Теперь Фигура Регалия не являлась ни одной из трех грешниц, но в то же время слитые в единое целое души воплощали в себе новое сознание, фундаментом которого были извращенные желания трех существ, что, в свою очередь, способствовало формированию ума, придумывающего оригинальные издевательства.
— Значит, ты создал ее для грешника? Что же такого она сделала с ним, что не смогли бы сделать твои палачи? — совсем недавно войско закончило прокладывать путь через непроходимые лесные дебри, и теперь, когда шум шагающей армии стал значительно тише, Гильдин решил узнать у Кардинала о необычной провожатой.
— Она взяла и вывернула его наизнанку. Это трудно принять, такие вещи нужно видеть, но думаю, что Фигура продемонстрирует свои способности, когда мы ворвемся в город, — Кардинал слегка качнул головой, и его длинные волосы скрыли обезображенный лик.
— А ты сам? — Гильдин натянул поводья, чтобы замедлить лошадь.
— О чем ты? — удивился Кардинал.
— Ты сам помнишь, как появился здесь?
— Я… я всегда был помощником Владыки. Возможно, он создал меня так же, как я создал Регалию, — Изуродованное Лицо ехидно ухмыльнулся. — Я понимаю, о чем ты. Ты не исключаешь варианта, что можешь оказаться на моем месте — искалеченным и подвергнутым забвению. Но не думай так, если Кракатау пообещал сделать тебя богом, то он выполнит свое обещание, что касается меня, то знай: я доволен собой, я рад служить властелину ада и совершенно не желаю знать ничего о своем происхождении.
— Но… — Гильдин немного смутился. — Но как же твое лицо, оно же…
— Гнойный кусок мяса, ты хотел сказать?
— Меня не пугает мое лицо, сколько себя помню, я всегда был таким. Те, с кем ты живешь в своем мире, в душе выглядят гораздо хуже меня, хотя внешне считаются красивыми. Но кто из нас хуже? Я — мясник и палач, не скрывающий своего гнилого нутра, или твои соплеменники, погрязшие в полном дерьме, но пытающиеся замаскироваться под обольстительными внешностями, элегантными манерами и нарядами? Я — это правда, одна из реалий вашей жизни, часть духа твоего народа, только во плоти. Конечно, это не значит, что я выходец из твоей расы, но порядок твоего мира и я схожи, как слова, произнесенные вслух, и они же, записанные на бумаге. Ты слышал когда-нибудь о тех, кто живет рядом с людьми? Сомневаюсь. Их называют Дети Человечества. Их гогот сродни гортанному всхлипыванию, так могут смеяться лишь мертвые. Их радость — вожделение и плотоугодие. Эти исчадия окутаны в белые саваны, а на ноги их надернуты льняные сандалии. Не единожды Владыка дозволял мне увидеть Их, я наблюдал, как где-то озверевшие от голода мальцы вспороли брюхо беременной собаке и жарили на вертеле нерожденных щенков, а тем временем в утробе зверя возник один из Них. Я видел расстрел солдат в одной из ваших войн, и трупы были сброшены в яму, и на дне котлована взращивался еще один выродок. Тогда я сообразил: в тех местах, где набирается неимоверное количество мерзости, где-то в глубине этого ужаса иногда рождаются странные твари, они есть порождение людского насилия и злобы, они достопочтенные Дети Человечества — милостивые отцы скорби и траура, благодарные братья и сестры жестокости. Люди сами рождают их путем агрессии и ненависти. Благодаря многим «уважаемым господам» гнилая сила с творческим рвением взращивает и вскармливает отпрысков людского ублюдства в подвалах обитаемых домов, в самых темных и холодных уголках. Сырость убаюкивает их на закате и восхваляет их как достойных сынов и дочерей рода людского. Находясь только на начальной стадии развития, маленькие воспитанники сырых стен любят проникать по ночам в спальни и сосать грудное молочко у спящих женщин. Особенно Детям нравится вкушать свое питание в домах терпимости — у здешнего молока особенный, терпкий оттенок. Они быстро подрастают и набираются опыта, они включают в свой рацион дурманящие порошки. Мне пришлось наблюдать, как в одном из жилищ подлости и предательства тебе подобных возродили мрачный свет, в лучах которого купался и смывал с