Звонок из Иркутска пришел через три дня.
Олег сидел на крыльце дома культуры, изучая свои записи и пытаясь найти какую-то зацепку в деле. За эти дни он обошел все село, переговорил с десятками людей, но результат был тот же — никто ничего не знал о мертвом мальчике. Более того, с каждым днем местные становились все более замкнутыми и настороженными.
Телефон зазвонил неожиданно — мобильная связь в Усть-Илге работала с перебоями. Олег уже привык к информационной изоляции, которая постепенно начинала казаться ему не наказанием, а странным благословением.
— Олег Михайлович, это Светлана Ивановна Пашкова из бюро судебно-медицинской экспертизы, — прозвучал в трубке усталый женский голос. — По поводу того мальчика из Усть-Илги.
— Результаты готовы, но они... странные. Очень странные. Лучше приезжайте, я покажу.
— Можете вкратце по телефону?
— Нет, такое нужно видеть. Приезжайте сегодня, если можете. Я буду до шести.
Связь оборвалась. Олег посмотрел на телефон, потом на часы. До Иркутска добираться полдня, значит, ехать нужно прямо сейчас.
Иван нашелся в доме местной старушки Ольги Игоревны — пил чай с вареньем из морошки и слушал рассказы о давно минувших днях. Когда Олег объяснил ситуацию, якут кивнул с выражением человека, который ожидал именно такого развития событий.
— Поехали. Ольга Игоревна, спасибо за чай и за интересные истории. Еще поговорим.
Старуха проводила их тревожным взглядом.
— Смотрите, милые, — сказала она, когда они уже выходили. — Не тревожьте то, что спит.
— Местные легенды, — ответил Иван, но в его голосе не было обычной иронии. — Ольга Игоревна много знает. Ее бабушка еще помнила старые времена, до революции.
— И что она рассказывает?
— Разное. В основном про духов леса, про детей, которых оставляли на волю судьбы. — Иван помолчал, осторожно ведя машину по разбитой дороге. — «Выведение» называется.
— В голодные годы, во время эпидемий, когда в семье было много детей, а кормить нечем, слабых или больных детей уводили в лес, — наконец сказал он, и каждое слово давалось ему с видимым усилием. — Оставляли возле священных мест — камней, рощ, источников. Считалось, что духи сами решат — забрать ребенка или оставить жить. Это было... вручением судьбы высшим силам.
— Убивали детей, то есть.
— Нет, не убивали. — Иван покачал головой. — Просто... отпускали. На волю духов. Большинство умирало, конечно. Холод, голод, дикие звери. Но некоторые, говорят, возвращались через годы. Только другими становились.
Олег хмыкнул. Суеверия, конечно. Но что-то в рассказе Ивана не давало покоя.
— И часто это практиковалось?
— Последний раз в конце девятнадцатого века, говорят. Потом власть советская пришла, старые обычаи запретили. Но старшее поколение помнило.
Пейзаж за окном медленно менялся. Густая тайга сменялась более разреженными лесами, между деревьями появлялись просветы полей и лугов. Но даже здесь, ближе к цивилизации, природа сохраняла свою первобытную мощь и загадочность.
Они приехали в Иркутск к четырем часам дня, когда солнце уже клонилось к западу, окрашивая городские здания в теплые золотистые тона. Бюро судебно-медицинской экспертизы располагалось в старом здании больничного комплекса — серое, унылое сооружение с длинными коридорами и стойким запахом дезинфекции.
Светлана Ивановна Пашкова оказалась женщиной лет сорока пяти, с седеющими волосами, собранными в строгий пучок, и внимательными глазами за очками в тонкой оправе. Усталость читалась в каждой черточке ее лица, но было в ней и что-то другое — профессиональное возбуждение человека, столкнувшегося с загадкой, которая ломает все привычные представления о мире. Она встретила их в своем кабинете, заставленном медицинской аппаратурой и стопками папок, и сразу перешла к делу.
— Двадцать два года работаю экспертом, — сказала она, листая толстую папку с результатами исследований. — Видела всякое. Утопленников, которых вода превратила в мыло, сгоревших в пожарах, растерзанных животными. Но такое...
Она открыла папку и достала фотографии — черно-белые снимки высокого разрешения, на которых в мельчайших деталях были запечатлены ткани и органы.
