Гриф вышел из лагеря до рассвета. Тихо, на мягкой ноге, чтобы никто не заметил. Он
убеждал себя, что это не побег. Побеги это как-то не по-мужски, да и вообще не круто. Но по сути — именно так все и было.
Лес еще ворочался в утреннем тумане, пахнущем похмельем и пепельницей, но наблюдал за Грифом пристально. И, разумеется, молча осуждал.
Гриф загривком чувствовал, что деревья неодобрительно смотрят ему вслед и наверняка шелестят сплетнями у него за спиной. Воздух пах мокрой трухой, мхом и чем-то живым, что сдохло сравнительно недавно. Под ногами хлюпала трава, набрякшая от дождя, который унылыми плевками спускался на землю.
Гриф шел быстро, но без суеты. Ноги сами знали маршрут: в сторону склейки, к деревне. Проверить, грохнет ли сегодня кто-нибудь пару десятков человек. Ну, или хотя бы его.
Он оступился, задев отсыревшую ветку, которая тут же отскочила и влажно хлестнула по штанине.
— Да пошла ты, — буркнул он, не останавливаясь.
За спиной раздалось тихое ойканье. Он не обернулся. И так знал — Кеша.
Мелкий уже третий раз торчал между деревьями, как гриб-переросток. То уткнулся лбом в еловую лапу, то шлепнется в куст. Гриф даже специально чуть запетлял, и все равно через пару минут снова мелькнул знакомый капюшон и идиотская рожа, полная решимости, испуга и юношеского максимализма.
Пусть. Походит за ним. Может, научится чему.
Раздался очередной шорох, хлюпанье, взвизг. Потом — бульканье.
— Бляяя!.. — с надрывом протянул юный голос, полный боли и глубинного разочарования в жизни.
Гриф остановился. Подождал.
— Помер уже или вытаскивать?
Ответа не было. Только ещё одно «бляя…» — злое, обиженное, почти детское.
Гриф выдохнул. Развернулся. Пошел обратно.
Через десяток деревьев он увидел, как Кеша почти по пояс ушел в грязевую жижу и торчал посреди леса как символ идиотского упрямства. Рожа растерянная и грязная, одна нога болтается где-то внизу, вторая пытается зацепиться за корни, как за спасательный круг. Руки с увесистым термосом и контейнером вскинуты в молитвенном жесте в небо. Олимпийский бог глупости во всей своей сомнительной красе.
— Разведчик из тебя, конечно, хреновый, — сказал Гриф.
— Я... я наступил, и оно... — Кеша закашлялся и обреченно продолжил, — тут под листьями ямы.
— Ямы, говоришь... Великий, сука, следопыт. Удивительно, что ты с такой наблюдательностью не стал начальником нашего начальника, — проворчал Гриф, встал поудобнее, и, не торопясь, начал вытаскивать Кешу за капюшон. Не то чтобы это был самый эффективный способ спасения утопающих, но точно один из самых приятных.
Ткань натянулась, Кеша хрюкнул.
— Не души, — прохрипел он.
— Молчи, — Гриф вцепился покрепче. — И не дергайся, а то отпущу и барахтайся сам.
Он уперся ногой в край пня, потянул. Пень хрустнул, грязь жадно чавкнула, с трудом отдавая добычу. Кеша вывалился наружу с характерным звуком пробки, вынимаемой из бочки с говном. Гриф еле удержался на ногах, сплюнул в сторону, выругался под нос:
— Ну хоть не по шею. Был бы по шею — оставил бы тебя там в назидание потомкам.
Кеша лежал, дышал, матерился, отплевывается попавшими в рот листьями.
— Хотел... кофе принести, — пробормотал он и протянул кружку.
Гриф взял.
— Принес. Молодец.
Кеша не сразу пристроился на коряге рядом с Грифом, продолжая опасливо коситься на яму. На пару секунд вроде бы воцарилось молчание — капало с деревьев, где-то в тумане грюкнула жаба или то, что прикидывалось ею. Гриф даже подумал, что вот она благодать.
