

— Здесь ты родился, — сказал он, голос его гудел, как ветер в пещерах. — Здесь тьма дала тебе жизнь. Но ты не взял её дары.

— Я взял кровь, — рыкнул я. — Я — Кровяной князь.

Он смеялся, тихо, холодно.

— Ты жрал, как зверь. Я научу тебя брать их суть — память, страх, душу. Алтарь даст тебе это.

Он шагнул к камню, когти его рвали воздух, тени его рвались к небу, густые, живые. Я видел их — не слабые, как мои, а твёрдые, как железо. Он шепнул, и камень задрожал, борозды вспыхнули, кровь — старая, сухая — потекла, как река. Я чуял её, она звала меня, как тогда, когда я стал таким. Он смотрел на меня, глаза его горели.

— Пей, — сказал он. — И слушай.

Я шагнул к алтарю, когти мои коснулись камня, кровь текла под пальцами, горячая, живая. Я пил, зубы рвали её, как плоть, и тьма шептала мне — глубже, чем раньше. Она не просто давала силу — она давала память, страх, гнев тех, чья кровь текла здесь до меня. Я видел их — воинов, что резали друг друга, ведунов, что пели свои песни, их крики, их слёзы. Я брал их, как брал кочевников, но глубже — их суть становилась моей.

Он учил меня дальше. Годы шли, я сидел у алтаря, пил его кровь, слушал его тьму. Тени мои росли — я тянул их, и они становились гуще, длиннее, твёрже. Они ломали камни, гасили ветер, рвали воздух. Шепот мой стал громом — я говорил, и звери в горах падали, разум их гас, память их текла ко мне. Он смотрел, бил меня, когти его рвали кожу, но я вставал, тени мои били в ответ.

— Ты учишься, — говорил он. — Но ты всё ещё слаб. Бери их души, ломай их дома.

Охота стала моим испытанием. Он повёл меня в долину, где деревня жила у реки — избы из дерева, амбары с зерном, люди, что пели про урожай. Я чуял их — кровь их горячая, мягкая, запах их жизни манил меня. Он стоял в тени, глаза его белели, когти блестели.

— Бери их, — сказал он. — Ломай их дома, пей их суть. Покажи мне силу.

Я шёл к ним, ночь укрывала меня, как плащ. Костры их горели, тени плясали на стенах. Я поднял руку, тени мои рванулись — не слабые, как раньше, а твёрдые, как копья. Они били в избы, дерево трещало, крыши ломались, пыль поднималась к небу. Я шептал, глубоко, громко: «Идите… ко мне…». Первый — мужик, что чинил сеть у реки, — встал, глаза его помутнели, шаги шатались. Я схватил его, зубы нашли шею, кровь текла, горячая, солёная. Я пил медленно, брал его — его память о реке, его усталость, его гнев.

Второй — женщина, что ткала у очага, — услышала мой шепот. Изба её трещала, тени мои рвали стены, она вышла, глаза её видели кошмары, что я дал ей. Я пил её, кровь её была мягкой, сладкой, я брал её песни, её тепло, её страх. Деревня оживала — крики, топот, топоры блестели в руках мужиков. Я шептал громче, голос мой ломал их разум, тени рвались к ним, ломали двери, гасили очаги. Третий — мальчишка, что бежал к амбару, — упал, кричал, тени держали его, я пил его, кровь его молодая, живая, текла в меня, память его игр грела меня.

Они окружили меня, топоры рвались к груди, но я был быстрее. Его уроки — скорость, стойкость — держали меня. Я рванулся, тени били в них, как копья, ломали руки, гасили факелы. Четвёртый махнул топором, я уклонился, тени рвали его ноги, зубы мои нашли шею, кровь текла, я брал его силу, его крик. Пятый и шестой бежали, но тени мои догнали их — ломали стены, что падали на них, я пил их, чувствуя их страх, их боль.

Старейшина вышел, посох в руках, голос его гремел. Я шептал, тени мои рвались к нему, ломали избу за его спиной, но он держался, разум его был твёрд. Я рванулся, скорость моя била его, тени рвали посох, когти рвали грудь, кровь хлынула, я пил, смакуя его память — годы его, песни его, его волю. Деревня горела, избы падали, люди кричали, но лежали — белые, с улыбками, что я оставлял. Тени мои вились, как плащ, шепот мой гудел в ночи, кровь их текла во мне.

Он вышел из тени, смотрел, молчал. Глаза его белели, улыбка его была острой, как нож.

— Ты берёшь их суть, — сказал он, голос его гудел, как камни в глубине. — Но ты всё ещё не буря.

Я кивнул, кровь деревни грела меня, память их текла в моих венах, тени мои стояли, как стражи. Я видел его — туман его, скорость его, шепот его — и знал: я далёк. Но я стал больше. Лада и её яд, Гордей и его травы — они были ничем перед тем, кем я становлюсь. Годы шли, он учил меня, и я рос.

Я вернулся к алтарю, тени мои следовали за мной, шепот мой гудел в камне, память деревни жила во мне. Он стоял, смотрел, ждал. Его сила — буря, моя — огонь, что растёт. Я — Кровяной князь, и я становлюсь больше. Его уроки — тьма, его охота — сила, и я беру её. Алтарь шептал, кровь его текла, и я знал: я готов к большему.

