День начался как обычно: мужики ушли копать яму под новый амбар, бабы понесли воду от колодца. Иванка сидела за ткацким станком, когда услышала крики. Голоса доносились с краю деревни, где поле упиралось в лес. Она выглянула в дверной проем: Радомир, староста, махал руками, а вокруг него столпились мужики с лопатами. Любопытство пересилило усталость, и Иванка, набросив шаль, пошла посмотреть.
— Гляньте, что откопали! — кричал Мишка, сын Радомира, размахивая грязными руками. Мальчишке было четырнадцать, и он вечно лез туда, куда не звали. Перед ним в земле лежал металлический ящик, длинный, как гроб, и широкий, как кадка для солений. Поверхность его покрывала ржавчина, но угадывались странные знаки, вырезанные глубоко, будто когтями. Мужики обступили находку, переговариваясь.
— Сокровище, поди, — сказал кузнец Егор, потирая бороду. — Или от старых князей что осталось.
— Не трогай, дурень, — буркнула баба Олена, что ковыляла следом, опираясь на кривой посох. Старуха была хромой, с лицом, сморщенным, как печеное яблоко, но глаза ее блестели, как у молодой. — Не к добру это.
Радомир, рослый и широкоплечий, сплюнул в траву.
— Чего каркаешь, старая? Сокровище или нет, разберемся. В избу мою тащите, там поглядим.
Ящик оказался тяжелым — четверо мужиков еле подняли его, кряхтя и ругаясь. Иванка стояла в стороне, глядя, как они волокут находку через поле. Над лесом закружил ворон, хрипло каркнув, и ей вдруг стало не по себе. Туман сгущался, скрывая деревья, а ветер донес далекий вой — то ли зверь, то ли что похуже. Она перекрестилась, хоть и не любила часовенку, и поспешила домой.
К вечеру ящик уже стоял в избе Радомира, у самого очага. Мужики пытались открыть его топором, но металл не поддавался. А ночью, когда деревня затихла, Иванка услышала шорох за стеной — тихий, но настойчивый, словно кто-то скребся в темноте.
Ночь легла на деревню тяжелым одеялом. Луна, тонкая, как серп, едва пробивалась сквозь облака, и только собаки, скуля, нарушали тишину. Иванка ворочалась на лавке, укрывшись овчиной, но сон не шел. Шорох, что она слышала вечером, вернулся — теперь громче, ближе, будто кто-то скреб землю у самой стены. Она поднялась, осторожно подошла к щели в ставне и выглянула. Туман колыхался, словно живой, а за ним мелькнула тень — то ли человек, то ли зверь. Сердце заколотилось, но тень исчезла так же быстро, как появилась. «Ветер», — сказала себе Иванка, но поверить не смогла.
Утро пришло серое и промозглое. Крестьяне собрались у избы Радомира, где стоял ящик. Староста, хмурый, с красными от бессонницы глазами, сидел на лавке, а перед ним толпились мужики и бабы. Мишка, подпрыгивая от нетерпения, рассказывал, как ночью слышал стук изнутри ящика.
— Будто кто живой там, батя! — тараторил он. — Тук-тук, тук-тук, вот те крест!
— Брешешь, щенок, — оборвал его Радомир, но голос дрогнул. — Железо оно и есть железо. Не стучит оно само по себе.
Иванка стояла в стороне, слушая. Её взгляд упал на ящик: ржавый, холодный, он казался чужим среди деревянных стен и соломенного пола. Знаки на крышке, что вчера были едва видны, теперь проступили четче, словно их кто-то вычистил. Она шагнула ближе, но тут раздался крик.
— Матушка моя! Лизавета пропала! — вопила Арина, молодая вдова, что жила через три двора. Её дочка, пятилетняя Лизавета, вчера бегала с другими детьми у колодца, а утром её не нашли. Арина билась в истерике, рвала на себе волосы, пока бабы пытались её унять.
— В лес убегла, поди, — предположил Егор, но голос его звучал неуверенно. — Или к реке.