Благодать продлилась не долго.
— А ты, получается, вообще не спал, да?
Гриф не ответил. Сделал глоток. Кофе был сладким и паскудно химическим, но все же горячим.
— Я просто… Ну, я заметил. После Узла ты вообще не спишь. Только куришь и ходишь. Куришь и ходишь.
Кеша сдвинул брови, в голосе не то чтобы тревога — скорее, осторожное любопытство.
— Это у тебя, типа, синдром? Посттравматический?
Гриф шумно втянул носом воздух. Медленно повернул голову в его сторону, прищурился.
— А ты, я смотрю, теперь еще и психиатр?
Кеша пожал плечами.
— Ну, а хули. Просто видно же. Ты не спишь, не ешь. Если б Мышь тебе вчера кашу в кружку не подкинула, ты бы так и просидел до отбоя с сигаретой и водой. Или что там у тебя было.
Он наклонился чуть ближе:
— Ты правда думаешь, мы не замечаем?
Гриф отвернулся. Сделал еще один глоток. Кофе в крышке уже остыл, стало хуже.
— А ты их правда убил? — резко, почти шепотом.
Плечо Грифа дернулось. Он опустил импровизированную кружку.
— Ты же знаешь, что да.
— Ну, мало ли. Может, они сами как-то…
— Ага. Сами на пули упали. От скуки.
— Я просто… Я бы не смог, наверное. Вот прям — взять и выстрелить. Даже, если надо. Даже, если все говорят, что надо.
Он замолчал. Пожевал губу. Потом все-таки добавил:
— Это же и страшно, и круто.
— Херовая комбинация для убийства студентов, Кеш — усмехнулся Гриф. — Страшно и круто — это про мотоцикл. Или про секс в лифте. А тут… просто херово.
Кеша замолчал на секунду, но тут же встрепенулся:
— Слушай… А ты вообще жалел? Что полез в это дерьмо?
— Ну блядь. В Отдел, — пожал плечами он. — В эти ваши святые войны. Хтонический спецназ и все такое.
— Не жалел, — сухо отозвался Гриф.
— А правда, ты считаешь, что мы тут что-то решаем? Что это не просто так?
Гриф медленно вдохнул. Посмотрел на Кешу как-то долго и устало, пытаясь понять, зачем вообще вытащил его из ямы.
Положил ладонь на плечо. Грубую, тяжелую, мозолистую. Жест почти был отеческим.
Кеша насторожился. Проглотил воздух.
— Я, если честно, жалею только об одном, — сказал Гриф, глядя в никуда. — О дне, когда ты, сука, впервые появился в моей жизни.
И, прежде чем Кеша успел переварить, добавил, уже привычно хрипло:
— Ты, блять, заебал меня в край.
— Ну так я ж для баланса. У тебя же вон вся группа — один лучше другого. Гений на гении сидит.
Он поднялся, прихрамывая.
— Я тебя вытащил, потому что ты кофе нес. А не потому, что люблю.
Кеша фыркнул, натянул на лицо такую улыбку, что Гриф едва не полез за ножом. Пацан выглядел слишком довольным.
«Похоже, мало бью. Надо исправлять» — подумал Гриф, но вслух сказал:
— Хромай за мной, Сусанин. А то пока ты тут утопал, там может вылезло уже чего из местного населения.
Они двинулись по мокрой тропинке сквозь лес. Туман стал жиже, но воздух все еще отдавал чем-то болотным, заплесневелым и тошнотворно-сладким. Где-то капало, где-то шуршало в кустах.
Кеша все чаще оборачивался — то назад, то в сторону, то под ноги. Иногда останавливался, чтобы поправить сапог. Иногда — просто потому, что не нравилось, как деревья шевелятся без ветра.
— Тебя, кстати, реально в учебке учили ориентироваться? — спросил Гриф безо всякой злобы, скорее из академического интереса.
— Ага. Но у нас там лес был не такой. У нас на полигоне, если что-то ползло за тобой, ты хотя бы знал, что это прапор в маскхалате.