— Первое: мальчик не умер недавно. Тело мумифицировано естественным образом, процесс занял не менее ста лет. Возможно, больше.
— Как это — сто лет? Его нашли три дня назад!
— Именно. — Светлана Ивановна показала рентгеновские снимки. — Но по всем показателям — состоянию тканей, костей, внутренних органов — смерть наступила в конце XIX или начале XX века. Структура костной ткани показывает характерные изменения, которые происходят только при очень длительном естественном высыхании. Это не может быть подделкой или ошибкой. Физика не лжет.
— Тем не менее, факт. — Эксперт развернула еще несколько снимков. — Кости имеют характерные изменения, которые происходят при длительном естественном высыхании. Мягкие ткани мумифицированы, но сохранились идеально. Такое возможно только при особых условиях — постоянной температуре, низкой влажности, отсутствии доступа воздуха.
— Судя по образцам почвы и растительности на одежде — да. — Пашкова достала пробирки с землей и высушенными листьями. — Это второй парадокс. Анализ показывает, что тело действительно находилось в лесной среде, причем достаточно долго. Но как оно сохранилось в таких условиях — загадка.
Олег почувствовал, как у него начинает болеть голова.
— Это третий парадокс. — Светлана Ивановна достала еще несколько фотографий, на этот раз цветных. — Никаких признаков насилия, болезней, отравления. Сердце, легкие, печень — все органы в нормальном для того возраста состоянии. В желудке обнаружены остатки ягод — жимолости и черники, а также… коры — березовой, судя по структуре — и мха. Ребенок умер от истощения, но... медленно. Очень медленно. Организм боролся месяцами.
— То есть он ел кору и мох?
— Именно. И судя по состоянию желудка и кишечника, делал это долго. Месяцы, а может быть, и больше. — Пашкова показала увеличенные фотографии внутренних органов. — Видите эти изменения в слизистой? Они говорят о том, что пищеварительная система приспособилась к перевариванию такой пищи. Организм ребенка научился извлекать питательные вещества из того, что обычно считается несъедобным.
Олег взглянул на Ивана. Тот сидел неподвижно, глядя в окно, но на лице его не было удивления. Скорее — печальное понимание.
— Есть еще кое-что, — продолжила эксперт, понижая голос. — На теле нашли следы какого-то вещества. Органического происхождения, но точный состав определить не можем. Похоже на смолу хвойных деревьев, смешанную с чем-то еще.
— Возможно, с кровью. Но не человеческой. — Пашкова достала последнюю пробирку с темным порошком. — Это могут быть остатки какого-то ритуала. Обряда погребения или... упокоения.
Тишина в кабинете была такой плотной, что слышно было тиканье настенных часов и далекий шум городского транспорта. Олег чувствовал, как реальность окончательно теряет привычные очертания.
— И что вы думаете? — наконец спросил он, стараясь, чтобы голос звучал ровно.
— Я думаю, что это тело пролежало где-то в особых условиях очень долгое время, а потом было перенесено в лес. — Светлана Ивановна сложила все документы обратно в папку. — Кем и зачем — неясно. Но по всем научным показателям мальчик умер больше века назад.
Они вышли из здания в полном молчании. На улице уже смеркалось, включилось уличное освещение, на остановках собирались люди, торопившиеся домой после работы. Обычная городская жизнь, которая теперь казалась Олегу нереальной, словно декорация к спектаклю, в котором он больше не мог играть свою привычную роль.
— Что скажете? — спросил он Ивана, когда они сели в машину.
— А что тут скажешь? — Нестеров пожал плечами. — Эксперт не врет. Наука редко ошибается в таких вещах. Значит, тело действительно старое.
— Но откуда оно взялось в лесу?
— Может, из старого погребения. Может, из мерзлоты — в здешних краях она способна сохранить что угодно. А может... — Иван помолчал, подбирая слова. — Может, Ольга Игоревна права, и не все мертвые хотят покоя.
Они поехали обратно в Усть-Илгу уже в темноте. Дорога казалась бесконечной, а тайга по обе стороны шоссе выглядела зловеще в свете фар — сплошная стена тьмы, из которой то и дело выступали призрачные силуэты деревьев. Олег пытался осмыслить услышанное, найти рациональное объяснение, но мысли путались, словно нити в клубке, который кто-то злонамеренно запутал.