— Да какая река ночью! — огрызнулась Арина. — Спала она со мной, а утром — нет её!
Радомир велел мужикам прочесать окрестности. Иванка пошла с ними, хоть и не звали — ноги сами понесли. Лес встретил их сыростью и тишиной, только вороны каркали где-то в вышине. Они обошли поля, заглянули в овраг, спустились к реке, но следов Лизаветы не нашли. Лишь у самой воды Иванка заметила пятно — темное, бурое, почти слившееся с грязью. Она присела, тронула пальцем: кровь, еще липкая. Егор, что шел следом, побледнел.
— Волки? — спросил он шепотом.
— Волки кости оставляют, — ответила Иванка, и оба замолчали.
К полудню деревня загудела, как улей. Арина голосила, мужики шептались, а баба Олена, что пришла поглядеть на ящик, только качала головой. Она присела рядом с находкой, провела сухой рукой по крышке и забормотала что-то на старом наречии, от которого у Иванки мурашки побежали по спине.
— Говорила я, не трогайте, — наконец сказала старуха, глядя на Радомира. — Это не сокровище, а могила. И не пустая.
— Чушь мелешь, — отрезал староста. — Ребенок пропал, а ты про нечисть свою. Лес большой, найдется девка.
Но к вечеру Лизавету не нашли. А ночью пропал ещё один — старик Фома, что жил у околицы. Его изба стояла пустой, дверь нараспашку, а на пороге темнело то же бурое пятно. Собаки выли, не умолкая, и даже Радомир, скрепя сердце, велел мужикам вооружиться топорами и вилами.
Иванка не спала. Она сидела у очага, прислушиваясь. Шорох вернулся, но теперь он шел не от стены, а откуда-то сверху — с крыши. А потом она услышала шепот. Тихий, как шелест листвы, но внятный:
Она вскочила, схватила кочергу, но голос стих. За окном мелькнула тень — высокая, худая, сгорбленная. Иванка бросилась к двери, задвинула засов, но сердце колотилось так, что казалось, выскочит из груди. Утром она пошла к Радомиру, решив рассказать про шепот, но тот уже был занят: Мишка, его сын, стоял у ящика, бледный, как полотно.
— Оно опять стучало, — прошептал мальчишка. — И звал кто-то. Меня звал.
Радомир отмахнулся, но глаза его бегали. А Олена, что сидела в углу, поднялась и ткнула посохом в пол.
— Не волки это, дурни, и не разбойники, — сказала она. — Вы беду разбудили. И она теперь голодная.
К ночи собаки замолчали. А в лесу, у реки, кто-то нашел Лизавету. Девочка лежала на берегу, белая, как снег, с пустыми глазами. На шее её темнели две маленькие ранки, а крови вокруг не было ни капли.
Деревня погрузилась в страх, как в болото — медленно, но неотвратимо. После Лизаветы пропал старик Фома, а на третий день беда ударила снова. Утром не досчитались двоих: кузнец Егор и его младший брат Семка, что ходили ночью проверять силки в лесу. Их нашли у реки, в зарослях осоки, — тела белые, холодные, с теми же проколами на шее. Кровь не текла, не пятнала траву, будто её выпили до капли. Мужики, что тащили мертвецов обратно, молчали, только крестились дрожащими руками. Арина, потерявшая дочку, теперь не кричала — сидела у порога, глядя в пустоту, словно сама умерла внутри.
Иванка не могла усидеть дома. Её тянуло к избе Радомира, к тому проклятому ящику, что стоял у очага, будто хозяин. Она пришла к полудню, когда солнце пробилось сквозь тучи, но даже свет не разгонял тьму, что сгущалась над деревней. В избе было людно: Радомир, Олена, Мишка и несколько баб, что шептались в углу. Ящик никто не трогал, но все косились на него, как на зверя в клетке. Иванка присела рядом, провела пальцем по краю крышки — и отдернула руку: металл был ледяным, будто зимний ручей. А под пальцами осталось пятно, бурое и липкое. Она пригляделась: кровь, тонкой струйкой сочившаяся из-под крышки.