— Дак и тут прапор. Только дохлый. И не твой, — хмыкнул Гриф. — Смотри, вон уже просвет.
Кроны разошлись, и между деревьями обозначилась поляна. В центре — пузырящийся купол, натянутый над землей, как испорченная линза. Он слегка пульсировал, подрагивал, как желе в холодильнике. По внутренней поверхности медленно скользили тени — какие-то двуногие, многоногие, нискольконогие. Они тыкались в пленку с внутренней стороны, нюхали, терлись, пытались пролезть.
Их было много. И они видели.
— Ну вот, — сказал Гриф, остановившись. — Добро пожаловать на экскурсию по новому аду. В центре экспозиции — склейка. Свежая. Дикая. Живая. Рядом на стенде — «Разнообразие мелкой херни». Просьба не кормить. И не давать себя облизывать.
— Они… они видят нас, да? — Кеша говорил тихо.
— Ага. Похоже, почуяли. Интересно, кто им больше понравился?
Гриф поднял бинокль, посмотрел.
В кустах между деревьев чернело нечто. То ли сброшенный плащ, то ли мертвяк. Гриф подошел ближе — тело. Женское. И, судя по ботинкам, по тугой черной косе, по габаритам — свое.
Она лежала на спине, разметав руки. Левая — неестественно выгнута, пальцы сломаны, два ногтя оторваны, обнажая мягкую мясистую подушку. Глаза открыты, но белки тусклые, мутные, как у рыбы на базаре. Кто-то пытался ковыряться в ней через рот — подбородок вывернут, губа разорвана, десны. Какая-то тварь выскребла из ее рта все, что могла — зубы, язык, куски слизистой.
Грудная клетка распахнута. Не порезана — разорвана. Грязь въелась в мягкие ткани, и непонятно, где кровь, а где болотная жижа. Гриф не был уверен, что из внутренностей оно забрало и забрало ли.
— Это наша? — сипло спросил Кеша.
Гриф не ответил. Присел рядом. Потянулся, провел пальцем по грязному лбу. Кожа холодная. Он мягко прикрыл ей глаза.
— Гага. Из Взрослой. — Гриф опустился на корточки, присмотрелся. — Помнишь, я говорил — молчаливая, как камень, и ростом как холодильник. Горбатый нос. Лет пятнадцать в Отделе. Жрала за троих, спала на полу, пиздюли раздавала молча и по делу. Такая не просто так сдохла. Кто-то очень постарался. В рации от нее тишина с ночи была. Думал, батарея села.
Из уха Гаги все еще тянулась прозрачная лента с мелкими усиками. Она шевелилась, продолжая поглощать остатки мозга.
Гриф машинально дернул ее. Та хлюпнула и обмякла, оставив за собой длинный слизистый след.
Кеша отшатнулся. Его вырвало в куст. Гриф даже не обернулся.
Он смотрел на лицо Гаги. Оно почти не изменилось. Все такой же горбатый нос, все те же надбровные дуги, которые загораживали пол-лица. Только теперь в уголке глаза была высохшая капля. Как будто плакала. Хотя, наверняка просто накапало с ветки сверху. Такие, как она, не плакали.
— Она… ведь… — пробормотал Кеша, вытирая рот. — Ее поставили дежурить. Она должна была отступить, если что…
— Она и отступила, — хрипло ответил Гриф. — Просто неудачно.
Он встал. Пальцы сжались в кулак, потом — разжались.
— С ней же был напарник? — спросил Кеша. — Где он?
Гриф молчал. Смотрел вперед, туда, где начиналась купольная пелена — и по ней медленно, почти лениво ползла вытянутая собачья морда, только лишенная глаз. Оно замерло, уткнувшись в пленку.
— Гага с напарниками не работала, — сказал он. — Говорила, мешают.
Кеша отвел взгляд. Плечи у него съежились.
— Нам надо уходить?
