Сани встали прямо под пушками, у питейного дома, где Александру была назначена встреча. Он вполуха выслушал советы извозчика: в фартинные игры не играть, а за делами не забывать закусывать. Мастер с легким сожалением вылез из меховой накидки и окинул взглядом Красную площадь.
Он так засмотрелся на румяных московских красавиц, что очнулся только от звона бубенцов притормозившего рядом помпезного экипажа. Навстречу едва волокла сани пегая кляча, подгоняемая бредущим сзади диаконом. Когда изящная ручка в лайковой перчатке высыпала на утоптанный снег горсть серебряных копеечек, Александр увидел, что под тулупом, зарывшись в солому, жмутся друг к другу с десяток чахоточных младенцев. Еще трое ребятишек тащились за санями следом, но увидев монетки, бросились подбирать милостыню с остервенением воробьев, растаскивающих хлебные крошки.
Старик остановился, мельком оглядел развеселые компании и уперся взглядом в зазевавшегося Александра.
«А мож-ии-иит оне-ее ваши-иии?» – заголосил диакон. Александр вздрогнул и запустил руку в карман в поисках хоть какой-нибудь завалящей денюжки. Распускать поясной кошель на улице ему не хотелось. Наконец, пальцы нашарили завалявшуюся в кармане гнутую полушку, и он, стесняясь собственной скаредности, протянул монетку самому старшему мальчику, бледному до прозрачности.
– А ну, кыш, Богдашка, – старик хотел перехватить милостыню, но паренек оказался шустрее. Он зыркнул на дарителя с издевкой и, зажав в кулаке полушку, сиганул сквозь толпу, поближе к балаганчику со звонким Петрушкой. Диакон лишь издал горестный вздох, провожая мастера взором то ли укоризненным, то ли жалостливым.
Александр отвлекся от чудной процессии и ввалился в закопченную полутьму кабака.
Заказчик ожидал мастера за столом, в компании других купцов-собутыльников, поглощающих пищу, не снимая облицованных сукном шуб.
– Горькой изволите или мадеры-с? – половой уже был тут как тут, расхваливая холодную белужину с хреном, расстегаи и суточные щи. Стерлядь соседствовала с горячей стопкой блинов, маслянистых, дырчатых, с призывными золотистыми пятнышками.
В стакан из темного стекла потекла янтарная наливка. Мастер едва пригубил и нетерпеливо сдвинул плошки, освобождая пространство перед заказчиком.
– Яков Лукич, может, о делах посудачим вначале? – осведомился Александр и разложил чертеж дома. Он начал бодро излагать суть композиции, планировки и прочих деталей будущего проекта. Казалось, что осоловевший купец понимает его весьма смутно, но заказчик был не так уж и прост.
– На кой мне палаты эти каменные? – Яков прихлебнул мадеры и отер губы рукавом. – Строить долго, топить дорого. Зачем так далеко от соседа заложен?
– Еще государь наш покойный, Петр, говорил, что во избежание перекидывания следует делать пожарный отступ, – пояснил зодчий.
– Мне дом вскоре надобен, а не через год. А еще требуется отделка и обстановка. Императрице в Лефортово итальяшка деревянный дворец отстроил, а мы тем более поживем в хоромах по старинке сделанных.
– Так сгорит же снова, – вспылил Александр.
– Сгорит, так снова отстроим, эка невидаль, – хмыкнул Яков Лукич, потянувшись блестящими от жира пальцами к штофу.
Покинуть кабак Александру удалось лишь под утро, затемно. Голова гудела пчелиным ульем, а ватные ноги не чуяли под каблуками скользкой деревянной мостовой. Настырный купец остался при своем, и мастер был так раздосадован, что ушел без задатка.
Над горкой чадило смоляное чучело. Месяц показал рожки из-за туч, и с неба посыпалась мелкая крупа, скорее весенняя морось. Александр даже не почувствовал удара, как не услышал и подошедших сзади, почти не таившихся убивцев. Он рухнул, провалившись слепую тьму еще до того, как его затылок впечатался в ледяное крошево.
Один из грабителей ловко обшарил карманы, сорвал кошель, ругая его легкость. Второй – стащил сапоги и содрал пальто. Зря только время тратили, поджидая, карманы жертвы были пусты, а в мошне серебра – совсем чуток. Добыча казалась такой никчемной, что напоследок душегуб пнул уже недвижное тело со всей дури по ребрам, и, заслышав хруст, расплылся в кривой улыбке. И тут уже оба лиходея дали стрекача в глухую подворотню.