— Радомир, — позвала она тихо, — тут кровь.
Староста подошел, нахмурившись. Увидел пятно, побледнел, но тут же выпрямился.
— Чушь, — буркнул он. — Это ржа. Или грязь какая. Волки в лесу лютуют, а вы мне про ящик.
— Волки кости грызут, — возразила Иванка. — А эти тела… чистые.
Радомир отмахнулся, но в глазах его мелькнул страх. Мишка, что сидел у стены, вдруг подался вперед.
— Я слышал, — прошептал он, глядя на отца. — Перед тем, как его открыли… шепот. Изнутри. Звал меня. Я думал, показалось, а потом… — Он замолчал, сглотнув. — Потом Лизавета пропала.
Олена, что до того молчала, стукнула посохом.
— Сказала же, дурни, не трогайте! — Голос её был хриплым, но твердым. — Это не железо, а гроб. И не пустой он был.
— Хватит каркать! — рявкнул Радомир. — Разбойники это, али зверь какой. Соберем мужиков, прочешем лес.
Но лес молчал. Мужики вернулись к вечеру, усталые, с пустыми руками. А ночью пропала Дуняша.
Дуняша была подругой Иванки — веселая, круглолицая, с ямочками на щеках. Она жила с мужем, кузнецом Петром, и ждала первенца. Ночью Петр проснулся от шума — дверь хлопнула, будто ветром. Дуняши рядом не было. Он выбежал во двор, звал, но ответа не дождался. У реки, где нашли Лизавету, осталась только её шаль, зацепившаяся за ветку, да следы борьбы в грязи. К утру тело нашли в лесу, в двух верстах от деревни. Дуняша лежала на спине, глаза открыты, лицо искажено ужасом. На шее — две ранки, кожа белая, как мел. Петр рухнул рядом, выл, как раненый зверь, а Иванка, что прибежала с другими, замерла, не в силах отвести взгляд. Дуняша была тёплой, живой ещё вчера — смеялась, рассказывала, как назовет сына. А теперь — пустая оболочка.
Иванка вернулась домой, но ноги сами понесли её к лесу. Она стояла у опушки, глядя в темноту, когда заметила тень. Высокая, худая, она скользнула между деревьями, слишком быстро для человека. Иванка шагнула вперед, сердце колотилось, но тень исчезла. Только ветер донес шепот — тот же, что она слышала ночью: «Кровь…». Она побежала обратно, спотыкаясь о корни, и только у избы остановилась, хватая ртом воздух.
Деревня гудела. Бабы голосили, мужики точили топоры, Радомир кричал, что надо жечь лес, выгонять волков. Но Олена, хромая, вышла на середину двора и ткнула посохом в землю.
— Не волки это, — сказала она. — Упырь. Кровь пьет, а тела оставляет. Ящик ваш его разбудил.
— Да что ты заладила! — огрызнулся Радомир. — Где твой упырь? Покажи!
— Не увидишь, пока сам не захочет, — ответила старуха. — Он хитрый. И голодный.
К ночи страх стал густым, как туман. Люди запирали двери, жгли костры у порогов, шептали молитвы — кто старые, языческие, кто новые, христианские. Иванка сидела у очага, сжимая кочергу, когда услышала крик. Выглянула: у дома Петра горел амбар. Мужики сбежались тушить, но в дыму кто-то заметил тень — ту же, что видела Иванка. Она мелькнула и пропала, а утром нашли ещё одно тело — бабку Марфу, что жила у реки. Обескровленная, с пустыми глазами.
Радомир собрал сход. Лицо его осунулось, борода растрепалась.
— Волки, — упрямо твердил он. — Или люди лихие. Сожжем лес, выкурим их.
— Не поможет, — сказала Иванка, шагнув вперед. Все обернулись. — Я видела тень. В лесу. И кровь у ящика. Это не зверь.
— Да что ты смыслишь, девка! — рявкнул староста, но голос его сорвался.