Мумифицированное тело столетней давности. Следы ритуала. Кора и мох в желудке. «Выведение» детей в лес. Все это складывалось в какую-то чудовищную картину, которую разум отказывался принимать, но которая с каждой новой деталью становилась все более цельной и убедительной.
— Расскажите подробнее про этого Егора Смолина, — сказал он, нарушая долгое молчание.
— Что рассказывать? Парень как парень. После армии вернулся, в Молодежном живет один. Дом родительский достался. — Иван сбавил скорость объезжая глубокую яму. — Охотится, рыбачит, ягоды собирает — на продажу в райцентр возит. В село редко заезжает, предпочитает одиночество.
— Почему один? Семьи нет?
— Был женат, да жена в город уехала. Сказала — не может больше в этой глуши жить, мол задыхается от тишины. Детей нет, и слава богу — а то бы совсем тяжело пришлось. — Иван покосился на Олега. — Говорят, после контузии странный стал — тихий, сторонится людей. Но вреда никому не причиняет.
Они въехали в Усть-Илгу около полуночи. Село спало, только в нескольких окнах горел свет.
— Ну что ж, — Иван заглушил двигатель и повернулся к Олегу. — Денек выдался богатый на откровения. — Он помолчал, потом добавил со своей стандартной полуулыбкой:
— Слушай, Олег, а давай на «ты»? После такого дня как-то странно на «вы» общаться.
Куницын почувствовал легкое неудобство. В московском управлении субординация была железной — даже с коллегами равного звания переход на «ты» требовал особых обстоятельств или долгого знакомства. А здесь якут предлагал это после трех дней совместной работы.
— Иван Алексеевич, — мягко сказал он, выбираясь из машины, — давайте пока по-старому. Привычка, знаете ли. В Москве не принято так быстро... сближаться.
Нестеров кивнул с пониманием, и Олег заметил, что полуулыбка никуда не делась — даже стала чуть шире.
— Понимаю. Столичные правила. — Иван хлопнул дверцей. — Ничего, может, местный воздух поможет их изменить.
В этой фразе не было ни обиды, ни настойчивости — просто констатация факта. И Олег неожиданно для себя подумал, что, возможно, якут прав: здешний воздух и правда что-то меняет в человеке.
Он попрощался с Иваном и пошел в дом культуры.
Поднимаясь по ступенькам крыльца, он услышал странный звук — что-то среднее между скрипом и стоном. Обернулся, но никого не увидел. Звук повторился, теперь уже явно доносясь со стороны заброшенной церкви.
Куницын постоял пару минут, прислушиваясь, но больше ничего не услышал. Только ветер в деревьях да далекий лай собаки.
В комнате было холодно и сыро. Олег разделся, лег в постель и долго не мог заснуть. В голове крутились слова эксперта: «сто лет... мумифицировано... кора и мох в желудке».
А когда он наконец заснул, сон был тревожным и прерывистым, полным неясных образов и звуков. Ему снился тот же лес, камни, покрытые мхом и непонятными знаками, и тень между деревьями. И та же маленькая тень, которая все время пыталась что-то сказать, но голоса не было.
Но на этот раз тень была ближе. И голос у нее появился.
Тихий, детский голос, который шептал: «Не прогоняй меня. Я так долго был один».
Потом ему снилась заброшенная церковь, но не такой, какая она сейчас, а в былом великолепии — с блестящими куполами, свежей краской на стенах и толпами прихожан в старинных одеждах. Свет свечей плясал на ликах икон, где-то вдалеке звучало пение, и воздух был наполнен запахом ладана и воска.
И среди этих людей был мальчик. Тот самый мальчик, которого нашли в лесу. Он стоял в углу храма, худой и уставший, но живой. И смотрел на все это великолепие глазами, полными тоски и надежды.
Олег проснулся, словно вынырнул из черной реки забвения, с ноющей тяжестью в груди и усталостью, природу которой не мог объяснить. Казалось, ночь не отпускала — напротив, вгрызалась в сознание острыми когтями, оставляя чувство тревоги и туманный осадок чужих голосов на краю памяти. Сны растворялись, как дым от потухшего костра, но их отголоски терзали разум неясными образами: лес, камни, покрытые мхом и непонятными знаками, и тень между деревьями — маленькая тень, которая все время пыталась что-то сказать.