— Нам надо остаться. Мы теперь на дежурстве. Раз она умерла — значит, сегодня наша очередь.
С той стороны купола что-то вяло шевельнулось. Прозрачная пленка вздулась, снова легла
— Дежурный мертв. Контакт, — коротко сказал Гриф в рацию.
— Приняли, ждем указаний, — ответила рация голосом Мыши.
Гриф опустил рацию и снова огляделся. Тени под куполом нервно шевелились, перетекали, пускали слюни.
— Нам нужно место, где оно вылезло, — сказал Гриф, разминая шею. — Оно же не телепортировалось сюда. Значит, где-то есть дырка.
Кеша передернул плечами и пошел следом. Лес там начинал разжижаться. Почва становилась мягче, туман гуще, а деревья стояли дальше друг от друга, оставляя их на виду.
Справа хрустнуло. Потом хлюпнуло. Гриф поднял руку. Кеша застыл, как учили в учебке. Из тумана выступил кабан. Вернее, то, что от него осталось.
Шкура наполовину сдернута, глаза пузырились бурой жижей. Он слепо покачивался, принюхивался уродливыми изодранными ноздрями. Пасть шамкала не в силах ни открыться, ни закрыться окончательно. Вместо зубов и языка — только темная комковатая каша, мерно падающая на землю.
— Привет, — тихо сказал Гриф. — Что ж тебя так перекособочило, бедолага?
Кабан дернулся и внезапно развернулся вбок. Из его брюха выпала рука. Человеческая. Женская. Обглоданная почти до кости, но с маникюром.
— Я присяду где-нибудь, ладно? — прошептал Кеша.
— Стой, блять, где стоишь — шикнул Гриф.
Кабан сделал еще несколько неловких шагов в их сторону и рухнул. Гриф прищурился. Внутри животного что-то копошилось. Слизь, костные фрагменты, и всплывающий то тут, то там крупный глаз.
— Вот ты, сука, и попался, — сказал Гриф почти ласково.
Гриф вытащил из нагрудного подсумка прозрачную ампулу, покрутил в пальцах. Внутри — тягучее вещество цвета запекшейся крови, которое все никак не могло определиться, твердое оно или жидкое. Он надломил ампулу и бросил в кабана.
Стекло слабо чмокнуло и расползлось.
Изнутри твари раздался влажный треск, похожий на хруст раздавленного винограда. Кабан вздрогнул. Потом задрожал. Слои ткани отходили один от другого, как тесто от липкой скалки.
— Это что? — выдавил Кеша.
— Новая смесь. Распадник или как-то так, не определились еще. Из плоти, которую выловили на границе вроде как. Немчура поделилась еще военными наработками, а наши подшаманили и сделали это, чем бы оно ни было.
— А почему раньше не применяли?
— Потому что раньше не было из кого делать. А сейчас эти твари сами к нам липнут.
Кеша молчал. Только смотрел, как кабан постепенно превращается в кашу. Жир стекал по бокам мутными дорожками, обнажая то, чего в нем должно было быть по законам логики и хоть какой-то христианской милости.
Под кожей вместо мышц перекатывалась сборная солянка из всего живого и не очень.То явно человеческие пальцы с загнутыми ногтями и кусочками лака. То — застрявшая в ребрах змеиная пасть с тонкими белыми зубами.
Где-то между внутренностями виднелась сероватая шерсть, похожая на собачью. Куски ткани вгрызались друг в друга, конкурируя за ведущую форму.
А под всем этим скользила другая плоть. Медленно выдавливаясь наружу, как гной из карбункула. Гриф заставлял себя смотреть и запоминать детали, не отводя взгляд.
Он с трудом сдерживал тошноту. Позориться перед Кешей было бы чересчур. Пахло всеми тухлыми запахами сразу — утюгом на мокрых шерстяных носках, хлоркой из бассейна, дохлой рыбой и использованным больничным бинтом.
Кеша, бледный как мука, сделал шаг назад.
— Там… там, блядь, люди? — просипел он. — И… и звери?