Мишка, что стоял рядом, вдруг заговорил:
— Оно шептало опять. Вчера. Звало меня. Я… я чуть не пошел. — Он задрожал, глядя на отца. — Батя, выкинь его. Ящик этот.
Радомир стукнул кулаком по столу.
— Хватит! Завтра идем в лес. С вилами, с огнем. Конец этому.
Но ночь принесла новую беду. Утром у колодца нашли Петра, мужа Дуняши. Он сидел, прислонившись к бревну, мёртвый, с проколами на шее. В руках — топор, будто он пытался драться. А в избе Радомира ящик стоял тихо, но кровь под крышкой проступила сильнее, стекая на пол тонкой струйкой. Иванка смотрела на неё, и в голове крутился шепот: «Кровь… дай… кровь…». Она поняла: это не кончится, пока ящик здесь. И пока оно, что внутри, не насытится.
Деревня затихла, но не от покоя — от страха. Костры у изб догорали, дым стелился над крышами, смешиваясь с туманом. Иванка не спала уже вторую ночь: шепот, что доносился из темноты, звучал в её голове, даже когда всё стихало. Она знала — ответ в ящике. Утром, едва рассвело, она пошла к Олене. Старуха сидела у очага, грея руки над углями, и не удивилась, увидев гостью.
— Догадалась, поди? — хрипло спросила она, не поднимая глаз.
— Это не волки, — сказала Иванка, садясь рядом. — И не люди. Что в ящике, Олена?
Старуха вздохнула, ткнула посохом в пол.
— Пойдем. Поглядим. Может, ещё не поздно.
Они пришли в избу Радомира. Староста ушел с мужиками в лес — искать Петра, что пропал у колодца, — и ящик стоял в одиночестве, у стены. Мишка спал на лавке, свернувшись калачиком, бледный, с синяками под глазами. Иванка присела рядом с ящиком, Олена встала над ней, опираясь на посох. Металл покрывала ржавчина, но знаки, что проступали на крышке, теперь виднелись ясно — глубокие, неровные, будто вырезанные ножом. Иванка провела пальцем по одному из них: холод пробрал до костей, а под рукой снова проступила кровь, тонкой струйкой стекая на пол.
— Это руны, — тихо сказала Олена. — Старые, ещё до креста. Заточение.
— Заточение? — переспросила Иванка. — Кого?
Старуха помолчала, глядя на ящик, потом заговорила, и голос её стал низким, как ветер в лесу:
— Слыхала я в молодости от деда. Был князь, воин лихой, из тех, что с печенегами бились. Звали его Велемир, а за алчность прозвали Кровяным. Силу искал, вечную. Продал душу тьме, пил кровь врагов, а потом и своих. Люди восстали, заточили его. Не убили — боялись проклятия. Закрыли в железе, зарыли глубоко. Видать, не глубоко зарыли .
Иванка слушала, и внутри всё холодело.
— Выходит, он там был? В ящике?
— Был, — кивнула Олена. — Пока вы его не разбудили. Кровь учуял, силу набирает. Скоро сам явится.
В этот миг Мишка застонал во сне, дернулся, открыл глаза. Они были мутные, пустые, как у мертвеца. Он сел, глядя прямо на Иванку, и зашептал:
— Он зовет… хочет… больше… — Голос был не его, хриплый, чужой.
Иванка отшатнулась, Олена шагнула к мальчишке, ткнула посохом ему в грудь.
— Отпусти его, тварь! — крикнула она. Мишка дернулся, упал на пол, задышал тяжело. Очнулся, но дрожал, как лист.
— Он в голове моей, — всхлипнул он. — Звал… в лес…
Иванка с Оленой переглянулись. Старуха покачала головой.
— Взял его, — сказала она. — Не весь, но держит. Надо ящик убрать. Сжечь, утопить — что угодно.
— Радомир не даст, — возразила Иванка. — Он упрямый.
— Тогда сами, — отрезала Олена. — Или все сгинем.