Капитан встал, ощущая, как каждая мышца протестует против движения. Умылся холодной водой из рукомойника, надеясь смыть липкие остатки кошмаров. Лицо в треснутом зеркале выглядело осунувшимся, глаза покраснели от недосыпа. За окном едва брезжил рассвет, окрашивая небо в тревожные серо-розовые тона.
Выйдя на крыльцо, Куницын почувствовал, как холодный воздух обжигает легкие. Утро было унылым и промозглым, с низкими облаками, которые висели над селом словно траурный покров, обещая дождь. Туман клубился над рекой Илгой, превращая знакомые очертания в призрачные силуэты. На улице не было ни души — даже собаки куда-то попрятались, словно чуя неладное.
Тишина давила на барабанные перепонки. Не слышно было привычного утреннего щебета птиц, крика петухов, лая собак. Даже ветер замер, оставив воздух неподвижным и тяжелым, пропитанным тем неприятным запахом, который преследовал Олега с первого дня — затхлым, болотным.
Иван появился через полчаса, но привычная полуулыбка исчезла с лица. Якут шел быстро, нервно оглядываясь по сторонам, в руках сжимал термос с кофе.
— Плохие новости, — сказал Нестеров вместо приветствия, даже не пытаясь скрыть беспокойство. — Этой ночью в селе происходило что-то странное. Очень странное.
— Анна Васильевна говорит, что слышала детский плач возле церкви. Причем не обычный — жалобный такой, протяжный, будто кто-то звал на помощь. — Иван налил кофе в кружки. — Марина Семеновна утром обнаружила, что в свинарнике все животные жмутся в дальний угол и отказываются есть. А у Семена Кузьмича из сарая пропал топор.
— Хороший топор, финский. Семен Кузьмич его на ночь в сарай убрал, а утром не нашел. Замок целый, никаких следов взлома, будто топор растворился в воздухе.
Олег слушал, ощущая, как холод подбирается к сердцу. Кофе был крепким и горячим, но не мог прогнать зябкость, которая, казалось, исходила изнутри.
— Может, просто совпадения. Дед забыл, где оставил топор, свиньи заболели чем-то сезонным, старушке плач приснился.
— Может быть, — согласился Иван, но в голосе не было убежденности. — Только вчера еще двое видели тень в лесу. Маленькую тень, которая ходит между деревьями.
— Федор Никитич и его жена Клавдия. Возвращались с покоса вечером, когда солнце уже село, но еще не стемнело окончательно. Говорят — видели ребенка в лесу, на опушке. Хотели окликнуть, подумали — заблудился кто-то из местных. Но он исчез, как сквозь землю провалился.
— А может, это действительно был ребенок? Заблудился кто-то.
— Всех местных детей уже знаю наперечет, — покачал головой Иван. — Их здесь не так много — семь душ на все село. Никто не терялся, всех родители на ночь дома держат, после того как тело нашли. Да и выглядел тот ребенок странно, говорят. Полупрозрачный какой-то, будто сотканный из тумана.
Олег поставил кружку на перила крыльца и внимательно посмотрел на Ивана. За несколько дней знакомства так и не понял этого человека до конца. Вроде бы обычный полицейский — образованный, спокойный, с хорошим чувством юмора. Но говорил о мистических вещах так, будто они были частью повседневной жизни, как утренний кофе или вечерние новости.
— Вы во все это верите? — спросил он прямо.
Иван помолчал, разглядывая серое небо, по которому плыли тяжелые тучи. Ветер поднялся, зашелестел листвой, принес запах дождя.
— Мой дед был шаманом, — наконец сказал Нестеров, и в голосе зазвучали нотки гордости и печали одновременно. — В советское время это, конечно, скрывал — тогда за такое можно было загреметь в места не столь отдаленные. Но знания передал, как и полагается. А знания говорят: есть вещи, которые наука объяснить не может. Пока не может.
— И что говорят эти знания про нашего мальчика?
— Говорят, что если ребенка «вывели» в лес по древнему обычаю, но он не нашел покоя — не был принят духами или не смог отпустить обиды, — то может вернуться. — Иван говорил тихо, почти шепотом, словно боялся, что кто-то подслушает. — Не живым и не мертвым. Тенью, которая застряла между мирами и ищет то, чего не хватало при жизни.