– Открывай, дед! Свеженьких привезли! – телега, груженая телами, встала неподалеку от скудельницы. Мертвецы лежали валом. Многие из них, уже обобранные воришками, были прикрыты лишь исподним. Шустрый мальчуган метнулся к воротам, равнодушно покосился на свисающие за борт синющие ладони и ступни ног. Следом поспешил диакон-божедом с амбарным ключом. Солнце вовсю припекало, подтапливая сугробы, роняя блики на слюдяное стекло сторожки.
Ледниковая яма была наполнена почти вровень с землей. Диакон уже начинал опасаться, что над ней скоро вырастет гора, и крышу сарая придется приподнимать. «Ничего, вот еще пригреет и осядет, может, на треть», – успокоил себя старик. «Но с такой оттепелью в целости до Семика не долежат», – он нахмурился и погрозил глазеющему на мертвяков Богдану сухоньким кулаком, отсылая его прочь.
Среди безвременно ушедших была молодая девка с двумя длинными червонными косами, убившаяся при катании с горки. Шею свернула, дуреха, слетев с саночек, узких и неустойчивых, что ладья венетская. Потеха обернулась невольной смертью. Следом выгрузили старика, ушедшего в мир иной из собственной постели, давно хворавшего. Одно лицо божедому показалось смутно знакомым. Приглядевшись, он узнал приезжего барина, которого давеча принял за блаженного. Факту его внезапной смерти диакон даже не удивился.
– Иноземец, что ли? – спросил он возничего. Лицо мертвяка было гладко выбритое, белое. С благородным тонким профилем и едва пробивающимися усиками над верхней губой. Волосы стрижены коротким ежиком, стало быть, при жизни носил парик, не купец, скорее барин, из ученых.
– Да бог знает, – мужик мотнул головой в недоумении, – у кабака, «под пушками», упал да об лед головой. К утру-то бездыханным нашли. А коль не совсем убился, так замерз до смерти. Половой говорил, что приезжий, до святок точно никто не хватится.
Диакон запер амбар, когда последнее скинутое в божедомку тело забросали ноздерватым снегом. Поливать водой не было смысла – без мороза не застынет. Из сторожки доносился надрывный плач: новый подкидыш маялся грыжей, орал до синевы и почти совсем не брал рожок с молоком. Божедом знал, что до весны многие зачахнут и отправятся в скудельницу, к прочим заложным покойникам. Ну а уж после Семика младенцев разберут по домам бездетные пары. «Жаль, что Богдана сразу никто не взял, – уныло подумал божедом, – рябой да дерзкий, ни людям, ни Богу не сдался».
– Брысь, негодник! – парнишка и не подумал уходить, продолжая толкаться около амбара, и диакон ушел в сторожку, нарочито громко захлопнув дверь. На полдня Богдан пропал, но к вечеру диакон обнаружил его вновь у скудельницы.
– Будто стонет кто, – тихо сказал парнишка, кутаясь в драный зипун, а затем приложил ухо к деревянной стене убогого дома.
– А ну кыш, нечего здесь упырей приваживать, – пугнул его божедом. Духов неприкаянных он видел нечасто. Знал по слухам от богомольцев, что заложные покойники иногда бродили близ скудельницы в полном неведении относительно своего бесплотного состояния. Диакона проняла невольная дрожь. Он быстро и мелко перекрестился. Дожить бы до Троицы, схоронить всех, отчитать.
Мальчик хмыкнул и снова прислушался.
– Точно, вой и … еще звуки какие-то.
– Крысы, небось, или лесной зверь, на запах тухлятинки. А ну, изыдь, – рассердился диакон. Ему и самому почудились едва слышные стенания, – Вишь, потеплело, ледник проседает, тает, трещит и скрипит, воздух со свистом выходит, мыши пищат.
Богдан неохотно отошел от стены и побежал, виляя между сугробов, а божедом побрел к теплой избе. Смотритель еще долго ворочался на печи, пытаясь уснуть, мысленно кляня Богдана на чем свет стоит.