— И что-то еще, — выдохнул Гриф, — не отсюда. Видимо, собиралось, как могло.
Гриф перевел взгляд на купол. Хотел было отвести глаза, но поймал движение. Рывок. Подрагивание не как у всей пленки, а странное. Слишком локальное. Будто ткань провалилась внутрь себя. Он прищурился.
— Вот, — сказал Гриф. — Вот и дырка.
Он указал на место в куполе всего в нескольких десятков шагов от туши. Там, где пленка была растянута, чернел еле заметный разрыв.
— Тут и вышло. Либо оно, либо что похуже.
Из дыры повеяло не привычным уже смрадом, а пустотой. Как будто тянуло не запахом, а ощущением, что тебя нет. И не было.
Кеша выругался шепотом и неумело перекрестился.
— Мы это как заделывать-то будем?
— Зови остальных, — сказал Гриф. — Пусть быстро тащат жопы сюда. Особенно Олесю.
Он достал сигарету. Зажигалка не щелкнула. Не хотела. Гриф глянул на нее, как на предателя, и сунул обратно в карман.
— Я думаю, что вот это вонючее куполообразное говно — это не дверь. Это рот. И мне надо, чтобы Олеся его зашила.
Кеша рванул в лес, даже не оглянувшись. Просто посмотрел на дыру, на обугленную тушу, потом на Гагу — и сорвался с места. Назад, в сторону лагеря. Поскользнулся, чуть не упал обратно в ту яму, из которой Гриф его вытащил, грюкнул висящую на поясе рацию об дерево и исчез в зарослях, оставив за собой только шорох и запах не вполне свежего страха.
Гриф несколько ошарашено смотрел ему вслед. «Придурок, у тебя же рация». Но окликать не стал. Проверил, что его собственная рация работоспособна, а ракетница заряжена, и махнул рукой.
Может, оно и к лучшему. Пусть бежит — продышится, сбросит остатки дрожи и запах смерти, который уже въелся в кожу. Пусть не стоит рядом, не глотает вместе с ним этот воздух. Не глядит на труп товарища. Не пытается понять, что за мясной кошмар только что рухнул на землю и трескался изнутри, как пельмень, забитый всем подряд.
Кеша ведь мог бы уйти. После самого первого дня. Или после того, как Гриф траванул его, чтобы заслать в пространство Олеси. После Белого. Или после Труженска, так уж точно. Начал бы жить как человек, бабу бы себе какую-нибудь завел, приютил бы пса, на выставки бы ходил и пил модный кофе.
А он не уходил. Таскался, как приклеенный. Гриф с ужасом понял, что начинал держать Кешу за человека. Даже почти равного.
Гриф сжал пальцы, поднес руку к лицу, попытался стереть усталость. Щетина уже неприятно кололась. В виске гудело. За последнюю неделю он ни разу не выспался, не нажрался и даже не выругался по-настоящему.
Он сунул руку в карман, вытащил помятую пачку. Сигарета, зажигалка, щелчок — и снова тишина. Искра не вспыхнула. Пламя не пошло.
— Ну ты и мразь, конечно, — вздохнул. — Надо тебе было прямо щас сдохнуть, ага.
Гриф глянул на кусты, в которые скрылся Кеша. Там уже стихло. Значит, бежит быстро. Молодец. Если не зацепится, не свернет ногу, не обоссытся по дороге, даже доживет до лагеря. А там, глядишь, и остальных приведет.
Он усмехнулся, покачал головой.
— Размяк я, походу, — пробормотал себе под нос. — Совсем, сука, размяк.
Первым прорвался сквозь кусты Шалом — на нервах и с оружием наизготовку. Следом вынырнули Мышь и Киса, а уже за ними, запыхавшись и весь в грязи, Кеша, бледный, как привидение, с лицом, на котором хватило бы места и для страха, и для рвоты, и для гордости, что все-таки не растерялся.
Олеся добежала последней. Было видно, что бег не входил в число ее любимых занятий. Глаза были мутные, дыхание неровное, пальцы сжаты в кулаки так крепко, что кожа на перчатках похрустывала.