себя скверну общий ребенок. Голод познания жестокости подстегивал его пытливый ум и стимулировал принципы. А запах порока! Этот ни с чем не сравнимый запах, что исходил от человечьих постелей, одежды, кишечника, это зловоние нельзя было перебить никакими водами и духами, он был настолько гадок, что даже если бы эти люди и хотели смыть его с себя, то скорее захлебнулись бы от меры требуемой воды. Кормясь в подвальной утробе, Дитя, как хороший дегустатор, всегда отделяло зерна от плевел: если ему представлялось, что какой-либо поступок, порожденный одним из его родителей, недостаточно пригож для употребления в благую пищу, то поступок сей можно было использовать и в других целях, например питать им кожу или увлажнять глаза. И вот однажды Дитя вышло из темного угла и благодарно отплатило семье за появление на свет. В ту ночь оно посетило каждую комнату, и ни один человек не остался без внимания и сыновней опеки. Адскими манипуляциями оно сращивало людей между собой, и они становились как картинки на игральных картах, эти организмы не могли существовать долго — испражнения изливались во внутренние органы, отчего их убивали собственные фекалии. Кого-то ребенок впаивал в стены. Когда умер последний родитель, их чадо быстро иссохло и превратилось в испорченную мумию. Дитя понимало, что без достаточной подпитки оно не сможет долго продержаться, но ведь оно должно было как-то излить свою бесконечную благодарность и благодушие. И вот что интересно — даже несмотря на то, что оно было их незаконнорожденным сыном, оно все равно любило их. С его точки зрения, только страданиями можно отплатить им, ведь они породили его, причиняя боль окружающим, а значит, оно сделало все правильно. Оно отплатило им ценой своей жизни, но это не страшно. Ведь на его место придут другие. Последняя мысль живого паскудства была обращена к своим еще неродившимся собратьям, оно умоляло и призывало их, чтобы они стали такими же благородными, как и оно: «Уважайте тех, кто способствовал вашему появлению и вскармливанию, они дали вам жизнь путем своей жизни. Главный ваш долг — это выразить им почтение и наградить ровно настолько, насколько они этого достойны!» Несмотря на то что подвальный выродок умер, его великие слова дошли до всех представителей его священного рода, до тех, кто существовал, и до тех, кто вскоре должен был появиться, ведь каждое мгновение где-то на Земле рождается новое Дитя Человечества.
— И долго ли ты сможешь жить так… как живешь сейчас?
— Я не знаю. Но что, по-твоему, мешает мне жить? Совесть? Это нелепо, я никогда не испытывал угрызений совести. Изувеченное лицо? Оглянись вокруг — здесь все искалечены.
— Ты рассуждаешь как Владыка ада; если ваше мышление схоже, может объяснишь, почему он выбрал меня для уничтожения города?
— Оставь! — Кардинал рассмеялся. — К чему эти глупые вопросы? Пока что ты орудие в его руке, каратель, а палачу незачем спрашивать, для чего или зачем. Он просто делает свое дело.
— Вот именно. Когда ты станешь богом, никто не сможет тебя в чем-либо упрекнуть. Упреки и решения останутся за тобой.
Чтобы в короткий срок прибыть в город Жизни, Лиана избрала путь через небольшой горный хребет. Этот переход экономил для нее полдня. Когда солнце было в зените, а каштановые деревья раскрыли секрет горной тропы, что вела непосредственно к городу, девушка обратила внимание на небольшой мраморный домик, еле заметный среди густой растительности. Хижина — точно увеличенная в несколько раз беседка-портик с округлыми стенами и сферическим сводом. И хотя сам домик оказался запутан во вьющихся лианах винограда, небольшой двор перед входом был усердно расчищен от зарослей, разместив на себе нескольких птиц киви, восседающих на шестах полуразрушенного забора, и медный котел с горящими углями, из которого торчал железный прут.
Она могла бы пройти мимо, тем более что ее дело не требовало отлагательств. Но запах миндаля, который источала хижина, упрямо предлагал заглянуть во двор и осмотреть дом хотя бы вскользь.