Голова гудела, как медный колокол, а распухший язык и вовсе присох к нёбу. Александру грезилось, что грудь сдавили могильные плиты, а члены окутывает мертвенный холод. Ребра будто пронзало тупое копье, от печени до грудины. Но даже пульсирующая боль была не так страшна, как онемение в мышцах: ног он и вовсе не чувствовал, не мог шевельнуться, набрать воздух, открыть рот, разомкнуть стиснутые зубы и закричать. Мысли ворочались со скрипом, одна путаней другой. Он успокаивал себя, что застыл за минуту до пробуждения в своей постели, скрученный сонным параличом, как бывало и раньше. Казалось, все это является лишь частью дурного похмельного сна.
Вскоре Александр окончательно очнулся: в легкие будто впивались иглы при каждом, даже неглубоком, вдохе, а горло саднило. Он попытался закричать, но раздался лишь сиплый шелест. Уши заполнило равномерное постукивание и гул. Некоторое время царила такая тьма, что ему казалось, будто и зрение ему давно отказало, но позже, целую вечность спустя, солнечный свет просочился сквозь щели в досках.
Александру удалось чуть приподнять голову – насколько позволяло пространство. Переполненный мочевой пузырь тут же опорожнился, и приятное тепло ненадолго вернуло чувствительность бедрам. Он пошарил вокруг свободной рукой, превозмогая судорогу, суставы еле гнулись от холода. Скрюченные пальцы нащупали тугой шелковистый канат. Он потянул за веревку, до хруста, пытаясь сдвинуться сам и сменить положение, высвободиться из-под груза. Скосил в сторону глаза и присмотрелся: не веревка – коса, золотисто-рыжая, длинная. Пальцы сами собой разжались, он закричал беззвучно, заскреб в отчаянии по лоскутам заскорузлых одежек, царапая чье-то безмолвное лицо, соскребая кожу и слизь, наткнулся на совсем крошечную мраморную ладошку и замер в ужасе. Не было никакого сомнения, что он лежит в гноище, в трупной яме, придавленный горой окоченевших тел.
Совсем некстати, нос задышал, наполняясь омерзительными миазмами, голод скрутил желудок в тугой узел, желчь и остатки непереваренной пищи подступили к горлу – он рисковал захлебнуться и задохнуться. Александр всегда боялся когда-нибудь очнуться заживо похороненным в дубовой домовине, под слоем мерзлой земли, но так, как сейчас, было гораздо страшнее. Шейные позвонки захрустели – голову удалось повернуть в другую сторону. Солнечный луч выхватил из сумрака изможденное старческое лицо и пробудившуюся от зимнего сна полевку в черном провале рта. Мышь вынырнула из укрытия и переместилась на другое, уже тронутое разложением тело, шмыгнула в глазную впадину, устроив бойню желтоватым личинкам навозной мухи.
Лед подтаивал, стекая за ворот жгучими ручейками. Александр сгреб в горсть остатки снега и жадно подтащил к губам. Жажда была сильнее брезгливости и страха, ему было все равно, что талая вода напитана трупными ядами и заразными болезнями. Когда-нибудь привезут новые тела – его должны услышать, извлечь из этого ада.
Вскоре он понял, что окончательно охрип, а шепот и скрежет ногтями звучат не громче мышиной возни. Еще до наступления темноты он впал в беспамятство, и редкий приход в сознание был так мучителен, что мастер больше не стремился кричать, он хотел лишь быстрее уснуть и умереть. Молился о смерти, но она не приходила.
Из оцепенения его вывела резкая боль в ступне, хотя, казалось бы, он уже целую вечность не чувствовал ничего ниже поясницы. Нога дернулась недостаточно сильно для того, чтобы спугнуть крысу. Острые зубы грызуна вновь с наслаждением впились в живую плоть.
Все звуки слились в единый жужжащий рой, и мгновением спустя стихли – за болевым шоком последовало небытие. Он смотрел на себя будто со стороны, ощущая неимоверную легкость, буквально бесплотность, с интересом разглядывая неподвижных соседей: вздутые, вспученные под исподними рубахами животы, изъеденные лики. Он не представлял, как их смогут узнать родственники, разбирая на Семик, чтобы придать земле. Как без всякого омерзения будут омывать смрадные тела, переодевать, раскладывать по гробам, заново оплакивать, и тут же после похорон, справлять Пасху усопших – разгульные поминки на свежих могилах, с блинами и кутьей.