Но времени не осталось. К вечеру мужики вернулись из леса, неся ещё одного — охотника Гришу. Он был жив, но едва дышал. Лицо белое, на шее две ранки, кровь сочилась тонкой струйкой. Его положили у избы Радомира, и тут он заговорил, хрипя:
— Оно… в лесу… высокое… глаза горят… — Гриша закашлялся, сплюнул кровь. — Шептало… бежал, а оно… за мной…
Радомир, что стоял рядом, побледнел. Мужики загудели, бабы закричали. И тогда лес ожил. Туман заклубился, деревья зашумели, и из темноты шагнула тень. Высокая, худая, в лохмотьях, что когда-то были богатым кафтаном. Лицо бледное, глаза красные, как угли, губы растянуты в усмешке. Велемир, Кровяной князь, явился.
Он не спешил. Шагнул к Грише, склонился над ним. Охотник дернулся, но вампир прижал его к земле длинной рукой, когти вонзились в плечо. Гриша закричал, но крик оборвался — князь впился в шею, пил, тихо, жадно. Мужики замерли, топоры выпали из рук. Радомир рванулся вперед, замахнулся вилами, но вампир поднял взгляд, шепнул что-то — и староста рухнул, как подкошенный, хватаясь за голову.
Иванка стояла у порога, сердце колотилось. Она видела его — Похитителя крови. Не тень, не шепот, а живого, настоящего. Он выпрямился, отбросил тело Гриши, как тряпку, и посмотрел на неё. Губы шевельнулись:
— Ты… следующая… — Голос был как скрежет ножа о камень.
Олена потянула её за рукав.
— Бежим! — прошипела старуха. — Он силу взял, теперь не спрячешься.
Они отступили в избу, задвинули засов. Мишка сидел в углу, бормоча:
Иванка посмотрела на ящик. Кровь под крышкой текла сильнее, знаки пульсировали, словно живые. Она поняла: это не просто гроб. Это ключ. И он всё ещё держит Кровяного князя — но уже слабо.
Снаружи раздался смех — низкий, ледяной. Тень мелькнула у окна, и стеклянный звон разорвал тишину: вампир бил в ставни, проверяя их на прочность. Олена забормотала заклинание, старое, языческое, но голос дрожал. Иванка сжала кочергу. Она знала: ночь будет долгой. И, может, последней.
Ночь стала черной, как смола. Луна спряталась за тучами, и только треск костров да вой ветра нарушали тишину. Велемир, Кровяной князь, больше не скрывался. Его тень мелькала у изб, смех — низкий, ледяной — разносился над деревней, заставляя собак жаться к порогам. Он не торопился: брал по одному, выманивал шепотом, оставлял тела на виду, чтобы страх рос, как плесень. После Гриши пропал ещё один — мальчишка лет десяти, что вышел за водой. Его нашли у колодца, обескровленного, с улыбкой на мертвом лице.
Иванка не могла ждать. Она стояла в избе Радомира, глядя на ящик. Кровь под крышкой текла ручьем, заливая пол, знаки горели тусклым светом. Мишка сидел в углу, бормоча чужим голосом, а Олена шептала заклинания, сжимая в руках пучок сухих трав. Ставни трещали под ударами — вампир был близко.
— Надо сжечь его, — сказала Иванка, поворачиваясь к Радомиру. Староста вернулся из леса, весь в грязи, с вилами в руках. Лицо его осунулось, глаза блестели лихорадкой. — Ящик — это его сила. Без него он слабей.
— Ты рехнулась, девка! — рявкнул он. — Железо не горит. А тварь эту я сам зарублю.
— Не зарубить его, — возразила Олена, не отрываясь от трав. — Кровь его держит. Ящик — оковы. Сожги, и ослабнет.
Радомир сплюнул, но в этот миг ставня разлетелась в щепки. В проем просунулась рука — длинная, с когтями, белая, как кость. Мишка вскрикнул, рванулся к окну, но Иванка успела схватить его за рубаху. Вампир исчез, но смех его остался, эхом отражаясь в стенах.
— Он Мишку хочет! — крикнула Иванка. — Слышишь, Радомир? Ящик его зовет! Сожги, или сына потеряешь!