— Гриф! — выдохнул Шалом. — Ты, сука, жив?
— Пока да. Подыхать сегодня не планировал, — Гриф обернулся к нему, все еще стоя у края разрыва в куполе. — А ты чего так быстро?
— Да потому что, блядь, этот! — Шалом ткнул пальцем в Кешу. — Прибежал в лагерь бледный весь, визжит: «Гриф у склейки! Там пиздец! Все срочно, особенно Олеся!» Мы думали, тебя уже разложили на запчасти и дожирают без масла!
Кеша при этом выглядел так, будто до сих пор не понял, что случилось. Стоял, дышал рвано, тряс руками, но пытался держать лицо. Почти получалось.
— Так… а че, неправильно сказал? — буркнул он. — Я, между прочим, по делу.
— Да нормально сказал, — кивнул Гриф. — Эффектно и с нужным накалом страстей.
— Пиздец, — вздохнул Шалом. — Детсад на выезде. Ты бы хоть крикнул в рацию, что ты жив.
Он замолчал, отдышался. Потом подошел ближе, и только тогда его взгляд зацепился за неподвижное тело неподалеку. Застыл.
— Гага? — спросил он. Тихо. Почти не дыша.
Остальные тоже повернули головы. Тело Гаги лежало как-то особенно окончательно. И, несмотря на все, что они видели, именно она делала смерть реальной. Близкой.
Гриф почувствовал, как у него внутри заерзало что-то привычное и заскорузлое. Он знал эту тишину. Когда кто‑то из твоих перестает быть, мир вдруг становится слишком ясным, слишком детализированным. Он не стал мешать остальным прожить эту тишину по-своему.
Он вздохнул. Медленно. Поневоле. Не хотелось вдыхать этот воздух. Хотелось сделать вид, что ничего не случилось. Что сейчас поднимется Гага, скажет что-нибудь грубое, поправит волосы, вытрет кровь с лица и пойдет дальше. Но не поднималась.
Шалом отвел взгляд, потер глаза тыльной стороной руки и выругался беззвучно. Киса переступила с ноги на ногу, будто хотела что-то сказать, но не смогла. Кеша опустил голову, не зная, куда девать руки.
Лес стоял молчаливой стеной — с влажными ветками, темными стволами, каплями, зависшими на концах иголок. Он молча смотрел на них, как смотрят свидетели, которые не хотят запоминать подробностей.
— Олесь, — сказал Гриф тихо. — Подойди.
Она не торопясь подошла, встала рядом. Застыла. И сразу напряглась — кожа пошла мурашками от ощущения, что кто-то холодной рукой провел по позвоночнику. Оглянулась, вгляделась в ту сторону, куда смотрел Гриф.
Потом прищурилась, чуть наклонила голову.
— Что? — он не сразу понял.
— Ну… пелену. — Она повела рукой по воздуху, нащупывала тонкую вуаль, отделяющую их от Склейки, задержала руку у разрыва — И вот это место.
— Вижу. Воняет еще. Как от сортира, в который кто-то насрал по жаре и не смыл.
Олеся моргнула. И чуть отступила назад.
— Ты не должен. — Голос у нее был странно спокойный. Почти как у врача, который увидел на рентгене что-то, но не хотел пугать раньше времени.
— Ага. Часто мне такое говорят. — Он хмыкнул. — Ты заделаешь эту хрень? Вроде по твоей части
— Да. Наверное. Я попробую, — сказала она. Но смотрела уже не на купол. На него.
— Ничего, — ответила она. — Просто… да, ничего, забей.
Олеся медленно подошла к куполу. Сняла перчатки, сунула их в карман. Пальцы были бледные, тонкие, с голубоватыми прожилками. Она наклонилась, провела рукой по рваному краю. Пленка дрогнула.
Она прикрыла глаза и начала дышать чаще, коротко, как перед погружением в толщу воды. Когда она снова открыла глаза, зрачки стали больше, чем положено, почти слились с радужкой.