Недолго думая, Лиана отворила еле держащуюся на петлях калитку и зашла на высохшую, израненную трещинами почву. Терпкий жар, идущий от раскаленных углей, и небесное дыхание солнца, сливаясь друг с другом непостижимым образом, рисовали тот самый аромат миндаля, по которому эту хижину могли найти страждущие, искавшие здесь спасения. Лиана знала об этом месте, ей нечего было делать здесь, вотчина Штейгера должна оставаться за грешниками, что жаждут принять страшные условия «избавителя от мук».
— Интересно, что могло привести такое благолепное дитя в мое скромное жилище? — его голос доносился из приоткрытой двери дома и звучал настолько зловеще, что кровь застучала в висках девушки.
— Случайность, — произнесла она. Господи! Ведь это Штейгер — единственный в аду, кого не решается трогать сам Кракатау.
— Возможно, — задумчиво ответил голос, и его хозяин, стоящий в темноте, распахнул дверь.
Он вышел на свет, и Лиана увидела перед собой человека, одетого в длинную монашескую рясу, лицо его скрывал капюшон, а в правой руке как символ веры он держал старую молитвенную книгу. Хотя он и выглядел словно священник, но мысли его и поступки могли повергнуть в шок любое существо, проповедующее ту или иную религию.
— Ты не похожа на очередного страждущего. Но я верю, что ничего не происходит просто так. Куда ты спешишь, юное создание?
— Разве это имеет значение, особенно для того, кто тысячи лет калечит обреченных и утверждает, что это путь к спасению?! — еще день назад она вряд ли бы позволила себе такой тон, но с недавних пор страх исчез. Лиана отреклась от Кракатау, победила Охотника и собиралась помочь городу Жизни, это был бунт против уложившегося порядка адских вещей, а значит терять ей больше нечего. Если мир постоянно отрывает кусок от твоей души, то почему бы не попробовать ответить ему тем же?
Штейгер откинул капюшон назад, и его глаза, налитые кровью, вызвали боль в ее сердце.
— Да, ты права, — умиротворяющие интонации в голосе монаха слегка расслабили напряженную атмосферу беседы. — До того как попасть в ад, я совершил настолько страшный грех, что, вероятнее всего, я не смогу искупить его никакими муками или праведными делами. Но ты не можешь судить меня за мои методы. Если бы грешников не спасало то, что я лишаю их зрения, то они бы вряд ли приходили ко мне и вряд ли бы умоляли прикоснуться раскаленным железом к их глазам. Тысячи лет я размышляю о том, что на самом деле есть добро, а что зло; где таится истина, а где невежество. Но в итоге я постоянно прихожу к одним и тем же неутешительным выводам.
— Я так и не могу осознать: зачем вообще мы все существуем, какая цель прихода живых и мертвых в ад, или в рай, или еще куда-то? Жизнь бессмысленна, но только… — монах приложил палец к губам, — не говори об этом никому и никогда.
— Ты чокнутый. Можешь убить меня за эти слова, но я никогда не поверю в бессмысленность своей жизни.
— Ты все делаешь правильно, юная дева. Но только через свои помыслы я смогу прийти к финалу. Да, возможно, те идеи и способы, которых я придерживаюсь, крамольны, но они открывают мои глаза, и я вижу путь к прощению. Все эти тысячелетия я хотел искупить свою вину, и теперь мне кажется, что я знаю, как это сделать. То, что мы встретились с тобой, это неслучайно, я вижу в тебе знак, сигнал к началу.
— Когда это случится, тебе будет уже все равно.
Штейгер не ответил на ее вопрос, он молча развернулся и прошел в дом. У каждого был свой путь, и каждый сам решал, как пройти его.
Монах знал, куда спешила девушка, так же как знал и ее имя и судьбу. Но он не будет помогать ей отстаивать город; даже если бы Штейгер и хотел это сделать, никто не принял бы его помощь — в течение долгого времени он оправдывал репутацию сумасшедшего отшельника, основателя извращенной религии, полубога, уродующего и без того искалеченные тела жертв ада. Пусть так, но все это было для того, чтобы увидеть невидимое, прикоснуться к запредельной тайне, разрушить стену, за которой скрывалось вожделенное знание, которое поможет ему избавиться от чувства вины, искупить чудовищное преступление, приведшее его в ад. Ведь это так невыносимо — просыпаться каждый день и проклинать самого себя.