Староста замер, глядя на мальчишку. Мишка вырывался, глаза его были пустыми, губы шептали: «Иди… иди…». Радомир выругался, бросил вилы.
— Тащите во двор, — буркнул он. — Попробуем.
Мужики, что жались у порога, подхватили ящик. Он был тяжелым, холодным, но они выволокли его к костру, что горел посреди деревни. Иванка схватила факел, Олена ковыляла следом, бормоча. Радомир с топором в руках стоял рядом, готовый рубить, если огонь не возьмет.
Ящик бросили в костер. Пламя взревело, но металл не плавился — шипел, дымился, знаки вспыхнули ярче. Велемир появился мгновенно. Он шагнул из тумана, глаза горели, лохмотья развевались, как крылья. Мужики закричали, бросились врассыпную, но вампир не смотрел на них. Он шел к ящику, шепча что-то на старом языке.
— Останови его! — крикнула Олена. Она выхватила нож, полоснула себе по ладони, плеснула кровь в огонь. — Старым богам молю, держите его! — Пламя взметнулось выше, облизывая ящик. Велемир зашипел, шагнул назад, но не ушел.
Иванка поняла: огонь не берет. Она огляделась, заметила телегу с сеном у амбара. Смекалка сработала быстрее страха.
— Тащи сюда! — крикнула она Радомиру.
Они вдвоем подкатили телегу к костру, сбросили сено на ящик. Иванка швырнула факел — и пламя рванулось в небо, охватывая всё. Велемир взвыл, бросился к огню, но Олена шагнула ему навстречу. Старуха подняла руки, кровь текла из ладони, капала на землю.
— Забирай меня, тварь, а их отпусти! — крикнула она.
Вампир повернулся к ней, глаза вспыхнули. Он схватил её, впился в шею, и Олена обмякла в его руках. Но огонь уже пожирал ящик, металл трещал, знаки гасли. Велемир отшвырнул старуху, рванулся к костру, но споткнулся — сила уходила. Иванка видела, как он слабеет, как когти цепляются за землю.
— Держи его! — крикнул Радомир, кидаясь с топором. Удар пришелся по плечу, но лезвие отскочило, как от камня. Велемир повернулся, схватил старосту за горло, поднял. Иванка не думала — схватила горящую ветку из костра, бросилась вперед. Огонь лизнул лохмотья вампира, и он отпустил Радомира, зашипев.
Она поняла: огонь — его слабость. Подхватив ещё факел, она заманила его к амбару, где тлели угли от вчерашнего пожара. Велемир шел за ней, медленно, но неотступно, шепча: «Кровь… твоя…». Иванка дождалась, пока он приблизится, и швырнула факел в сухую солому у стены. Пламя вспыхнуло, отрезав вампира от деревни. Он взвыл, рванулся к ней, но огонь охватил его ноги, руки, лицо.
Ящик в костре лопнул с треском, знаки погасли, кровь испарилась. Велемир рухнул на колени, кожа его чернела, глаза тускнели. Иванка стояла, тяжело дыша, пока он не замер, превратившись в обугленный остов.
Радомир подполз к ней, кашляя. Мишка, что выбрался из избы, бросился к отцу — глаза его прояснились. Огонь догорал, унося с собой ящик и его хозяина. Олена лежала у костра, мертвая, с улыбкой на сморщенном лице. Она отдала себя, чтобы ослабить чудовище, и это сработало.
Деревня молчала. Живые смотрели на пепел, не веря, что кошмар кончился. Иванка опустилась на землю, глядя в тлеющие угли. Она знала: это не конец. Но пока — передышка.
Огонь угасал, оставляя за собой пепел и дым. Ящик сгорел дотла — металл расплавился, знаки исчезли, кровь испарилась в черном облаке. Велемир, Кровяной князь, лежал в угольях, обугленный, неподвижный. Его глаза, ещё недавно горевшие красным, потухли, кожа обуглилась, когти застыли в последней попытке дотянуться до жизни. Иванка стояла над ним, сжимая обгоревший факел, дыхание её рвалось из груди. Радомир, кашляя, поднялся с земли, Мишка прижался к отцу, дрожа, но живой. Деревня молчала — те, кто уцелел, смотрели на пепелище, не веря, что кошмар отступил.