Теперь он воспарил, покинув ледяной плен, и откуда-то сверху созерцал крест, возвышавшийся над прогнившей крышей сарая, и клубившийся над сторожкой дымок. Почти равнодушно наблюдал, как в полной темноте у божедомки останавливается подвода. Как молодой медик о чем-то договаривается с полусонным сторожем, отчаянно жестикулируя и коверкая русские слова, и пересыпает монеты из кошеля в кошель. Как открывается амбар, и студент вытаскивает наружу несколько верхних мертвяков.
Недовольный состоянием оттаявших тел, медик будто и вовсе не замечал, суетившегося рядом мальчика, пока тот не дернул его сзади за рукав, останавливая на полпути к подводе. Студент нервно оглянулся. Видно было, что ему не хочется углубляться в яму до смерзшегося кома, но все же с некоторым сомнением он вернулся к сараю и осветил вход факелом, авось, да найдется что-то более подходящее для хирургической практики.
Заново перекапывая мертвяков, немец добрался, наконец, до Александра, что-то пробормотал, удивляясь восковой гибкости, осмотрел голову и, наконец, погрузил вместе с другими на телегу. Богдан ринулся за подводой, поначалу шагая с ней почти вровень и цепляя одежку покойников, но вскоре отстал и вернулся к воротам.
Александра затопило сиянием, увлекло в слепящий водоворот, а следом, не давая хода боли и ужасу, вновь нагрянула бесконечная тьма.
Он очнулся на мгновение от бьющего в глаза света и даже не успел толком испугаться. Последняя короткая вспышка зрения выхватила склонившуюся над ним маску лекаря, острое лезвие ланцета и пилу в руках хирурга. Погружаясь в опийный сон, он что-то еще слышал про воспаление легких, сломанное ребро, гангрену на ступне и так кстати обнаружившуюся летаргию, спасшую его от смерти в леднике.
Москва после Троицкого пожара выгорела почти полностью, и Александр возвращался в старую столицу с твердым намерением строить лишь из камня и кирпича. Но сейчас ему хотелось навестить одного человека, поиски которого год назад не увенчались успехом. Сначала здоровье не позволяло, а после – дела. Старый божедом, который, верно, знался с лекарем, умер через пару недель после спасения Александра от апоплексического удара. Мастер прекрасно понимал, что начинающему хирургу любая огласка причастности к его чудесному спасению пойдет лишь во вред. Он не мог наводить справки открыто, и поблагодарить публично за незаконное вмешательство в покой убогого дома.
Рядом с остовом часовенки, на смытом талыми водами холмике над скудельницей сидел парнишка, с прозрачными, как у снулой рыбы, глазами, рябой, с почти серой болезненной кожей и волосами цвета тухлой соломы. Он покусывал губы, не отвечая на расспросы зодчего, но согласился проводить.
– Угорел? – спросил Александр и остановился у аскетичной могилы хирурга, опершись на витую трость. На белой плите значилось: «Йоган Карлович Рихтер, 1712-1737»
– Холера, от мертвяка свежего, – мотнул головой мальчишка и скрылся в роще.
Продираясь назад к сторожке через заросли высокой крапивы, мастер обнаружил его среди безымянных могил. Мальчик стоял около креста, рядом с самым маленьким глинистым холмиком, поросшим сорной травой и незабудками.
– Может, со мной поедешь, в Питер? – Александр подумал, что в молитвах своих все чаще благодарил Бога да медика-немца, совсем позабыв про парнишку.
Бледные губы мальчика тронула улыбка, а водянистые глаза на мгновение вспыхнули бирюзой. Он помотал головой.
– Мне тут божедомить положено. Бывайте.
Только сейчас Александр заметил: сквозь грязные ступни ребенка просвечивает трава, а полы длинной рубахи совсем не колышутся на ветру. Силуэт мальчика стал совсем зыбким. Он крепко-накрепко зажмурился, а когда открыл глаза – Богдан окончательно исчез.
Александр провел ладонью по белым, как снег, волосам, стянутым черным бархатным бантом, пальцы уже привычно нащупали в кармане среди конфет монетку, мелкую и гнутую. На могилке, где только что стоял мальчик, он оставил полушку и горсть леденцов.
Немного поодаль мастер прислонился к заросшему лишайником толстому стволу березы. В буйстве июньской зелени шумела Марьина роща, будто бы и не было вовсе повода для печали.