Отшельник прошел в дом и присел у окна. Только Кракатау и белые боги знали его историю. Память о прошлом в который раз нахлынула на монаха: раскаты грома, последний камень, водруженный на вершину дворца. Несколько тысячелетий назад Штейгер принадлежал царству живых, будучи гениальным архитектором, он подарил миру уникальные по красоте храмы и дворцы, величественные замки и грандиозные парки. Жители небольшой планеты, на которой он жил, признали строительный талант Штейгера воплощением искусства созидания, в те годы он являлся творцом и настоящим примером для подражания: милосерден, справедлив, гениален. В итоге все положительные качества Штейгера помогли прийти ему к безграничной власти и он был избран своей нацией повелителем планеты.
Первые годы его правления прошли в улаживании военных конфликтов, развитии промышленности и искусства, упрощении законов. Тем не менее власть смогла найти потаенные пути и взломать прочные двери, что вели к сердцу и помыслам архитектора. Власть побеждала раньше, победила она и сейчас. Понимание своего могущества, доступ ко всем богатствам мира, амбиции, которые увеличивались с каждым днем, — все это срослось в одно чудовище, которое пожрало душу зодчего. Обезумевший повелитель путем интриг, хитрых комбинаций и решительных действий в невероятно короткий срок сумел развить промышленность и заставить собственную нацию выкачивать природные ресурсы из недр земли и вод океанов. Его помешательство потребовало от своего хозяина величественный дворец, божественный храм размером с город, сооружение должно было прославить имя Штейгера в веках, вписать его в вечность не только как великого архитектора, а как правителя, сумевшего возвести непревзойденное, создать такой гротеск, который не смогли бы повторить будущие поколения.
Понимая, что такое строительство вызовет недовольство его подданных, великий зодчий развил институт тайных служб, хранителей порядка и карательных органов. Половина населения планеты превратилась в тюремщиков, а вторая половина фактически стала рабами. Каждое прошение о возврате права на нормальную жизнь игнорировалось, любое восстание вскорости подавлялось, никто не смел критиковать правителя, это каралось смертной казнью. Таким образом Штейгер искоренил любую оппозицию.
К тому моменту, когда строительство было закончено и на вершину колоссального храма требовалось поставить последний гранитный блок, население мира Штейгера прекратило свое существование. Глобальная добыча ресурсов земли привела к страшным землетрясениям; недостаточное развитие медицины сделало ее беспомощной против новых болезней, что взращивались в рабочих бараках; бесконечные бунты ежедневно уносили тысячи жизней с обеих сторон.
И храм был построен, он вознесся над пучиной хаоса и террора, дворец размером с мегаполис вырос на костях. Омытый кровью, напитанный искалеченными судьбами, Великий памятник Штейгеру навечно провозгласил себя единственным правителем планеты. Ради него десятилетиями погибали люди и в итоге пришли к полному вымиранию. Последней каплей в переполненном сосуде вырождения стал мор — мировая волна очередной болезни смыла с планеты последних несчастных, кроме одного. Этот безумец был единственным из живых — Штейгер. Но он не собирался сдаваться, он должен был доделать все до конца. Храм тоже требовал то, что по праву принадлежало ему, — последний гранитный блок.
В ту ночь разыгралась страшная гроза, и небо, разорванное молниями, выпустило из своих ран прохладный ливень. Последний блок был не особенно тяжелым и утопал в мокрой земле. Великий архитектор схватился за него и вырвал из объятий грязи. Ломая ногти на пальцах, он очистил прочный оковалок своей жизни и омыл его под дождем от присохших кусков земли. Сейчас этот камень был ему дороже всего на свете, в ужасах глупого строительства он потерял своих родителей и детей, но они были абсолютно ничем перед отполированной горной породой, что он прижимал к груди. Слезы текли из его глаз такими же обильными ручьями, как и слезы неба, может быть он и был безрассуден, но в одно неуловимое мгновение где-то в глубине души воскресло что-то старое, некогда жившее в нем, наверное, это был тот Штейгер, который умел создавать, а не правитель, похоронивший свой народ. Но для покаяния не было времени, зов храма возрастал с каждой вспышкой молнии, ведь создатель дворца мог упасть замертво в любую минуту, так и не завершив своего шедевра.