— Принятия. Любви. Места среди людей. Того, что каждый ребенок должен получить от рождения, но что этому мальчику не дали.
Олег фыркнул, но смеяться не стал. Слишком уж много странного происходило вокруг.
— И что такая тень может делать?
— Приносить беду. — Голос Ивана стал еще тише. — Болезни, неурожай, смерть животных. А еще она может... забирать. Тех, кто подходит по возрасту или состоянию души. Особенно детей — они более открыты для контакта с потусторонним миром.
Завтрак прошел в тягостном молчании. Каждый был погружен в собственные мысли, пытаясь осмыслить происходящее. Олег машинально жевал бутерброды, но аппетита не было — желудок сжался в тугой комок от тревоги. После еды отправились в Молодежный искать Егора Смолина.
Поселок встретил их мертвой тишиной. Дорога туда шла через лес — узкую, извилистую дорогу, местами почти заросшую кустарником и молодой порослью. Деревья смыкались над головой зеленым сводом, сквозь который едва пробивались лучи солнца. В воздухе висела странная, гнетущая атмосфера — словно сам лес затаил дыхание, ожидая чего-то.
— Раньше здесь, совсем недалеко, колхоз был — неплохой, кстати, — рассказывал Иван, осторожно объезжая очередную яму. — «Красная звезда» назывался. Молодежный тогда считался чуть ли не центральной усадьбой. Жило здесь больше ста пятидесяти человек: поля обрабатывали, скот держали, клуб был с киноустановкой, почта своя, медпункт.
Якут показал на заросшие развалины у дороги — остатки каких-то хозяйственных построек, почти скрытые буйной растительностью:
— А вообще, место с историей. С сорок седьмого по пятьдесят шестой тут зона была, под ГУЛАГ шла. Политических держали — врагов народа, диссидентов, просто неугодных. Бараки стояли рядами, вышки с прожекторами, колючая проволока. Заключенные баржи строили и лес пилили. После хрущевской амнистии пятьдесят шестого — сделали обычную колонию строгого режима для уголовников.
— Прямо здесь? — Олег оглянулся на мирный с виду лес.
— Да. А в конце шестидесятых на том же месте пионерлагерь открыли. Весело, правда? На костях детский отдых организовали. «Орленок» назывался, если память не изменяет. Тогда же начали и дома вокруг ставить для вольнонаемных работников. Поселок разросся, до самого леса дотянулся, где сейчас деревья стеной встали.
Иван усмехнулся, но улыбка была невеселой:
— Здесь слоев истории больше, чем у наполеоновского торта. Кто жил, кто сидел, кто отдыхал, кто умирал. Земля пропитана человеческими судьбами.
— А теперь — тишина да крапива по пояс. Природа берет свое, стирает следы человеческого присутствия. Только Егор Николаевич и остался. Последний из могикан, хранитель памяти места.
Поселок действительно выглядел как декорации к фильму о конце света. Две улицы — Набережная и Садовая — с покинутыми домами, заросшими садами и провалившимися крышами. Кое-где еще держались заборы, но большинство участков заросло бурьяном и молодым лесом, который постепенно отвоевывал территорию у человеческой цивилизации. На бывшей центральной площади стоял небольшой памятник Ленину с отбитой рукой и искореженным носом, а рядом — развалины здания, которое когда-то было магазином или клубом. Крыша провалилась, стены покосились, окна зияли пустыми глазницами.
Дом Смолина нашли без труда — единственный жилой на улице Садовой, с дымящей трубой и ухоженным огородом. Резкий контраст с окружающим запустением делал его похожим на сказочную избушку посреди дремучего леса.
Егор Николаевич встретил их на пороге настороженно, но пустил в дом. Мужчина лет сорока, худощавый, с нервными, беспокойными глазами и заметной дрожью в руках. Одет был просто — выцветшая рубашка, заплатанные брюки, домашние тапочки. Но дом содержал в идеальном порядке: чистые полы, самодельная крепкая мебель, свежие занавески на окнах.
— Про мальчика рассказать? — переспросил Смолин, наливая чай из старого самовара. — Да что тут рассказывать... нашел и нашел. Мертвых-то я повидал немало.