Тридцать лет прошли, как тени в ночи — долгие, холодные, полные боли и крови. Он ломал меня, как кузнец ломает железо, и я рос под его когтями. Даромир — так он назвал себя в ту ночь у алтаря, когда луна была тонкой, как коготь, и кровь камня текла под моими пальцами. Тридцать зим я учился у него — скорости, что резала ветер, стойкости, что держала меня под его ударами, теням, что ломали дома, шепоту, что гасил разум. Он был буря, я — огонь, что разгорался под его тенью. Я стал больше, чем был, но он всё ещё смотрел на меня, как на щенка.

Горы стали моим домом, алтарь — моим учителем. Его уроки были жестоки — он бил меня, когти рвали кожу, пока я не научился бить в ответ. Я дрался с ним, тени мои росли, как копья, шепот мой ломал камни, но он был быстрее, сильнее, старше. Я задел его однажды — когти мои рвали его серую кожу, кровь его, чёрная, как смола, капнула на снег. Он улыбнулся, швырнул меня в скалу, но в глазах его было что-то новое — не насмешка, а тень признания.

— Ты учишься, — сказал он, голос его гудел, как ветер в ущельях. — Но ты всё ещё слаб.

Тридцать лет он учил меня, и я стал другим. Тени мои были оружием — я ломал ими деревья, гасил очаги, рвал плоть. Шепот мой стал глубже — я говорил, и люди падали, разум их гас, память их текла ко мне. Я пил их кровь, брал их суть — их страх, их песни, их гнев. Он смотрел, кивал, но бил меня снова. Я вставал, когти мои росли, скорость моя резала ночь, и я знал: я близок. Лада и её яд, первая деревня с её огнём — они ждали меня, и я чувствовал их в каждом ударе, что он наносил.

Однажды он сел у алтаря, глаза его белели, как снег, когти блестели в ночи.

— Я — Даромир, — сказал он, голос его был скрежетом камней. — Я старше тысячи лет, щенок. Я видел, как горы росли, как реки текли красным, как их боги падали под тенью. Ты думаешь, ты один? Нас много — тени, что ходят в ночи, что пьют кровь, что ломают их мир. Я — лишь один из древних, но я старше их всех.

Я смотрел на него, когти сжимались, гнев кипел во мне.

— Почему я не видел других? — рыкнул я.

— Они спят, — ответил он. — Или охотятся далеко — в лесах, за морями, в песках. Но они есть. Ты — искра перед нами, но я выкую из тебя пламя.

Он встал, тень его легла на меня, глаза горели.

— Покажи мне, — сказал он. — Сразись со мной.

Я бросился на него, тени мои рванулись, как копья, шепот мой гудел, как гром. Он был быстрее — стал волком, серым, быстрым, ушёл от теней, вырос за мной, когти рвали спину. Я рычал, вставал, тени мои били снова, ломали камни, гасили ветер. Он шептал, голос его ломал мой разум, но я держался — его уроки стойкости держали меня. Я рванулся, скорость моя резала ночь, когти мои нашли его грудь, кровь его, чёрная, текла на землю. Он смеялся, швырнул меня в скалу, но я встал, тени мои вились, как плащ.

— Ты ранил меня, — сказал он, голос его был холодным, как лёд. — Ты готов.

Я стоял, кровь его капала с моих когтей, сердце моё гудело. Он смотрел на меня, глаза его белели, улыбка была острой, как нож.

— Иди, Велемир, — сказал он. — Ты стал больше, чем был. Отомсти той девке, Ладе, и людям из первой деревни, что жгли тебя. Их кровь — твоя награда. Но помни: ты — мой клинок, и я позову тебя, когда придёт время.

Я кивнул, тени мои шевелились, шепот мой гудел в ночи. Тридцать лет он учил меня, ломал меня, и я стал огнём, что горит под его бурей. Лада и её яд, первая деревня с её огнём — они ждали меня, и я шёл к ним. Он, Даромир, старше тысячи лет, отпустил меня, но я знал: его тень будет за мной. Я — Кровяной князь, и я готов.

Охота стала моим прощанием. Он повёл меня к перевалу, где купцы шли с караваном — телеги с мехами, кони, люди, что пели про золото. Я чуял их — кровь их горячая, терпкая, запах их жизни манил меня. Он стоял в тени, глаза его белели.

— Бери их, — сказал он. — Покажи мне всё.

Я шёл к ним, ночь укрывала меня. Костры их горели, тени плясали на телегах. Я поднял руку, тени мои рванулись — твёрдые, как копья, ломали колёса, рвали шкуры. Я шептал, глубоко, громко: «Идите… ко мне…». Первый — купец, что считал монеты, — встал, глаза его помутнели, шаги шатались. Я схватил его, зубы нашли шею, кровь текла, я брал его память о дорогах, его жадность. Второй — страж, что махнул мечом, — упал, тени мои рвали его, я пил его силу, его гнев. Они кричали, бежали, но тени мои ломали телеги, шепот мой гасил их разум, и я брал их — их страх, их песни, их души.

Даромир смотрел, молчал. Я вернулся к нему, кровь купцов текла во мне, тени мои вились, как плащ. Он кивнул.

— Иди, — сказал он. — Их кровь ждёт тебя.

Я повернулся, горы остались позади. Лада и первая деревня звали меня, и я шёл к ним, огонь во мне горел ярче, чем когда-либо.

Продолжение следует…