— Поторопись, отец, — шептал храм. — Мы не можем остановиться на полпути, а иначе все было зря.
Превозмогая дикую усталость, Штейгер взошел на позолоченную винтовую лестницу, что обвивала высокий обелиск. Там, на вершине, от обелиска шел золотой мост к одной из главных колонн дворца, где стоял пьедестал без одного гранитного блока. Ночь, гром, молнии, ветер и холод упорно останавливали правителя, сама природа была против завершения строительства. Несколько раз он падал от усталости и ломал ребра о бронзовые ступени.
— Если ты не успеешь, то все кончено, ты так и не оставишь памяти о себе.
Проклятый гранитный блок тяжелел с каждым шагом и тянул вниз, но финал был неминуем. Когда Штейгер добрался до золотого моста, жизнь в нем уже иссякла. Оставался лишь легкий отблеск сознания и колоссальная жажда добиться своего, которой было движимо мертвое тело. Наконец он дополз до пьедестала и водрузил сломанными руками драгоценный блок. Храм остался доволен, ведь впереди у него были бесчисленные столетия правления. Великий символ, каменный идол власти сменил кровь, плоть и глупость живых: король умер, да здравствует король!
Последняя искра жизни покинула Штейгера в тот же миг, когда гранит занял свое священное место. Его мечта сбылась, он оставил вечную память о себе небу, звездам, земле, потерянным надеждам и разбитым жизням. Планета осталась необитаемой, а душа великого зодчего отправилась в ад. Боги Белой вселенной посчитали одержимость Штейгера великой и предложили ему стать Владыкой преисподней, но чудовищное чувство вины и желание искупить свое преступление заставило принять строителя другое решение. Он попросил разрешения стать затворником, и боги, несмотря на свою суровость, уступили ему. Теперь, после тысячелетних выискиваний правды внутри себя, Штейгер нашел способ искупления, и не только для собственной души.
Тронный зал оказался бесподобен: потолки с головокружительной высоты демонстрировали гостям многотонные люстры, облицованные огненным золотом и рыцарскими щитами; пол был полностью прозрачен, позволяя наблюдать за циклопической косаткой, плавающей прямо под ногами в фосфоресцирующих водах; внутреннее убранство палаты восхищало своей искусительностью и роскошью, даже свет дня, пронзающий разноцветные витражи, выглядел как запредельное сияние, явленное миру из недр драгоценных камней.
Лиана шла между рядов бесчисленных скамей, накрытых львиными шкурами, дорога через весь зал к трону Стелло показалась ей невероятно долгой; многочисленные подданные освободителя душ смотрели на девушку как на личного врага, весь город знал Лиану — служительницу Кракатау, исполняющую его мелкие поручения.
— Что нужно тебе здесь? — пальцы Стелло с силой сжали подлокотники трона.
— Я спрашиваю, что нужно тебе здесь?! — его испещренное шрамами лицо исказила маска ярости.
— Кракатау, он намерен напасть на вас, он хочет разрушить город!
— И, что с того? Ты, слуга моего врага, думала, что придешь сюда, предашь своего прежнего господина, и что дальше? Я должен отблагодарить тебя? Должен предложить тебе остаться в городе? Чего ты хочешь, Лиана? Мы не потерпим присутствия здесь прислужников короля ада. К тому же ты предала его, где доказательство, что ты не поступишь так же с нами?
— Да, ты прав, но знай: я хотела помочь вам, предупредить об опасности. Мне не нужно твоего расположения или жизни в этом городе.
Дальнейший разговор с повелителем города был бесполезен. Лиана собиралась покинуть зал, что отверг ее, но чьи-то нежные руки обхватили ее талию, а влажный язык прикоснулся к шее, заставляя трепетать и сочиться желанием каждый рецептор. В недоумении она отступила перед любовным натиском и увидела перед собой юную девушку с обольстительным лицом и чувством приятного голода, застывшего во взоре.