— Расскажите подробно, — попросил Олег, доставая блокнот. — Где именно нашли, как выглядел, что было рядом, какие детали запомнились.
Егор Николаевич помолчал, поглаживая кружку дрожащими руками. Взгляд уходил куда-то вдаль, к окну, за которое виднелись верхушки деревьев.
— Пошел в лес за черникой, — наконец начал свой рассказ Смолин. — Места знаю хорошие, с детства. Отец еще показывал, когда маленький был. Дошел до старых камней, тех что эвенки когда-то ставили, и вижу — лежит кто-то между ними. Сначала издалека показалось — спит человек. Подошел ближе — мальчик. Лежит как мертвый, но странно как-то... чистый.
— А камни эти далеко от поселка?
— Километра три в сторону реки, через болотце. Их там штук пять-шесть, по кругу поставлены. Высокие, по два метра каждый. Старые очень — дед мой говорил, еще до прихода русских стояли.
— Почему простые? Со знаками разными. Люди, животные, солнце, звезды, какие-то завитушки. Дед мой рассказывал — это священное место было для местных племен. Эвенки там жертвы приносили, духов задабривали, с потусторонним миром общались.
Олег записывал, а Иван внимательно смотрел на Егора Николаевича.
— А больше ничего странного не заметили? — спросил якут.
— Как не заметил? Еще как заметил! — Егор Николаевич вздрогнул, пролив немного чая. — Вокруг мальчика трава примята была, будто кто-то долго ходил кругами. И пахло там странно — не лесом, как обычно.
— Смолой хвойной. И еще чем-то... старым, затхлым. Будто из подвала достали что-то, что годами там лежало без света и воздуха.
— Трава примята... может, животные?
— Нет, — решительно покачал головой Егор Николаевич. — Там ни зверей, ни птиц, ни даже мошки не было. Вообще тишина мертвая стояла.
Смолин замолчал и уставился в окно. На лице читалось что-то большее, чем просто волнение от воспоминаний — настоящий страх.
— Егор Николаевич, — осторожно продолжил Олег, — а слышали ли вы что-нибудь о пропавших журналистах? Тех двоих из Москвы, что исчезли здесь в мае?
Смолин тяжело вздохнул и повернулся к капитану.
— А, эти... — протянул он неохотно. — Да слышал, конечно. Только они не совсем в Молодежном пропали, а в лагере том, что в полутора километрах отсюда. Там, где раньше зона была.
— А вы их не встречали? Не видели?
— Да откуда ж я их мог видеть, — Егор Николаевич махнул рукой, — когда я в то время в райцентре торговал. Ягоды возил на продажу, грибы — сморчки да вешенки. Три дня там пробыл.
Олег удивленно поднял брови:
— Простите, сморчки и вешенки? Никогда не слышал. Они что, съедобные?
— Еще как съедобные! — оживился Смолин, видимо обрадовавшись возможности сменить тему. — Сморчки — это весенние грибы, растут в мае-июне, когда остальных еще нет. Очень ценятся, особенно в ресторанах. А вешенки — те на деревьях растут, на осинах чаще. Их теперь и в магазинах продают, только дорого. А тут в лесу — бери не хочу.
— Еще бы! За килограмм сморчков в Жигалово триста рублей дают, а в Иркутске — и все пятьсот. Вешенки подешевле, но тоже идут хорошо. Вот я и езжу по весне с урожаем своим.
Иван заинтересованно кивнул:
— И в тот раз тоже ездили торговать?
— Точно! — Егор Николаевич словно ожил. — Двадцать второго мая с утра поехал, двадцать пятого только вернулся. А те журналисты, говорят, как раз в эти дни пропали. Так что я ничего не видел и знать не знаю.
Он помолчал, а потом добавил с некоторой усталостью в голосе:
— Меня уже столько раз про это спрашивали — сил нет. И полиция приезжала, и журналисты какие-то, и еще начальство какое-то из области. Всем одно говорю: был в отъезде, ничего не видел, ничего не знаю. А свидетелей — хоть пруд пруди. И Семен Петрович из Жигалово, что грибы у меня покупал, и Мария Ивановна из гостиницы «Лена», где я все три дня жил.