— Отвернитесь, — сказала она. — Так всем будет проще.
Шалом скривился, но не спорил. Мышь стиснула ремень на автомате и уставилась в лес. Киса пожала плечами, уселась на ближайший пень и затянулась чем-то арбузным. Даже Кеша притих, хотя губы у него зашевелились в беззвучном бормотании.
Гриф не отвернулся. Чисто из принципа.
Олеся бросила короткий неодобрительный взгляд на Грифа. Подошла к куполу, коснулась его ладонями. В пальцах что-то изменилось. Они начали тянуться вперед, по миллиметру, как вытягивается тесто при замесе. Кожа натянулась, побелела, суставы выступили, стали резкими, неровными.
Под ногами вспучился мох. Земля неохотно, с задержкой, но все же отзывалась на движение. Купол под руками зарябил. Воздух сгустился, потянуло плесенью и старыми мокрыми вещами. Пленка натянулась, замерцала, пошла пятнами. На ней возникли тяжелые, тугие узлы. Олеся вдавила в них пальцы. Лицо стало чужим — скулы заострились, кожа потемнела, под ней шевельнулось что-то несоразмерное.
Мох вокруг начал рассыпаться. Под ним были кости. Маленькие, с тонкими изгибами, полупрозрачные, влажные.
Купол вздохнул. Тихо, длинно, как старик, которому не разрешили умереть. Тень на его поверхности втянулась в себя, оставив сероватый след.
Олеся отшатнулась. Пальцы коротко дернулись и вернулись в человеческую форму — не сразу, с подергиванием и отголоском судороги. Она пошатнулась, с трудом удержалась на ногах. Лицо было бледным, под глазами залегли темные синяки. Плечи осели, руки висели как пустые рукава. Она не то дышала, не то пыталась вспомнить, как это делать.
Купол стоял целым — мутным, без рваного края или даже намека на него.
— Готово, — выдохнула она, голосом, который был на два тона тише и старше, чем положено женщине неполных тридцати лет.
Она сделала шаг назад, но ноги не держали. Шатнулась, споткнулась о полы собственного пальто. Гриф успел перехватить ее за локоть.
— Все нормально, — прохрипела она, отталкивая его. — Просто… просто…
Она выдохнула, и на глади купола остался отпечаток чего-то с длинными тонкими когтями. Отпечаток поблек и исчез.
Мышь первой повернулась и не сразу узнала ее.
— Ты как?
Олеся вскинула голову. Глаза медленно возвращались к человеческому размеру, но внутри них плавали темные крошечные точки, как мошки в янтаре.
— Нормально, — сказала она. — Так… чуть-чуть.
Шалом отступил, выдохнул. Ему показалось, что еще секунду назад в воздухе стоял запах чего-то теплого, приторного, как детская присыпка, смешанная с мясом. Он старался скрыть отвращение, но оно все равно явно проступало на его лице.
Олеся сидела, тяжело дыша. Она замечала каждый взгляд, который на нее бросали — сочувствие, брезгливость, страх, благодарность. Все вперемешку, как всегда. Но что-то было иначе, чем она привыкла.
Никто не отворачивался. Никто не хохмил. Не пытался отойти подальше, не делал вид, что не заметил. Киса деловито поправляла ей растрепавшиеся волосы, будто это самая естественная в мире вещь. Гриф смотрел внимательно, готовый поймать, если она отключится. Мышь смотрела, как будто старалась передать ей часть тепла. Кеша все пытался поймать ее взгляд, будто хотел что-то сказать, но не решался. Даже Шалом просто был рядом, хоть и без любви.
Ее не ненавидели. Не презирали слишком сильно. И даже наводили на нее оружие. Ее видели в том состоянии, в котором она даже сама у себя вызывала не лучшие чувства. И, кажется, все равно оставляли рядом не только по приказу сверху.
— Сигарету можно? — хрипло спросила она, даже не поднимая головы.
Киса тут же протянула ей свою электрическую соску. Но Олеся только покачала головой.