— О господи! — Стелло обратился к незнакомке. — Прошу тебя, Каролина, что ты делаешь?
— Я хочу ее, — голос девы Облаков будил огонь тела с таким же успехом, как и ее прикосновения.
— Не обращай внимания, — Стелло виновато взглянул на Лиану. — Ей постоянно необходимо быть с кем-то, больше половины города прошли через ее объятья.
— Значит, даже город Жизни — это прибежище…
— Подумай как следует, прежде чем с твоего воспаленного желанием языка слетит фраза, стоящая тебе жизни, — Каролина выхватила небольшой хлыст из-за пояса одного из стражников и замахнулась на девушку.
Лиана сделала шаг вперед навстречу королеве города и перехватила ее руку так, что их губы оказались на опасном расстоянии друг от друга.
— Советую тебе поучиться манерам, дева Облаков, — Лиана укусила ее за нижнюю губу.
Каролина отпрянула назад, глотая собственную кровь. Ощущение терпкого вкуса, текущего по языку, возбуждало с каждым мгновением все больше и больше, теперь она как никогда хотела испробовать жаркое дыхание нахальной девушки на своей искушенной коже.
— Надеюсь, мы еще встретимся, милая, — прошептала дева, прикасаясь пальцами к своим пылающим губам.
Лиана покинула дворец Стелло. Кто знает, если бы она узнала раньше о том, что происходит в закрытом городе, направилась бы она сюда, чтобы предупредить их о наступлении Гильдина? Был ли город Жизни вторым Содомом или нет — теперь уже не имело значения; необходимо бороться, если этого потребовали обстоятельства, нужно найти другой способ противостоять Кракатау.
От него исходило нечто такое, что испытывает человек, когда просыпается посреди ночи от кошмарного сна, будто стена между страхом, блуждающим в сонном бреду, и нормальной реальностью приобрела плоть и теперь восстала из безымянного мира, чтобы пригласить в свой дом незадачливого путешественника. На этот раз Кракатау погасил в себе бьющие из сердца волны ужаса, он хотел выслушать Шихова: человек, решившийся войти в эти покои, имеет право изложить свою просьбу. Хотя Владыка все же позволил себе небольшой акт устрашения, оставляющий нервы смертного в натянутом состоянии. Описывая бесконечные круги, вокруг трона повелителя блуждал трехметровый великан, половину его безволосой головы занимало скользкое существо, чьи тонкие осьминожьи щупальца разорвали плоть вокруг одного глаза, не позволяя ему моргать. Великан не сводил взгляда с гостей. Иногда он что-то болезненно нашептывал, иногда слезы мутным ручейком вытекали из обезображенного ока. Несколько ястребов, наполовину вмурованных в восточную стену, напрасным трепыханием крыльев производили жуткий звук, томно давящий на психику.
Первым заговорил Авелион:
— Владыка, я привел вам человека, готового просить за проклятые души, что живут во мне. Он готов просить за них, чтобы они обрели покой и были отпущены на свободу.
— Да, я обладаю такой властью, я могу подарить им освобождение, — Кракатау повернул голову к Шихову. — Я не буду долго мучить тебя расспросами, только скажи: ты и впрямь готов вступиться за некогда твоих соплеменников и некогда жрецов древней нации? Помимо этого, в твоем мире остается неприкаянный дух смотрителя маяка; спасая души внутри Авелиона, ты спасаешь и его.
Будь прокляты все сомнения, рассудительность, предостережения, назад пути нет. Однажды он уже согласился.
Победа не терпит нерешительности.
— Да! — так просто. Что было до этого слова? Общепринятое забвение, а что после слова? Смерть? Жизнь? Подвиг? Возможно, это лучше, чем прозябание. Встречи с Образом и детьми инцеста изменили его видение мира, хотя бы раз в жизни, но человек должен за что-то вступить в битву, и если не с реальным врагом, то с самим собой — порой это необходимо. Война Дмитрия с собственным внутренним миром уже началась.