Но он не кончился. Ветер взвыл в лесу, и Велемир шевельнулся. Едва заметно — пальцы дрогнули, голова повернулась. Иванка шагнула назад, факел выпал из рук. Вампир поднялся, медленно, как тень, что возвращается с закатом. Огонь ослабил его, но не убил. Он посмотрел на неё — не с яростью, а с холодной, вечной злобой. Губы шевельнулись, шепот донесся, как скрежет:
Он повернулся и ушел — не побежал, а скользнул в туман, растворился между деревьями. Лес проглотил его, как болото глотает добычу. Иванка хотела крикнуть, броситься следом, но ноги не слушались. Радомир выругался, мужики схватились за топоры, но никто не двинулся. Они знали: он вернется. Не сегодня, не завтра, но когда-нибудь.
Деревня выжила, но платой стали жизни. Лизавета, Фома, Дуняша, Петр, Гриша, Олена — больше половины ушли за эти ночи. Уцелевшие молчали, собирали пепел, хоронили мертвых. Радомир, сгорбленный, постаревший за сутки, больше не спорил. Мишка молчал, но тень в его глазах осталась — след вампира, что звал его к себе.
Иванка стояла у опушки, глядя в лес. Туман стелился над землей, вороны каркали где-то в глубине. Она знала: Велемир жив, затаился, ждет. Олена ушла, отдав себя, чтобы дать им шанс, и теперь её знания — всё, что осталось против зла. Иванка вспомнила слова старухи о Кровяном князе, о рунах, о заточении. Она станет хранить их, как Олена хранила свои предания. Деревня не должна забыть.
К вечеру она вернулась к своей избе, взяла нож и вырезала на косяке знак — тот, что видела на ящике. Знак заточения. Пусть напоминает. Пусть бережет. Лес молчал, но тишина была обманчивой. Иванка знала: он там, в темноте, набирает силу. И когда он вернется, она будет готова. Не для мести, а для защиты.
Ночь легла на деревню, холодная и пустая. Ветер шептал в ветвях, но слов не разобрать. Пока.
Зима легла на деревню толстым снегом, заглушив эхо той страшной осени. Избы отстроили заново, амбар подняли там, где нашли ящик, но копать глубже никто не решался. Уцелевшие — Радомир, Мишка, горстка мужиков и баб — жили тихо, будто боялись разбудить что-то ещё. Священник из дальнего села освятил часовенку, крест теперь блестел над крышей, но тени в лесу не исчезли. Вороны всё так же кружили над опушкой, каркая, как вестники беды.
Иванка изменилась. Она редко улыбалась, глаза её стали острыми, как у Олены. На косяке её избы множились знаки — руны заточения, вырезанные ножом, что она теперь носила с собой. Днем она ткала, как прежде, но ночи проводила у окна, глядя в лес. Шепот не возвращался, но тишина казалась ей живой, затаившейся. Она собирала травы, что знала Олена, шептала старые слова, учила их наизусть. Деревня молчаливо признала её новой хранительницей — не ведуньей, но той, кто стоит между людьми и тьмой.
Однажды весной Мишка прибежал к ней, бледный, задыхаясь.
— Слышал опять, — прошептал он. — В лесу. Звал. Не меня… кого-то другого.
Иванка вышла на опушку. Туман стелился, как тогда, ветер донес слабый скрежет — «Кровь…». Она сжала нож, сердце заколотилось. Велемир не умер. Он ждал, копил силу, искал новых жертв. Лес молчал, но где-то в глубине шевельнулась тень — слишком быстрая, слишком знакомая.
Иванка вернулась домой, вырезала ещё один знак на стене. Она знала: он придёт. Не сейчас, но скоро. И когда это случится, она встретит его — не одна, а с теми, кого успеет подготовить. Тьма не спит. И она тоже.
UPD:
Продолжение следует…