Олег кивнул, мысленно отметив эту информацию. Алиби у Смолина было железное.
— А в лагерь тот заброшенный вы часто ходите?
Лицо Егора Николаевич снова помрачнело:
— Раньше изредка заходил — там рядом ягод много было, малины особенно. А теперь... — он поежился. — Теперь туда и близко не подхожу. Место плохое стало. Говорят, те журналисты как раз туда и поехали, в тот лагерь. И сгинули.
— Хорошо, — сказал Олег примирительно. — Давайте вернемся к погибшему мальчику — после того, как тело забрали, вы еще к тем камням ходили?
— Зачем? — быстро ответил Смолин, но взгляд отвел в сторону.
— Просто спрашиваю. Может, еще что-то заметили.
— Нет, не ходил. И не пойду больше. Там... там тоже что-то не то теперь творится.
— Следы появились. Детские следы на земле вокруг камней — будто кто-то босиком ходит кругами, танцует. И по ночам... по ночам кто-то бродит в лесу. Слышу с крыльца — шаги, ветки трещат, листва шуршит. А один раз видел собственными глазами — тень между деревьями мелькнула.
Олег и Иван переглянулись. Картина складывалась все более тревожная.
— Маленькая. Детская. Стояла на опушке и смотрела на дом, а потом растворилась, будто и не было ее. — Егор Николаевич обхватил себя руками, словно пытаясь согреться. — Я теперь на ночь все окна закрываю, дверь на засов. А мой Буян — умная собака была, смелая — теперь воет по ночам и в лес отказывается идти.
Словно в ответ на слова хозяина, из-под крыльца донеслось протяжное, жалобное завывание.
— Вот, слышите? — Смолин кивнул в сторону звука. — Третий день так продолжается. Раньше Буян смелый пес был, на медведя мог броситься, а теперь... даже из будки не выходит.
Они вышли во двор и осмотрели участок вокруг дома. Действительно, большая лохматая дворняга сидела в своей будке и только жалобно поскуливала, когда к ней подходили. Олег попытался приманить ее кусочком колбасы, но собака даже не высунула морду из своего укрытия.
— Можете показать дорогу к тому месту, где нашли тело? — спросил Куницын.
Егор Николаевич побледнел.
— Не пойду. Не заставляйте.
— Тогда объясните, как туда добраться.
— По тропе в сторону реки, потом налево, к большой сосне с обломанной верхушкой. От сосны прямо, пока не увидите камни. Но не советую туда ходить.
На прощание Смолин добавил:
— Вы ведь знаете, что в Усть-Илге тоже странности начались? Люди говорят — животные болеют, вещи пропадают. И дети... дети странно себя ведут.
— Тихие стали. И все время в лес смотрят, будто кого-то ждут.
Обратно в Усть-Илгу они ехали молча, каждый погруженный в свои мысли. Олег пытался сложить все услышанное в логическую картину, но получалось плохо. Слишком много необъяснимого, слишком много деталей, которые не вписывались в рамки обычного криминального расследования.
— Что думаете обо всем этом? — наконец спросил он Ивана, когда они выезжали из леса.
— Думаю, что ваш приезд сюда — не случайность, — ответил Нестеров задумчиво. — И находка тела того мальчика тоже не случайность. Может быть, все это было предопределено какими-то силами, которые мы не понимаем.
— Предопределено кем? Какими силами?
— Теми, кто решает такие вещи. — Иван улыбнулся своей загадочной полуулыбкой, которая в этот раз показалась скорее печальной. — Духами предков, богами, судьбой, высшими силами — называйте как хотите. Важно не название, а суть.
— А если я не верю в духов, богов и предопределение?
— Тогда вам будет труднее понять, что происходит вокруг. И намного труднее найти способ это остановить.
Они въехали в село, когда солнце уже клонилось к закату, окрашивая небо в тревожные красноватые тона. На улице была непривычная тишина — ни лая собак, ни вечерних посиделок на крыльце. Люди сидели по домам, плотно закрыв окна и двери, словно прятались от чего-то невидимого.
А в воздухе по-прежнему висел тот странный запах, который Олег почувствовал в самый первый день — затхлый, неприятный, напоминающий что-то давно забытое и пугающее. Только теперь этот запах стал сильнее и навязчивее.