Гриф коротко кивнул, вытащил из внутреннего кармана пачку, щелчком выбил одну вверх. Подал. Она взяла, дрожащими пальцами поднесла ко рту. Замерла. Ждала.
Он потянулся к карману, достал зажигалку. Мысленно прикусил язык. Если сейчас опять осечка… Но пламя вспыхнуло. Мягко, послушно.
Он молча поднес огонь к ее сигарете. Та затрещала и заалела на конце.
Олеся затянулась, подержала дым в легких, чтобы те слегка защипало, с шипением выдохнула и наконец смогла расслабиться.
— Не порвет снова? — мягко спросила Киса.
Олеся затянулась, выдохнула в сторону. Губы чуть дрогнули в полуулыбке.
— Порвет, — сказала она. — А может, и нет. Кто его знает.
Гриф стоял чуть в стороне, прислонившись к дереву.
— Уже не наша забота. К обеду приедет группа оцепления. Пусть разбираются.
Он оттолкнулся от ствола, на ходу доставая рабочий мобильник.
— А нас уже заждались в следующей богадельне.
Нервная усмешка, больше похожая на кашель, нестройным эхо ударилась об отсыревшие стволы деревьев.
Уже ближе к вечеру, когда группа оцепления прибыла на место и обустроилась, Гриф как бы невзначай подошел к Кеше. Постоял рядом, поплевал в сторону кустов.
— Кеш, я вот все думаю. А чего ты не съебешься? — спросил. — Молодой, рожа целая. Ну, не совсем клинический дурак же вроде. Мог бы в офисе сидеть, кофе варить, тик-токи смотреть.
Кеша не сразу ответил. Потом ткнул ботинком в какую-то подозрительную кость у земли.
— Да я поначалу и собирался, — сказал тихо. — Думал, пару лет отработаю, деду на зло, и съебусь. Квартиру сниму, на велике по набережной буду кататься, кофе с корицей по четвергам…
Он хмыкнул.
— Потом как-то странно все стало. Сначала — просто подменыши, все вроде понятно. А потом началось. Белый, узлы, Граница, эти ваши дыры в реальности...
Кеша потер лицо, попытался пригладить отросшие грязные волосы.
— Если бы мы просто подменышей ловили — может, и свалил бы. Но когда все вокруг вот такое, — он махнул рукой в сторону склейки, — все равно жить страшно.
— А с вами, при всем вашем... специфическом очаровании, как-то спокойнее. Вы хотя бы знаете, когда пиздец. И говорите об этом вслух, — Кеше немного замялся, уткнул глаза в землю. — А если серьезно, я, наверное, просто не хочу до конца жизни ссаться от каждого шороха и тени. С вами все равно стремно. Но как-то... уже не так стыдно, что ли. Типа делаю, что могу.
Гриф выдохнул, как будто собирался что-то сказать, но передумал. Коротко, жестко хлопнул Кешу по плечу и ушел на последний вечерний обход.
Сигарету закурил не сразу — подержал во рту, глядя, как лес притихает к ночи. Потом все-таки щелкнул зажигалкой, и пламя послушно встало ярким столбиком.
Он шел по кромке, между деревьев. Спина чуть расслабилась. Шея — тоже. Даже пальцы, привычно напряженные, отпустило. Почти.
Докурил до фильтра. Остановился. Прислонился лбом к холодной коре. Следующий Узел обещал быть говенным приключением даже по его откровенно не завышенным меркам.
— Сука, как же заебло — выдохнул, почти беззвучно.
Он стоял так молча, пока кожа на лбу не начала настойчиво ныть. Потом вскинул голову, расправил плечи, проверил кобуру.
— Да и похуй, — тихо сказал.
Ноги шли сами. Где-то впереди кто-то засмеялся. Мышь снова кого-то кормила, Шалом ворчал, Кеша спорил с Олесей, а Киса — замыкала все это в круг.
Гриф шел к своим. А все остальное могло подождать до завтра.