— Что ж, тогда ты должен отправиться в город Жизни, зайти в цитадель, которая стоит на пути к озеру мертвых, и попросить у хранителя, живущего там, кинжал Альянса демонов. Что дальше делать с кинжалом, ты должен выяснить сам. И больше не спрашивай ни о чем, я узнаю, когда миссия будет выполнена. Если сделаешь это — души получат свободу, если нет… — Владыка улыбнулся. — Добро пожаловать в море Рёбер!
— Я не отступлю! — от услышанных слов в глазах Дмитрия потемнело, но он ничем не выдал своего страха; из всех чувств страх был необходим меньше всего.
Беседа с Кракатау прошла относительно просто, в действительности Шихов ожидал долгих тягостных разговоров.
Войско Гильдина расположилось за высоким холмом, по другую сторону которого стоял вожделенный город. Теперь друг от друга их отделяло расстояние не больше километра. Стоя на вершине холма, он наблюдал за оборонительными стенами и размышлял о способе их разрушения.
— Завтра утром, подполковник, — Кардинал Изуродованное Лицо бесшумно остановился рядом с ним. Стоя спиной к городу, он обратил свой лик к солнцу. — Завтра мы войдем туда, и твой народ получит нового бога.
— Нового? — Виктор заглянул в изуродованное лицо. — Кто же тогда старый бог?
— Ну как же: любовь, зависть, мечты… богов в твоем мире предостаточно, но с приходом твоей власти некоторые из них канут в небытие.
Теплый ветер поднял призрачные клубы песка, отчего дорожная пыль прилипла к окровавленному лицу Кардинала. Заметив неприятный осадок, Гильдин отвернулся.
— Прошу тебя, подполковник, тебе бы пора привыкнуть к открытому мясу! — воскликнул Изуродованное Лицо и схватил Виктора за руку. — Пойдем!
— Посмотрим, чем занимается наша армия, ты же должен быть вместе с не чуждым тебе войском!
— Я и так все время был с ними, сколько можно пялиться на этот зверосовхоз?
— Пойдем, — не унимался Кардинал. — Здесь есть выступ, откуда отлично просматривается лагерь.
С этого выступа открывался широкий обзор. Гильдина поразило зрелище, как двухтысячное войско перемешалось в массовой оргии: уродливые тела соединились друг с другом, у многих была вскрыта кожа, их мышцы с костями были выставлены напоказ, как дорогой товар в богемной витрине. Все воины срослись так, что их кровеносная система стала одной на всю армию, грязная жидкость текла по жилам и сосудам, высвобождаясь в некоторых местах направленными фонтанами: ручьи крови омывали существо, которое стояло посреди груды красных костей и хриплых всхлипываний, — Фигуру Регалию. Она вознесла руки к небу, словно ждала божественных даров, ее разноцветные ленты готовы были сорваться с тела под порывами ветра.
— Боже, что они делают? — Гильдин отвернулся от своей армии.
— Не то, что ты подумал, — Изуродованное Лицо сорвал несколько ягод с куста жимолости и раздавил их между пальцами. — Ведь ты размышлял о том, как разрушить оборонительные стены города?
— К утру это месиво, — Кардинал кинул вниз остатки ягод, — станет землеройной гусеницей с Фигурой во чреве, она пробурит вход под стенами.
— Никогда не думал, что стану палачом.
— Тебе понравится, поверь мне!
С наступлением темноты Гильдин прилег неподалеку от лагеря, одиночество и покой помогали ему собраться с мыслями. Ночи стояли жаркие, именно в эти драгоценные часы перед неминуемым рассветом земля дышала утробной теплотой; умиротворение, погребенное в воздухе, помогло Виктору успокоить нервы и утонуть во сне. Та стремительность, с которой развивались события после низвержения в ад, затрудняла поиск ответов. Но теперь он не думал об этом, в эту ночь Гильдин запечатал свои переживания за порогом каменного сердца; для мук совести время пока не пришло, для отступления назад мешала пропасть за спиной, вырытая им самим и божественной амбицией. Ведь, в конце концов, многие правители начинали свой путь по кровавым ступеням, а если это позволено человеку, то значит, это дозволено и будущему богу, которого нашло собственное отражение с Изуродованным Лицом…
